Кот-Скиталец

Татьяна Мудрая, 2013

В разгар зимы встречаются двое – люди разного возраста, разных жизненных устремлений, по-разному укорененные в реальности. Одно лишь парадоксально их роднит: они владеют – она котом, он кошкой. Или наоборот – это кошки-найдёныши владеют ими. И, помимо всего прочего, они влюблены друг в друга – как одна, так и другая пара. Но – невозможно, несбыточно… Чтобы им вновь и «правильно» найти друг друга, старая женщина приходит в удивительный мир, состоящий из Запредельного Леса, где правят обладающие высоким разумом звери, Города Людей, которые едва ли умнее и лучше животных, которые им подчиняются, и Гор, где всецело господствуют властные оборотни. У женщины, ставшей в Лесу вновь юной, рождается дочь и появляется сын; между друзьями завязываются союзы, за дружбой следует по пятам предательство и за изменой – прощение. Все находят то, для чего предназначены, – и всё-таки никогда не может кончиться Странствие. А за этой причудливой игрой наблюдает сила – доброжелательная и слегка ироничная, властная и любящая.

Глава III. Маргинальная

Всю землю родиной считает человек —

Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Имруулькайс

Брат… С тобою твое добро —

Лошадь, очаг, ружье.

Мой только древний голос земли,

Все остальное — твое.

Ты оставляешь меня нагим

Бродить по дорогам земли.

Но я оставляю тебя — немым…

Ты понимаешь — немым!

И как ты станешь седлать коня,

Ружье заряжать на лису,

И с чем ты будешь сидеть у огня,

Если песню я унесу?

………………………..

Дайте мне только палку.

Взамен я вам оставляю

Судейский парик и скипетр,

Монаший посох и зонт.

Дайте мне просто палку,

Простую палку бродяги —

И расстелите дорогу,

Ведущую за горизонт.

(Два стихотворения испанца по имени Леон Фелипе в вольной переделке Царственного Бродяги)

Мы с Арккхой продолжали жить одним домом, но с недавних пор он все больше времени проводил в своем собственном шалаше из тонких жердин. Я на правах «старшей половины» иногда навещала его: дети там не путались под ногами, и порядка было побольше, чем у меня, но явственная атмосфера кельи отшельника меня не так чтобы пленяла.

Разумеется, я показала ему кольцо-виноград, а поскольку мой Вождь был прагматичен куда более мунков, вывернула перед ним все их россказни на просмотр и критику.

— Окаменевшие очи? Не знаю, не знаю: любой камень видится мне живым. Либо застывшей каплей земной крови, что течет в глубоких жилах ее рек, либо свернутым бутоном, зародышем иного бытия, нам здесь незнакомого. Не только конец, но и начало жизни.

— Училась я вашей философии, училась, муженек. Что-то последнее время я от вас слышу одни потусторонние премудрости. А для меня актуально то, что рутены зовут социологией и этнологией. Ты же меня втолкнул во вполне посюсторонние проблемы.

— Вот и решай. Силы у тебя предостаточно.

— Ох, и на что я тебе вообще сдалась, инопланетное пришей-кобыле-хвост! Я же чужачка была и ею останусь. Вот Серена — та, хоть и не до конца понятная, но насквозь своя. Откуда ты взял, что уйдет?

— Кхонд, вставший на дыбки — вот и все, что она есть, и точка. Кхонд, чьи задатки рассмотрены в увеличительное стекло. Парадоксальный кхонд, вывернутый наизнанку.

— Ну… Боюсь думать.

— То-то, что боишься. Видишь — и робеешь перед увиденным. Ты хоть помнишь ее отца? Мужчину, который ее в тебе сотворил. Глядя на вас обеих, можно подумать, что Серена зачата от лунного света!

Отца? Какого? Я смутно припоминала нежного, вспыльчивого и слегка инфантильного сорокалетнего мальчика, который сделал мне того прежнего ребенка (девочку? мальчика?) и умер. В этой реальности не было ему места, как не оказалось в той, откуда я пришла.

— Ладно. Примем мужа за неучтенный фактор, — смилостивился Арккха. — Я так думаю, он записался в Серене так же, как и вся ее родня. Интересно, а то, чему я тебя сейчас учу, ей уже не передастся или, может быть, все-таки…

— Слушай и запоминай, — сказал он после паузы. — Как говорят рутены о своем Лесе?

