Пункт третий
1982 год. Сотрудники КГБ во время обыска конфискуют роман Александры Юрьевны Полежаевой, в котором рассказывается история диссидента Рылевского, отбывшего срок за размножение и распространение запрещенного тогда «Архипелага ГУЛАГ». В одном из персонажей романа читающий его майор КГБ узнает самого себя; его пугает, что ему отведена роль двойного агента и что не только он один может увидеть свое сходство с героем романа Первушиным. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, ему необходимо уничтожить роман раньше, чем его прочтет кто-либо из коллег. В ходе обыска найден документ, позволяющий арестовать Александру Юрьевну, Рылевского и их друзей. Отправив своих подчиненных конвоировать арестованных, майор сжигает роман. Роман, который мы читаем вместе с майором КГБ Первушиным, состоит из пяти глав, каждая из которых соответствует одному дню. Истории персонажей – от диссидентов до гэбистов и сотрудников лагеря – переплетаются. Александра Юрьевна старается в каждом увидеть человека и понять его позицию. География романа – Москва, Ленинград и лагерь на Урале; хронология – 1979–1981. Роман воссоздает атмосферу советской жизни этого периода – от диссидентской кухни до лагерного барака.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пункт третий предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
19 декабря 1979 года
Утро
Виктор Иванович Васин, капитан и РОР[2] одной из уральских зон, всю ночь мерз. Накануне от него ушла жена, сбежала, как в кино, с заезжим собаководом.
Не прожив и недели в Четвертинке, собачий инструктор позабыл про собак и прилип к васинской бабе. В клубе были танцы, в кино крутили что-то про любовь, и весь поселок обмирал, следя за их романом. Виктор Иванович тяжко страдал запоями. Последний из них как раз и пришелся на Надькин загул и сильно эту историю продвинул.
Жизнь научила капитана функционировать, не прерывая пития: он появлялся там, где надо и когда надо, но действовал машинально, совершенно не въезжая в происходящее. К концу первой запойной недели равно неинтересны становились ему жена Надька, начальник зоны Ключиков и штабной кот Фофан; со всеми общался он одинаково: безучастно-вежливо.
В штабе привыкли к Васину и во время запоев почти не приставали, старались не заглядывать даже в рорский кабинет, где Виктор Иванович тянул свой рабочий день: дремал, курил и подбавлял потихоньку, по мере надобности.
Поселок Четвертинка представлял собою нечто, расположенное в буквальном смысле вдоль и поперек зоны.
Вдоль длинной стороны зонного четырехугольника стояли в ряд простые деревенские избы, и от внешнего забора зоны, украшенного колючкой и всем, чем положено, их отделяла только разбитая ухабистая грунтовка. На углу зоны грунтовку пересекало шоссе; по одну сторону его тянулся все тот же забор с колючкой, с другой стороны в беспорядке вихлялись серые двух — и трехэтажки недавней постройки. Строили их из чего-то такого, что летом раскалялось и гадко пахло, зимой же промерзало насквозь. Жить в таком доме можно было только с бабой; холостые умники, употреблявшие камин или электрогрелку, все равно мерзли — по ночам в поселке часто не бывало электричества.
Капитан Васин проснулся по будильнику, без четверти шесть, чумной, похмельный и замерзший. Ночной холод неожиданно вытрезвил его, довел, сука, почти до ясного ума. И этим не вовремя прорезавшимся умом с мерзлой задницей вкупе ощущал Виктор Иванович какую-то невосполнимую потерю, сквозную брешь в своей и без того невеселой капитанской жизни, и очень не хотелось просыпаться окончательно, чтоб ненароком не понять какую.
Заснуть же снова было невозможно по причине холода. За окном ворочалась тьма с метелью, в меру разбавленная зонным заревом, — от васинского дома до забора с колючкой было шагов сто, не больше. Ровно в шесть в зоне прекратились гул, звяканье и крики, умолкла стройка — ночная смена кончилась, и в наступившей тишине поехали вдруг звонки в дверь — длинные, короткие, штук десять подряд. Совершенно больной и несчастный капитан потащился открывать. Пол как палуба уходил из-под ног, гулял вверх-вниз и вправо-влево. В темном закутке перед дверью шторм утих; найти на ощупь дверную задвижку Васин не смог, но зато сразу нашарил выключатель и включил свет. Лучше бы он этого не делал, потому что немедленно обозначилось отсутствие Надькиного шмотья в прихожей: шубы ее не было, сапог, сумки — всего, что, как выяснилось теперь, эту прихожую наполняло. А была на вешалке только его собственная шинель, висела она сиротливо, и пустая вешалка скалилась ему в лицо. А сверху грустно поблескивала его же фуражка. И всё.
Виктор Иванович не успел ни заплакать, ни заматериться, потому что в дверь опять зазвонили, застучали, завопили тонким, совсем не Надькиным голосом.
Поддерживая левой рукою правую, как при стрельбе, капитан сосредоточился и открыл; из-за двери надвинулась на него большая, в цветастом халате баба, жена его кореша и соседа, старшего лейтенанта Волкова.
Волчиха вплыла в коридор, молча обошла Виктора Ивановича и враз заполнила собою кухню.
— Ты вот что, Вить, — сказала она, когда капитан уже пристраивался к яичнице с чаем, — ты бы побрился, а то, Волк мой говорил, сегодня там у вас с Перми начальник будет.
Приняв водки с рассолом, Виктор Иванович попробовал побриться — не в ванной, а за столом, перед Надькиным зеркалом. Волчиха нависала сбоку, ловко заклеивала порезы клочками мокрой газеты, говорила без умолку, кто и что думает в поселке о Надькином побеге.
Из зеркала на Васина тоскливо глядел тощий, с запухшими глазами серо-зеленый мужичонка.
Волчиха провожала его обстоятельно и даже всплакнула, подавая шинель в коридоре.
— Надька-то, Надька твоя — сука и есть, а ты приходи к нам вечером, я пива возьму, — повторяла она, и Васин вдруг подумал, что эта вот толстая своего Волка нипочем не бросит, и сам чуть не расплакался от тоски и обиды.
На воздухе стало легче, качка и тошнота прошли, сработали, видно, и чай, и рассол, и Волчихин завтрак.
Небо расчищалось, перло в мороз, но звезды заглушены были светом прожекторов, как всегда.
Ровно в семь капитан Васин миновал вахту и приступил к работе.
— Поднямайсь, поднямайсь, в пязду!.. Ня то счас Поднямайло придет, е…й в рот!.. — орал заспанный шнырь[3], стоя посреди секции[4].
«Напрасно господин Миттеран делает такие опрометчивые заявления», — спокойно отвечало ему радио из коридора.
