Коммуна, студенческий роман

Татьяна Соломатина, 2011

Забавный и грустный, едкий и пронзительный роман Татьяны Соломатиной о «поколении подъездов», о поэзии дружбы и прозе любви. О мудрых котах и глупых людях. Ода юности. Поэма студенчеству. И, конечно, всё это «делалось в Одессе»! «Кем бы он ни был, этот Ответственный Квартиросъёмщик... Он пошёл на смелый эксперимент, заявив: «Да будет Свет!» И стало многолюдно...» Многолюдно, сумбурно, весело, как перед главным корпусом Одесского медина во время большого перерыва между второй и третьей парой. Многолюдно, как в коммунальной квартире, где не скрыться в своей отдельной комнате ни от весёлого дворника Владимира, ни от Вечного Жида, ни от «падлы Нельки», ни от чокнутой преферансистки и её семейки, ни от Тигра, свалившегося героине буквально с небес на голову...

Полина

Полина родилась…

Тут следовало бы, учитывая медицинское прошлое автора, коим в него постоянно тычут (ах, как повезло Чехову, Булгакову, Вересаеву и Аксёнову, что в их времена подобным наклеиванием ярлыков сотрудники издательств не страдали), указать дату, время, рост, вес, окружность головы и груди и что-нибудь ещё типа течения раннего неонатального периода. Но разве это важно хоть для кого-нибудь из читающих эти строки? Равно как не важно для читателей прошлое автора…

Поля родилась легко и безболезненно. Её мама почувствовала схваткообразные боли внизу живота и пошла в роддом. А папа пошёл с товарищами по ДНД^[4] ловить хулиганов. Хулиганы не попадались. Да как они попадутся в рюмочной? В миске с пельменями, что ли?

Так что мама в восемь часов утра благополучно родила живую и здоровую девочку, через пару дней названную Полиной. Обычного веса, обычного роста и с обычными окружностями головы и груди. Поленька начала громко орать, что тоже для младенцев весьма обычно. Единственным незаурядным обстоятельством было то, что новорождённый женского пола Романова орать продолжила. Не плакать, хныкать, пищать, скулить или подвывать, а именно орать. И орала она, не прекращая, ровно год.

Говорят, есть карапузы, которые делают краткие перерывы на сон, еду и прочие интересности. Но мало ли что говорят. Это ведь статистически недостоверно. А судя по Поленьке, так и просто невероятно. Её не интересовало ничего, кроме тональностей и силы ора. Даже присосавшись к материнской груди, она умудрялась басисто вибрировать. Даже во время кратких дремотных состояний она громко и мятежно бурчала звучным хриплым контральто. Это пугало окружающих и напрочь извело Полину мать. А кто бы не извёлся?

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и более узкие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики. Однажды сосед, не выдержав бесконечной пытки звуком, посоветовал положить Поленьке на темечко водочный компресс. Мамы и папы дома не было, а десятилетний брат уже был готов и на большее. Спиртное, проникшее в младенческий организм непосредственно через не до конца закрывшийся родничок и моментально, разумеется, всосавшееся, оказало своё действие незамедлительно. Полина, наконец, крепко уснула. Брат уснул вслед за ней. Потому что устал. Удовлетворённый сосед, принёсший сакральное знание об успокоении разбушевавшихся деточек из глубин своего деревенского детства, выпив оставшуюся от компресса бутылку водки, тоже уснул. Причём прямо за столом дома… пардон, квартиры семейства Романовых.

После этого эпизода народной медицины Поля перестала орать. Совсем. Она замолчала. И молчала целый год. Ну, то есть вообще. Когда ровесники радостно агукали, мамкали, папкали и дайкали — Поленька безмолвствовала, презрительно сжав губы и глядя на соседских дворовых карапузов свысока, даже в том случае, если они были выше ростом. Это очень забавно — в столь юном возрасте высоко парить.

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и узкие другие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики…

К двум годам поликлиническая история болезни представляла собой пухлый том записей различной степени нечитабельности, результатов анализов, электроэнцефалограмм, рентгеновских снимков черепной коробки, заключений квалифицированных, высококвалифицированных и узкоспециализированных эскулапов.