— Легкие планеты. Они обновляют и порождают воздух, которым дышат все Живущие вплоть до них самих. Часть единого природного организма.

— Точно: однако для нас он значит куда больше. Впрочем, вы вряд ли способны понять свой Лес до конца. Лес — сердцевина цветка, лепестки которого — земные царства. Яйцо, в котором зреет мириад семян, зародышей этих царств. Очаг животворного пламени, которое переплавляет все формы в смерти и извергает в жизнь обновленными. Это диковинные формы, иногда прекрасные, порой ужасающие, и мы видим лишь ничтожную часть из них, потому что не всегда присутствуем сами. Скажи, почему ты не испугалась нашего лесного дома и нас самих? Я ведь понял: волки у вас — убийцы голых двуногих и кротких, поросших шерстью.

— Наверное, я верхогляд и фаталист по своей природе, Арккха. Простак, как говорят, по одному недомыслию просочится невредимым там, где умный храбрец сломит голову. Рутены часто боятся гигантских обезьян, да и маленьких, с такими цепкими лапами; бродячих собак, лошадей, крыс, даже кошек. А я — никогда. От вида змеи как-то жуть взяла — так быстро скользнула мимо; и то по незнанию. Ведь красиво, когда малая коата струится по камню ручьем холодного серебра…

— Ты права и в то же время ошибаешься. Нет, просто не умеешь взглянуть в глубь творения. Но это вовсе не мое дело — судить тебя! Змеи, как и все лесное, не добры, не злы, не прекрасны, не уродливы — они просто есть, и твои понятия любви-ненависти к ним неприложимы. Но — и это странно — андры ненавидят: не только созданий, а, кажется, самую оболочку Леса, хотя им кормятся, им дышат и сами прекрасно знают об этом! Ты можешь объяснить?

— Мои предки выжигали поляны в своем бору и своей роще, чтобы распахать их и засеять хлебом. А сами не доверяли лесу и предпочитали селиться на равнинах неподалеку, на вольной земле, как они ее называли, и под вольным небом. Так что это мне знакомо.

— Ручаюсь, Великой Степи они тоже не доверяли, ежели не хотели насовсем отойти прочь от своих Медленно-Живущих. Это знакомо кхондам: ведь андры с колыбели пугают своих ребятишек «Широкой землей» нэсин, на которую их могут забрать.

— Кажется, там есть чего опасаться, — пробормотала я. Но Арккха мимоходом обмолвился о чем-то неизвестном для меня, и я уцепилась за это всеми зубами и когтями:

— Ты мне уже говорил, что андры теперь ходят под инсанами. В чем это выражается — платят дань золотом и темнокожими рабами, что ли?

— Только золотом. Инсаны каждый год берут детей, однако заложниками. Им, как всегда, достаются по преимуществу сироты или такие, с которыми трудно их родне. Инсаны держат их у себя двенадцать лет и учат своему искусству — возрождать иссякшее плодородие еще более быстро, чем это делает Лес, лечить болезни, такие страшные, с какими наши сукки никогда и не сталкивались, смотреть на звездное небо. А потом эти взрослые андры возвращаются домой.

— Похоже, андры получают нечто стоящее взамен своих пропащих денежек. У рутенов такие отношения назывались вассальными. Слушай, а инсаны, случаем, не обязуются защищать андров от неприятельского нападения? Как бы выразить… От охоты других Живущих на андров?

— Погоди. Такое и вообразить себе теперь трудно — чтобы подобные нам по своей воле охотились на «голых шатунов». Сами нэсин, говаривают, — почти такие же любители позабавиться за счет наших младших Живущих, как и андры, и к тому же делают подобное на своей стороне Приграничья, но только они никогда не проливают крови сами. У них в правилах — обучать хищных летающих и кистоухих манкаттов приносить им добычу. Такое причиняет не больше смертей, чем дикая жизнь в глухих местах леса и степи. Ведь у тех двух племен есть свои леса и рощи, широкие пространства и реки, но все это не такое красивое, как наше… Нэсин нападали на андров тоже по правилам: не губить тех, у кого нет в руках оружия, не разорять мирных городов и земель.

— Постой. Скажи мне об оружии. (Дословно — «гибельной остроте»: само название отдавало средневековой архаикой.)

— Победив, инсаны запретили андрам то, что нужно для войны. Железные летуны андров легки и мощны; широкие дороги их проходят в теле скал; крыши городов упираются в облака; многие пространства засеивают они тем, что пригодно в пищу. Но на охоте у андров — дедовские лук и стрелы, копья и кинжалы, а для защиты чести — тонкие и длинные мечи.

