Доброй смерти всем вам…

Татьяна Мудрая, 2013

Они появились одновременно с хомо и сопровождают его повсюду, как его устрашающая и в то же время совершенная копия. Они спасают ведьм и еретиков от мучений на костре, инквизиторов – от смертного пота. А начиная с Нового времени – улучшают статистику суицида, «под заказ» имитируя гибель от сердечной недостаточности и прочего в том же духе. Спасают честь, достоинство и достояние. Защищают от боли и позора, связанных с насильственной смертью. В какой-то мере способствуют реинкарнации своих подопечных. Рождают детей по обоюдной страстной любви и радуются им. Но случаются моменты, когда перед самими диргами – так называют эти существа – встают сложнейшие проблемы: самым юным из них хочется вернуть назад свою обыкновенность, свою будто бы утраченную человечность, наконец – свою смерть. Но не иллюзия ли всё это?

3. Хьярвард

В конечном счёте религия борется не с нами. Она постоянно скрещивает шпаги со своей любимой служанкой. «Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии», — говорил мой друг Альбер Камю, курсив мой. Для клирика и его кротких подопечных названной выше проблемы не существует. Дар Божий — и точка. Что дарящий по большому счёту не имеет право указывать тебе, как именно распорядиться презентом, и тем более забирать его назад своей властной волей — этого они не учитывают. Не хочешь принимать подарок на таких условиях — не принимай. Но если от тебя (вброшенного в холод и орущего с перепугу слизняка) ничего не зависит, то ты ничем и не обязан высшей силе. При этом сами дары (не одна только жизнь) можно употребить по-всякому. Почему их непременно надо проживать, как состояние? Родительское, имею в виду. Отец мой Ингольв, Волк Короля, уделил мне изрядную толику своего здравого смысла. Однако в день моего совершеннолетия этого оказалось до прискорбия мало. Пришлось поставить на карту и прокутить всё, что во мне тогда имелось.

Начнем, однако, с начала. Когда старшие в семье объявляют молодого дирга взрослым и как следует обученным, по его первому вызову идут сразу двое. Чтобы проконтролировать новичка и при случае поддержать своей мощью, телесной и нравственной. Вмешательство старшего допустимо, лишь если молодой конкретно проваливает дело. Ставит на грань провала, вот именно. (Кажется, мальчишка Трюггви заразил меня своей лексикой.

Не в те времена: тогда его ещё и на свете не было.)

Августовским вечером тысяча семьсот семидесятого года, вынув документ из потайного места, мы с моим старшим братом по имени Гудбранд Добрый Меч, ныне покойным, спешно взяли экипаж и отправились в Холборн. Это был один из бедных, но довольно благополучных районов столицы, поэтому брат удивился, когда застал дверь чердачной каморки запертой: при том, что ошибиться адресом или смыслом вызова мы не могли никак.

— От нас отказались? — спросил я на ментале и весьма быстро.

— При моей жизни такого не бывало, — ответил брат в той же манере. — Нет, разумеется, сие допустимо, но ведь все они понимают, что запираться не имеет никакого смысла.

— Ключ торчит с той стороны скважины.

Он кивнул.

Вцепиться в бородку узко заточенными ногтями и поработать этой импровизированной отмычкой не составило мне никакого труда. Гудбранд вошёл сразу за мной и вернул ключ в прежнее положение даже раньше, чем…

Чем мы почувствовали нестерпимый запах рвоты, жидкого кала, пота и чеснока. Совсем юный мальчик в рубахе, кюлотах и с босыми ногами скорчился в свете сальной свечи на убогой постели, длинные волосы прекрасного рыжего цвета метались по подушке, кое-где сбиваясь в колтун.

— Мышьяк, — сказал я. — Клянусь святым Полом, он же вульгарно отравился! С какой стати?

Мальчик пытался что-то объяснить. Чёрт нас всех побери, он пробовал даже улыбнуться навстречу, но губы тотчас свело пароксизмом, как и всё тело. Я вопросительно поглядел на него, на брата.

— Твоё решение, — пробормотал он.

Тогда я уселся рядом на ложе, притянул юнца за плечи, откинул ему голову и без особых церемоний кольнул клыками под челюсть, вводя свой натурный опиат.

— Боль ты так снимешь, конвульсии — нет, — передал мне Гуди. — Притом на этой стадии он полностью обречён. Кончай уж без затей.

— Я хочу знать, — пробормотал я вслух, на миг оторвавшись от своей работы. — Керл, я хочу знать, что с тобой случилось.

Почему я употребил это простонародное и не очень британское обращение? Керл — не юноша, а паренёк? Но мальчик на миг пришёл в чувство и вцепился в меня, пытаясь себя сдержать.

— Т-том.

— Знаю, — успокоил я, — Томас Чаттертон. Не говори пока, ладно? Не тужься.