На двухлетие Поленьки накрыли стол, ломящийся от фаршированной рыбы, оливье, винегретов, шпрот и прочих яств. Её нарядили подобающим моменту образом, позвали в гости друзей, приятелей и бабушку с дедушкой. Мама что-то там слово за слово с дедом. А тот уже слишком много выпил, чтобы оценивать сказанное объективно. Правда, к месту сказать, действия Полиной мамы никто никогда не оценивал объективно. Так считала она сама. К примеру, Полина мама говорила, что все кругом уродины, а она красавица. Объективно? Конечно. Потому что она была действительно красивой женщиной — и в подобном логическом построении не видела никаких противоречий. «Мир очень несправедливо устроен!» — ахала Полина мама. Не поспоришь. Жаль только, она слишком часто ахала. Когда не ахала — охала. А когда не охала — плакала. Вот и в тот вечер, повздорив с дедом, она заплакала. Шумно, демонстративно и показательно — любила давать публичные представления. Желательно, при полном зале.

Поленька подошла к маме, погладила её по голове и спросила:

— Мамочка, почему ты плачешь?

Все замерли, как в немой сцене «Ревизора», потому что ни разу не агукнувшая Поля чисто, внятно и чётко артикулируя, произнесла законченную фразу со смысловой нагрузкой. А ведь после стольких-то врачей могла бы и всю оставшуюся жизнь молчать.

Мама отмерла первой. Вытерла слёзы и поинтересовалась:

— Поленька, а почему ты до сих пор всё время молчала?

— Потому что не хотела ни с кем разговаривать, — спокойно ответила дочка.

Мама дала двухлетней Поленьке звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поленька не заплакала, не обиделась. Она спокойно развернулась и ушла в кухню. Залезла на широкий мраморный подоконник и, устроившись поудобнее, крикнула старшему брату:

— Принеси мне, пожалуйста, кусок торта и ту книжку с буквами, что ты мне читаешь!

— С картинками, ты имела в виду? — ошарашенно переспросил брат.

— Нет. Она с буквами, — твёрдо настояла Поленька.

Мама долго плакала, приносила свои извинения, звонила родственникам и подругам, чтобы объяснить, что она «вымотана» и «нервы на пределе». Ходила по врачам, но уже без дочери. И в конце концов уехала в Крым. На пару месяцев. Подлечиться. Все были довольны. Особенно папа.

А Поленька поселилась на том самом мраморном подоконнике. И долгое время у них с мамой всё было хорошо и не было никаких проблем.

Справедливости ради отметим, что мама Полю никогда не била. А пощёчину дала ещё всего лишь раз. Как-то, придя со двора, Поля поинтересовалась:

— Мама, а что такое «блядь»?

И мама дала Поле звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поля решила, что безопаснее будет узнать, что такое «блядь», самостоятельно. А заодно и всё остальное. От решения примера по математике до: «Почему самолёты такие большие — крыльями не машут, а летают?» Всё-таки инстинкт самосохранения у млекопитающих — самый сильный. Гораздо сильнее пищевого и полового. Потому как последние — лишь парафраз на первый. Едят, чтобы жить. А зачинают и рожают себе подобных, дабы продолжиться в пространстве-времени, сохранить свой генетический код в вечности. Типа того. Хотя всё проще, как водится. Пришёл — спросил — получил по харе — и больше туда не пойдёшь. И самосохранение здесь ни при чём. Скорее вопрос вкуса.

Кормили и одевали Полю хорошо — как всех, зато вовремя. По советским меркам её детство было весьма и весьма счастливым и обеспеченным. Бабушка и тётка Валентина Александровна привозили из Москвы продукты и тряпки. Дедушка из командировок в страны соцблока — продукты, обувь и чудесные игрушки. Поля ходила в бассейн, в музыкальную школу, шахматную секцию и была ангажирована по полной. Мама всё так же кричала и падала в обмороки. Но касалось это в основном папы и старшего брата. Поля приносила домой в дневнике одни железобетонные пятёрки и в конце каждого года — похвальный лист. Мама трепетно складывала все грамоты дочери — музыкальные, спортивные и школьные — в папочку. А папочку — в шкаф, на верхнюю полку. И хвасталась родне и подружкам при случае. Поле это льстило.