Арккха обрушил на меня уйму незнакомой терминологии, но я поняла.

— Холодное оружие в век развитых технологий — и никаких возможностей для массового перекрестного самоубийства! Прискорбно, ничего не скажешь. Только ведь и строительным кирпичом можно по голове шандарахнуть, и из гвоздемета продырявить насмерть, и из крысиного яда ОВ соорудить. А уж взрывчатка, которую используют для прокладки тоннелей, и подавно штука самая благодарная. У андров, наверное, психологическая заслонка в голове?

— Не думаю. И нэсин тоже этого не умеют, разве вот Белые… (Он слегка поперхнулся.) Приспособить орудие вместо оружия — вовсе не такое простое дело. Мы на своей шкуре попробовали.

— Ого! И что это было?

— Попытка прочесать Лес цепями андров и одновременно накрыть сверху летунами с мертвой жидкостью.

Я отметила про себя, что технический прогресс явно был заторможен — или сводился к бесконечному усовершенствованию уже имеющихся моделей. Прадеды геликоптеров — и с тех пор никаких иных аппаратов тяжелее воздуха!

— Вы, как я вижу, уцелели: и Триада, и Лес.

— Но долго оправлялись. Андры тоже — полегло их без числа, и от своей же отравы, и от того, что Лесу оказалось не под силу держать Равновесие. Вот после этого мы и договорились с прадедами нынешних владык о… гм… о пожаротушении.

— Что у рутенов именуется компромиссом.

— Раньше-то наши Живущие ходили повсюду свободно, наподобие больших мунков, и к нам часто наведывались добрые гости. По торговому договору.

(Я забыла сказать: денег у Триады не было, но обмен подчинялся довольно сложным правилам — существовали как бы пустые всеобщие эквиваленты для пересчета.)

— И андры не теснились внутри своего племенного пространства, хотя всегда к тому тяготели. У них это называется чувством родины. Да что! Они и свою живую природу затолкали в рамки и не позволяют быть такой, какой ей самой хочется. И членов своей триады, Каурангов-Вынюхивателей и Фриссов-Скачущих, держат за рабов и вечных младенцев, а Котов и вообще недолюбливают.

— Тогда триада у них фальшивая: неравномерная, с неравными гранями, и незавершенная. Я так поняла?

— Да, — Арккха весь напрягся. — Татхи, ведь ты другое тоже поняла, верно? И не сегодня, а гораздо раньше?

Помолчали.

— Наша триада, Татхи-Йони, — тоже неправильная. В ней нет главы, того, кто бы говорил с Верхней Силой. Кхонды вынуждены были взять на себя чужую роль. Коваши могли бы делать это куда лучше — я думаю, именно они и были для того предназначены, — но не осмелились взять такой залог. Вот и бродят с тех пор одни, не сливаясь ни с одним из племен.

В моей памяти молнией пробежали аналогии: каиниты и город Баальбек, угольщики и друиды, маги и каменщики. Носители тайного знания, которого они порою сами боятся…

Вот, выходит, какая у меня роль, чтоб ее Черный Козел побрал: быть связующим звеном с трансценденцией или, по крайней мере, — военным советником.

«Успокоимся и попробуем нащупать возможности, — сказала я себе. — Голышом против латников тебя пока никто запускать не собирается».

Ученье мое на том пока завершилось, и я получила передышку. Муж повез меня на самую окраину Леса, к охотничьей полосе. Решив свои семейные проблемы, он позволил себе сдаться: ноги слушались его уже худо, и пришлось приспособить для него волокушу с двумя молодыми сукками в упряжи. Их это не так смущало, как меня, — я так и не посмела присесть рядом с Вождем, всю дорогу шла или бежала рядом.

Лес тут был иной, более регулярный. Когда его вырубают люди, а не чистят наши гигантские бобры, и потом делают посадки, это сразу выдает себя нарочитостью, как бы искусна ни была имитация. Так бросаются в глаза новые заплаты на старой ткани. И захламлено здесь было — не по обычаю наших кабанов, которые, разумеется, пытались тут прибраться, но постоянно становились в тупик. Что, скажите, можно сделать с кострищем в глубине пня, пепельной лысиной на месте луга, ржавыми банками и стеклянной крошкой, запутавшимися в траве?

