Роддом. Сериал. Кадры 14–26

Татьяна Соломатина, 2012

«Просто в этот век поголовного инфантилизма уже забыли, что такое мужик в двадцать пять!» – под таким лозунгом живет и работает умная, красивая и ироничная (палец в рот не клади!) Татьяна Мальцева, талантливый врач и отчаянный жизнелюб, настоящий Дон Жуан в юбке. Работая в роддоме и чудом спасая молодых мам и новорожденных, Мальцева успевает и в собственной жизни закрутить роман, которому позавидует Голливуд! «Роддом. Сериал. Кадры 14–26» – продолжение новой серии романов от автора книги «Акушер-ХА!».

Кадр четырнадцатый

Цирк, да и только!

Мальцева на полном автомате нашарила мобильный, прыгающий в виброрежиме где-то на полу. Будь проклят тот, кто придумал мобильные! Будь проклят тот, кто придумал телефон! Будьте вы все прокляты! Те, кто придумал хоть какую-то связь… И те, кто решил, что без связи человечеству никуда. То есть скопом — будь проклято всё человечество. Будь проклята заодно и её собственная профессия, помогающая этому самому человечеству размножаться в самое неподходящее время суток!

Татьяна Георгиевна взяла трубку и пошла с нею на кухню. Чёрт, где здесь кухня-то? Где она сама вообще?! И кому там вздумалось рожать в… Она глянула на мерцающее в темноте табло… В три часа ночи!

— Танька!.. Алло! Танька, ты спишь?! — зашипела трубка голосом Маргариты Андреевны.

— Теперь уже нет! — грозным шёпотом ответила Мальцева. — Марго, если ты звонишь мне не по достаточно важному поводу — тебе конец! Если ты бессовестно пользуешься тем обстоятельством, что я никогда и нигде не могу насовсем отключиться из эфира — будь и ты проклята вместе со всеми! — Мило пожелала заведующая обсервационным отделением крупного родильного дома старшей акушерке этого же отделения и по совместительству своей лучшей подруге.

— Ты где вообще?! — возмущённо уточнила Маргарита Андреевна, не слишком испугавшись пожеланий своей начальницы. — Я звонила тебе на домашний, никто не взял трубку!

— А я не беру трубку домашнего телефона по ночам. Я его вообще отключаю!

— Не гони! Ты всегда берёшь трубку и никогда не отключаешь телефон. Немедленно отвечай, где ты!

— Марго, ты за этим звонишь в три часа ночи? Чтобы уточнить, где я?! Я уже давно взрослая девочка!

— Но ты же ушла вместе с интерном!

— Да, ушла! Вместе. К сожалению, менее взрослой девочкой от этого не стала. Ушла вместе и теперь пытаюсь выяснить, где в его долбаной кухне включается свет и хранится кофе… Какого чёрта, Марго?!

— Ты стоишь?

— Стою.

— Так сядь!

— Я не знаю, куда здесь можно сесть. И можно ли тут вообще куда-нибудь садиться голой жопой.

— Ты на кухне интерна в три часа ночи с голой жопой?! — ахнула с той стороны Марго. — Ты что, переспала с ним?

— Нет, блин! Я в три часа ночи на кухне интерна с голой жопой лишь потому, что не знала, откуда бы и как ещё с тобой поговорить! Я же, понимаешь, не имею права не брать телефон. Особенно, когда входящий от тебя. А с голой жопой я, потому как, прости мне мою нерасторопность, ещё не обзавелась халатиком на его территории! — съязвила Мальцева. — Ты будешь мне что-то по делу говорить?!

Щёлкнул выключатель и на кухне загорелся мягкий свет. Абсолютно голый интерн стоял с перекинутой через плечо рубашкой и иронично улыбался. Гад! Пару секунд нагло поразглядывав Татьяну Георгиевну, он, изображая любезного джентльмена, подал ей эту самую рубашку с таким видом, будто это было меховое манто. Она молча по очереди продела руки в рукава и сартикулировала ему: «Кофе!» Интерн достал из-под стола табуретку, демонстративно-галантно промахнул её кухонным полотенцем и жестом пригласил садиться, мол, не беспокойтесь, стерильно!