Мама никогда не ругала Полю за то, что та читала книги «не по возрасту» и «неподобающих авторов», как говорили её драгоценные подруги. Мама была женщиной прогрессивных взглядов, любила Ахматову, Цветаеву и Высоцкого и даже не отобрала у дочери «Декамерон» Боккаччо, который, признаться честно, не только неплотский донельзя, но ещё и занудный по самое «не могу». Правда, Мопассан и многие другие интересные авторы почему-то перекочевали после этого на антресоль. Впрочем, в доме у бабушки к книгам, как прежде, был свободный неограниченный доступ. И где их взрослая логика? Не говоря уже о том, что сегодняшние одногодки малолетней Поли нашли бы эти произведения куда наивнее «Колобка», безмерно скромнее «Playboy» и целомудреннее весталки. Если сперва потрудились бы отыскать значение последнего слова. И того, что перед «Playboy», — тоже.

Летом Поля уезжала на Волгу, где были лес, река и грибы. Один месяц ежегодно проводила в Москве, где были театры, картинные галереи и Красная площадь. Всё остальное время она жила в Одессе, где было Чёрное море, песчаные пляжи и платаны. Что ж плохого в таком детстве? И с мамой в гости ходили и по магазинам. Шутки шутили и обнимались. Последнее, правда, редко. Крайне редко. Крайне-крайне, крайнее некуда. Мама необъяснимо сторонилась объятий. И всего телесного. Она всегда очень едко отзывалась о коротких юбках, о юношах и девушках, целующихся в парках по вечерам. Как-то даже устроила Поле скандал за то, что та залезла к брату на колени. Девочке было лет десять, и она ничегошеньки не поняла. За что? Что она такого сделала? Но почуяла, что к табу и запретам стоит отнести не только всякие интересные вопросы, а также «телесность». Так это она для себя тогда определила. Хотя — мы-то знаем — на самом деле это называется «чувственность». А что там у её матери с этим не так приключилось — так это один бог в курсе. Да и тот, наверное, уже позабыл. Однако Полина твёрдо усвоила тот урок: с объятиями и поцелуями ни к маме, ни к брату, ни к любому, кто на виду или рядом, — лезть нельзя. Почему? Да потому что! Более рационального объяснения детский мозг этому обстоятельству не находил. Она даже попыталась выяснить у брата, но он в ответ лишь покрутил пальцем у виска и сказал, что тут поможет только психиатр. «Маме или мне?» — подумала Поля, но уточнять не стала. Вдруг именно ей? Мама не упустит случая сводить её к врачу. А от психиатров лучше держаться подальше, потому что та же мама говорит, что все психиатры ненормальные.

Лет с двенадцати Полиных мама стала очень топорно, непременно намёками и краснея, объяснять Поле, что мальчики и мужчины хотят только одного.

— И чего же, мамочка, они хотят? — уточняла пытливая девочка.

— Одного! — громко краснела мама.

— Ну чего, чего одного? — молила открыть ей тайну единственного желания мальчиков и мужчин Поля.

— Ну того самого… Вот ты же много книг читаешь? Вот ты же видишь, ЧТО там делают мужчины с женщинами, — намекала почти уже багровая и сердитая мама тупой бестактной Поле.

— Вижу. Спасают, воспевают, любят, боготворят, проклинают, в карты с ними играют и женятся на них.

— Вот! — многозначительно говорила мама. — И всё это для того самого одного.

— А разве это плохо, если для того самого одного всё это мужчины делают? Если, к примеру, мужчина напишет мне стихотворение или, там, через грязную лужу на руках перенесёт, я очень даже бы не отказалась дать ему того самого одного, чего они все хотят. Это же удивительно! Ты даёшь то самое одно, что хотят все, тому самому одному, который тебя спасает и боготворит, — безо всякой задней мысли мечтательно говорила девочка. — И, кроме того, надо быть благодарной. Ты же сама меня учишь, что за всё надо быть благодарной и что надо не только брать, но и давать.

В этом месте мама начинала кричать, что Поля — идиотка. Если у мамы было хорошее настроение. Условно хорошее. А если безусловно плохое, что случалось чаще, она трагическим голосом извещала дочь о том, что она её кормила, растила, ночей не спала, а та ещё имеет наглость над ней издеваться.

А между тем Поля вовсе не издевалась. Несмотря на тонны хаотично прочитанных книг обо всём. Интернета тогда не было, с голубого экрана не изливались на детские головы потоки кинематографической спермы и прочие половые перипетии низкопробных реалити-шоу, потому таинство любви ещё оставалось таинством, а не было общедоступным модифицированным продуктом из усреднённой «потребительской корзины». Издательства в те далёкие времена не выпускали словарей матерных слов, поэтому, к примеру, значение слова «блядь» Поля узнала при горячем содействии одноклассника Вовочки Полякова. В пятом классе. Они с ним стояли в коридоре у кабинета директора и болтали.