Сам Лес, тем не менее, стойко держал круговую оборону: выставлял вперед жесткий авангард кустарника, где на ветвях посреди поникших и скукоженных листьев висели лохмотья того, что было некогда нарядной одеждой, вдребезги разбитые приборы вроде часов, мобильников и зажигалок — все это было брошено с перепугу перед то ли лешими, то ли блуждающими болотными привидениями, которые чудились тут всем андрам без разбора. А сзади подлеска виделась тьма мирового чрева, сокровищница фантазмов и порождений смущенного духа.

— Ты не оглядывайся, Татхи-Йони, а смотри перед собой, — заметил Вождь.

Там простиралась поляна, низкая и редкая трава, избитая копытами, изъезженная полозьями; а еще дальше — обширное, исчерна-серое зольное пространство. Полоса отчуждения. Нейтральная полоса. Ядовитая граница страны андров.

— «А на нейтральной полосе цветы — необычайной красоты», — тихо спела я.

— Через эту гарь андры вместе со своими фриссами перелетают на своих вертячках, — пояснил Арккха. — Иначе боятся, хотя сами же и сотворили ее своей мерзостной жижей. Нам здесь находиться опасно и по той же причине, что андрам, и по иной: мы существуем тут, как дикие Живущие в андрских рощах, милостью хозяина. Поэтому смотри и вникай — первый и последний раз в моей жизни.

Далеко вдали, сквозь некую дрожащую и сухую вуаль, висящую над выгоревшей равниной, округло рисовались то ли сады и парки, то ли низкие холмы, поросшие зеленью. Посредине вздымались блестящие пики или пирамиды, вершины их ловили и отражали солнечный блик. На подступах высились ряды труб, стройные, как свирель Пана, — извергали из себя белый, как вата, дым. Тихим жаром тянуло с той стороны, будто разогревалась огромная плита.

— Не скажу, чтобы это зрелище было мне противным, Вождь. Типичный субтропически-индустриальный пейзаж.

— А почему тебе должно быть противно? Мы не страну андров не любим и не их самих, а то, что они творят. Разные это вещи; и вовсе не одно и то же — не любить и воевать.

— Слушай, я пока не такой уж кхонд, чтобы ловить на лету нити намеков и ткать из них полотно общей картины. Ответь мне четко: вы сами предпринимали нечто против андров, помимо пассивной обороны — того сидения в Лесу, о котором ты поминал? Скажем, войну тихой сапой, партизанскую или пионерскую (мое слово обозначало в этом языке сразу ночь и фронтир); не только вытеснение людей за пределы, но и…

— Мы никогда не бежим прямо на стрелу или копье здесь, на окраине, — резко перебил он мое мямленье. — И правил не соблюдаем. На охоте и полуразумный зверь имеет право убить андра: это в порядке вещей, даже сами андры так считают. Мы пользуемся своим правом, и никто нам этого не запретит.

— А когда поле охоты простирается на весь Лес или большую его часть — вот вам и работа для клыков и когтей, и неутомимая погоня волчьей стаи, и тупой клин сукков. Охотник меняется местами с дичью.

— Не только; хотя и это одно опасно для андров, ибо Триада обладает разумом. Мы умеем создать впечатление: когда Волки налетают во тьме и сбивают с ног фриссов, роняя всадников, и когда мунки с пронзительным криком осыпают пеших андров камнями из пращ, это выглядит еще страшнее, чем есть. И еще андры любят пугать себя кхондской погибелью, которая невидима и неслышима, ибо догадываются, что мы можем оборвать их существование издалека. Эта наша сила льется по земле и с трудом досягает до летунов — отсюда еще большая любовь к ним андров. Только и среди них попадаются удальцы: мы убиваем — а им весело умирать. Какая прекрасная игра, Татхи-Йони, если бы ты знала!

— Регулярной войны с ними все равно лучше не затевать. Я плохо понимаю, как вы и в тот раз ее выдержали; а если Лес падет — и мы погибнем, и андры, да и нэсин, пожалуй, достанется.

— Им — не так уже: уйдут на ту сторону земли, — буркнул он.

Все-таки хитрец никак не раскрывался передо мною до конца. Что значит «уйдут» — и когда: до или после заварушки? Будут инсаны держать нейтралитет или нет?

— Довольно, я поняла самое главное: у Триады есть что противопоставить чужой силе. Теперь: сможем ли мы спровоцировать тех храбрецов, о которых ты упомянул? Не спрашивай только, зачем: сама не знаю.