Игорь Львович Рылевский открыл глаза и с ходу высказал искренние, но однообразные пожелания шнырю Колыме и господину Миттерану.
Печка погасла ночью, барак выстыл; зэки долеживали в условном тепле последние минуты перед началом дня.
Прошагала под шконкой барачная мышь, звеня коготками по холодному крашеному полу, и Игорь Львович, не вовремя опустивший ноги, дослал ее туда, где уже находились дневальный Колыма и премьер Франции.
Обычный утренний озноб; плывущая под кожей тоска, что не дает проснуться по-настоящему и принять день на грудь. Засыпая, Рылевский обещал себе начать утро с молитвы, а начал вот — с мата; одевался он долго, сучьи валенки не высохли за ночь. Натягивая их, Игорь Львович начал медленно читать «Отче наш», но лишь об оставлении долгов успел — погнали на проверку. И про искушение и про лукавого дочитывал он на ходу. Искушение здесь одно: дать волю своему гневу; вот по этому столу, липкому, тошнотному, снизу ногой вмазать, чтоб миски веером разлетелись; а потом первому же, кто встрянет, об этот стол морду разбить, да и второму, и всем, кто рядом чавкает. В очередь, сукины дети, в очередь.
…С утра вы особенно благочестивы, Игорь Львович, особенно с утра. Взять пайку хлеба насущного да и дергать отсюда в барак. И сахару прихватить — тоже насущно, авось там Пехов горячего уже заварил. Поздравляю вас, Игорь Львович, помолившись. Конгратьюлейшн.
Писем, писем уже месяц как не отдают, суки, и чем их достать — непостижимо.
— Игорь Львович, чаю, — приветствовал его, учтиво приподнявшись со шконки, Анатолий Иванович Пехов, сухой, похожий на молодого волка брянский домушник.
— Благодарю, а успеем? — засомневался Рылевский.
Они сидели рядом, гоняя из рук в руки горячую кружку; после каждого глотка Рылевский поджимал губы и заводил глаза к потолку. Странным образом были они похожи — смуглые, тощие, с одинаковыми морщинами у рта и глаз, напряженные, готовые к прыжку звери, — похожи и не похожи одновременно: приземистый, ширококостный политик и стройный, легкий, как мальчик, вор.
— А если и сегодня не отдаст, — спокойно говорил Пехов, продолжая давний разговор, — придется за долги поучить маленько.
Печь уже растопили, и секция постепенно нагревалась.
— Да, за долги, — расслабленно кивал Игорь Львович. В тепле клонило в сон, и бодрости от чая не было никакой — тошнота только да звон в голове. — За долги — придется, — повторил Рылевский, не вникая.
— Развод! — закричали в коридоре.
Больше всего на свете кислородчик Прохор Давидович Фейгель не любил вставать рано. Впрочем, поздно вставать он тоже не любил; вообще его способность к длительному и глубокому сну удивляла многих.
Проснувшись, Прохор Давидович обыкновенно закуривал и долго лежал, замирая от страха и слабости, когда нет никаких сил встать, а пробудившаяся прежде тела память уже сообщает, что все пропало — проспано окончательно и бесповоротно, но не уточняет что.
Сегодня, однако, волноваться не приходилось: будильник показывал безобидное 8:10, а за окном еще стояла неглубокая темнота, и ясно было, что вот-вот она начнет синеть и рассеиваться. Прохор потушил папиросу об угол кровати и уже собирался отплывать обратно в сон, как вдруг в коридоре заныл телефон — мерзко, тревожно, неотменимо.
Пришлось встать — попусту в такое время ему не звонили. Кислородная служба многому научила Фейгеля: например, проснувшись от звонка этак на треть, он умел отвечать самым что ни на есть бодрым и ясным голосом.
— Але, здравствуйте, — сказал он.
«Р» у Прохора был роскошный — раскатистый, картавый, твердый и мягкий одновременно.
— Здравствуйте, здравствуйте, — передразнила трубка.
Фейгель спал стоя, прислонившись к стене; ноги переминались отдельно от него, где-то там, вдалеке, на холодном полу коридора. Трубка, однако, его перехитрила.
— А теперь — проснись на минуту, запиши и спи дальше, встанешь — прочтешь.
Фейгель послушно сыскал ручку с клочком бумаги, записал, что просили, и действительно проснулся.
А записал он вот что: сегодня в 10:30 в УКГБ к такому-то следователю вызывают свидетельницу Полежаеву, и адрес.
— Ты отзвонись сразу, как выйдешь. С Богом, — серьезно напутствовал свидетельницу Фейгель.
— Да я так, на всякий случай, думаю — ерунда, — сказала она и дала отбой.
Прохор прошлепал к кровати — досыпать, как и было велено. Совесть не возражала — напротив, сон его стал теперь дежурством у телефона.
Коридорный сквозняк поднял бумажку со стула, повертел ее по полу и швырнул в угол, на кучу грязных ботинок.
Валентин Николаевич Первушин, лейтенант КГБ, поднимался тоже с большим трудом. И хотя время его подъема — 9:00 — большинству соотечественников показалось бы санаторным, Валентин Николаевич всей душой ненавидел даже само расположение стрелок на циферблате — будто регулировщик отмахивал — налево, налево — наезжавшему на горло дню.
Беда Первушина была в том, что он никак не мог расстаться со своей первой профессией; выродившись теперь в хобби, она сильно портила ему жизнь.
Валентин Николаевич обожал переводить — медленно, в свое удовольствие, забросав словарями стол под низкой уютной лампой, — выцеживать смысл из чужого, старинного и вливать его в новую форму; русский язык был для этого дела весьма гож. Иногда, переводя, он почти видел, как это устроено: вот языки — два дерева, стоящих рядом; спускаемся вниз по одному стволу и дальше, под землю, туда, где переплелись корни, находим там нужный путь и начинаем подниматься — по корням другого, по стволу его — вверх, и вот, схватилось: сидим на нужной ветке, ровно напротив той, с которой начали спуск.
Валентин Николаевич не любил высоких мыслей и старался их не иметь, и тем слаще казался ему этот шаткий древесный образ.
А еще Первушин не любил вспоминать историю своего перемещения с филфака в органы; будничная была история, обычная. В комитете взят он был сперва в отдел по работе с иностранцами, а потом где-то на звено повыше что-то сломалось, и группу их распихали, куда Бог послал. Или не Бог. Его вот месяца три назад отрядили бороться с инакомыслием; экспертиза рукописей была теперь его специальность.
Несомненное понижение совсем не опечалило Первушина: у него оставались низкая лампа, переводы, покой вечерних трудов. И вообще — меньше ответственности, суеты: голова свежее.