— Эй! Куда пропала? Танька!

— Пантомиму изображаю. Марго, что случилось? Или ты говоришь, или я нажимаю отбой!

— У Панина внучка родилась!

— Поздравляю! Мне что, срочно приехать и в жопу её поцеловать?! Эта новость могла подождать и до утра!

— Нет, если ты ещё стоишь, так сядь. Потому что я тебе сейчас скажу, где она родилась!

— Я уже сижу. Говори.

— Первая внучка Семёна Ильича Панина, заместителя главного врача по акушерству и гинекологии нашей нехилой больницы, доктора наук и доцента кафедры родилась… — Марго выдержала многозначительную паузу и выпалила: — на автобусной остановке! Реально — на скамейке автобусной остановки! Это же анекдот на сто лет! Ты представляешь, как над ним будет потешаться вся медицинская общественность? Я уже не говорю о бабушках на тех самых и всех прочих скамейках! — Маргарита Андреевна жизнерадостно заржала.

— Ну, судя по тому, как ты хохочешь, всё в порядке. Подробности подождут до утра. Марго, я жутко хочу курить, мне вообще неловко… — Татьяна Георгиевна приняла у интерна прикуренную сигарету.

— Не-е, неловко тебе будет завтра! Потому что Сёма, во-первых, чуть не сошёл с ума, но вовсе не из-за внучки. Чуть было не развязал безобразную драку с доцентом Матвеевым, и если бы не Святогорский… В общем, он рвался в ночь!

— А что во-вторых?

— Что — во-вторых?

— Ты сказала, что Сёма, во-первых, чуть не сошёл с ума, но вовсе не из-за внучки…

— А во-вторых, он чуть не сошёл с ума, когда ему старшенький его позвонил. У папы, понимаешь, половые страсти в нешуточном разгаре, а тут ему звонит сынишка и говорит, мол, папа, ты только не сердись, мы едем в родильный дом, но уже с ребёнком… В общем, у нас лежит невестка Семёна Ильича. Показания к обсервации «роды на дому», ага. Вот смеху-то!

Интерн поставил перед Татьяной Георгиевной чашку горячего кофе.

— Всё Марго, до завтра!

— Эй, не смей бросать трубку! А как там интерн?

— Маргарита, он не там, а тут. Прямо передо мной. Потому, прости, мы не будем его обсуждать.

— Ладно. Тогда передавай ему привет.

Мальцева нажала отбой и затушила в пепельнице бычок.

— Вам, Александр Вячеславович, привет от Маргариты Андреевны.

— Спасибо. Я догадался.

Он сидел напротив Татьяны Георгиевны, подперев подбородок руками и смотрел на неё влюблённо-влюблённо.

— Александр Вячеславович, я чувствую себя очень глупо, — через пару минут наконец выдавила из себя Мальцева.

— Татьяна Георгиевна, мы с вами уже были на «ты».

— Ну, мало ли с кем я в постели на «ты» была… — она коротко хохотнула. — И хорошенький юный глупец кофе прямо в кабинет подаёт… Не сердитесь, это я озвучила свои мысли. Промелькнувшие, когда вы мне кофе в кабинет подавали^[1].

— Я готов вам всю жизнь подавать кофе. В кабинет, за стол, в постель…

— Да-да, конечно, и звезду с неба не забудьте… — рассеянно прервала парня Татьяна Георгиевна. — На Аллу Борисовну с Галкиным мы с вами пока не тянем, но на Филю с ней же — вполне. А такое, как подсказывает опыт, хорошо не заканчивается. Вы очень красивый парень, Александр Вячеславович. Но вы…

–…интерн, а вы — заведующая! — ласково улыбаясь, немного иронично резюмировал он, сглаживая повисшую паузу.

— И это тоже, разумеется. Но для начала — я могла бы вас родить. С небольшой натяжкой.