— Выманить из скорлупы — работа легкая, — раздумчиво сказал Вождь. — Не то что туда загнать.

— А чем можно взять на испуг тех андров, которые ни в какую на Лес не пойдут, Арккха?

Он непонимающе воззрился на меня. Ну конечно, логика у меня типично женская, то есть нулевая: перескакиваю с одной мысли на другую, точно степняк, что едет одвуконь. Только и Арккха — не обыкновенный рутенский мужик с никакой интуицией.

— Ты мне декламировала как-то: «Бирнамский лес пошел на Дунсинан». Что в лесу? Триада.

— Конечно. А у андров — Псы и Лошади.

— Ну, Псы, эти плошколизы и вилехвосты, прямо-таки помешаны на собачьей верности. Они не захотят быть вдвойне предателями: ты знаешь, что они когда-то откололись он нашего племени и пристали к андрам?

— Не знаю, но по аналогии могу догадаться. Вдвойне предателями не захотят, говоришь. А вдвойне спасителями?

— Подумаем. Есть еще оборзевшие кауранги от запрещенных хозяевами любовных связей. Говорят, бродят даже по фешенебельным паркам и улицам, всем видом излучая презрительную тоску. Андры иногда считают их отродьем злых сил, но не может того быть, чтобы никто их не подкармливал и даже не держал в дому. Фриссы… ну, эти туповаты, насколько я знаю, а дураки верны хозяину непробиваемо.

— Не все же они тупы.

— Я думаю о другом, Татхи, — Вождь покачал головой. — Большие мунки, вот кто нам нужен. Мунки-ремесленники, что населяют окраины андрских поселений. Мы ведь туда-сюда не ходоки, и нам всегда были нужны такие анд… такие двуногие, которые бы делали это для нас.

— Зачем им такую конфузность навязывать? У них с андрами торговля, а для такого дела нужно взаимное доверие.

— Конечно-конечно, — и фальшивые интонации у нас обоих.

Тут меня прорвало:

— Арккха, ты же по рутенским понятиям едва ли не едина плоть со мной, а по кхондским — обязан мне подчиняться. Есть ли смысл тебе хитрить с женой? Ведь не мунки — кто-то из настоящих андров приходит сюда, на пограничье, и гуляет понизу без боязни, как друг. Кто?

— Не приходит, — вздохнул он. — Живет.

Запись шестая

Существование — мост между тем, что ушло, и тем, что еще не рождено; звезда, которая отбрасывает два луча — вперед и назад. Мы существуем внутри этой звезды, внутри мгновения, которое каждый раз оправдывает свое бытие, творя из себя свое прошлое и свое будущее.

Вскорости он умер — в том своем особом шалаше: теперь я поняла, зачем он отселялся. Ради того, чтобы я и дети случайно не увидели того, что могло прийти неожиданно. Ритуал похорон был здесь краток и быстротечен — не то что жизнь. Хоронили даже без выпевания. «Всякий Живущий на земле подобен былию земному, — читала старая Канди, — и желтеет, и увядает, и простирается по земле. Но — смотри! — семя его развеялось, и укоренилось в неведомых ему краях, и дает плод новой жизни».

Его опустили в глубокую яму, что вырыли сукки в отдалении от нашей последней стоянки, утрамбовали ее и прикрыли дерном, до того аккуратно срезанным с этого места. Никто не посмеет осквернить могилу кхонда, даже андр нечестивый, но от самой ее не должно остаться ни следа, ни памятной метки, ибо недостойно Волка цепляться за то, что уже перестало быть им.

Мне почти тут же стало не до печалей: я вынуждена была принимать решения, мне не свойственные, хотя я их же и подсказала, и совершать действия, превышающие мой природный запас хитрости. Мы с мунками слегка гримировали кхондов помельче ростом и побойчее смекалкой и отпускали за кордон под видом каурангов-«ронинов». Дело это вначале было не такое уж хитрое, потому что только полосу отчуждения приходилось преодолевать в открытую, да и то в темноте. Приборы ночного видения у андров были, но до природных кхондских им было не дотянуться.