Борьба же с инакомыслием казалась Первушину идиотизмом, кормушкой для самых тупых, ни к чему не способных коллег. Вот ведь что происходит: одни, вместо того чтобы найти нужную книжку, — а найти можно, право, в Москве-то уж точно, — и почитать вечерком, под лампой, — борются за какую-то там свободу слова, другие — ловят первых, сажают их, а стало быть, делают из них героев, почти святых; и когда третьи начинают защищать первых, эти неизменные вторые сажают и их, и так далее, до бесконечности, — система работает на саморасширение, штат управления растет — кормушка.
Три месяца объясняли ему специфику предстоящей работы, а совсем недавно ввели в состав следственной группы по делу N.
— Следователь Первушин, эксперт, — представил его кто-то кому-то вчера, и он с трудом удержался от смеха.
А теперь он брился, глядя в зеркало на заспанного эксперта Первушина. Сегодня ему велено сидеть вторым на допросах; тонкий психолог какой-то так порешил. Под эту психологию можно целый день прокемарить, не напрягаясь, мозги к вечеру приберечь.
И так сладка была эта мысль следователю Первушину, что обычная его утренняя апатия сползла с него быстро и без усилий.
Ровно в половине десятого Валентин Николаевич отправился на службу.
День
Погода была мерзкая; на плечи плюхался мокрый снег; он же, перемешанный с грязью, веером вылетал из-под колес.
И только приоткроешь дверцу —
День — мимо, день — сплошной транзит, —
сочинял Валентин Николаевич, продвигаясь по своему обычному утреннему пути. В такое время пешком выходило быстрее, чем на троллейбусе по забитому кольцу.
Строчки ворочались лениво: так, от нечего делать.
На повороте с кольца в переулок встречная машина обильно окатила первушинские штаны и ботинки, и Валентин Николаевич быстро додумал четверостишие:
…Природа так созвучна сердцу —
От них обоих нас мерзит, —
и остановился, соображая, стоит ли записать.
Райотдел КГБ помещался в приятном, желтеньком с белыми колоннами двухэтажном особняке в одном из тихих посольских переулков.
Валентин Николаевич долго топтался у вешалки, отряхивая плащ; насквозь промокшие ботинки сменить было не на что.
— Что вы там возитесь, проходите скорее, — не слишком любезно обратился к нему капитан Бондаренко.
Кроме грузного рыжеусого Бондаренки в кабинете сидел еще какой-то плосколицый в штатском, со шрамами на нижней губе и подбородке.
Бондаренко представил их друг другу; плосколицый оказался майором и начальником оперативной группы[5] по делу N.
Майор внимательно осмотрел Первушина и обратился к Бондаренке:
— Поздравляю, Сергей Федорыч, — тон и манера говорить были под стать его роже, — поздравляю, это то, что надо — в очко, — и тут же он перекинулся на Первушина: — Вам, молодой человек, все детали Сергей Федорыч прояснит, а я так, в общем, наскоро. Посидите сегодня у него на допросах, вид у вас очень уж интеллигентный, вот вы и будете представлять лицо современного комитета, ясно? Книжку на колени положите, читаете будто исподтишка, очков не носите? нет? жалко, ну ладно, сойдет и так. А это вам.
И неприятный майор кинул на стол стажерское удостоверение на имя В. И. Николаева, означенный Николаев учился на 5-м курсе юрфака.
— Сегодня у вас, Валентин Николаевич, дебют, — продолжал он. — Посмотрел бы я на вас с удовольствием, да некогда. Всё, приступайте. А, вот, чуть не забыл, это вам, реквизит.
И майор Рваная Губа вручил Первушину оксфордский роскошно изданный том Шекспира.
— Ту би ор нот ту би, Валентин Николаевич, — вот в чем вопрос. Ладно, гуд лак, — заключил майор и пошел к дверям.
Бондаренко потащился за ним — провожать.
Произношение у плоскорожего было превосходное, и Валентину Николаевичу стало не по себе: не просто хамство, а еще и жутью какой-то припахивает, не поймешь что.
Вскоре вернулся Бондаренко, закурил, спросил спокойно:
— Ну как тебе майор?
Первушин промолчал.
— Зае. л он меня, — неожиданно задушевно молвил Сергей Федорыч, и вдруг его понесло: — Комедию придумал, сука, а нам — ломать, ты послушай, слушай мой инструктаж, лейтенант, сейчас эта дура придет, Полежаева; показаний на нее — до хрена, хочешь — сегодня сажай, хочешь — так оставь, все пустое, ничего нового она не сделает, ни больше, ни меньше. Как вертится, так вертеться и станет, пока ее е. ря в зоне держат. — Бондаренко разошелся, размахивал руками и почти кричал: — Так нет же, надо, видишь, опять ее допрашивать. Зачем? О чем? Я, значит, допрашивать ее буду и грозить, а она, заметим, при этом или молчать станет, или с дерьмом меня мешать, а я буду представлять, понимаешь, рыло режима, — и тут ты, в уголке, с Шекспиром, зайчик такой испуганный. Что ты на самом деле представляешь, майор мне не докладывал. Ты на нее этак поглядываешь, с интересом, рассмеяться нечаянно можешь, если она удачно меня отбреет. Да, еще чай будешь предлагать, сигареты и пальто снять-надеть поможешь. И чтоб все естественно выглядело — так майор говорил. Ты все понял? — Сергей Федорыч задохнулся от возмущения. — И сдается мне — большие виды имеет на тебя майор, какие только — сказать не могу.
Первушин не переспрашивал; они посидели молча, Бондаренко курил раздраженно, Валентин Николаевич поглаживал глянцевый оксфордский супер — В. Шекспир улыбался сдержанно, с достоинством, но чуть простовато.
В дверь позвонили с улицы.
— Так, — сказал Сергей Федорыч, поднимаясь, — я — в кабинете, ты — открываешь, встречаешь, раздеваешь. Чай, сигареты — вот. Вопросов нет? Тогда вперед, Валентин Николаевич, — ваш выход.
Капитан Васин решил сразу врубиться в дело и отвлечься таким образом от тоски и личного горя, но быстро притомился и сник. В памяти вспыхивали и исчезали лица, разговоры, расклады, но как они связаны были между собою — бог весть.
Вот он дома, не добежал, а Надька над ним, кричит: «Черт запойный!» — визжит, тащит его в коридор, чтоб он, значит, ковра не портил; а вот Волк все толкует: надо собачника бить, потому что Надька — сука. Потом Ключиков, майор, толстый, краснощекий, сам выпить не упустит, — тоже что-то объясняет, приказывает — политика надо в оборот брать — политика на зону привезли, было дело, и что-то в связи с этим ему, Васину, поручили — что? зачем? И еще — разное.