— Т-ты так йу-ун.

— Молодой, почти как ты, ну да.

Во что бы то ни стало мы должны его развязать, думал я, это, вопреки суеверию, не сделает из Томаса наше с Гудбрандом подобие. Напротив, уменьшит то, что осталось от его смертного бытия.

И моего почти бессмертного.

Я прислонил свои губы к его рту (проклятый, невыносимый чесночный дух, вот уж тут легенда не соврала!) и стал с силой вдыхать внутрь насыщенный своей кровью воздух. Словно утопленнику. Где-то внутри меня — в лёгких, в печени? — лопались мелкие сосуды, во рту запахло гарью и железом, но это было неважно.

— Погоди, — сказал брат. — Ты сейчас до того себя вымотаешь, что сам ляжешь костьми.

Отстранил меня и начал делать то же, что я, но с куда бо́льшим успехом. Томас чуть обмяк и повис на наших руках, сердце забилось неторопливо и ровно, глаза прояснели.

— Ну, веди Ритуал, — Гуди высоко уложил мальчика на подушки и кивнул мне, чуть кривя губы.

Я набрал воздуха в израненную грудь.

— Это моя плата — задавать вопросы, Том, ты об этом знаешь, — сказал я. — И плата необременительная. Если ты собрался пойти на попятный, тебе только и надо было, что попросить. Почему?

— Теперь мне куда легче говорить, — он снова улыбнулся. — Об этом тоже. Сам виноват.

Он чуть закашлялся, но потом продолжил.

— Я… я пишу стихи. Хорошие, правда-правда. На старинный манер, как у мастера Макферсона в его «Песнях Оссиана». Меня крепко били за подлог. Что я прикрылся одним старым монахом. Но потом кое-как обошлось. Пришли небольшие деньги. Жить можно было и в нищете. Но… тут я в придачу заболел. Стыдной хворью.

— Люэс?

— Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.

— Это ж чепуха, а не болезнь.

— Ну да, но я сломался. Верблюжья соломинка. Был жутко разозлён. Из-за этого проклятого трипака меня не взяли в плавание. Тогда и послал валентинку. Вы… сами по себе вы не смертельный диагноз.

Гудбранд из своего угла кивнул, подтверждая.

— И тут меня подучили, как враз избавиться от этой пакости. Во сне.

— Смесь белого мышьяка с лауданумом. Рискованное дело, если не знать верной пропорции, — подтвердил брат. — Легко было угадать и то, и другое по запаху.

— Если бы вышло… открыл бы на зов и отправил восвояси, немного потрепав языком. Я ведь такой жулик.

— Фальшивые дворянские грамоты? Стихи на псевдосредневековом?

— И они. И другие. Сами собой написались. «Я ухожу для неземных услад, Но вы — по смерти вы пойдете в ад».

— Кто — мы? Дирги?

— Нет. Вы добрые. Добрей олдерменов и врачей. Добрее Бога. Я как-то сказал: «Возможно, убивать себя и грешно, и неразумно, только это — благородное безумство души, которая тщится принять подобающую ей форму. А коли мы не помогаем обществу и от него не получаем помощи, то не наносим ему вреда, слагая с плеч бремя собственной жизни».

— Интересное дело. Ты хоть понимаешь, что выбрал длинную каменистую дорожку вместо короткой и ровной? В обеих половинах света — этого и того?

Вместо ответа Том тоже спросил:

— Я у тебя первый?

Отозваться на это можно было лишь одним образом.

Когда я вернул себе всё влитое в него с небольшой придачей и кое-как пришёл в себя, мальчик был уже мёртв. Он лежал на спине посреди скомканных и порванных листов, трухлявой мебели и горького дыма от потухшей свечи. В окне разгоралась розовоперстая заря, на устах цвела улыбка.

А мы еле спустились по лестнице — так были вымотаны.

— Прикрыть его не получилось, — сказал Гудбранд. — Типичное felo de se, как говорят крючкотворы.

— Не думаю, что оттого он сильно пострадает, — ответил я. — Благопристойные похороны его вдовой матушке явно будут не по карману. А стихи… Знаешь, я успел заглянуть в кое-какие бумаги, пока мы приводили его и себя в порядок. Это гениально и теперь уж не потеряется в веках. Запечатано болью и кровью.

— Что же, остаётся утешиться этим обстоятельством. Больше ведь нечем, верно?

Диргу иногда удаётся уже в день инициации захватить столько плотских частиц, что они превышают критическую массу. И тогда, орошённое кровью своего невольного дарителя, является в этот мир дитя и плывёт внутри тканей, раздвигая собой клетки, как хилер. Такое благословение судьбы случается крайне редко, а к тому же я отдал мальчику слишком много своего.

Но всё же… Через сто с небольшим лет…

Молчу.