А тем временем мои вдруг повзрослевшие дети вели свои беседы, совершенно иные, чем у нас с их отцом, но почти о том же. Я затрудняюсь передать здесь эти речи дословно, куда более, чем когда речь идет о словах прагматика Арккхи и даже «четверорукого» поэта Рау. Серена владела не одним языком и не двумя, как я, а целым океаном. Если она пыталась навести мост между сходными понятиями латинского и кхондского, арамейского и мункского, отбрасывая тонкости триадных смысловых и обонятельных обертонов, внешняя сторона ее с Артхангом общения сводилась к дикарскому «твоя моя понимай». Пропадали озера полисемии, безбрежные моря значений схлестывались волнами, угасая, и тогда Серена, отчаявшись, посылала в придачу к словам осязаемо-образную, ароматизированную, ожившую в ее разуме картину; тем же отвечал ее брат. Это был невероятно быстрый и точный способ передачи информации: одного ему не доставало, скажем, на рутенский или иной подобный погляд, — национального своеобразия и колорита. То бишь ментальности.

Здесь я перелагаю их речь в пространные диалоги, которых далеко не всегда была свидетелем, а если и была, то не вникала из деликатности. Поэтому я не имею права ни сейчас, ни в других случаях, подобных этому, вести рассказ от своего первого лица. Тут я всего лишь передатчик.

Запись седьмая

Школа (философская, научная, общеобразовательная) — это вроде стрижки мозгов под полубокс. И похвальное единообразие в наличии, и мысленные паразиты не заводятся.

Утренний ветер колыхал ветки прибрежных берез, играя певучим сердцевидным листом, лениво шевелил низкими лапами иззелена-золотых пихт, а по пышным светлолистым осинам проходила — от пят до маковки — зябкая и зыбкая дрожь. Настоящим беззвучным шквалом рушился на долгую траву, перепутанную с мелкими и тонкостебельными цветами орихаллы…

…которые только что зацвели, и легчайший туман пыльцы поднимался над желтоватыми чашами, стлался по воздуху, будто переночевал у корней и пробудился только для того, чтобы улететь в дальнее странствие…

…задирал подол длинного белого платья, показывая смуглые, точеные ноги Серены, которая стояла, прислонившись к стволу. Ей, при ее наполовину кхондском, наполовину мункском образе жизни (бег всеми известными аллюрами и скоростное лазанье по ветвям), куда приличнее были бы штаны из чертовой кожи, причем настоящей, а не тканой: что до ткани — был во времена детства ее мамочки такой материал, типа обоюдосторонней байки, так вот он просто подделывался под то, что нынче требовалось «двуногому кхондскому дитяти». Однако на сей раз дошлые мунки собезьянили для Серены андрское платье девицы среднего класса: на плечах его поддерживали фибулы — такой, по правде, тонкой работы, какая «разорителям и погубителям» и не снилась, — по бокам до пояса шли типично спартанские разрезы, а сквозь его шелковый батист просвечивало все, что только могло просвечивать. Первозданного стыда Серена искони не испытывала, в отличие от андрок, которые имели его и поэтому бравировали тем, что всякий раз заново через него переступали; оттого платье приносило ей несколько меньше радости, чем рассчитывалось. Красиво — да, экзотично — без спора, зато на ствол не очень-то заберешься: мануфактура выдержит, собственная Серенина кожа ничуть ее не прочнее, только вот полы будут в ногах путаться.

(А откуда вообще появляется стыд? Наверное, выползает из щели между истинным и вымышленным мирами, между естественностью самих голокожих Живущих и коренной неестественностью их существования, размышляла иногда я на досуге.)

Артханг лежал у вышеупомянутых ножек во всем великолепии тонкого и плотного летнего меха, не исчерна-серого, как у большинства мужчин, а рыжевато-каштанового, в тон глазам. Легчайший платиновый отблеск, что играл на нем, все как бы углубляясь после каждой линьки, пристал бы не юнцу, а скорее женщине — не девушке, а именно женщине в расцвете летней зрелости. Самому Артхангу, тем не менее, было не до впечатления, которое он сегодняшний производит на самцов и самок. Он испытывал сейчас ту живейшую радость и облегчение, какую ощущает всякий кхонд, с которого мунки только что счесали полумертвый и тусклый подшерсток: что получше — маме Татхи на попоны, что похуже — на плотные подушки и матрасики для грудных мунчат.

— Ты его наяву видел, Арт? Этого манкатта?

— В том-то и дело. Уж сколько я перевидел андрских манкаттов-изгоев, а такого встретил впервые. И ростом крупнее, и масть иная, изжелта-светлая, а главное — повадка. Помнишь, ты рассказывала про рутенскую рысь, у которой еще на ушах кисточки. Не телом, не мастью, а вот взглядом подобен точь-в-точь. Отец года два назад…

— Что — отец?