И все это было совершенно невозможно соединить, связать; трясло, голова наливалась знакомой похмельной болью.
Но принять сейчас значило не похмелиться, а продолжить; положив голову на кипу бумаг, Виктор Иванович постарался представить себе обещанное Волчихой пиво, расслабился и вскорости закемарил.
Ему приснилась дорога под зоной, и по этой дороге собачник ведет к нему Надьку, и он, Васин, слышит, как чавкает грязь у них под ногами; собачник приближается, проваливаясь по колено, лицо у него растерянное и странное, и, подойдя, он кричит Васину — возьми, мол, — и тут Васин видит, что не Надьку ведет ему инструктор, а тащит на поводке собаку; собака упирается, волочится по грязи лапами и задом, а голова у нее Надькина, завитая, и лицо — Надькино, вытянутое только и сплющенное с боков, как собачья морда,
И, чуть не вплотную подойдя, кричит ему собачник — бери, мол, — и спускает ее с поводка, а сам бежит прочь и все кричит: бери, бери! — и Васин бежит от нее в ужасе, собака — за ним, треплет и рвет уже ворот, а собачник издали все орет: тебе же, тебе, бери.
— Тебе принес, бери, да проснись же, хрен запойный, — приговаривал лейтенант Волков, жестоко расталкивая Виктора Ивановича.
Второе пробуждение капитана оказалось немногим приятнее первого. Волков подсел к нему вплотную и начал излагать быстро и напористо; его рассказом как раз таки и связывались обрывки памяти; выходило гадко.
Политика привезли под запой; местная ГБ в этом не рубит, а боится только Перми; указания — пустые: особый контроль и работа воспитательная, хрен тебе в рот.
Ну, толковище Ключ собирал, хотел политика повесить на РОРа, но Васин тогда просто не понял. Повесили на замполита Чернухина, засранца, а он умен оказался — вторую неделю в местной больничке лежит, закосил на сердце — не сифилис, не проверишь.
А сегодня Ключ уже узнал, что Васин просох вроде, и все дела по новой ему передает.
Виктор Иванович не спросил даже, отчего это Ключ так быстро сориентировался; подсказать начальству вовремя мог, ясное дело, только сам Волк.
Чтобы поскорее проехать этот скользкий момент, лейтенант шлепнул на стол здоровый сверток и сказал небрежно:
— Письма его тут все, за месяц.
— А что, у цензорши тоже сифилис? — вяло спросил Васин. Теперь ему придется перепроверять цензоршу на эти гребаные условности в тексте, пытаться хотя бы отчасти понять, что за человек, то есть чего ждать: побега, голодовки или чего другого. А стукачами политика, наверно, обложили и без него.
Самое неприятное Волк приберег напоследок:
— А еще, слышь, блатные вокруг него; ксиву[6] он на волю выкинул, что писем не отдаем. А родственники у него не хворые — жалоб понаписали, Пермь протряхнули, и сегодня, говорят, оттуда проверка будет. Так Ключ велел тебе письма просмотреть и до обеда еще политику отдать. А то потом не отмоешься.
Волк говорил торопливо и застенчиво.
— Пойду я, а то не успеешь. Всё, пойду.
Дело получалось неприятное, гнилое — только на запойного РОРа такое и вешать. Виктор Иванович, однако, даже обрадовался — тут уж не до бабы. И терять ему было нечего.
Личного дела Рылевского под рукой не оказалось, и Васин не стал тратить времени на поиски.
Для начала он рассортировал письма — от родственников, от друзей, — и при этом образовались две пухлые пачки от двух баб: московской и питерской. У московской почерк был разборчивей, и, пристрелявшись, Виктор Иванович с ходу одолел четыре забитых строка к строке клетчатых листа.
Чтение было интересное. Капитан наскоро переписал к себе в блокнот несколько строчек, похожих на условности: чья-то болезнь, отъезд, название книги; но не в этом было дело. Очень много интересного об осужденном Рылевском узнал он из письма А. Ю. Полежаевой.
Виктор Иванович закурил и вытащил наугад письмо из ленинградской пачки.
У этой почерк был позаковыристей, последняя буква каждого слова западала, как бы приседая; но письмо было недлинным, Васин справился с ним быстрей, чем с первым, и без особых раздумий выписал то, что тянуло на условности здесь.
Выходило вот что: Рылевский сел весной, неженатым, имея ребенка от питерской, а от московской — обещание расписаться с ним немедленно, как только он сядет. Теперь же питерская вспоминала их осенний брак перед этапом, в тюрьме, а московская печалилась, что ее обещание осталось невостребованным, и, несмотря ни на что, обещала осужденному любовь и верность; до конца срока или до гроба — Васин не понял.
Ну прям роман. В московском письме были еще и стихи, такие вот, например:
Заиндевелая рука
Обласкана щекой,
И я качну издалека
Твоей степи покой, —
и еще, и еще, и все про любовь, и эта дребедень скорее тронула, чем раздражила одинокого капитана.
Письма, конечно, попались удачные, и многое прояснилось, но и путаницы прибавилось. Зачем, например, заводить вторую бабу, если знаешь, что вот-вот сядешь. Для свиданок вроде бы и одной достаточно. Соревнование, что ли, им устраивать — кто больше чаю пришлет?
Васин попытался представить себе их обеих и вдруг понял, что и Рылевского-то толком вспомнить не может, хоть и видел его когда-то давно, принимал с этапа. Что-то ведь и тогда уже его, Васина, — насторожило? удивило? что?..
Нарвавшись на очередной запад памяти, капитан подал назад. До обеда оставалось часа два, и Виктор Иванович положил остальных писем не читать, а отписаться как-нибудь поскорей да покороче, отдать Ключу отчет и сразу же вызвать на беседу Рылевского; а проверку эту гребёную, прокурорскую, поди, еще часа три отогревать да кормить будут, как приедет.
Он вздохнул и уселся сочинять.
Вид из рорского кабинета был так себе, на предзонник; но от яркого морозного дня, от блестевшего за окном снега, от щелчков круглой угловой печки комната казалась уютной и славной.
В полдень Фейгель проснулся от звонка, как и было задумано, но не сообразил, что за звонок, и рванул к телефону. Звонили же в дверь. Отпер он спросонья, сдуру, не спросив кто, и пожалел об этом незамедлительно.
Небольшой безвозрастный человечек вручил ему под расписку сразу две повестки: на сегодня в ГБ на пять вечера и на завтра в военкомат на десять утра.