— Вова, — сказала Поля, — вот уже пару лет меня мучает вопрос, что такое «блядь»?

— Не «что», а «кто»! Это одушевлённое существительное. Женского рода, — важно сказал Вовка — сын завуча по воспитательной работе. — И не ври, что не знаешь, кто это!

— Честное пионерское, Вовка, не знаю! Ну, скажи, пожалуйста! У кого мне ещё спросить? Я маму спросила — пощёчину получила. А за что — до сих пор не пойму! Для меня уже эта «блядь» таинственнее любого острова и всего Жюля Верна вместе взятого. Тем более у Жюля Верна во всех двенадцати томах эта таинственная блядь ни разу не встречается!

— Всё ты врёшь, Полина! — обиженно надулся Вовка.

— Про Жюля Верна? Не вру! Честно! Всё прочитала и перечитала — ни разу не встретила. И в Дюма не встретила. Ни в Гюго, ни в О’Генри… Нигде нет этой бляди! — шумно вздохнула Поля.

— Тихо ты! — почему-то испугался Вовка и тут же хитро прищурился. — Всё-таки ты врёшь — про «не знаю»! Сейчас я тебя выведу на чистую воду. Если ты действительно не знаешь, кто такая эта… Ну, это слово… То вот сейчас мама с Антониной Григорьевной из кабинета выйдут — ты подойди к ним и спроси, — усмехнулся Вовка.

Смеялся он недолго. Потому что, когда из кабинета вышли директор и завуч по воспитательной работе, Поля подошла к ним и спросила совершенно спокойно, тоном всегда уверенной в себе отличницы и учительской любимицы:

— Антонина Григорьевна, Лариса Евгеньевна, а кто такая «блядь»? Поляков сказал, что вы мне расскажете.

Директор и завуч по воспитательной работе в школе, где училась Полина Романова, были хорошие и умные. Они отлично знали и Полю и её маму. Они не стали вызывать последнюю в школу и, как смогли, объяснили девочке сами. «Женщина лёгкого поведения. Ну та, которая… ммм… даёт всем мужчинам… ну, это… То самое… — краснела и пыхтела завуч по воспитательной работе под строгим взглядом директора, мол, давай, воспитывай, работай! — Живёт со всеми подряд этой… половой жизнью, фуф!»

Вовке от мамы досталось. Но даже через год после окончания школы, на свадьбе общей подруги, он, немало выпив, приставал к Полине:

— Нет, ну как ты меня тогда развела! Всё-таки ты — гениальная актриса!

Между тем Поля вовсе не играла. Ни тогда, ни позже. Но в пятом классе она окончательно и бесповоротно решила, что уж лучше никому и никогда не задавать никаких вопросов сложнее, чем «как вас зовут?». Да и то — прежде хорошенько присмотревшись.

Даже когда на похоронах дедушки из того самого места Полиного организма, которое принято не только скрывать от посторонних взглядов, но и не называть, вдруг пошла кровь, она хранила молчание. Пока к ней не подошла дальняя родственница и не стала успокаивать:

— Поплачь, деточка, поплачь! Это ничего! Ты ещё маленькая! Все там будем! Ну, ты, конечно, очень нескоро. Но поплакать надо. Слёзы, они боль смывают.

Поля любила своего деда, но он ей был почти чужой. Дедушке и бабушке вообще никто не был нужен по большому счёту, несмотря на четырёх детей, пятерых внуков и вечно полный дом гостей. Полина мать постоянно ныла на тему: «Ах, зачем они нас нарожали?! Жили бы себе вдвоём, раз уж такая любовь». Поля до поры до времени не особо понимала, о чём это она. Зато чем-то, что выше разума, твёрдо усвоила — бабке и деду хорошо вместе. Просто бабушка ещё иногда делится этим «хорошо», а дед — нет. Вот и всё. Она не понимала, почему надо рыдать на похоронах. Бабушка тоже совсем не плакала. Она сидела и не шевелилась. Не ела. Не ходила в туалет. Не чистила зубы и не умывалась. Уже третий день. Вот это было действительно страшно. Куда страшнее, чем восковое лицо и неестественно белые руки деда в гробу.

— Мне не больно, разве что чуть-чуть ноет внизу живота, — шёпотом ответила Полина сердобольной курице на её кудахтанья. — Только я, мне кажется, окажусь там, где мы все будем, раньше вас. Потому что из меня идёт кровь.