— Я тогда при нем один случился — он спал в тени. Скакнула с ветки, прилегла к нему рядом на ковер и лизнула в нос. Я перепугался, потому что никогда не видел никого подобного ей. А он сказал: «Не трогай ее, это друг».

— Самка? Женщина?

— Да. Она поговорила с отцом, а о чем и на каком языке — я не понял. И ушла по верхам так тихо, что ни один мунк не почуял.

— Думаешь, она от нэсин?

— Та первая — точно. Но кто был сегодня — не знаю: может быть, она, может быть — только из их племени.

— Ради чего они заходят так далеко, Арт?

— Почем знать. Старшие кхонды и то не всё понимают в иноземных триадах. Отец знал куда больше, только, ручаюсь, он и маме этого не передал — разве что самое насущное. Чтобы узнать, надо своей шкурой испробовать — помнишь, как он говорил?

— Инсаны вообще загадка. Ты слышал, что они называют себя Странниками?

— Подумаешь. Мы тоже кочевое племя — ну, племена. Рассказывают, что они возят свои дома с собой, как Болотные Мунки, а не размещают по всему Лесу, как мы. Так ведь лучшее и мы с собою таскаем.

— Так ведь то, что получше, и Болотники прячут в потайном месте… — в тон ему и с легкой насмешкой добавила Серена. — Нет, я о другом говорю. То, что инсаны постоянно движутся по лицу своей жаркой земли — не удивительно. Я думаю, им хочется от нее многообразия. Но вот в глубинах ее стоят пустые и ждущие города много прекраснее андрских, дома и сады — это леса плодовых деревьев, братик, — ручьи и реки, которые вытекают из глубинных морей и впадают в подземные озера. Небо там, под базальтовым камнем, из глубокого хрусталя и еще светлее нашего; и нет там ни солнца, ни мороза.

— Откуда ты взяла такую небылицу? Ну, положим, мороза и тут нет, что он такое, я знаю опять же от тебя и еще Ратшин родитель говорил о снежных и ледяных горах много выше уровня океана… А как можно кому бы то ни было без солнышка прожить?

— Значит, и инсаны не живут. Только нет, там другое солнце. Ты подумай: вот у нас оно ласковое, нежное, пока до нас дойдет, весь пыл отдаст веткам и листьям. А у андров огнем жжет. Ты думаешь, почему они так боятся наших пожаров? Потому что тощие андрские рощицы что ни лето полыхают. Я не спорю, может быть они нас и задирают, и поломать союз пытаются: но я замечаю только, что в них нет любви к небесному пламени. Один страх и, пожалуй, благоговение. Вот тебе два лика солнца: почему бы не быть и третьей ипостаси?

— Выдумщица.

— Имей в виду, Артик: что я выдумаю — становится явью.

— Ох, кое-то сильно испугался, — фыркнул он. — Вот сейчас хвост подожму, только погоди маленько. А инсаны тебе, вижу, шибко нравятся.

— Не сказала бы. Я ничего толкового ни об андрах не знаю, ни о них. Вот ты видел их Кота или Кошку… Они одно со всей своей триадой, не как андры, и инсан никогда не появляется без своего коня или манкатта, а то и обоих, даже в высшем совете. Мне это кажется добрым.

— Оказывается, ты знаешь не только записанное в крови, а и то, что рассеяно в лесном воздухе.

— Мама говорит, что я читаю знаки Леса: всё, что принимают в себя кхонды, и мунки, и сукки, и всякая лесная мелочь. Но неточно: будто во мне прокручиваются папирусы, свитки, перелистываются кодексы.

— Это что еще такое?

— Знание, прикрепленное к лава-лаве или другой жеваной материи рисованными значками. Рутены так делают и андры, мне говорили, тоже.

— Но это ведь так примитивно.

— Зато отлавливать информационных рыбок из окружающей среды, не понимая, какой они породы, и увязывать со всей массой твоего знания — достойнейшее развлечение наших интеллектуалов. Полно, у меня на такое ума не хватает.

— Это потому, что ты ищешь, — пояснил Артханг с важностью. — В тебе, наверное, расставлен целый сад указателей — как на перекрестках расходящихся тропинок. А надо не искать, а замереть внутри себя, чтобы нужное знание само тебя отыскало.