Прохор Давидович так охренел, что не спросил даже, работает ли этот дядя по совместительству в комитете и военкомате или они держат его на паях, специально для таких случаев, — и прилежно расписался, где просили.
Получив подписи, мужичок удалился с видимым облегчением, оставив Прохора один на один с таким вот ошеломляющим фактом.
«Так оно и бывает, — соображал Прохор, бессмысленно тусуясь по квартире; он закурил, налил воды в чайник и зажег газ. — Так всегда и бывает — думаешь, что ты еще сбоку, в сторонке, и вот жизнь подступает и говорит: нет, голубчик, не сбоку, а в яблочке».
Уговаривал Фейгель себя неудачно. От этих уговоров встала перед ним ясная картинка: большая на белом листе мишень — черные круги и яркое крупное яблочко; потом, от стрелка как бы, — совмещение мушки с мишенью и, от себя, — направленный точно в лоб маленький темный кружок дула.
Страх разошелся, поднялся, сбросил образы и вцепился в Прохора попросту, отшибая мозги.
Вообще-то, Прохор Давидович имел все основания печалиться и ужасаться: во-первых, он косил в свое время от Советской армии через психушку; теперь же этот широко применяемый в отечестве финт превращался в тиски — армия или принудлечение, без вариантов. Во-вторых, его семейная ситуация была в этом смысле нелегкой: брату оставалось полгода до призыва, и еще много всякого. Хоть откуда заезжай — не промахнешься.
Надо было с кем-то срочно поговорить, посоветоваться; Фейгель стал накручивать полежаевский номер и тут только вспомнил, что она на допросе и звонка от нее не было, а дело к часу: значит, свинтили. Он побежал в коридор за повесткой, которая, ясное дело, уже расточилась среди бумажек, набросанных под телефоном, — военкоматская лежала, гэбэшной не было. Чуть не плача, стал ее искать и нашел-таки минут через несколько в кармане рубашки.
Повестка была оформлена аккуратнейшим образом: Фейгеля вызывали свидетелем по делу N к следователю Бондаренко, на сегодня к 17:00. Еще с четверть часа метался Прохор Давидович, стараясь разыскать листок с утренней Сашкиной диктовкой — «Проснешься, перечтешь», — стоял этот листик перед глазами, клетчатый, с неровным краем, и не находился, хоть сдохни. Тут кончилось курево, Фейгель стал одеваться, чтоб добежать до ларька, и в левом своем ботинке нужную бумажку обнаружил, и еще полпачки папирос нашел в кармане куртки.
Номера дел совпадали, и это означало, что часа примерно через четыре ему придется заложить Сашку, — или психушка тире армия.
Фейгель сел на кровать, привалился спиной к стене и отплыл на новой волне страха. Он представил себе все разом: брата забрали в армию, и там, откуда не докричишься, выбивают показания — на всю компанию; или — до смерти напугали отца, до смерти — буквально: напугали, и тот умер; а вот и самого его бьют — то санитар в психушке, то сержант в части.
Прохор Давидович от юности своей — со шпаной рос и сам таким был — не забыл еще, как нездорово и страшно быть битым; всякого битья и насилия он вообще боялся каким-то отдельным, утробным страхом.
По-хорошему надо было встать и убраться, но искать что-либо в захламленной квартире Прохору Давидовичу было слабо. Он подхватил лежавшую на поверхности «Хронику»[7], выгреб из карманов записные книжки и отправился на кухню — жечь. Холодный чайник стоял подле зажженной горелки; Фейгель бросил часть «Хроники» в огонь и стал выдирать опасные страницы из записнушки. «Хроника» сделана была на папиросной бумаге и взялась хорошо — заполыхало до потолка, задымилась над плитой бельевая веревка, в форточку и под потолок полетели нежнейшие черные бабочки.
За этим интересным занятием и застал Прохора Давидовича спокойно вошедший в незапертую за нарочным дверь Борис Аркадьевич Усенко, верный друг в несчастье.
Они присмотрели эту хибару еще в ноябре, сразу по прибытии Рылевского. Дощатое строение размером в два-три дачных сортира быстро превратилось в жилье или, вернее, в нору для отсидки в рабочей зоне. Трудясь день за днем, они законопатили щели обтирочной ветошью, оклеили стены в три газетных слоя, поставили печь.
Анатолий Иванович был доволен: во-первых, Рылевский работал когда-то геологом, и печка получилась путёвая, с хорошей тягой, гудящая от самой малой охапки дров, а во-вторых, дружба с политиком радовала его сама по себе.
— Пофартило мне, Игорь Львович, что вас сюда привезли, — медленно, в сотый раз проговаривал Пехов, разбираясь с печкой. — Тут ведь блатных нет, пять лет — потолок, кто не дэтэпэшник, тот бабу свою огулял ножом вместо хера, перепутал. Спросят, с кем сидел, и ответить-то было б стыдно, если б не вы.
Блатной всегда обращался к нему уважительно — на «вы» и по имени-отчеству.
Рылевский лежал на топчане с закрытыми глазами. Обычно топка была на нем, но сегодня с утра накатила мигрень, остро болело под веками, стягивало голову, долбило в виски.
В бендежке было полутемно, маленькое высоко врезанное окно давало немного света, но и этого было довольно, чтоб разглядеть грязь и развал внутри. Есть такие места: как ни скреби, ни мой — все будет цепляться глаз за сальные куски обтирки в стенах, за обрывки газетных обоев, за клочья ваты, что лезут из старого брошенного на топчан фофана[8]. Грязь имманентно присуща этой бендежке, да-с. Рылевский укутался, как мог, и отвернулся к стене.
— А политик, он против красных, значит, против ментов, значит, отрицалово[9], не ниже парняги[10] будет, — гудел Анатолий Иванович, шуруя в печи; бока ее раскалились и сочно налились малиновым светом, ярким в полутьме бендежки.
Боль под веками усиливалась от каждого движения и звука, знобило все сильней; даже сожрав весь воздух внутри, эта сучья печь не справлялась: мороз пер под тридцать. Игорь Львович маялся в душном полутепле, крутился на топчане, стараясь согреться.
«Вторую сварить надо было да туда вот воткнуть», — думал он, пропадая от боли.
Тем временем Пехов вытопил печь, закончил свой обычный рассказ о том, как радостно встретят его на воле, буде узнают, что сидел он с настоящим, против красных, политиком, и предложил перейти к делам насущным.
За условной перегородкой стоял саморубленый стол; несмотря на непереносимую почти боль, Игорь Львович перебрался туда и разложил нужные для перевода словари и тетради; во время его занятий блатной свято соблюдал тишину.
