Дикая яблоня. Пасторальная симфония

Татьяна Мишина, 2021

Книга состоит из трех частей. Первая – повесть “Дикая яблоня”. Через автобиографичные образы и биографию семьи раскрывается характер писателя, отношение к себе и людям. Вторая – сборник стихотворений “Пасторальная симфония”. Состоит из 10 разделов: Пасторальная симфония, О Беловодье, Лира, Любовь – Акварель, Песни и Романсы, Лунная соната, Кузбассу 300 лет, Стихи детям, Память, Басни и притчи. Третья – короткий юмористический рассказ “Секретное задание”. P.S. случай из жизни моей мамы, поэта Татьяны Мишиной: Примерно в 2015 году я самовольно отправил некоторые стихи мамы на гостевую страницу сайта Андрея Дементьева. Мэтр позвонил по номеру, который я написал. Трубку взяла сестра мамы, Елена. Мамы рядом не было, и Андрей Дементьев сказал Лене, что ему понравились стихи, особенно про любовь. Он с душевной теплотой отметил «Шепотом» и «Чистая поэзия». Я придумал дизайн обложки, и конечно на ней эти стихи. Осенью 2022 после концерта провожая известного певца Евгения Южина в аэропорту г. Новокузнецка, я подарил ему эту книгу и узнал от него, что он дружил с Андреем Дементьевым. Евгений рассказал, что Андрей Дементьев в то время был болен. Евгений очень удивился, что мэтр нашел в себе силы позвонить и передать теплые слова автору. Андрей Сеничев – скрипач, композитор.

Дикая яблоня

Повесть

Я камни соберу, фонтан построю

И струны звонкие его настрою.

Как тетиву, я натяну фонтана струи

И по местам расставлю все статуи.

Прохладу струй тех сильных, дерзких

Пусть укротит пара ладошек детских.

Татьяна Мишина

Мне нравилось смотреть ему вслед, когда он уходил по длинному коридору. Заведующий гороно Мелер Виктор Андреевич был похож на актёра и писателя Михаила Жванецкого.

Такая же фигура, рост, возраст и старенький портфель, который он слегка раскачивал. Поднималось настроение, даже если минуту назад он долго и нудно отчитывал за что-нибудь. Неожиданно обернувшись, он увидел, что я улыбаюсь: «Ну, вот! Она ещё и смеётся. Зайдёшь ко мне в кабинет!»

В кабинете у него было самое безопасное место. Там ему было не до меня.

Я не боялась, что получу разнос, так как посетители и звонки совершенно не давали решать служебные вопросы, и я часто подолгу наблюдала за тем, как он общается с людьми. Это могло продолжаться часами. И я незаметно исчезала.

Виктор Андреевич иногда звонил и спрашивал: «А ты куда пропала?»

Я снова поднималась в приёмную, но всё повторялось с начала.

«Татьяна Николаевна, в 10 часов будет совещание по вопросу ремонта учреждений гороно. Вы обязательно должны записать все проблемы, которые необходимо срочно устранить», — сказал шеф.

Проблем хватало всегда. Я работала в гороно инженером по техническому надзору. Это совещание прошло строго и тихо. А обычно посетители и звонки мешали работать.

Он выслушивал каждого приходившего, держа телефонную трубку около уха. И там, в трубке, тоже шла отдельная беседа. При этом он так умел держаться, что никто не обижался и даже не замечал второго разговора. Он больше слушал, чем говорил. Ни разу не сказал невпопад. Многим он помогал. Я не понимала, как можно услышать всех сразу? Иногда какая-нибудь пожилая женщина начинала свой рассказ с рождения своего дедушки, он кивал головой и никогда не перебивал. Основная масса просящих, жалующихся, благодаривших и недовольных считала, что их вопрос самый важный. И такие посетители шли каждый день тучами, оставляя мало времени для основной работы. А это 120 школ, 205 детских садов, школы-интернаты, ДЮСШ и много других объектов, включая пионерские лагеря.

За 10 лет работы в школе преподавателем и 15 лет заведующим гороно Виктора Андреевича никто не видел злым или раздражённым. О его посетителях можно было написать не одну книгу. Ответы и помощь получали все!

* * *

После совещания мы с Виктором Андреевичем поехали во вспомогательную школу № 1 принимать после капитального ремонта спортивный зал. Во дворе школы было много детей, они бегали как угорелые друг за другом. Один мальчишка закричал: «Гляньте! Дядька из собеса приехал, во-он тот толстый!» Навстречу нам шёл директор школы Юрий Александрович, маленького роста, крикливый, шустрый! Раньше он работал тренером в спортшколе. По пути он зарядил подзатыльник догадливому мальчишке и заорал, как шальной: «Пошли вон отсюда! Я кому сказал!» Всех как ветром сдуло. Ремонт понравился: строители поработали хорошо, на совесть! Юрий Александрович пригласил нас на обед, но Виктор Андреевич отказался, и мы пошли к машине. Шеф с трудом погрузился в салон старого «москвича» и сказал: «Юрий Александрович, вы зачем мальчонку ударили?»

— Да сил уже нет, Виктор Андреевич! Это не дети, а уро…» — и осёкся.

— А зачем вы стали педагогом, если у вас нет сил? Я вам так скажу: чтобы работать учителем, сила не нужна. Вы просто давно выговор не получали.

Виктор Андреевич захлопнул дверь, и мы поехали. Юрий Александрович остался стоять виноватый и растерянный.

Мы только зашли в гороно, а в коридорах уже стояли толпы людей.

Они ждали Виктора Андреевича.

* * *

Молибога приходил не на приём, как все посетители, а прямо на совещание, когда оно было в самом разгаре. Маленький, шустрый и крикливый, он был похож на старика Хоттабыча. При нём всегда был рюкзак и лопата. Он снимал помятую соломенную шляпу, клал её на стол заведующего гороно и говорил: «Виктор Андреевич, предъявите, пожалуйста, план работы на этот год».

Шеф молча показывал ему рукой на стул и спокойно продолжал совещание.

Человека с рюкзаком и лопатой знали все — это был старый учитель ботаники.

Ему было уже далеко за восемьдесят лет. Он был частый гость в гороно, и на него уже никто не обращал внимания. Молибога садился на стул и, опершись подбородком на короткий черенок лопатки, дремал. Иногда он просыпался и бурно встревал в разговор, перебивая шефа цитатами из старых газет и учебников.

Тогда Виктор Андреевич брал трубку и набирал две цифры. Старик знал, что сейчас приедет неотложка. Он хватал шляпу с лопатой и убегал из кабинета. Через полгода этот человек мог снова нанести визит и потребовать план работы или отчёт по финансам.

Молибога жил недалеко от меня, в соседнем доме. Окна его двушки на первом этаже выходили во двор. Окнами это нельзя было назвать, они не мылись уже лет тридцать. За нашим домом на пустыре стоял ряд металлических гаражей. Мы недавно купили жигули и решили там поставить наш гараж. Когда автокран уже опустил его, как будто из-под земли вырос маленький старик Хоттабыч. Молибога строго сказал нам: «Я буду жаловаться в исполком и милицию. Здесь нельзя ставить гаражи, их скоро все уберут. Здесь растут чёрные реликтовые тополя, они охраняются законом». Поняв, что на него никто не обращает внимания, он добавил: «Ладно, пока я вам разрешаю, но только пять метров от ствола, так как вы можете нарушить корневую систему». И удалился.