— С очень большой натяжкой, Татьяна Георгиевна.

— Ну не важно… Важно то, что я никогда не спала с мужчиной моложе себя. Никогда. У каждого свои фобии и свои табу. Кто-то пауков боится до одури, кто-то в застрявшем лифте задыхается. Мусульманину — свинину нельзя. А я, Александр Вячеславович, боюсь мужчин моложе себя. Мне их нельзя. Религия не позволяет. Табу! И вот я, поддавшись минутной слабости, поддавшись желанию утереть кое-кому нос, поддавшись глупому порыву… В общем — поддавшись!.. И теперь испытываю чувства человека, предавшего свою веру, подорвавшего свои собственные устои. Я как будто пнула щенка. Что противоречит всей картине моего мира. И ещё — то, что я переспала с мужчиной моложе себя, означает, Александр Вячеславович, что я старею. — Она прикурила следующую сигарету. — И более ничего. Короче!.. — Мальцева запнулась ненадолго и выпалила: — Наше с вами приключение ровным счётом ничего не значит, Александр Вячеславович. Зарубите это себе на носу!

— Ладно… Ещё кофе, Татьяна Георгиевна? Может быть, с коньяком?

— С коньяком? Уже полчетвёртого. В полвосьмого я обычно прихожу на работу. Когда я вообще на неё прихожу. В том смысле, если я вообще с неё ухожу… Глупость какая-то… И что значит ваше «ладно»?!

— Ладно, я зарублю это себе на носу.

Интерн усмехнулся и встал. Подошёл к кухонным шкафчикам. Достал коньяк. Всё-таки у него была совершенно прекрасная фигура. Как у Панина в молодости. Или даже как у… Ой нет! Даже думать о его имени сейчас не надо. Того, кто был помощнее Семёна Ильича.

— Вы как-то с носами переборщили, Татьяна Георгиевна. Тому — утёрли, этому — зарубили. И всё за один присест.

— Смеётесь, Александр Вячеславович? Грамотный, да? Обчитались где-то чего-то? Мол, чем меньше женщину мы…

— О, вот когда вы язвите, Татьяна Георгиевна, вы становитесь невыносимо очаровательны! И, кстати, фобии — они, как правило, лечатся. А вероисповедания частенько меняются.

— Я поняла, да. Психологическое айкидо… Александр Вячеславович, вы не занимались плаванием?

— Ну что вы, Татьяна Георгиевна! Для пловца у меня слишком круглый бицепс и пропорционально раскачанная шея. Пловцы в этих местах более… Более плоски. Я занимался всем понемногу. В основном я занимался собой, а не плаванием, не горными лыжами, не восточными единоборствами и не академической греблей. Я всегда занимался собой. А сейчас мне хочется заняться вами.

— Вы наглец, Александр Вячеславович!

«Наглец» налил ей полную рюмку коньяку.

— Вам не кажется странным, Татьяна Георгиевна, что вы, сидя на моей кухне, в моей рубашке, выпивая мой кофе и мой же коньяк, называете меня наглецом?

— Вы очень обаятельный наглец, Александр Вячеславович. Ваше здоровье!

Мальцева махнула залпом. Стало тепло, весело и хорошо. Какого чёрта, в конце концов?! Красивый мужик. Не без чувства юмора. Не без благородства манер. Уместный. Своевременный. Она стареет? Возможно. Не стареют только вовремя умершие. Но она-то жива! И пока ещё не слишком постарела. Если Панин теперь дедушка — то и вовсе смешно. Смешно себе отказывать в такой малости, как вкусный секс с красивым заботливым молодым мужчиной.