— «Здесь все вина янтарны», — перечел Рылевский и стал разбираться со следующей фразой: «Серая накипь дня… Серая тень, как накипь…»
Пехов подошел неслышно сзади и взял со стола стотысячник Мюллера. Некоторое время он стоял в раздумье, взвешивая на ладони словарь, потом извинился, положил его на место и вернулся к печке.
Рылевский рассеянно наблюдал за ним.
Из кучи дров Анатолий Иванович вытащил полено покрепче, взвесил его, как Мюллера, несколько раз на руке и начал укручивать в невероятного цвета бывшее вафельное полотенце.
…Серая тень лежит у стены, как накипь; тени на снегу бывают голубые, глубокие; хотя какие ж там к хренам у Джойса снега. А накипь действительно серая, крутится она в котле с отвратительным серым же мясом; от джойсовской накипи поднималась тошнота, мигрень расходилась вовсю. Рылевский бросил голову на руки и прикрыл глаза.
В дверь постучали.
— Давно пора, — отозвался Пехов и достал из-за печки пару тапок с отодранными подошвами.
В ослепительно-белом дверном проеме возникла нелепая темная фигура.
Пехов кивнул гостю на низкий самодельный табурет подле печи, а сам сел напротив, придвинувшись почти вплотную.
— Принес? — спокойно спросил он, оглаживая полотенце на полене.
Зэк скорчился на табуретке, уткнув подбородок в колени.
— Ну, принес?
— Да не было там, — едва слышно ответил пришелец, — в правом — сотня, в левом — не было…
— Ксиву я сам видел, — тихо и строго заговорил блатной, помахивая изуродованными тапками перед самым носом ответчика. — Значит, или он врет, — Анатолий Иванович указал поленом на Рылевского, — или кореш его врет, или ты, падло, врешь…
— Не было там, — безнадежно повторил должник.
Анатолий Иванович размахнулся и ударил его поленом по голове.
— А-а-а, — завыл тот, — не было там, хлебом клянусь, не было…
— Руки с головы прочь, — еще строже произнес Пехов, — так отдашь? — и ударил еще раз, посильней.
Зэк выл и корчился на полу, защищая голову руками, плечьми, коленями.
— Орать — брось, — приказал блатной, — видишь, человек занимается, — и, занося полено в третий раз, вежливо поинтересовался: — Мы не очень вам мешаем, Игорь Львович?
Рылевский полулежал, уткнувшись носом в словарь, голова болела нестерпимо, дело шло к рвоте; он не мог, не имел никакого права вмешаться.
…Здесь все вина янтарны.
Зэк на полу уже не орал, а жалобно скулил, забыв материться. В полутьме бендежки кровь на его лице казалась черной.
— Подумай до завтра, земляк, чего там — не было, — все так же спокойно сказал Пехов, помогая битому подняться.
Дверь открылась и вновь ослепила ярко-синим небесным и белым снежным сияньем.
— Завтра в зубах принесет, вот увидите, — умиротворенно сказал блатной; он распеленал полено и сунул полотенце в печь.
Рылевского потянуло на воздух.
Путь зэка легко прослеживался по ярким кровяным плевкам. Накипь времени лежала у стен — легкая, прозрачная, голубая, с редкими алыми пятнами, а само время подходило уже к обеду.
…Здесь все вина…
Сиеста
Четвертинская столовая славилась на всю округу не потому, что задумана была как ментовская кормушка, а просто там работали бабы, которым нравилось кормить: варить, печь, жарить и подавать.
Виктор Иванович прибыл в столовую в начале третьего, когда народ уже схлынул. При виде тощего брошенного капитана женщины забегали и захлопотали так, будто Васин был не Васин, а президент республики Бангладеш. Виктор Иванович был окучен и согрет немедленно: пока он поедал рыжие наваристые щи, бабоньки налепили и сварили лично ему превосходных пельменей, а на третье поднесли компота с пирожками.
Во время запоя Васин ходил полуголодным — отчасти из-за Надькиного небрежения, отчасти же потому, что еда с питьем вместе в нем не держались, — и теперь нечаянно объелся, обмяк от обильного и вкусного обеда и задремал.
Третье пробуждение капитана вышло поприятнее прежних.
— Нанялся я, что ль, тебя сегодня будить, мать, — незлобно ворчал Волк. Бабы наблюдали за побудкой и предлагали Виктору Ивановичу умыться в служебке.
Он быстро очухался и спросил, нет ли еще надзорного.
— И не будет, — спокойно сообщил Волк, выводя капитана из столовой. — В обед уж тридцать семь было, к вечеру, значит, до пятидесяти дойдет: в такой мороз прокуроры дома пьют.
Солнышко подъезжало уже к еловым верхушкам: свет его густел, желтел и здорово мазал снег; до заката оставалось часа полтора. Отблескивали золотом окна домишек, обледенелая дорога и даже капитанские сапоги. Под ногами хрустело смачно и так громко, что разговаривать было трудно.
— А еще, слышь, — сказал Волк и остановился, чтоб не перекрикивать хруст, — еще свиданка была сегодня у этого, как его, из третьего отряда.
— Ну и хрен с ним, а нам-то что? — спросил Васин; стоять на месте было холодно.
— А нам — травки на халяву: баба — дура, чучмеки какие-то, так и несла, в открытую. У тебя курнуть-то можно?
В рорском кабинете было по-прежнему уютно, пахло вытопленной печкой, хорошо держалось тепло.
— Враз вытянет, как тогда, — шестерил Волк; видно было, что ему не терпится. Не то чтоб они подкуривали постоянно, но в охотку — употребляли: в зоне было много чучмеков, и потому дурь катила за валюту не хуже водки.
Неторопливо беседуя, они вытянули по косячку, открыли форточку и растопили печь, чтоб выветрить запах дури.
— Идиот, сейчас пожарные приедут, — мрачно сказал Усенко и закрыл форточку. Прохору Давидовичу полегчало.
— Подожди, я сейчас, — сказал он, с благодарностью глядя на Усенко. — Вот уж правда — Бог тебя послал. — Прохор сунул другу свои замусоленные уже повестки и бросил на плиту новую порцию бумажек. — Прости, это срочно надо.
Под потолком вспыхнул сгусток древней паутины, легко прогорел и погас сам.
Усенко взглянул на повестки и принялся расхаживать по кухне взад и вперед, от окна к двери. Говорил он медленно, с перерывами, но гладко и убедительно, изо всех сил стараясь найти подходящий к моменту тон.
Все это было между ними много раз проговорено, и не от слов Фейгелю стало легче: в несчастье человеку всегда нужен другой, близкий: страх уходит.