В воскресенье в шесть часов утра кто-то позвонил в дверь. Я чуть не лопнула от злости, накинула халат и пошла открывать. На пороге стоял Молибога с лопатой, рюкзаком и, как обычно, в своей соломенной шляпе. Он вошёл, в руке у него была школьная деревянная линейка, и сообщил:

— Я пришёл сказать, что вы правильно сделали, что отодвинули гараж, я смерил. Если что, скажете, что согласовано со мной и я разрешил установку гаража на этом месте.

Я еле успела прикрыть рот рукой.

— Спа-а-а-сибо, — зевая, сказала я.

— Извините, что так рано побеспокоил вас. Я иду на работу, у меня лабораторные испытания. Мне нужно взять пробы торфа на болоте.

Я подошла к кровати и ничком упала.

— Кто это? — спросил муж.

— Молибога приходил.

— Зачем? — удивился Сергей.

— Он разрешил тебе оставить гараж.

— Ну, жалко, я не вышел, спустил бы его с третьего этажа.

— Не надо его спускать, он учитель ботаники.

Засыпая, я сказала:

— Ты правильно сделал, что отодвинул гараж.

— Да ничего я не двигал.

Мы обнялись и уснули.

Через месяц, идя с работы, я увидела, что окна Молибоги открыты и рабочие лопатами выбрасывают через них мусор. Казалось, что у него в квартире была собрана вся флора и фауна Западной Сибири. На земле лежала куча книг. Я подошла и взяла одну — «Чёрные реликтовые тополя Западной Сибири». Я взяла книгу с собой на память о старом учителе. Иногда я её листаю, но строк не вижу.

Я думаю о Молибоге. Он был одинок, ему было девяносто лет, когда он умер. Молю бога за тебя, Молибога. Царствие тебе небесное, старый учитель.

* * *

Мы ехали в сурдоцентр — школу глухих детей.

— Степан, куда ты так летишь? Если знаки не знаешь, то хоть на светофор смотри. А ещё профессионал, на БелАЗе работал! Я понимаю, конечно, что у вас там, на разрезе угольном, только один дорожный знак — кирпич! Туда нельзя, сюда нельзя! Ладно, мы с тобой старые уже, а вон сзади сидит дивчина, ей ещё жить надо, она ещё не все моря избороздила. Из круиза вон вернулась живая, слава Богу, а ты летишь под сто! — сделал выволочку Виктор Андреевич Степану и обратился ко мне: — Как лодка-то называлась?

— Теплоход «Константин Симонов», — гордо ответила я.

— Говорят, в Англии, во Франции, в Голландии была!

— В Нидерландах, — гордо поправила я шефа.

— Ну, расскажи, как вы там, на теплоходе, зажигали!

— Ой, Виктор Андреевич, это долго, у меня мои стихи с собой, прочитаете, и всё станет ясно за пять минут.

— Ну-ка давай сюда!

Я передала стихи Виктору Андреевичу, и он замолчал.

А когда прочитал, было много эмоций, а вопросов ещё больше.

— Да ты молодец, хорошо пишешь!

— Ну вот! А вы не хотели мне заявление на отпуск подписывать.

Круиз на теплоходе «Константин Симонов»

Шутка

По проливу Па-де-Кале

Мы толпою проплывали.

Опы да опы —

Круиз вокруг Европы!

Мы в каютах закрывались

Да любовью занимались.

Раскачали судно так,

Вал девятый был пустяк.

Айвазовский если б знал,

Вал десятый б рисовал.

Капитан в бинокль смотрел,

Шторм на море не узрел.

В глазах ужас и вопрос,

Дал на всякий случай SOS!

Всех на палубу собрал

И жилеты раздавал.

Коротки жилеты —

Мужики раздеты.

Над проливом Па-де-Кале

В небе чайки хохотали.

Опа да опа —

Уже близка Европа!

Завернули по пути

В порт английский «Тиволи»,

Трюмы подзаправили

И туманный Альбион

Без вина оставили.

Капитану на презент

Взяли мы «Наполеон».

Горбачев, наш президент,

Отменил сухой закон.

Нам не страшен океан,

На хозяйстве капитан.

Опа, опа,

По борту Европа!

Мы Ла-Манш преодолели,

Пили-ели, пили-ели.

К утру кончился запас,

Экипаж вошёл в экстаз.

Кок наш выбился из сил,

Плюнул за борт и уплыл.

Опа, опа,

Спаси ты нас, Европа!

Нет еды, воды и танцев,

Мы летучие голландцы.

Рация молчит, туман,

С курса сбился капитан.

Капитана утешали,

Шлюпку на воду спускали,

Кока хором поднимали.

Капитан отдал нам честь,

Увёл кока щи поесть.

Рейс какой-то не фартовый,

Капитан отдал швартовый.

По проливу Па-де-Кале

Мы толпою проплывали.

Опы да опы,

Круиз вокруг Европы!

Круиз по Северному и Балтийскому морям

(т/х «К. Симонов»), г. Рига, 1987 г.

* * *

Мне позвонили из турагентства и сказали, что моя кандидатура утверждена в круиз! Я летела на второй этаж в кабинет к шефу, как ракета, с заявлением на отпуск. Был конец рабочего дня, в приёмной Виктора Андреевича ждала жена Раиса Федоровна, она разговаривала с секретаршей. Я промчалась мимо них, сделав озабоченный вид, держа в руках деловую папку. Секретарша не успела открыть рот. Я сказала: «Мне срочно».

Виктор Андреевич говорил по телефону. У меня не было терпения ждать, и я положила своё заявление ему на стол. Не переставая разговаривать по телефону, он прочитал его и отодвинул. Я снова подвинула листок. Положив трубку, он сказал:

— Щас, обрадовалась! Столько дел, а она в отпуск собралась! А отопление в сурдоцентре кто будет делать, я? Скоро зима! Мы в Сибири живём, а ты по тёплым странам, значит, захотела прокатиться? У тебя когда отпуск по графику?

— Виктор Андреевич, какой график? Я в круиз еду! Круиз под мой график не подстраивают. И вообще, я два года в отпуске не была! — оправдывалась я.

— Во даёт! А кто на сессии месяц болтался?

— Да вы же знаете, какая трудная была сессия! — кричала я. — Сессия — это не отдых.

— А в Венгрию кто летал?

— А что Венгрия? Всего пять дней я там была.

— Да у японцев отпуск всего четыре дня, и они радуются.

— Виктор Андреевич, я же не японка. Подпишите! — взмолилась я. — У меня завтра утром самолет в 7:00 в Москву. Я уже билет купила.

— Не-е-ет, — затянул шеф. — Вот отремонтируем отопление в сурдоцентре, тогда хоть в Америку поезжай. Вечно тебя куда-то несёт. Как только твой муж реагирует на все это.

— А что муж? Он ещё не знает. Виктор Андреевич, бухгалтерия закроется, а мне ещё отпускные надо получить успеть.