— Откуда? — спросила тётка вдруг совершенно нормальным голосом.

— Оттуда, — девочка ткнула пальцем ниже лобка.

— Первый раз, что ли?

— Первый. До этого никогда ничего похожего не было.

— Тебе что, мать ничего не говорила?

— Нет.

— Ну, иди, режь тряпки и пихай их в трусы. Это нормально, когда оттуда идёт кровь. Там, где мы все, из-за этого не будешь, — тётка быстро успокоилась и даже улыбнулась, несмотря на мёртвого деда в соседней комнате.

Поля пошла в другую комнату. Достала из шкафа старую простыню и принялась кромсать её ножницами на мелкие полоски. Вслед за ней юркнула всё та же родственница и, удивлённо глянув на происходящее, спросила:

— Что это за лапша?

— Тряпки. Порезанные.

— Ну вы, блядь, тут совсем, интеллигенция гнилая. Матери я твоей сказала, что у тебя первые месячные, но она вся в горе по самые уши. Рыдает и головой бьётся. — И тётка ещё раз помянула женщину лёгкого поведения, которая живёт половой жизнью со всеми подряд. — Ладно, ребёнок, не переживай! Давай сюда твои тряпки — сейчас покажу, как надо.

Вот так Поля и узнала, что такое менархе, хотя само слово стало известно ей гораздо позже его фактической событийной значимости. А также то, что то самое прежде таинственное слово на «б» оказалось ещё таинственнее.

— А почему вы упомянули живущую со всеми подряд женщину лёгкого поведения? — поинтересовалась Поля, утерев слёзы и выпив заботливо протянутую тёткой таблетку анальгина.

— Кого я упомянула?

— Ну, вот эту… На «бэ».

— Не семейка, а сумасшедший дом, прости господи! — тётка размашисто и быстро потрогала себя собранными в жменю тремя пальцами правой руки сперва за лоб, затем за грудь, за правое плечо и за левое. — Простого не знают, зато такого тумана напустят, что хоть святых выноси.

— А что это вы сейчас сделали? И всё-таки, почему вы вспомнили о живущей со всеми женщине?

— Перекрестилась я. Ты что, не знаешь, что такое креститься? Ты крещёная? И отстань ты от меня со своей женщиной, понятия не имею, о чём ты! Удобно? Живот не болит? Чтобы между ног не натирало, подмывайся каждый раз, когда тряпку меняешь. А натрёт — детским кремом смажь или подсолнечным маслом.

Поля была крещёной. Бабка с матерью окрестили её вскоре после рождения в маленькой церкви на Усатово. Факт же превращения тринадцатилетней Поли из девочки в девушку более никогда не поминался и не обсуждался ни в семье вообще, ни с мамой с глазу на глаз в частности. Короткий же мастер-класс, преподнесённый дальней родственницей, гласил, что эти самые «месячные» — то есть когда «оттуда» идёт кровь, но от этого не умирают — надо отмечать в календарике, тряпки сворачивать вот так и вот так, а не кромсать в клочья, и что с этой поры можно забеременеть, если кое-чем заниматься. Тем, чем женщины с мужчинами занимаются. «Ну, ты поняла, да?» Поля не поняла и в присущей ей простодушной манере тут же уточнила. Тёткин ответ на вопрос «чем конкретно?» был невнятен. Она слегка смутилась, пожестикулировала, снова помянула женщину таинственного поведения да и махнула рукой, глядя в незамутнённые девичьи глаза, отчего-то залившись краской. И, видимо, как и многие прочие, решила, что Полина либо дурочка, либо гениальная лицедейка. «Ну, этим — этим… Половой жизнью». Поля тогда поняла лишь то, что мужчины — опасные звери и любое их приближение и тем более, свят-свят-свят, любой телесный контакт грозит любой девушке как минимум неприятностью, как максимум — смертью из-за несоблюдения какой-то неведомой «техники безопасности». Родственница так и сказала: «Общаясь с мужчиной, надо соблюдать технику безопасности». Поля чуть позже спросила у папы, что такое «техника безопасности». Папа долго и нудно что-то рассказывал, и девочка поняла, что нельзя совать пальцы в прецизионный станок. Не в прецизионный — тем более. Не рекомендуется также: два пальца в розетку и руки по локоть в бетономешалку.