— Вы живёте далеко от роддома, Александр Вячеславович? Совсем не помню, как я тут оказалась. До какого-то момента, разумеется, помню… Был чудесный вечер. А как сюда добрались — не помню… — Она рассмеялась. — Нет, ну с какого-то момента, разумеется, помню…

— Я вам сейчас всё напомню в подробностях! — Интерн легко поднял её с табуретки и отнёс в спальню…

Он вызвал ей такси на семь утра. И попросил ничего не говорить. Она ничего ему и не сказала. Только поблагодарила за такси. На утренней пятиминутке в отделении он с ней вежливо поздоровался. Вежливо и ровно. Серая мышь Светлана Борисовна, схватив интерна за локоток, начала что-то ему шёпотом выговаривать. Татьяну Георгиевну это неожиданно неприятно резануло. Что она там может ему выговаривать? Строит из себя великого гуру? Рассказывает, куда анализы клеить? Сегодня на плановое кесарево надо взять интерна. Светлана Борисовна в пролёте. У него, ей-богу, дара к хирургии больше, чем у этой невзрачной девицы. Она второй год в ординаторах, а в ране суетится, как старая дева перед сватовством… Ох, молчала бы ты, Татьяна Георгиевна, про старых дев!.. Ну хорошо, хорошо… Старая. Зато не дева. Блин, ну что за мысли тревожат заведующую отделением на внутренней пятиминутке?! Сосредоточься, корова! Тут и так, поди, разговоров уже хватает. Уж слишком эффектным было вчерашнее бегство. Включись!

— Панина Екатерина Петровна, двадцать три года, беременность первая, тридцать девять — сорок недель. Роды первые, срочные. На дому. Послед без дефектов. Родовые пути осмотрены — целы. Новорождённый женского пола, весом три пятьсот, пятьдесят один сантиметр. С оценкой по шкале Апгар^[2]…Ой, простите. Какой уж тут Апгар, на скамейке-то! — доложила среди прочего дежурная акушерка.

Все присутствующие в ординаторской сдавленно захихикали. Мальцева постучала ручкой по столу и хмуро поправила:

— Какая! Апгар — она какая. Потому что женщина. Стыдно не знать!

— Кхм! Общее состояние родильницы удовлетворительное, — максимально серьёзно завершила доклад старшая смены.

— В люкс хоть хватило соображения положить?

— Обижаете, Татьяна Георгиевна. Да Семён Ильич тут сам ночью был, так что… — Акушерка помахала рукой. — Второй этаж, третий люкс. Носимся как с писаной торбой. Не волнуйтесь.

Надо же Мальцевой было столкнуться с Паниным именно в лифте, именно этим утром! Да ещё и в компании Святогорского! Что за еврейское счастье!

— Доброе утро! — сказала Мальцева всем.

— Доброе, Татьяна Георгиевна! — чересчур вежливо и официально раскланялся Аркадий Петрович.

— Доброе утро, Семён Ильич! — уже адресно обратилась она к промолчавшему Панину.

Двери раскрылись, и начмед вылетел из лифта, так и не удостоив ответным приветствием заведующую обсервационным отделением.

— Пошли наверх, покурим, — шепнул Святогорский.

— Что это с ним? — спросила Мальцева.

— Тебе лучше знать. Слушай, что у нас тут была за ночь… Цирк, да и только! Тебе уже Марго наверняка рассказала!

— Рассказала. Не пойду я курить наверх. Меня Панин уволит.

— Не уволит. Он без тебя жить не может.

— Может. Он прекрасно может без меня жить. Он не может видеть, как я могу жить без него.

Утренняя врачебная конференция была молниеносной. Сразу после неё Панин унёсся в горздрав. А Мальцева ушла в операционную. Рабочий день покатился своим чередом.

К двум часам дня Татьяна Георгиевна дошла наконец до третьего люкса на втором этаже.