Я знала, что Виктор Андреевич подпишет заявление, но он растягивал время, и ему это нравилось. Это была его манера общения. Он ждал конечной реакции собеседника — как будто коллекционировал характеры. Когда мне приходилось со стороны наблюдать за ним, я или злилась, или смеялась в душе и думала: ну как ему охота столько времени тратить, выслушивая нытьё и вздор. Я хорошо изучила Виктора Андреевича и в этот момент действовала согласно поговорке: «Чем жалобнее блеет овца, тем свирепее становится тигр». Мне никак не хотелось быть овечкой, но шеф был неумолим.

— Вот приходи завтра, тогда и поговорим, — собирая портфель, сказал он.

— У меня же самолёт утром! — почти закричала я и не на шутку испугалась. Подумала, что если Виктор Андреевич поднимется сейчас из кресла, то плакал мой круиз. Тогда я подошла к нему с той стороны, где не было телефонов, положила руку на спинку кресла и сказала:

— Виктор Андреевич, а я сейчас сяду вам на колени, а в приёмной ваша жена, Раиса Федоровна! Она может зайти в кабинет.

И стала приближаться к нему.

Шеф выпучил глаза и испуганно сказал:

— Да ты сдурела совсем, это же рэкет! Ну ты танк, ну каток! — И уже со смехом сказал: — Давай авторучку, я свою уже убрал.

— И вот ещё, характеристику подпишите, — подвинула я второй листок.

Глядя поверх очков, он спросил:

— Это кто писал?

— Сама писала, — ответила я.

— Караул! Это ты такая хорошая? Я щас заплачу, — засмеялся он. — Да с такой характеристикой тебе не в круиз, а в Кремль за орденом надо ехать. Ну, любишь ты себя, любишь! От скромности не помрёшь. Вот ведь какая в школе была — все от тебя плакали, — такая и осталась.

— Ну, Виктор Андреевич, это же в круиз нужна такая, вы же знаете.

— Где только так научилась?

— А помните, вы всегда говорили нам на уроке в школе: «Не роняйте себя!» Ваша школа!

— Совсем не жалеете вы меня, совсем, — подписывая, бурчал он.

— Ладно! Желаю тебе хорошо отдохнуть, только не вздумай там остаться. А то найдёшь себе какого иностранца!

Виктор Андреевич пожал мне руку и вышел из кабинета. Я посмотрела ему вслед и подумала: «Господи, совсем старенький стал, хоть бы ещё поработал». Позвонив из его кабинета главному бухгалтеру, я сказала:

— Галина Ивановна! Я иду, да, подписал, конечно! А что тут странного — отпуск у меня. Должна же я отдыхать когда-то!

* * *

Мы ехали из детского дома № 2. Виктор Андреевич сказал:

— Татьяна Николаевна, ты где-то здесь недалеко дом свой строишь, давай заедем, я хочу посмотреть, что ты там затеяла. Говорят, с размахом.

Мы подъехали. Дом ещё был не достроен, но рабочие уже крышу сделали красиво.

— Ничего себе домина, два этажа, да большой какой! Здесь можно детсад открыть, их вечно не хватает! — смеялся он. — Давай, давай, строй. Вот наши победят, я здесь детский сад ещё один сделаю, — шутил Виктор Андреевич.

Его слова почему-то резанули меня, больно задели. Не зная того, он попал в десятку.

Я понимала, что это шутка, но в памяти, как молния, пронеслись слова мамы. Она часто рассказывала, как их семью выселили из директорского дома в тридцать девятом году, когда умер её отец. Маме было десять лет.

А потом там сделали детский сад. Я туда ходила маленькая.

— Ты молчишь? — заметил шеф моё серьёзное лицо.

— Да вот думаю: песка не хватит на сегодня штукатурам. Надо что-то делать, а то уйдут рабочие…

Я понимала, что Виктор Андреевич пошутил, но в душе что-то ёкнуло. В голове вмиг пронеслась мысль о том, как Прасковью с детьми и её отцом Акимом переселили в барак, когда умер её муж Дмитрий Сальцин.

— Не молчи, не переживай, сама нажила себе проблем — так справляйся с ними. Дом построить — это непросто, — сказал Виктор Андреевич.

— С Божьей помощью построим! — сказала я. — Никак иначе! Виктор Андреевич, это хорошо, что не дали мне квартиру. Если бы я тогда её получила, то теперь у меня не было такого дома.

— Я бы всем дал, если бы они у меня были. А потом и совсем строить перестали, помнишь?

— Помню, Виктор Андреевич, и не обижаюсь.

— А участок-то какой большой, целое футбольное поле.

Вечером, сидя у телевизора, я всё думала о словах Виктора Андреевича. Понимала, что он не хотел меня обидеть, что это шутка, случайное совпадение всего лишь. Но где-то далеко-далеко засела острая заноза, которая не болела, но напоминала о себе своим присутствием.

— Таня, Таня, — позвала меня сестра Лена.

Я не ответила.

— Ну, ушла в себя, вернусь не скоро! — смеялась она надо мной.

Мне не хотелось ни с кем разговаривать.

— Ну, что ты приучила его на диване! Пошёл! — сказал муж.

Рыжий английский кокер-спаниель прижался ко мне ещё сильнее.

— Не трогай его, — нервно сказала я.

Марсель закрыл глаза и притворился спящим.

— Ну-у-у! Два англичанина! Капиталисты несчастные, заняли весь диван, и ничего им не скажи, — ворчал Сергей.

«Ну, денёк! — думала я, засыпая. — Да говорите вы все хоть что! Всё равно по-вашему уже не будет никогда».

* * *

Какое странное, необъяснимое чувство! Это больше, чем радость, гордость, счастье, — первая ночь, проведённая в собственном доме! Это нельзя ни с чем сравнить. Дом, который ты построил сам, своими руками, как мечтал, как умел, как желал, чтобы жить. Заботы и материальные трудности, связанные со строительством, оторвали нас от всего. В какое-то время наступала такая усталость, безысходность, что сдавали нервы и хотелось всё бросить. Всё это уже в прошлом.

Мы переехали в августе. Ещё было полно недоделок, но жить уже можно. После хрущёвки в двадцать семь квадратных метров мы просто потерялись в доме. Чтобы тебя услышали, надо было сначала найтись самому, то есть пройтись по этажам, комнатам или выйти во двор, в гараж, а иначе не докричишься, не дозовёшься. Первое время, по привычке, мы уменьшали звук телевизора и музыку. Я прислушивалась и ждала, что вот-вот кто-то начнёт стучать за стенкой или этажом выше среди ночи.

Утро ошарашило своей тишиной, простором и свежим воздухом. Я открыла окно настежь, услышала пение синички. Она сидела на ветке сирени и старалась изо всех сил. У неё так славно получалось, что мне захотелось крикнуть ей «браво!».

Я была дома!

За время строительства мне некогда было осмотреться вокруг. В первый раз с любопытством и удивлением я смотрела из своего окна вдаль. Дом стоял на возвышенности, и со второго этажа из моей спальни открывался красивый вид на горы и на город. До сих пор я не могу понять, как случилось так, что главным на этой панораме был мелькомбинат. Его элеваторы своими гигантскими размерами напоминали небоскрёбы. Совпадение или случайность, но, закладывая фундамент, я не выбирала себе комнату с видом на мелькомбинат, где работал мой дед Дмитрий Владимирович Сальцин. «Мистика какая-то», — подумала я.

Я построила дом…

Я построила дом у тайги,

Где шумят вековые ели.