— Прелестная метафора сознательной и подсознательной работы мозга. Эх, братец, такое со мной разве что во сне бывает.

— Каком сне? Расскажи!

— Это долгий разговор, — Серена присела на корточки, обхватив руками колени. — Я ведь сначала не понимала, чем отличаюсь от прочих наших Живущих, да и сейчас, по правде говоря, не совсем. Вы ведь разные и поэтому думаете на разный манер: кто отрывистыми звуками, кто мелодией, кто картинками или клубком ароматов. И каждый из вас сам по себе, а не просто один из племени себе подобных… А через меня все время будто лился какой-то поток, точно волосы через гребенку, но очень быстро, и я не успевала понять то, что усваивала. Это началось еще когда я была внутри, и продолжалось под кхондским небом. Есть два рода вещей: первые ты трогаешь руками, и они сливаются в… как бы тебе сказать… мир твоей игры, мир, где ты играешь, сталкиваешься, взаимодействуешь с такими, как ты, детьми, мелкими и крупными. А вещи второго рода сами с тобой то ли играют, то ли учат тебя. Это мир школы.

— Школы? Что это за слово?

— В Лесу ведь тоже учатся в собраниях, но это не называется никак. В маминой стране Рхутин есть дома, которые называются «Кормушка для скота», «Плодовая роща», «Ручной костер в доме». Ясли, сад, очаг. Это для малышей, а люди постарше учат и учатся, будто бы стоя под портиком, прислонившись к одной из его колонн — схоле. Ты не упирайся в образы, это я ищу для тебя слово-пароль. Оно было «Учитель».

— То, что у нас Наставник кхондов?

— Не совсем. Наставники дают вам Закон и Умение, а мой Учитель учил меня искать это в самой себе и быть самой собой.

— Разве этому надо учить?

— Вас, пожалуй, нет. Я же помню из моей родовой истории только преподавателей, которые всовывают в твою голову факты. Хотя самые лучшие из них всегда тайком дарили ученику умение мыслить на своей собственный лад.

— Наши Наставники покажут тебе все, о чем ни спросишь, но никогда не дадут этому окончательной оценки. Оцениваешь и приспосабливаешь в себе ты сам.

— Вот подобный Учитель был и у меня. Он то ли не мог, то ли не желал, чтобы я его видела, чтобы не влиять на мою душу. Когда он появился в первый раз — то был черный с золотом туманный шар поблизости от моего лица, а иногда круглое, чуть сплюснутое яйцо под моими ногами, голубое и зеленое, и оттуда исходило дружество. Да, вот верное слово — дружество.

— Ты ли-це-зрела мир с высокого птичьего полета, — добавил Артханг, объясняя скорее себе, чем сестре. Его тихий мыслеобраз вплелся в речь Серены, подобно ленте, нимало ее не исказив.

— Разве есть такие среди наших Летающих, братик?

— Некто знает, — неопределенное «некто» значило в языках Триады то же, что безличное «говорят», но еще более авторитетное и тайное. — Крылья этого Летающего парят под тучами, но разглядеть его нельзя и в самый ясный день; и он может поднять тебя с травы, по видимости не поднимая.

— Должно быть, меня и в самом деле поднимали, не поднимая: ведь потом я стремительно падала прямо в шар и слышала вдогонку: «Сегодня — битва франков с сарацинами при Пуатье, обратный вариант, кончившийся победой мусульман», или: «Социократия Древнего Египта», или: «Золотой век империи гуанчей». А то и просто: «Иди и смотри»… Это было то же, что вписано в мою кровь, но подробнее, пристальней рассмотренное, вставшее дыбом со страницы одной из книг мудрости, полное запахами пыли и пота, аксамита и тряпок, красочное, как одежда скомороха, тусклое, как древняя риза, тяжкое, будто щит; оно проходило сквозь меня, как двойное рогатое копье, и навсегда во мне оставалось…. А Учитель называл даты, клеил марки, ставил меты, иногда совсем уж непонятные тебе или маме: «Хабиру в Новом Свете — перстень из золота, средний виток; атолл Муруроа — кольцо из яшмы, печать из вороненого серебра; коронация джиннии Софии — обруч из орихалка, или, что то же, электрума, перевернутая рубиновая звезда о пяти лучах». Все эти фигуры вместе составляли Лабиринт, Дом Секиры, в который вписан свернутый спиралью и закрученный листом Мебиуса вечный Путь.

Конец ознакомительного фрагмента.