— Здравствуйте, Татьяна Георгиевна! Я так рада, что лежу именно тут, именно у вас! Вы меня не помните? Вы были на нашей свадьбе, и ещё мы виделись на дне рождения Семёна Ильича, я — Алёшина жена! — бодро затараторила ей навстречу молодая хорошенькая женщина. — Вы представляете, какой ужас?! Я родила на скамейке! Семён Ильич страшно кричал на Алёшку, он ему говорил, что мы идиоты, ну и всякое такое… Что его теперь весь город на смех поднимет, что…

— Здравствуйте, Катя. Я вас прекрасно помню. Ложитесь, я вас осмотрю…

— Нет, это на самом деле очень весело, Татьяна Георгиевна! — Жизнерадостная Катя улеглась в кровать и явно собиралась рассказать Мальцевой историю своих родов «на дому». То есть на скамейке. — Понимаете, я же не собиралась рожать на скамейке! Просто я помню нашу практику в родильном доме на четвёртом курсе. И помню, что мне совсем там не понравилось. Женщины какие-то все суматошные, несчастные. Врачи все какие-то злые, издёрганные. Практикантам ночевать было негде, все на нас цыкали. Вот я и решила тянуть до последнего…

— Катя, но вы же не практикант, а беременная! Были… Вы — студентка пятого курса медицинского университета! Вы — невестка начмеда одного из самых крупных родильных домов города. Всё-таки вы должны понимать, что нельзя тянуть до последнего.

— Понимать — понимаю. Но всё-таки решила тянуть. Ну и вот, короче, началось. Больно, но терпимо. Алёшка на ночном дежурстве в своей травме, ну а я хожу, схватки считаю, ужин готовлю… Ну, думаю, как будет перерыв между схватками в пять-шесть минут — тогда такси вызову и поеду сюда. Чтобы никого заранее не тревожить. Тем более у всех вчера двадцать третье февраля, что я, не понимаю, что ли?

— Можете вставать, Катя, если хотите. Всё у вас в порядке.

— Вот я же и говорю — всё в порядке! — подскочила Катя Панина, запахивая халатик. — Хожу, схватки считаю, никого не тревожу. То десять минут, то одиннадцать. То снова — десять. Ну ладно, думаю, ещё похожу… Полы решила помыть. Алёшка один дома останется на несколько дней — грязью зарастёт. Короче, хожу такая, со шваброй и с секундомером, и тут воды отошли! Решила пол всё-таки домыть, потому что я же помню, что первые роды — это долго.

— Катя, роды — какие угодно по счёту, — все очень индивидуальные.

— Ну, теперь-то я знаю! — хохотнула развесёлая невестка Семёна Ильича. — Домыла полы, позвонила Алёшке, говорю, мол, начинается. Он мне: «Срочно «Скорую» вызывай!» А я говорю: «Да я машину быстрей на улице поймаю и за десять минут доеду». Алёшка мне: «Без меня никуда, дождись!» Я вот его ещё ждала…

— Катя, вы могли позвонить Семёну Ильичу, и он бы за вами нашу машину выслал с дежурным врачом! Всё, что угодно, могло случиться! — перебила Мальцева словоохотливую молодую мадам Панину.

— Да боялась я Семёну Ильичу звонить. Он бы меня заругал. Он же говорил, что надо госпитализироваться заранее, и всё такое, что обычно врачи говорят.