Я смотрю с высоты, как извивы реки

Луговые обняли пастели.

Я встречаю зарю, провожаю закат,

Вижу я, как танцуют метели,

Луна ближе ко мне и к тебе во сто крат,

По весне журавли прилетели.

Опустились в долину, где плещет волна

Там, где речку ручьи наполняют.

Мне сейчас не до сна, в кронах блеснет луна,

А в ладонях моих звёзды тают.

Слышу я с вышины (может быть, это сны) —

Приближаются грома раскаты.

И от счастья глаза мои слёз вновь полны,

Красотой опьянили закаты.

А зараменный^[1] колокольный звон

Нам приносит ликующе скерцо,

Несёт веру, любовь и надежду мне он,

Замирает тогда моё сердце.

Я построила дом, я построила там,

Где я ближе всего к небесам.

Облака-купола, по ночам птичий гам,

Бог навек подарил счастье нам.

Я построила дом, посадила берёзку,

Дорога, как сестра, она мне,

Доросла до небес, вдруг увидела лес,

Прошумела: «Спасибо тебе».

Ветра я попрошу: не губи красоту,

Ведь берёзонька так молода!

Ствол сломается вдруг, я не вынесу мук,

Для меня это будет беда.

Я построила дом, где не будет разлуки,

Где не будет вовеки грусти и скуки,

Где не станут ночами влажны ресницы,

Где господь согревает наши десницы.

Слышу я с вышины (может быть, это сны) —

Приближаются грома раскаты,

И от счастья глаза мои слёз вновь полны,

Красотой опьянили закаты.

19.08.2015

г. Прокопьевск

* * *

Я вспомнила, как мама рассказывала про своего отца — моего деда Сальцина Дмитрия Владимировича, 1906 года рождения. Семья деда родом из города Чистополь, что в Татарстане. В Москве он окончил институт имени Г.В. Плеханова, отделение мукомольной промышленности. Получил распределение в Сибирь, в город Прокопьевск на завод «Союзмука».

Сальцин Дмитрий Владимирович

Он был начальником экономического отдела. Ему дали хорошее жильё в двухквартирном доме. В одной половине жила семья директора мелькомбината, а в другой — мой дед. Дом звали директорским.

Мама рассказала мне историю моего деда. В 1928 году Новосибирский отдел рабочего снабжения ОРС (тогда Прокопьевск относился к Новосибирской области) отправил Дмитрия Владимировича в Красноярский край, в сёла Клюквенное, Марьевка и другие, наводить порядки. Там жили раскулаченные и сосланные из Тамбовской губернии — бывшие кулаки. Дмитрий был партийный. Всем своим видом и столичными манерами он внушал, скорее, страх, чем уважение. Бывшие кулаки решили, что этот миссионер приехал наводить свои порядки и ждал отряд, который их всех будет убивать. Озлобленные, ограбленные в Тамбовской губернии люди, на первый взгляд безропотно принявшие новые законы и власть, а в душе затаившие обиду и злость, мстили тихо и жестоко. Коммунист-москвич был избит до полусмерти неизвестными и пролежал за околицей всю ночь, едва не замёрзнув в начале сибирского октября. Его полуживого обнаружил утром старик Кондрат Шабунов. Он с сыном Акимом притащил бедолагу к себе в избу, где жила их большая семья, сосланная из Тамбовской губернии в село Клюквино.

Кондрат долго выхаживал Дмитрия горячим молоком и барсучьим салом. Дмитрий влюбился в красавицу Прасковью — внучку Кондрата. Ей было девятнадцать лет, а ему двадцать три года. Дмитрий уговорил Прасковью и её отца Акима поехать с ним в Прокопьевск.

Свадьбу сыграли ещё в деревне Клюквино, и там же в 1929 году родилась первая их дочь — Лидия, моя мама. Через два года в Прокопьевске у них родился сын Леопольд, а ещё через два года — сын Геральд.

Семья Кондрата Шабунова — дед держит Прасковью (Ро́су) за руку. Тамбовская губерния

При полном достатке и благополучии в семье дочери Прасковьи Аким не мог принять новую жизнь. Он не оценил её ни душой, ни разумом. Зачем было его семью лишать всего в Тамбовской губернии, где он жил и работал, чтобы здесь, в Прокопьевске, обрести другую, чуждую ему жизнь? Привыкший к крестьянскому труду, Аким не принимал городского уклада жизни. Для него всё здесь было чужое, временное.

— Голодранец ты, — говорил он зятю. — Только можешь книжки читать да дочку мою Росой звать. Какая она тебе Ро́са? Прасковья она — понял! Даже изба у тебя казённая. Вот дадут тебе под зад, и пойдёшь жить в стойло.

Стойлами Аким называл бараки, которые сплошь строили всюду.

— Ишь чё придумали для народу — конюшни! Мы так строили с отцом для своих жеребцов. Перегородка — загон, переборка — хлев. А вы людям так затеяли.

— Временно всё это, временно, — говорил тестю Дмитрий. — Скоро здесь будет большой город. И дома будут многоэтажные, и школы, и театры, и парки — всё будет.

Но Аким не слышал зятя Дмитрия, он горевал о своих родных, которые жили в деревне Клюквино. Здесь, в Прокопьевске, одно только утешало Акима — внуки. Он не мог понять, как так они, вынянченные им, растут такими способными и образованными. Уже в шесть лет читают взрослые книги, которых у Дмитрия было очень много. Вот и сейчас они по очереди вслух читают «Дети капитана Гранта». Зятю он не хотел приписывать заслуг, так как Дмитрий мало находился дома с детьми. Для него коммунист был всё равно что враг. Его ненависть к коммунистам шла из далёкого 1920 года, когда его семья была вынуждена уехать из Тамбовской губернии в Красноярский край. Они ехали с сыновьями, дочками, внуками, с отцом Кондратом и матерью Февроньей в набитых людьми столыпинских вагонах два месяца. Хорошо, что было лето и на остановках, довольно длительных, можно было купить еду.

* * *

«История Тамбовского восстания 1921 года по-прежнему воспринимается очень остро. Это была последняя крестьянская война в России», — писал А. И. Солженицын. Но Тамбовское стойкое восстание показало, что российское крестьянство не сдалось без боя. Стараниями великого писателя «антоновщина» приобрела международную известность. В 1990-х годах во время празднования двухсотлетия Вандейского восстания во Франции он первым обратил внимание мировой общественности на сходство восстаний французских и тамбовских крестьян, выступавших против резкого вторжения революционных режимов в интересы сельского населения. Отсюда и появилось выражение «тамбовская Вандея».

Боевая дружина А. С. Антонова стала ядром повстанческой армии. Повстанцы образовали «Крестьянскую республику» на территории Кирсановского, Борисоглебского, Тамбовского уездов с центром в селе Каменка. Смерть настигла братьев Антоновых недалеко от родных мест. Последний бой они приняли 24 июня 1922 года. Александру было тридцать три года, а Дмитрию — двадцать восемь лет. Антоновы были убиты в ходе операции, разработанной Тамбовским отделом ГУБЧК (Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем).

В том бою погиб сын Кондрата Семён Шабунов, ему было двадцать лет.

Кондрат всю свою жизнь ждал сына, но ничего так и не узнал о нём.