— Папа, а что значит «техника безопасности» при обращении с мужчинами? — не унималась Поля, пользуясь тем, что мама была в очередном санатории.

— Ну, это…. — Папа молчал минут пять. — А кто тебе сказал такое вот… словосочетание?

— Ольга. Наша дальняя родственница, которая была на похоронах у дедушки.

— Ах, Ольга! — Папа облегчённо шумно выдохнул. — Не обращай внимания. Она пошутила, и вообще, у неё было три мужа и она очень дурно воспитана.

Не поняв, какое отношение имеет Ольгино воспитание к технике безопасности при обращении с мужчинами и почему папа тоже покраснел, да погуще, чем тётя Оля тогда, Поля решила, что мужчина — не только опасный зверь, но ещё и розетка с бетономешалкой, вместе взятые. И о них, мужчинах, а тем более об отношениях с ними, не стоит говорить вслух в кругу близких, а также всех прочих хорошо воспитанных людей. Хотя папа же мужчина? Мужчина. Но папа, видимо, настолько интеллигентный мужчина, что общение с ним безопаснее петушка на палочке из-под зоопарка. Он сам их ей покупал, потому что в зоопарк они ходили без мамы.

Немного приподнял завесу над тайной всё тот же Вовочка Поляков. Он приволок Поле книгу «Девочка. Девушка. Женщина».

— На. Мне мать дала почитать. Думаю, тебе будет интересно, — сказал Вовка уже немного ломающимся подростковым баритональным фальцетом.

Единственное, что объяснила Поле мама, так это что такое аборт. Почему-то после того, как та задержалась у подруги в гостях.

— Аборт, — закричала её очень недурно, в отличие от тёти Оли, воспитанная родительница, — это когда тебе зонтик в жопу засовывают, там раскрывают, а потом вытаскивают в расправленном виде!!! — И сразу же упала в обморок.

Поля не поняла, как связан зонтик, употребляемый не по назначению, с тем, что она пришла от одноклассницы-подруги Танечки на полчаса позже. Да и слово «аборт» ей тогда всё ещё ни о чем не говорило, в отличие от слова «апорт». А ещё она совершенно не поняла, почему мама в тот же вечер назвала её «блядью». Опять двадцать пять! Сколько же значений у этого слова?! Во-первых, они с подружкой не жили половой жизнью со всеми мужчинами, а писали сценарий для районного конкурса политической песни, а во-вторых, ни она, ни ровесница явно пока ещё не женщины, да и поведения не лёгкого. Характер у подруги Таньки был тот ещё. Лёгким точно не назовёшь.

Поля никогда не касалась табуированных тем, тихонько отмечала месячные в календарике и не задерживалась больше у подруг ни на секунду, поэтому всё было просто прекрасно, не считая скандалов мамы с папой, но к этому она привыкла, как рано или поздно люди привыкают ко всему. Живущие у железнодорожного полотна — к шуму ночных товарняков. Употребляющие сильнодействующие лекарственные средства — к регулярному ослабеванию эффекта. Барабанщики рок-групп — к децибелам.

Всё было более-менее хорошо и плюс-минус спокойно, пока Поля не перешла в девятый класс.

— Куда ты думаешь поступать? — строго спросила мама.

Понятно, что вопрос «кем быть?» возникал неоднократно и в раннем детстве, и позже. Но Поленька никогда особо никем не хотела быть. Ей вполне достаточно было просто быть девочкой.

— Я ещё не знаю.

В тот момент она была вся в своих театральных студиях, одобренных мамой. Музыкальную школу Полина уже окончила. Плавание было вычеркнуто из списка «полезных занятий» по причине эпизода острого пиелонефрита. А театральную студию мама приветствовала. Подобного рода полезные занятия, по её мнению, развивали умение держаться на публике. Что было просто необходимо для будущего врача. И, тем более, учёного. Маме дочь виделась то с фонендоскопом у постели больного, то в собственном кабинете с кардиограммой в руках, а то и вещающей с кафедры в аудиторию, полную воспитанных юношей и девушек, тщательно конспектирующих в полнейшей внимающей тишине сказанное. А мама ею, Полиной, гордится. У Ольги сын — автомеханик, у Светки дочь — учитель русского языка, ха-ха-ха, у Юльки оба отпрыска — не пришей к звезде рукав, а у неё дочь — врач!