— Не ругал бы он вас, Катя!.. Какое безрассудство. Ну да теперь уже чего…

— Да. В общем, дождалась Алёшку. Скоренько выбегаем, идём до дороги. Там автобусная остановка. И Лёшка машину начинает ловить. Народу, в принципе, мало. Мороз такой, праздник опять же. Все уже напились и по домам разошлись. Ночь… Так что народу мало, никто не толкается, я стою себе в сторонке, жду, когда Лёшка машину поймает. И вдруг — бабах! — всё! Чувствую, головка выходит. Я Лёшке кричу: «Иди сюда!!!» А он мне: «Отстань! Я машину ловлю!» А я ему: «Ребёнка уже иди лови, балбес!» И на остановку понеслась. Чтобы на скамейку лечь. Там только две бабы какие-то стояли — вмиг разбежались. Я легла на лавочку, штаны с колготками и трусами как-то в момент сдёрнула машинально. Алёха в ужасе, орёт: «Ёб твою мать!!!» Я ему: «Ты же врач!» А он мне: «Травматолог я, блин!.. Чё с этим делать, тащить?!» А меня смех разбирает. «Погоди, — говорю, — тащить! Может, сама выйдет!» В общем, на второй потуге выскочила. «Бери! — Алёшке ору. — Аккуратно только! Головку держи! Посмотри, чистый ли рот! А теперь переворачивай на ладони на животик и бей по попе!» И тут она как заорала! А я лежу, мне и больно, и смешно, и радостно. Счастливая такая лежу — в феврале на скамейке автобусной остановки, без трусов. — Катя хихикнула. — В общем, Лёшке кричу: «Заматывай! Холодно! Зима! Мороз!», а сама думаю: пуповина-то, пуповина что? И Лёшка мне: «А с пуповиной чего? Перегрызать, что ли?! И чего она так на канат похожа-то, а?» Врач, прости господи! Травматолог несчастный! А тут те две бабы, что убежали, снова прибежали с простынями, пледом, какими-то тряпками и орут: «Ребёнок погибает!!!» Хорошие тётки. Они не просто так убежали, оказалось. Приятно… Я им говорю: «Ничего он не погибает, нормальный ребёнок! Спасибо вам за бельё!» В общем, цирк, да и только! Какой-то непонятно откуда взявшийся мужик «Скорую» приволок. В «Скорой» Лёшка уже папе своему позвонил, что мы едем. Пока мне родовые пути осматривали, Семён Ильич на весь роддом орал, что теперь все будут говорить, будто невестка Панина под забором родила, а ваш анестезиолог, хороший такой дядька, как его…

— Аркадий Петрович! — вставила Татьяна Георгиевна, которую во время рассказа Кати Паниной страшно подмывало рассмеяться. Еле сдерживалась.

— Точно! Аркадий Петрович. Вот он Семёну Ильичу говорил, что всё обойдётся, что кто-то там к кому-то вернётся, что всё будет хорошо. Я не слишком вникала, потому что мне так радостно было и совсем не страшно. А на остановке поначалу было сильно страшно, потому что февраль всё-таки. И ещё я сильно волновалась, как Лёшка ребёнка за голову там взял. Он хоть и травматолог, но… А потом было совсем не страшно, потом я стала очень счастливая…

Мальцева не выдержала и наконец расхохоталась. Как-то даже слегка истерически.

— Вот я же и говорю, Татьяна Георгиевна! Цирк, да и только! Мне, конечно, ужасно стыдно, что всё так получилось, но с другой стороны — всё же хорошо. Чего все так с ума сходят? Мне даже немного жаль и акушерочек, и детских сестричек, и санитарочек. Я же невестка Панина. Все бегают по двадцать раз в день, полы надраивают. Прокладок батарею нанесли. Мне столько не надо… Я уже страшно устала от них, от персонала. Все слишком заботливые и чересчур уж вежливые. А девочка у нас с Лёшкой хорошая. И переохладить мы её не успели. И молоко у меня есть, и вообще всё в порядке.

— Ох, простите, Катя. Это я не над вами смеялась. Это у меня…

— Нервное? — подсказала счастливая новоиспеченная мамаша.

— Вроде того… Катя, если вам что-то нужно…

— Нет-нет, Татьяна Георгиевна! Всё прекрасно! Сегодня только ещё свекровь и мама придут — и всё. И потом я надеюсь выспаться. Мама мне уже по телефону такую лекцию прочитала, ужас! Свекровь хоть спокойная, и то хорошо. У меня такая свекровь, Татьяна Георгиевна, что никакая мама не нужна! Да что я вам рассказываю, вы же и сами в курсе, вы столько лет дружите… Вы же и сами прекрасно знаете, какая тётя Варя хорошая!

— Да уж, прекрасно знаю. Варвара — ангел во плоти.

— Мы с Алёшей нашу дочку хотим назвать Варей. В честь неё.

— Прекрасное имя! Это очень похвально, такое ваше желание, Катя. Ну я пойду. Если что — двери моего кабинета всегда открыты.