Семён тогда знал, куда отправили его семью. Он успел проводить их на поезд, который уходил в Красноярский край. Кондрат надеялся, что Семён их найдёт.

* * *

До сих пор в России, в том числе и на Тамбовщине, где происходило мощнейшее антикоммунистическое восстание крестьян в 1920–1921 годах, не знают, более того — не хотят знать ничего, что могло бы поколебать привычную позицию крайне негативного отношения к руководителю восстания Александру Степановичу Антонову и тому движению, которое он возглавлял. Вот лишь один красноречивый пример. В старинном зажиточном селе Паревка Кирсановского уезда в июне 1921 года во исполнение приказа № 171 Полномочной комиссией ВЦИК были захвачены и расстреляны заложники: по одним данным — 86 женщин, стариков и детей, по другим — 126. В местном школьном музее можно увидеть фотографии чекистов, сельсоветчиков — тех, кто устанавливал на Тамбовщине советскую власть. Известный кинорежиссер Андрей Смирнов во время съёмок художественного фильма «Жила-была одна баба» посетил музей. Он поинтересовался у учительницы, показавшей ему экспозицию: «А где же память о тех ваших односельчанах, расстрелянных в 1921 году?» В ответ он услышал: «Ну, нас же учили, что это бандиты».

Тамбовская губерния всегда была хлебной. Накануне 1917 года она производила более 60 миллионов пудов зерна. Она кормила себя, кормила Россию, а ещё 26 миллионов пудов зерна поставляла на европейский рынок. К началу 1919 года в Тамбовской губернии действовали 50 продотрядов из Петрограда, Москвы и других городов общей численностью до 5 тысяч человек. Такого размаха конфискаций не знала ни одна губерния. Крестьян возмущал произвол в определении объёма поставок, злоупотребление грубой силой, пренебрежение к хранению и использованию изъятой у них продукции. Забранный по продразверстке хлеб гнил на ближайших станциях, пропивался продотрядовцами, перегонялся на самогон. Особенно трагическим положение стало в 1920 году, когда Тамбовщину поразила засуха. Крестьяне самых хлеборобных уездов: Кирсановского, Тамбовского и Борисоглебского — голодали. На весенний сев зерна не оставалось. Всё отнимали.

Неимоверная по объёмам продразверстка 11,5 миллионов пудов зерна означала для крестьянства гибель от голода.

(«Тамбовская Ванде́я», по материалам Г. А. Абрамовой, главного научного сотрудника Тамбовского областного краеведческого музея.)

* * *

Я вспомнила рассказ писателя Виктора Астафьева «Базар у пристани Назимово» из его книги «Енисей мой, Енисей». И мне захотелось рассказать о моём прапрадеде Кондрате Шабунове. Его образ очень совпадает с образом «старика разбойничьего вида» в этом произведении. Около села Клюк-вино Красноярского края, куда был сослан Кондрат с семьёй, было село Марьевка. Там у Кондрата была торговая лавка. Ему привозили товар оптом из Красноярска богатые люди. Он также торговал на пристани у Енисея. Как называлась эта пристань, я не знаю. Кондрат продавал кедровые орехи, солёную черемшу и изделия из берёсты, которые он делал сам. У него были золотые руки. По рассказу В. Астафьева многое совпадает. И высокий картуз, которым он гордился. И руки он всегда держал на животе. Был молчаливый, строгий на вид.

Я написала стихотворение.

Базар у пристани Назимово

Всплывают в памяти вуали,

И за собой ведут печаль

Заенисеевские дали:

Базар, Назимово, причал.

Старик разбойничьего вида,

Руки сложив на животе,

Расположил пастушьи дудки

На пыльном кожаном мешке.

Здесь берестяные зобёнки

Под соль и сахарный песок

И вычурно ножом расписан

Упругий, ладный туесок.

А чучела прям как живые!

Леших имущество и ведьм.

Диковины — дары лесные,

Мастер-кержак сподобил ведь!

Дед, в сыромятные обутый

Кержачъи лапти-шептуны,

Серьёзный, с виду чуть надутый,

С нами общается на вы.

Картуз на нём высокий, знатный

Гордится им старик не зря,

Насунут до бугров надбровных

Времен, поди, ещё царя!

Заенисеевские дали,

Туманы плисом у воды,

И сна прозрачные вуали,

И стрекоз крылья из слюды.

Солнцем налитый, олифой крытый

Кедровокаменный орех.

И кровянеет ядовитый

Глаз княженики, как на грех.

И, словно магнивая крошка,

Просит давно её душа,

Брызжет душистая морошка,

А гонобобель!.. Хороша!

Ушат с солёной черемшой

Стоит поодаль в стороне,

Такое вряд ли вы едали

В какой ещё другой стране.

И разуму не поддаётся

Весь местный рыночный закон,

Здесь добродушно люд смеётся,

Здесь самый чистый самогон.

Старик разбойничьего вида,

Руки сложив на животе,

Расположил пастушьи дудки

На пыльном кожаном мешке.

До сдвинутых бугров надбровных

Насунутый его картуз,

И весь испачканный черникой

Бежит мальчонка-карапуз.

Всплывают в памяти вуали,

И за собой ведут печаль

Заенисеевские дали!

Базар, Назимово, Причал.

О судьбе моих предков всё рассказала моя тётя Валя — Валентина Семеновна Фомина, по мужу Даньшина. Кондрат — её прадед, а мой прапрадед. Она живёт в г. Красноярске на проспекте Красноярский рабочий. Её детство прошло в семье прадеда Кондрата. Поэтому она знает все подробности. Когда ей был один год, её отец погиб на фронте в 1941 году, похоронен в Польше. Вскоре умерла её мать. Её взяли на воспитание дочери Кондрата — Дарья и Ксения. Сейчас ей 80 лет. Она начинала работать учительницей начальных классов в г. Уяр (раньше называлось село Клюквенное). Сейчас она нянчит внуков. У неё два сына — Олег и Геральд.

Валентина Семеновна Даньшина, моя тётя

Енисей мой, Енисей!

По рассказам «Сон о белых горах» и «Нет мне ответа» Виктора Астафьева

За прибрежным веретеньем

крутовыгнутый озо́р,

Ча́лит, чалит теплоходик —

белосахарный узор!

Чалит вдоль по забере́ги,

огибая мели,

Обступили берега

горы, сосны, ели.

Прихотли́вые изгибы

и крутые берега,

Чешуёю рыбы-царь

бу́сит стылая вода.

И мерцают в солнцебое

две полосочки земли,

Дремлют лодочки верх дном

на песчаной о́тмели.

Прихотливые изгибы

и крутые берега,

Енисей мой, Енисей!

Ой, родимая река!

И мерцает в солнцебое,

растворяется вдали

Теплоходик — белый кубик —

светлое дитя Земли!

За прибрежным веретеньем

крутовыгнутый озо́р,

Ча́лит, чалит теплоходик —

белосахарный узор!

* * *

Дмитрий был большой франт. Любитель красиво одеваться. Он всегда привозил наряды жене и детям из Москвы, где часто бывал по работе в командировках.

Он останавливался у своей родной сестры Полины Савельевой. Она жила с семьёй на Арбате.