Костер на плите утихал, распадался на черные с тлеющей каймой куски; Фейгель стал возражать: «…все верно — у каждого своя жизнь, чужую не проживешь» и так далее. Но их с Усенком дело — поэзия — таково, что требует непременно согласия с собой, иначе — облом. Прохор Давидович процитировал Мандельштама о чувстве собственной правоты у поэта.
Усенко толок догоравшую бумагу черенком столового ножика.
–…И вот, если поэзия действительно их дело, — развозил Фейгель, — не надо, значит, от жизни бежать, как предлагает Усенко — прятаться, пережидать, уезжать, — а пойти надо и послать их подальше, по совести, а там — что Бог даст. Лучше на нарах, по Мандельштаму, жить, чем на воле — по Михалкову. — Фейгель обожал формулировать.
— А вот Пушкин, Проша, на нарах не сидел, — мирно ответил Усенко. — Так ты что, точно решил, пойдешь?
Тощий, похожий на осеннюю городскую ворону Прохор выпрямился, задрал бороденку и сказал значительно:
— Да, придется.
Лицо у него было перепачкано сажей. Бабочки отпорхали свое и теперь смирно лежали на плите, на подоконнике, на полу. Пережженная пополам веревка сбегала по стене двумя черными струйками. Правда торжествовала.
Усенко взглянул на часы и предложил, коли так, поиграть в допрос: развлечься и приготовиться; Фейгель с восторгом согласился. Борис Аркадьевич сел за стол, поставил перед собою пепельницу и развернул испачканную сажей повестку.
— Я — следователь Бондаренко, а ты — как есть — свидетель Фейгель. Начали: выйди и зайди.
Игра началась: Усенко изображал что-то среднее между Порфирием Петровичем и гестаповцем из советского фильма. То, привязываясь к каждому слову, он пытался уличить свидетеля Фейгеля во лжи, то кричал, страшно топал ногами и грозил расстрелом. Фейгель в восторге подыгрывал: следователь шил ему связь с заключенным антисоветчиком Рылевским; свидетель обвинялся в том, что за последний месяц переправил в зону радиопередатчик, пулемет и небольшую сумму в иностранной валюте. Прохор объяснял следствию, что он не в состоянии отличить радиопередатчик от мясорубки, а в доказательство вытащил мясорубку из кухонного шкапа и размахивал ею перед носом следователя, который немедленно опознал в ней тот самый радиопередатчик.
— Вот видите — значит, я в зону мясорубку отправил, — радостно вопил Фейгель; он хохотал и бил себя ладонями по коленкам, не понимая, что спроста подтвердил сам факт связи с зоной.
Следователь посмотрел на часы, потом на свидетеля и неласково произнес:
— Ладно, на сегодня — всё. Идите и подумайте как следует, стоит ли вам быть пешкой в чужой игре…
Подумать как следует Прохору Давидовичу было уже некогда — времени до выхода почти не оставалось.
— Одевайся, провожу, — предложил Усенко, и сникший было Фейгель снова ожил.
Ехали они молча, а когда вышли из метро, Борис Аркадьевич сказал:
— Дальше иди один — так лучше соберешься. Удачи.
Фейгель крепко и с чувством пожал ему руку, и они разошлись: Прохор Давидович почесал вверх по уличке к кольцу, а друг его двинулся к ближайшей телефонной будке.
Вернувшись в кабинет после обеда, Сергей Федорович застал молодого коллегу спящим. Первушин полулежал в глубоком кресле, штаны его были закатаны до колен, а голые ноги он ухитрился пристроить во впадинах горячей батареи; сверху на батарее сохли его носки, снизу, подошвой к зрителю, стояли ботинки; время от времени он откашливался, не просыпаясь.
Сергей Федорович с утра уже был раздражен и хотел было сорвать злобу — растолкать, наорать, обидеть, но так мирно спал этот парень и так нелепо он выглядел, что следователь осторожно прошел мимо него и включил чайник.
За чаем Бондаренко успокоился окончательно и стал прохаживаться насчет Полежаевой. Первушин молчал и кашлял.
— Слушай, — говорил Бондаренко, жуя печенье, — а если б тебе ее по заданию трахнуть пришлось, ты как?
Валентин Николаевич отвернулся к окну и чихнул. Небо за окном было тяжелое, серое со свинцом, дождь опять сменился мокрой метелью. Монотонно жужжала лампа под потолком, голова у Первушина сделалась большой и мутной; начинался озноб, и он с удовольствием грел пальцы о стакан.
Бондаренко болтал. Об ушедшей Полежаевой и о грядущем Фейгеле, просто о бабах и о том, что надлежит с ними делать; вообще — о жизни. Валентин Николаевич с трудом удерживал выраженье вежливого внимания на лице, с тоской думая, что скоро совсем расклеится и, стало быть, вечер погиб. Эх.
— Ну, Фейгель этот — тридцать три несчастья да еще совестливый, — объяснял Сергей Федорович. — А уж вокруг него — как тараканы кишат поэты, наркоманы, хипы. Вербуй кого хочешь, не промахнешься. Чуть ли не сами бегут, подцепишь — не отвяжешься: аккуратные.
Валентин Николаевич не слушал про Фейгеля. Рыжеусый начальник был не опасен, болтлив, по-своему прост, но говорил все же меньше, чем знал. Вот про задание с Полежаевой — от себя брякнул или готовит почву? Наплывала опять смутная тревога от утренней беседы с плоскорожим — не разобрать было, от чего знобит.
Сергей Федорович вошел во вкус и смачно рассказывал о кислородной карьере Фейгеля, но закончить ему не удалось: зазвонил телефон.
— Слушаю, — весело сказал он в трубку и, резко изменив тон, продолжал внушительно и официально: — Да, хорошо. На днях мы с вами обязательно поговорим лично. Всего хорошего. — И пояснил для Первушина: — Вот, друг Фейгеля звонил — задание, мол, выполнил: дома до четырех пропас и к нам отправил. Сейчас прибудет. Так-то, Валентин Николаевич: забавная у нас служба.
После обеда Рылевский попытался заспать мигрень. Ветер улегся, и теперь в дощатой хибаре проще было удерживать тепло. Пехов упорно топил, часто выходил за дровами, и Рылевский замечал, как снаружи убывает свет и снег становится голубым, сиреневым, синим.
Боль уходила из-под век, разливалась по всей голове, теряя силу. Мучил плоский, расползающийся под затылком фофан, голова кружилась, но все ж никакого сравнения не было с острой, доводящей до исступления утренней болью.
Славно гудела печь; подле нее неторопливо чифирил Анатолий Иванович, похожий на большую темную птицу.