Издевательство какое-то! Ей теперь что? Повесить тут расписание, в этом курительном закутке? Понедельник — Мальцева рыдает тут, давясь соплями и дымом в десять утра. Вторник — Мальцева рыдает тут же и так же, но уже после обеда. Будь ты проклята, прекрасная тётя Варя со всей своей хорошестью! Внучек в честь тебя называют. А тётя Таня теперь малолеток трахает. То есть — они её. Хорошие жизненные достижения. Отличные даже, чего уж там!

Вечером в кабинет зашла Марго. Как это она ещё так долго продержалась? Не до того было. Работа превыше всего.

— Слушай, ты что, правда переспала с этим интерном?

— Правда. И не единожды. Прежде чем орать об этом на всё отделение, двери прикрой хотя бы.

— Ой да ладно! Не так уж я и ору. А чего злая такая весь день? Должна сиять и лучиться.

— Ага. У Панина внучка родилась. В честь Варьки называют. А я с интерном переспала. И должна сиять.

— Да перестань!

— Я и не начинаю. Констатирую охуенно жёсткие факты, вот и всё.

— Не, ну а как тебе эти роды на скамейке? И эта Катя — какая-то умора. Она свою историю охотно всем рассказывает в подробностях. От заведующего неонатологией до буфетчицы. Панин уже синий ходит. Впрочем, может, он не от этого синий ходит… Он тебе звонил?

— Нет. Не звонил. Не вызывал. Даже не поздоровался, когда утром в лифте столкнулись. Что там за цирк вчера был, когда я ушла?

— Когда вы ушли! — поправила Маргарита Андреевна. — Когда вы ушли, Матвеев прижал Панина к стулу, тот давай вырываться, так что они его уже вдвоём со Святогорским держали. Девочка Светочка, пока я на Сёму всю свою контролирующую функцию перекинула, быстренько напилась как свинья. Видимо, до этого никогда не принимала. И давай плакаться, де, не любит её никто, а любят всё каких-то старых пожёванных блядей, причём любят этих старых пожёванных блядей буквально все.

— Чего это пожёванных? — хихикнула Мальцева.

— О! Узнаю брата Васю! А то взяла моду нюниться и плакать по углам.

— Ты откуда знаешь?

— Да всё я про тебя знаю, железная, блин, женщина. — Марго махнула рукой. — Ну так чего интерн-то?

— Он хороший, Маргоша. Очень красивый. Очень внимательный. Заботливый. Как будто ему не двадцать пять, а уже давным-давно…

— А что такое двадцать пять? — возмущённо перебила подругу старшая акушерка. — Двадцать пять — это уже здоровый мужик. Просто в этот век поголовного инфантилизма уже забыли, что такое мужик в двадцать пять. Гайдаром с его полком так всем мозги прополоскали, что надоело, видимо. Но может же среди поколения уродов вырасти один нормальный!.. Кстати, он в ординаторской сидит. Один. Делает вид, что внимательно читает книгу.

— Может, не делает. Может, действительно читает. У меня создалось впечатление, что он может отделять этих… мух от этих…

— Котлет! — подхихикнула Маргоша.

— Именно. Но зачем он мне, скажи, а? Я ему быстро надоем. Он мне — ещё быстрее.

— Пусть будет. Надоест — выкинешь. А ты ему не можешь быстро надоесть. Такая баба, как ты, — любому мужику за счастье!

— Ох, жаль, Маргоша, что одна из нас не мужик. Была бы идеальная пара.

— Или что мы не лесбиянки хотя бы, — грустно улыбнулась Марго. — Ладно, подруга, всё образуется.

— Ничего уже не образуется, Маргарита Андреевна. В лучшем случае я могу выйти замуж за вдовца Волкова. Кстати, он меня на какую-то гламурную вечеринку пригласил… А в худшем — я буду продолжать наши беспощадные отношения с Паниным.

— А интерн?

— А интерн, Марго, вообще не случай. Интерн, Марго, случайность. Не более.

— Но тебе-то хоть понравилось?

Зазвонил внутренний телефон.

— Татьяна Георгиевна, Маргарита Андреевна не у вас? Если у вас, пусть срочно поднимется в третий люкс второго этажа! — заполошной скороговоркой выпалила в трубку постовая акушерка.