В этот раз он привёз из Москвы детям и жене красивые вещи. На рукаве шерстяной тёмно-синей блузы был вышит гладью шёлковыми нитками якорь золотого цвета. Плиссированная юбка — под цвет матроски. С распущенными волосами, которые от природы были вьющимися, тёмно-каштанового цвета, дочь Лида была похожа на принцессу.

Дмитрий целый день фотографировал детей дома и в парке у фонтана. У него был свой фотоаппарат — редкость в то время.

Вдруг он услышал плач маленькой Лиды. Она крикнула: «Папа, папа, кто уронил яблоньку?!» И действительно — на лужайке лежала вся в цвету дичка. Она была ещё небольшая, но цвела сказочно. Лида плакала. Дмитрий задумался: как успокоить дочку? Он взял её на руки. Ему нечего было сказать. И вдруг в разговор вмешался Леопольд:

— Я хочу Лиде рассказать стишок, и она перестанет плакать. Я его сейчас сочинил.

— Ну, давай, давай, мы слушаем тебя, — сказал отец.

Леопольд начал:

Дикая яблонька

В парке росла,

Дикая яблонька

Белой была.

Дикая яблонька

Цвела много лет.

Кто погубил её?

Где же ответ?

Лида перестала плакать, а Дмитрий сказал:

— Ну, ты даёшь, ты же у нас поэтом будешь! Пушкин ты мой! Сейчас мы маме расскажем этот стих.

Дмитрий дома записал стих в свою рабочую тетрадь и вытер слёзы.

— А ты что плачешь? — обняла Дмитрия Ро́са. — Посмотри, как мне хорошо в новом платье!

— Ничего себе! Да, ты королева у меня! Как хорошо, что Поля в Москве показала магазин, где продают такую красоту.

Лидия, Леопольд и Геральд

Дети Дмитрия и Росы Сальциных, г. Прокопьевск

Платье было из чёрного шифона, с воротником-стоечкой из чёрного бархата. Широкая длинная юбка из шёлка надевалась под платье и делала его таким пушистым и нарядным, что глаз не оторвать. Талия, утянутая поясом, казалась осиной.

— Ты просто звезда! Ты неотразима! Скоро будет открытие первого театрального сезона в новом Драматическом театре, и ты наденешь это платье!

Ро́са обняла Дмитрия, и они поцеловались.

* * *

Было воскресенье. Дмитрий был дома. Он сидел в кресле и читал газету. Ро́са пошла в парк гулять с детьми.

— Ро́са, ты не задерживайся, в пять часов за нами придёт машина, и мы поедем смотреть премьеру, а тебе ещё одеться надо, — сказал Дмитрий, когда они выходили из дома.

— Ты почему её так зовёшь? Что это тако — Ро́-о-оса? Ты ишо её Россе́я назови. Ты это брось, ты в своей партии придумывай разные там клички, а дома как положено жену зови. Прасковья она! Поня́л!

— Как ты говоришь? — перебил Акима Дмитрий, не отрываясь от газеты. — Россе́я? Это интересно! Как я раньше не догадался?

— И детя́м исковеркал всё. Это разве дело — так обозвать. Ляопо-о-ольд, Гера-а-альд! Тьфу, нечистая тебя раздери. Язык можно сломать. — Старый Аким принципиально не звал внуков Леопольд и Геральд, а Лёнька и Генка. — Ишь, ты модна́й какой. И откуда ты то́ко взял таќи мина́?

— Нормальные имена, — ответил Дмитрий, продолжая читать газету.

Аким не унимался:

— То́ко и знашь, что газеткой шелестеть да койкой скры-петь — и всё.

Дмитрий поднял газету и сказал:

— А ты что не шелестишь газеткой, кто тебе не даёт?

— А я не хочу ваши партейные портянки листать.

— Ну вот! Газетой он шелестеть не хочет, а койкой сры-петь не может, а я при чём?

— Вот коммуняка-то навязался на нас. Ты бы Библию читал, ты етой Библией и жив остался, — сказал тесть.

— Да, ладно тебе, разошёлся! Шуток не понимаешь. Идём чего-нибудь выпьем, — разрядил обстановку Дмитрий.

Вернувшись с прогулки, Лида первая вошла и с порога закричала:

— Папа, папа, а почему фонтан в парке затух?!

— Как затух? — удивился отец.

— Ну, там водичка не брызгает.

— А-а-а! Затих, а не затух, — поправил Лиду отец, снимая с неё валенки.

— Зима потому что, холодно. Придёт время — опять зашумит и запоёт фонтан.

— А когда придёт время? — не унималась дочь.

— Скоро, очень скоро, когда наступит потепление.

— Дорогая моя, пора собираться, скоро машина придёт, — торопил жену Дмитрий.

— Мамочка, мамочка, это муфта? — спросила Лида.

— Умница моя, я тебе куплю шубку из белого зайчика.

— И муфту, и муфту, папочка! — хлопала в ладоши и подпрыгивала Лида.

— И муфту куплю, — поцеловал дочь Дмитрий.

Когда Ро́са вышла из комнаты, Лида первая закричала:

— Ой, мамочка, какая ты красивая, как фея!

Прасковья (Ро́са) с мужем Дмитрием Сальциным

Дмитрий поцеловал Ро́су, и они пошли к машине. Он усадил жену, захлопнул дверь, сел рядом с водителем, и они уехали.

В огромном фойе было много народа. К ним сразу подошла немолодая дама и с нескрываемым любопытством спросила:

— Это ваша жена, Дмитрий Владимирович?

— Да!

— Долго вы её скрывали!

— Ро́са! — представил Дмитрий жену даме и, доверив её разговорчивой собеседнице, удалился.

— А вы и в самом деле прелестны, я наслышана о вас! Вот что значит столица. Вы так отличаетесь от всех, даже имя у вас необыкновенное! — восхищалась она Росой. — Как вы тут у нас, не скучаете? У нас не Москва! Трудно, наверное, вам было привыкать?

— Да нет, мне здесь очень нравится, — сказала Ро́са.

— Это потому, что у вас такой муж, — засмеялась звонко дама.

— А муж всё время на работе, я его почти не вижу. Мне очень понравился театр, я первый раз вижу такую роскошь.

— Как? — удивилась дама. — А что, в Москве вы разве…

— Да я не из Москвы. Я жила в Красноярской губернии.

— В Красноярске? — переспросила она удивлённо.

— Нет, не в самом Красноярске, а километров сто севернее, — объяснила Ро́са.

— Да-а-а?! — удивлённо пропела дама. — А говорили, у Дмитрия Владимировича такая жена… — и она осеклась, поняв, что сказала глупость.

— А! Вот вы где! Уже третий звонок был, — сказал Дмитрий и, взяв обеих женщин под руки, прошёл с ними в зал на первый ряд.

Когда возвращались домой, Ро́са спросила:

— Митя, а кто эта женщина?

— Это жена второго секретаря горкома партии. Она тебе понравилась? Очень приятная дама, да?

Ро́са ничего не ответила.

— Ты у меня самая красивая, я очень тебя люблю.

* * *

Как-то ночью дед Аким не мог заснуть и увидел, как дочь сидит на диване, крепко обняв аккордеон мужа обеими руками, и, положив голову на инструмент, что-то шепчет. Ему показалось, что Прасковья плачет. Ро́са знала, что у Дмитрия туберкулёз лёгких.

Наступил 1937 год. Уже в начале февраля расстреляли директора мелькомбината. У Дмитрия дело шло к тому же.