Грязь и развал ушли, впитались во тьму и не тревожили больше глаз. От бегающих по полу печных отблесков, от прибывающего тепла в бендежке стало уютно и почти спокойно.
Пехов часто подбрасывал и, наклоняясь, шуровал в печке, и лицо его, освещенное огнем, казалось тонким и вдохновенным.
Вечер
Яркий, замешанный на болезни и духоте сон не давал отдыха. Несколько знакомых, загнанных вместе с ним в какую-то тесную комнату, не слыша и не видя друг друга, наперебой обращались к нему — требовали чего-то, спрашивали, кричали. Александра Юрьевна тоже просила о чем-то важном, но подойти к ней было невозможно: пространство выламывалось и выгибалось непонятным образом, и вскоре из комнаты вынесло всех, кроме него самого.
Он бесцельно бродил от стены к стене, наслаждаясь покоем, потом, догадавшись, прилип к окну. Пейзаж за окном менялся, как в диаскопе: Каменный, Петроградская, залив. За спиной хлопнула дверь; Рылевский оторвался от окна и проснулся.
— А почему не на работе? — негромко спрашивал какой-то мент.
Игорь Львович лежал неподвижно, прислушиваясь.
— От работы кони дохнут, начальник, — отвечал Пехов; кочерга звонко ударилась о печь, грохнула табуретка. — Не видишь, что ли, болеет человек, спит.
— А ты? — еще тише спросил вошедший.
— А я, — в полный голос отрапортовал Анатолий Иванович, — а я тут топлю, чтоб он досрочно не откинулся. Мне за это сверхурочные положены, начальник.
— Ладно, суток десять сверхурочных я тебе сделаю, за доблестный труд, — заорал начальник, и Рылевский понял наконец, что это отрядный. Он всхрапнул и заворочался на топчане.
— А чего пришел-то, начальник? — не унимался Пехов, хотя ясно было, что цели своей он уже достиг: Рылевский разбужен и предупрежден.
— За ним и пришел — режим вызывает.
— Да его в санчасть бы надо, начальник.
— РОР подлечит, не беспокойся, и тебя заодно. А ну, встать! Ты как с отрядным разговариваешь?..
Больше тянуть было нельзя. Рылевский надел валенки и подошел к печке, изъявляя полную готовность следовать куда угодно.
Было уже совсем темно, и низкие звезды шевелились от мороза — прожектор глушил их только подле запретки.
Кабинет РОРа представлял собой длинную узкую комнату с поносного цвета стенами и большим, нелепо поставленным поперек столом, за которым и помещался сам режим: мент ментом и ничего боле.
— Вечер добрый, гражданин начальник, — сказал Игорь Львович хриплым спросонья и простуженным голосом; вышло по-блатному хамовато.
РОР поднял глаза и указал на стул, и Рылевский, не снимая фофана, с трудом втиснулся меж стеною и коротким торцом стола.
Прямо над головою Игоря Львовича висела массивная деревяшка с резным изображением Железного Феликса работы местных умельцев; другой его портрет, стандартный, политпросветовский, располагался за спиной РОРа, на дальней стенке.
— Курите, осужденный, — бесцветным голосом произнес мент, придвигая пепельницу; на столе перед ним лежали три стопки писем. Рылевский спросил спичек, прикурил и слегка подался вперед, возвращая коробок. Этого хватило, чтобы взглянуть на конверты. Однако радоваться было рано: не известно, что потребуют от него взамен. Игорь Львович развалился на стуле и спокойно курил, всем своим видом выказывая полное безразличие к письмам, начальнику и своей собственной участи.
В комнате стоял почти неуловимый, но навязчивый запах.
Начальник не торопился с разговором; Рылевскому вспомнились почему-то восковые фигуры жандармов в Петропавловке. Если б решили когда-нибудь сделать музей «Общак-79», то мента, офицера, стоило бы лепить вот с этого: задрипанный, испитой, мутноглазый, весь — ни о чем, типаж.
Васина вело; подкурка в первый послезапойный день оказалась тяжела. Он боролся как мог с наплывающей дурнотой; в ушах звенели колокольчики, во всем теле ощущалась нехорошая легкость и пустота.
Сидевший напротив зэк казался каким-то уж слишком настоящим, массивным, тяжелым, несмотря на худобу длинного, обтянутого серой кожей лица. Желто-зеленые глаза его ни секунды не стояли на месте, бегали, обшаривали стены, стол, ощупывали мимоходом самого Васина, и он чувствовал себя тревожно и неуверенно. Осужденный же, по всей видимости, был вполне спокоен — он с удовольствием отдыхал и курил в тепле.
…В Петропавловке работал экскурсоводом один его приятель — сталинский зэк, любитель русской истории, городской чудак, тоже в своем роде типаж; о нем, Рылевском, этот человек говорил так: «Игорь истории не делает… он просто в них попадает…» А однажды нервная пожилая дама упала в обморок, увидев выходящего из музейной камеры экскурсовода: решила, что это дух Желябова. Значит ли это, что все зэки похожи?..
Мент молчал и вообще почти отсутствовал.
…Игорь Львович спустился уже к Неве и прикрыл глаза, чтоб лучше рассмотреть и темную воду у ног, и другой берег.
…Васин заглянул в дело, коротко кашлянул и начал.
Говорить ему было трудно, он то и дело запинался, с трудом подбирая слова. Речь его сводилась к тому, что судьба осужденного находится теперь в руках лагерного начальства вообще и в его, васинских, в частности.
Преступление совершено тяжелое, срок есть срок, но и срок можно отбывать по-разному. У одних бывают свидания, передачи, поощрения, у других — ШИЗО. Вот Рылевский работать не хочет, общается только с блатными; а подумал ли он о жене, о матери — каково им будет узнать, что он лишен свидания?..
Но пока наказывать его никто не собирается, ему дают время подумать и письма ему отдают, чтоб он понял, как беспокоятся о нем родственники. Тут Васин изобразил понимающую улыбку. И не только родственники. А задержка с письмами произошла просто из-за болезни цензора. И пусть осужденный, человек умный, с высшим образованием, решит, как ему быть дальше: не пора ли встать на путь исправления.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пункт третий предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
2
РОРом или режимом в просторечии называется заместитель начальника колонии по РОР — режимно-оперативной работе. — Здесь и далее примеч. автора.
5
Оперативная группа занимается слежкой, прослушиванием разговоров, внедрением стукачей и т. д., вследствие чего имеет гораздо более точную и полную информацию о деле, а начальник оперативной группы является главной фигурой дела. Следственная группа, представителями которой в данном случае являются Бондаренко и Первушин, проводит допросы и оформляет следствие.