Пошли вместе. Третий люкс второго этажа, ага.

— Там что-то странное! — причитала акушерка. — Идёмте, сами посмотрите! Я не знаю, что и как им сказать, потому что это же жена Семёна Ильича и мама его невестки.

Татьяна Георгиевна собралась вежливо постучать, но Маргарита Андреевна решительно раскрыла дверь. Зрелище, представшее перед заведующей отделением и старшей акушеркой, было действительно странным. По меньшей мере. В углу на стульчике тихо и аккуратно сидела распустёха Варя Панина, в обычной «гражданской» одежде, сложив ручки на коленках и явно не зная, как себя вести. А на полу лежала дебелая женщина в хирургической маске, в хирургической пижаме, в бахилах, сшитых из наволочки, в шапочке и в белых холщовых перчатках.

— Так, что здесь происходит?! — первой отмерла Маргарита Андреевна. — Вы, мамочка, зачем больных к ребёнку пускаете?! — строго обратилась она к Кате Паниной.

— Татьяна Георгиевна, Маргарита Андреевна, познакомьтесь, это моя мама! — пискнула пунцовая Катя. — Мама не больная. Ну, во всяком случае, она не болеет простудными заболеваниями. Мама проверяет, нет ли здесь сквозняков!

— Да! Здесь ужасно сквозит! Это вредно для ребёнка! А эта! — приподнявшись с пола, ткнула Катина мама могучим подбородком в Варвару Панину. — Позволяет себе посещать ребёнка в наполненной вредоносными бациллами одежде!

— Ребёнок — не гнотобионт^[3]. Иммунитета не лишён. Здесь тепло и нет сквозняков. И позволю себе напомнить, что ваша дочь родила на скамейке автобусной остановки — и ничего! А вы, если будете себя вести подобным образом, без справки от психиатра в родильный дом больше не зайдёте! — отчеканила старшая акушерка обсервации. — Устроили тут… цирк! Цирк, да и только!

— Спасибо, Маргарита Андреевна, — благодарно прошептала со своего стула Варя, поджав под себя вполне чистенькие ботинки. — Спасибо, Татьяна Георгиевна.

— Да кто вы такая?! — загудела сквозь маску могучая Катина маман.

— Я кто такая?! — рявкнула старшая акушерка отделения. — Сейчас ты у меня узнаешь, кто я такая. Лена! — строго прогудела она в постовую акушерку. — Срочно вызывай «Скорую». Психиатрическую!

Это было уже слишком. Мальцева сорвалась с этажа к себе в кабинет и, закрыв двери на замок, отсмеялась вволю, и так и сяк представляя дальнейшее развитие событий под режиссурой Марго.

Примечания

1

См. «Роддом. Сериал. Кадры 1—13».

2

Шкала Апгар — система быстрой оценки состояния новорождённого. На двадцать седьмом конгрессе анестезиологов (1952) американская врач-анестезиолог Вирджиния Апгар впервые официально представила разработанную ею систему оценки состояния новорождённого на первых минутах жизни. Это простой метод для начальной оценки состояния ребёнка с целью выявления необходимости реанимационных процедур. Шкала предполагает суммарный анализ пяти критериев (окраска кожных покровов, частота сердечных сокращений, рефлекторная возбудимость, мышечный тонус, дыхание), каждый из которых оценивается в баллах от нуля до двух включительно. Результат оценки может быть в диапазоне от нуля до десяти. Данное тестирование проводится обычно на первой-пятой минуте после рождения и может быть повторено позднее, на десятой минуте, если результаты оказались низкими. Баллы менее трёх означают критическое состояние новорождённого, более семи считается хорошим состоянием (норма). Шкала Апгар является маркером жизнеспособности, а вовсе не показателем здоровья новорождённого в целом.

3

Гнотобионты — безмикробные животные и животные, выращенные в условиях полной стерильности в период постнатального развития. Используются в основном в научных целях. Вне стерильных боксов долго не живут.