Его личное дело лежало на столе второго секретаря горкома партии. Раскопав всю его подноготную, Дмитрию предъявили массу обвинений. А самое главное — это то, что там, куда его направила Советская власть на борьбу с кулаками, в Красноярский край, Дмитрий женился на внучке самого отъявленного кулака из Тамбовской губернии Кондрата Шабунова. Дмитрий работал на мелькомбинате начальником экономического отдела. Он ждал, что за ним скоро придут. Так и случилось. Его лишили должности и исключили из партии. Нервный стресс и всё произошедшее сказались на его здоровье. Дмитрий умер в 1939 году дома от туберкулёза лёгких, которые он застудил в Уяре. Ро́са осталась одна с тремя детьми. После похорон семью сразу переселили в барак рядом с парком. Этот парк строил мелькомбинат. Выделялись большие бригады: на посадку деревьев аллеями, строительство танцплощадки, фонтана, киосков для продажи пива, мороженого и много, много скамеек для отдыха. Парк обнесли красивой кованой оградой, а ворота были просто царские.

В бараке была одна комната, а посередине — кирпичная большая печка. С собой смогли взять из прежнего жилья лишь кровати, стол и библиотеку отца. Три дня Ро́са с детьми переносила из дома в барак книги. Они заняли почти всё пространство комнаты. Так как по углам были кровати, то из книг сделали, как говорил дед Аким, баррикаду. Он складывал книги, как ведут кирпичную кладку. И скоро выросло почти до потолка сооружение, которое накрыли простынями. Получилась перегородка, которая разделила комнату на две части. Подписные издания, журналы и альбомы убрали под кровати. Выражение «воспитаны на книгах» стало определять в буквальном смысле быт семьи.

Угля не было, и дети целыми днями искали на улице ветки, палки, а на пилораме возле парка им давали обрезки плах.

Этого еле хватало, чтобы было хоть как-то теплее зимой в комнате.

Дети буквально зачитывались. Особенно Лида. Она выделялась воспитанием и интеллектом. Она знала то, что не знали её сверстники. Поэтому у неё почти не было друзей. То же самое происходило и с мальчишками. Гера и Леня постоянно читали.

У них то и дело были стычки между собой из-за того, что каждому хотелось читать одновременно одну и ту же книгу. Уговоры не помогали, и дело доходило до ремня. Но с каждым днем стена из книг оседала. Нужда заставляла продавать книги или менять на продукты.

Ро́са не могла работать: она была на костылях. У неё был туберкулёз костей. Она заразилась от мужа Дмитрия. Когда ей стало совсем плохо, её отвезли в больницу, где она умерла. Врач знал, что у неё, кроме малолетних детей, нет никого, и больница похоронила Ро́су. Детям сообщили неделю спустя о смерти матери.

Дед Аким умер вскоре, и детей отдали в приют.

* * *

Когда Лиде исполнилось шестнадцать лет, она пошла искать работу. Её взяли на завод «Продмаш» в цех, где делали духовки для домашних печей. За смену приходили в негодность три-четыре пары рукавиц-верхонок. Леопольд и Геральд учились в школе. Лида кормила мальчишек. На заводе она познакомилась с Николаем Шевченко.

Они поженились, когда Лиде было двадцать пять лет. Через год у них родилась дочь Таня — это я. А в 1959 году сын Юра, и через десять лет, в 1969-м, — дочь Лена.

* * *

Мой дед Александр Шевченко. Дядька Сашко сбежал с Украины в четырнадцать лет, так как не хотел работать у богачей только за похлёбку. Он добирался до Алтая четыре месяца. Где на товарняках, где на телегах и пешком. Там в 35 лет он женился на Онисье Абросимовне Иушиной. Её семья — пришлые на Алтай из республики Коми. Раньше всех, кто жил в Коми, называли зыряне. На Алтае даже есть деревня Зыряновка. У них родились трое детей. Николай (мой отец), Михаил и Мария. На Алтае семью Шевченко раскулачили, семья была не бедная. Им пришлось переехать в Прокопьевск к родственникам по линии Онисьи, его жены.

Мы все: брат, сестра и я — Шевченко по отцу Николаю. На Алтае у нас много родственников по линии бабушки Онисьи Иушиной (Шевченко).

Баба Оня была хорошей хозяйкой и огородницей. Она всё время ждала своего Сашко. Он был арестован и отправлен в лагеря. За что — я уже не помню всех подробностей. Однажды я пришла из школы (мне было тринадцать лет) и застала её на полу. Она сидела у открытого сундука и держала в руках письмо. Читать она не умела. Она плакала.

— Дочка, — сказала она мне, — прочитай, что здёся написано.

— Я присела на корточки рядом с ней и стала читать. Шевченко Александр реабилитирован посмертно…

Боже, как она рыдала, молила Бога, обнимала меня. Пришли с работы отец и мама, прочитали и тоже заплакали. Отец мой рассказал всю историю ареста дядьки Сашко. Это было страшно — ведь он ни в чём виноват не был.

Господи, ну почему так страшно было жить?

Семья дядьки Сашко Шевченко. На этом фото моему отцу Николаю 11 лет (Стоит по левую руку). Алтайский край

* * *

Моя младшая сестра Лена выросла, мы открыли салон красоты «Соло» и стали хорошо зарабатывать. Мы с Леной построили дом. Сегодня мы живём втроём. Я, Лена и её сын Аким. Аким окончил музыкальную школу по классу скрипки. Сейчас он учится в юридическом колледже и продолжает играть на скрипке.

Аким, сын моей сестры Лены. На международном конкурсе

Мой сын Андрей тоже скрипач. Он окончил Новосибирскую государственную консерваторию им. М. И. Глинки. У него семья — два сына: Иван, 13 лет, и Семён, 4 года. Недавно мы с ним ехали мимо разрушенного здания мелькомбината и заброшенного мелькомбинатовского парка. Я попросила остановить машину.

Мне очень хотелось посмотреть, что там.

Андрей не хотел, но я уговорила его. Я, конечно, расстроилась, увидев, что от парка ничего не осталось. И вечером написала стихотворение.

Дорога в старый сад вела

Дорога в старый сад вела,

И я брела по ней.

Фонтан, шумевший там, затих —

Лишь россыпи камней.

Я подняла один из них,

И словно в душу мне проник

Осколок детства.

И слышно стало, как забилось

Моё сердце.

Стучит, как будто бы рифмует:

«Дет-ство, дет-ство, дет-ство…»

А память дразнит сердце:

«Ну, так что ж,

Уже всё это просто не вернёшь!»

Я с памятью своей хочу поспорить,

Я заново тот сад могу построить,

Всё отыскать, восстановить, как было, —

Сначала день!

Не будет он унылый:

Я вспомню лето, голубое небо,

В ту пору туч на небе не было!

Я камни соберу, фонтан построю

И струны звонкие его настрою.

Прохладу струй тех сильных, дерзких

Пусть укротит пара ладошек детских.

Как тетиву, я натяну фонтана струи

И по местам расставлю все статýи.

Для тех двоих я серп и молот нарисую,

А девушке в купальнике подам весло.

Зачем? Ну, так!!! Положено!

Но кто это лежит — плечи в сажень косую?

Его не вспомню и не подниму я.