— Ты будешь врачом! — констатировала мама тоном, не терпящим возражений. — Запишись в школу «Юный медик» при медицинском институте. — И она сунула Поле газету «Вечерняя Одесса» с объявлением о наборе старшеклассников.

— Я не хочу быть врачом!

— Это прекрасная специальность. К тому же я четыре раза поступала в медин. Покойный мой отец даже пальцем тогда не шевельнул, хотя мог.

— Мама. Но я, если уж на то пошло, хотела бы заниматься чем-то, что связано с театром. К примеру, пьесы писать. Или петь.

— Это всё детство и ерунда, — строго сказала мама. — Проходных певичек полным-полно. Бумагомарак-неудачников — полные редакции. Или, может, ты хочешь быть учительницей русского языка? — ехидно прищурилась мама.

— А что? Лучше быть проходным врачом? — парировала Полина.

— Лучше! На кусок хлеба с маслом и чай всегда хватит, и никакого ущемлённого самолюбия!

Полина промолчала. Спорить с матерью, всю жизнь кричавшей из-за болезненного ущемлённого самолюбия, из-за плохой погоды, из-за того, что соседка в заграничных тряпках, а она нет, из-за, из-за, из-за… В общем, спорить не имело смысла. Поля слишком хорошо знала, чем заканчиваются подобные споры. Скандалами они заканчиваются. В доме тяжело и долго пахнет валокордином, а из самых неожиданных мест укором совести вываливаются белые колёса клофелина от давления и жёлтые пуговки экстракта валерианы.

«Ну, ничего, — думала Поля, — за два года много воды утечёт!»

Откуда ей, пятнадцатилетней девятикласснице, было знать, что два года — ничто, если ты, конечно, не готов поставить на карту последний веник в деле борьбы за справедливое распределение дежурств по коммунальному коридору.

Полина была не готова.

— Или медин, или педин! — мама поставила в практически сольной партии жирную тонику. — И чтоб тут, под боком!

Учительницей Полина быть не хотела, а с мамой разговаривать бесполезно. По крайней мере сейчас. Дождавшись папу, родительница пару раз упала в показательный обморок («Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Трибуны ликуют!») — и Полина на следующий же день записалась в «Юный медик», потому что чем бы ни заниматься, лишь бы дома поменьше бывать. К тому же — там было достаточно интересно, как выяснилось позже.

Так что в течение ближайших двух лет Полина получала свои пятёрки, пела-танцевала-учила тексты в театральной студии и постигала азы азов того, чему учат в таинственных мединститутах целых шесть лет.

После десятого класса она было взбрыкнула и поехала в Москву поступать в более близкое сердцу высшее учебное заведение. Не поступила. И под надменными взглядами «скорбной императрицы-матери», простившей, но не забывшей, получила свою пятёрку на вступительном экзамене по химии. После чего была тут же освобождена от прочих экзаменов — сочинения и биологии — ввиду наличия золотой медали, зачислена — и стала полноправной студенткой первого курса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.

Мама была довольна. Правда, узнав, что Полину по какой-то невероятной случайности записали в группу, состоящую из двадцати семи молодых людей мужского пола, отслуживших положенное в рядах Советской Армии, maman устроила истерику и хотела было пойти в деканат. Но тут Полина проявила нехарактерную для неё прежде непреклонность.

— Если ты пойдёшь в деканат, я заберу документы, — заявила она. И мама смирилась. А Полина приобрела прекрасную возможность изучать in vivo неведомые прежде «розетки», «прецизионные станки» и «бетономешалки» в полном объёме. Некоторые начальные сведения она уже почерпнула от преподавателя танцев и пластики театральной студии, но об этом её маме ничего не было известно. Да Полина и сама, если честно, толком ничего не поняла. Кроме того, что это был вроде как поцелуй. А слюнявые губы «куратора» вызвали лишь беспредельное отвращение. С тех самых пор Полин организм завёл хорошую привычку: если ему, организму, конкретный индивидуум мужского пола не нравился, он, организм, реагировал весьма и весьма однозначно — регургитацией желудочного содержимого на свет божий. Говоря проще — Полину тошнило и даже рвало от неприятных ей мужчин. В буквальном смысле. При этом они могли быть красавцами, великолепно пахнуть, быть вежливыми и элегантными, в отличие от этого обшарпанного и зассанного подъезда. Но чтобы хранить величие — великолепие не обязательно. По крайней мере, не всегда.

Примечания

4

Добровольная народная дружина.