Не сохранился постамент и голова.

Ах, память, память!

Впрочем, ты права…

Посыплю я дорожки чем-то красным,

Пускай бежит по ним пацан вихрастый.

Расставлю я в тени аллей скамейки

И попрошу у брата три копейки,

Чтобы купить себе стакан ситро.

Как это было вкусно, но давно!

Но что это щемящее в груди?

То сердце просит: «Память не буди!

Фонтан, шумевший здесь давно, затих.

Остались только камни.

«Возьми один из них!» —

Просило сердце, всё болело, ныло.

Ну, ладно, ты меня уговорило.

Мне не впервой твоим капризам уступать,

Но камень я с собой не стану брать.

Не время ещё камни собирать.

* * *

Произошёл удивительный случай. В 2015 году в августе мы с сыном Андреем ехали по трассе Кемерово-Новокуз-нецк. И, увидев, что на обочине стоит огромная фура, а водитель машет нам рукой, мы остановились. Андрей вышел из машины, и только они начали разговаривать, как пошёл сильный град. Град был крупный и долгий. Мы сели к нам в машину и успели познакомиться с водителем, его звали Ринат. Он спрашивал, как проехать на алюминиевый завод в г. Новокузнецк.

Пока Андрей рисовал маршрут, я спросила Рината:

— Вы из Новосибирска или Томска едете?

Ринат ответил:

— Я еду из Татарстана, из города Казань.

Я очень удивилась такой дали и тут же сказала:

— А у меня дед, Сальцин Дмитрий Владимирович, из города Чистополь, что в Татарстане.

И тут Ринат сказал:

— А я знаю, что в Слободе черёмуховой живёт много Сальциных. Я даже с некоторыми знаком. Эта слобода недалеко от моей деревни, где я живу. Может, это ваша родня?

Вечером дома я очень переживала, вспоминая этот разговор, и написала стихотворение.

Слобода черёмуховая, слобода…

Река забвения называется Ле́та

(словарь В. И. Даля)

Посвящается памяти моего деда Сальцина Д.В.

Слобода черёмуховая, слобода…

Мысли кружатся, что вода.

Вдруг забвения река ожила:

Здесь сто лет назад я жила.

Много лет прошло, вновь река шумит.

«Корни там мои!» — память говорит.

Куст черёмухи — век в моих глазах,

Вкус черёмухи — вечно на устах.

Спросишь ты, земляк, сколько же мне лет?

Очень прост на то будет мой ответ.

Корни там мои, где родился дед.

Глубоки они — здесь жил мой прадед.

Коли корни есть — значит, я жила,

Река Лéта в сердце ожила.

Бог послал гонца через сотню лет —

Где исток реки, дал гонец ответ.

Я в Черёмуховой не бывала,

О тебе, слобода, я не вéдала.

У забвения реки круты берега,

У забвения реки вода глубока.

Речка-реченька, шуми сотни лет,

У забвения реки есть всегда ответ.

В сердце боль вошла, словно острый гвоздь.

Горечь на губах — не дозрела гроздь

Слобода черёмуховая, слобода…

Мысли кружатся, что вода.

Вдруг забвения река ожила:

Здесь сто лет назад я жила.

Семья моего деда Сальцина Дмитрия Владимировича (на фото ему 6 лет), г. Чистополь

Мы с Леной ехали в Алтайский край к сестре нашей бабушки Марии Ищенко в деревню Боровушка. Проехали много сёл и деревень, а когда подъезжали к селу Кружало, началась сильная гроза и такой ливень, что пришлось остановить машину.

Но я зря время не теряла, положила альбом на колени и написала стих.

Колесом дорога!

«Колесом дорога!» — кричат журавлям, чтобы они возвращались поскорее назад.

Словарь В. Даля

«Колесом дорога! — крикну. — Журавли-и-и-и!

Возвращайтесь поскорей из чужой дали».

Всё отдам, чтобы услышать в небе их курлык —

С детства тот тревожный крик в сердце мне проник.

Снова осень позвала перелётных в даль,

Мне в надрывном крике птиц слышится печаль.

В этой песне поднебесной серых журавлей

Слышу горечь расставанья с Родиной моей.

Так бывает трудно нам покидать края,

Где родился, рос и жил, где твои друзья.

Пусть же мудрый тот завет: «Колесом дорога!»

Нас напутствует вдали сразу от порога.

Где, прощаясь, расстаёмся с домом отчим,

Где нас ждут, как журавлей… Очень! Очень!

Алтай

Вскоре мы добрались до деревни Боровушка. Я долго не могла понять, всё думала: как за один день бабушка Мария смогла так приземлить меня, дать сполна почувствовать, что здесь самое лучшее место на земле? Ведь ничего особенного не случилось, а сердце наполнилось покоем, домашним теплом и той уверенностью, когда душой понимаешь, что есть в огромном мире тот уголок, тот кусочек, где тебя любят и ждут. Всё это называется моя Родина. Спасибо тебе, Мария. Нам не хотелось уезжать от неё, сердце как-то ныло.

Бабушка Мария суетилась, собирала гостинцы, давала наказы:

— Вы шибко не ехайте быстро, сообщите, как будете дома, как добрались. Приезжайте почаще да привозите Аки-мушку. Уже, поди, большой вырос, сколько ему щас лет?

— Обязательно приедем все вместе. Мы тебе, баба Маня, позвоним!

— А куды вы позвоните? У меня же телефону нету.

— Вот это тебе, — я протянула ей трубку.

Мария замахала руками:

— Да ты что, милая! Я же не умею, да как же?

— Ничего сложного, вот наши номера, нажмёшь здесь и здесь. А если что, то сосед поможет.

— Ой, царица моя небесная… — причитала она. — А меня не аштрахуют?

— Нет, не аштрахуют, — передразнивала я её.

Мария обняла нас, и мы поехали.

— Алло, Мария! С Новым годом, милая, родная.

— Да, да, — сказала она нам. — С Новым годом! Всем здоровья, счастья, будьте радёшеньки.

— Будем, будем радёшеньки! Мы скоро все едем к тебе. Жди нас!

— Вот и слава богу! Жду, жду вас всех.

Дичка

Виктор Савинков

Татьяне Мишиной на её повесть «Дикая яблоня»

Милая, знаешь, средь тысячи яблонь я

Сердцем тебя не увидел милей,

Ты моя самая сладкая яблоня,

Дивная сказка алтайских полей.

Я на ветрах душу допьяна вымою

Прежде, чем всей красотой полюблю.

Я не с любимою…И с нелюбимою

Свой одинокий рассвет не делю.

Я среди роз один, я среди гроз один

В днях заблудился, не знаю, как жить,

Ты повели мне любить её, Господи,

Ей повели же меня полюбить.

Видно, устали от одиночества,

Знать, расцветает любви нашей час,

Бедному сердцу любить тебя хочется

Или пропасть в глубине твоих глаз.

В эту высокую ночь, ясноликую,

В звездах гуляя, как в лунном лесу,

Я на руках тебя, яблоньку дикую,

По золотым небесам пронесу.

Мне хорошо, по-весеннему яблонно,

Тонет в густом аромате наш дом,

Белая яблонька, дикая яблонька,

Сладкая яблонька в сердце моём!

Примечания

1

Зараменный — залесный. Источник: Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля.