Проклятый дар

Татьяна Корсакова, 2012

Как часто счастье и беда ходят рука об руку! Ася смогла убедиться в этом, когда на костер ее внезапно вспыхнувшей любви обрушился ледяной ветер ненависти, ведь чтобы спасти своего возлюбленного, девушке пришлось заключить союз с чуждыми человеку силами. Ася прошла через многие испытания, преодолела страх, не раз рисковала собственной жизнью, и за эту смелость ей дан особый дар. Только вот принесет ли он счастье?

Ася. 1943 год

…Вода в озерце оказалась такой студеной, что немели пальцы. Даже в деревенских колодцах не было такой холодной воды. Как же в нем купаться?..

Ася отмахнулась от этой глупой мысли, с утроенными силами принялась оттирать песком кровь с гимнастерки. У бабки Шептухи мыла не водилось, пришлось вот так, чем есть.

Его звали Алексей, Алексей Загорский. Ася специально заглянула в его документы, чтобы он наконец перестал быть неизвестным летчиком, а стал настоящим человеком, с именем и фамилией. Теперь, когда он, вымытый, перевязанный, отпоенный старухиным отваром и завернутый в чистую холстину, лежал на полатях в избушке, на душе стало легче и веселей. Старуха долго колдовала над раной, шептала что-то на непонятном языке, касалась лица парня заскорузлыми пальцами, принюхивалась, прислушалась, а потом сказала:

— Нема в нем железа, не чую.

— Пуля навылет прошла? — уточнила Ася.

Вместо ответа бабка Шептуха сунула ей в руки окровавленную одежду, велела:

— Постирай-ка!

Возвращаться в избушку не хотелось, но белье все уже было выстирано, да и голод давал о себе знать злыми завываниями желудка, а легкий ветерок доносил до Аси сладкий запах печеной картошки.

— На печи повесь. — Старуха на появление девушки отреагировала небрежным взмахом руки. — До завтрева высохнет. Голодная?

— Голодная. — Ася кивнула, бросила быстрый взгляд на Алексея и полезла на печь.

На печи было неожиданно просторно, здесь могли бы свободно разместиться сразу два взрослых человека. Наверное, зимой хозяйка спала именно здесь, вот на этом ворохе одеял, под свисающими с потолка низками сушеных грибов и луковыми косами. А летом перебиралась на полати или вон на ту широкую лавку, стоящую под окном у колченогого стола.

— Есть иди! Нечего тебе там рассиживаться! — послышалось снизу. — Разносолов не обещаю, но уж чем богата…

А ведь она оказалась богата, эта странная отшельница! Гораздо богаче, чем обложенные фашистскими оброками студенецкие да васьковские жители. На столе перед Асей дымилась горка золотистой печеной картошки, исходила паром миска с супом, в глиняной плошке лежали яйца, явно не куриные, но тоже довольно крупные. И хлеб! Мягкий, одуряюще ароматный — такой, какого Ася не ела, наверное, с самого начала войны.

— Товарища твоего завтра покормлю. — Старуха мусолила беззубым ртом хлебную корку, а гадюка с интересом рассматривала девушку. — Сегодня ему не нужно.

— Я сама покормлю! — встрепенулась Ася. — Я знаю, как за ранеными ухаживать, у меня тетя санитаркой в больнице работала. До войны, — добавила она, понизив голос.

— Ты, девка, завтра домой потопаешь! — Старуха раздраженно взмахнула рукой. — Нельзя тебе тут. Хорошо бы и сегодня ушла, да поздно уже, по свету не доберешься, а на ночь я тебя одну не отпущу.

— Но как же? — Ася уже собралась протестовать, просить хозяйку, чтобы позволила остаться хотя бы до тех пор, пока Алексей не придет в себя. — Я же помочь хочу…

— У тебя мать есть? — вдруг спросила старуха.

— Есть, но я не понимаю…

— А вот и плохо, что не понимаешь! О матери подумай, бесстыдница! Она знает, куда ты подевалась?

— Нет, но я же…

— А те ироды, что с собаками, они просто так болото тревожили?!

— Фашисты?! Нет, фашисты вон за ним вышли. — Ася кивнула на летчика. — Его самолет над болотом сбили, он, наверное, к вашим товарищам летел с важным донесением.

Донесение и в самом деле было, лежало вместе с документами, но Ася читать его не стала, понимала, что не ее ума это дело.

— К каким это моим товарищам? — Старуха перестала жевать, а змея потянулась к Асе.

— К партизанам, — сказала девушка, испуганно косясь на треугольную голову, покачивающуюся всего в нескольких сантиметрах от ее лица. — Они же где-то здесь прячутся, на острове?

— Нет тут никого. — Старуха покачала головой. — Одна я живу. Почти одна, — добавила с какой-то непонятной тоской в голосе. — Мне и фашисты, и партизаны твои без надобности, у меня своих забот хватает. Ясно?

Ася не понимала, какие заботы могут быть важнее борьбы с врагом. Но под немигающим змеиным взглядом покорно кивнула.

— На лавке постелю, — сказала хозяйка безо всякого перехода. — Дверь на замок запру, и чтобы без меня из хаты до утра не выходила. Чего глядишь? Вот чаю из лесных трав попей. Может, ума прибавится.

Чай из лесных трав был вкусный, Ася угадала только землянику, а все остальное, как ни старалась, не определила. Да и зачем? Главное, что вкусно, гораздо вкуснее того прогорклого, похожего на труху чая, что мамка выменивала в райцентре на яйца.

Наступление вечера Ася проморгала. Вот, кажется, села есть еще при свете солнышка, а сейчас уже темно совсем, на столе свеча горит, а сама она уже не за столом, а на лавке, и голове неловко от того, что под ней что-то колкое.

— Видно, притомилась ты за день, девка, — послышался из темноты голос старухи. — Уснула прямо за столом.

Ася приподняла голову, пытаясь в сплетении теней рассмотреть хоть что-нибудь, но так ничего и не разобрала. Вот странно: голос есть, а хозяйки не видно. Наверное, она уже на печи.

— Да ты спи, спи. Чего подхватилась-то? С товарищем твоим все в порядке, я проверяла. Бредил только, все про донесение какое-то твердил, что передать нужно срочно… Кому передать?.. Куда?.. Гляди, прям как ты — неугомонный! С того света, почитай, вытащили, а ему неймется! Спи, говорю! Вставать завтра рано…

Да, завтра вставать рано, мамка, наверное, уже все глаза выплакала… Мысль эта была какой-то вялой и совсем нетревожной. О маме Ася обычно всегда беспокоилась, а сейчас вот получилось как-то не по-настоящему. И про донесение, о котором бредил ее летчик, совсем не думалось. Важное ведь оно — донесение…

— Спокойной ночи, бабушка, — пробормотала она, поудобнее пристраивая под головой холщовый мешок с сухофруктами, то самое неудобное и колкое, что заменило ей подушку.

— Поглядим еще, какая она спокойная… а ты спи, девонька, утро вечера мудренее. — Слова старухи растаяли в темноте, а Асю тут же уволокло в неспокойный, пахнущий сушеными яблоками сон.

…Она проснулась от тихого стука в дверь, рывком села, затрясла головой, не до конца понимая, где она и что происходит. Вокруг было темно, свечка на столе давно догорела, по босым ногам тянуло сыростью. Стук повторился. А старуха говорила, что живет одна, что нет тут поблизости никаких партизан. А кто ж тогда есть? Не фрицы же, честное слово. Наверное, обманула из конспирации, чтобы Ася поскорее ушла и не путалась под ногами…

Кутаясь в кофту, девушка подошла к двери. Наверное, нужно было разбудить хозяйку, но ведь старушка тоже устала.

— Кто там? — Она прижалась щекой к шершавым доскам, прислушалась.

— Впусти нас. — Голос странный, не мужской и не женский, но ведь голос же. — Ася, открой дверь. — А вот теперь вроде знакомый. Точно знакомый! Это ж Алесь, дядьки Федоса младший сын, тот самый, что в партизанском отряде. И по имени он ее знает… Как же хорошо!

Ася уже потянулась к щеколде, но злое шипение за спиной заставило отдернуть руку. Гадюка молнией метнулась из темноты, обвилась вокруг дверной ручки и снова зашипела.

— Да что ж ты за девка такая! — Старуха появилась за Асиной спиной так же внезапно, как и змея, погрозила крючковатым пальцем. — Тебе ж велено было спать, а ты что?..

— Там партизаны. — Ася покосилась на дверь. — Я слышала, там Алесь Прокопчик. А вы говорили, что нет тут никого.

— Ну-ка, отойди от двери! — скомандовала хозяйка.

— Но как же? Они же…

В эту же секунду в дверь снова постучали.

— Ася, впусти! Ночь такая холодная…

— Не Алесь это. — Старуха покачала головой. — Чудится.

— Ну как же чудится, если я своими собственными ушами слышала?! И вы тоже слышали! Может, они заблудились на болоте? Может, им помощь какая нужна?

— Заблудились. Тут ты, девка, права. Да только ты им сейчас не помощница. Спать иди.

— Как же можно спать, когда там люди?! — Ася снова попыталась подойти к двери, но гадюка опять предупреждающе зашипела.

— Там не люди. — Старуха схватила девушку за руку, сжала с такой силой, что стало больно.

— Да что вы такое говорите?! — Ася высвободилась из цепких пальцев, бросилась к окошку, заорала во все горло: — Алесь, я здесь!

— Дура девка. — Хозяйка больше не пыталась ее удержать, стояла за спиной, шептала что-то непонятное.

Ася прижалась лицом к стеклу, вглядываясь в клубящееся за окном сизое марево. Вот из тумана выплыл человек, приветственно взмахнул рукой. Телогрейка, ватные штаны, автомат через плечо, пропитанная чем-то черным повязка на вихрастой голове. Только лица не разглядеть, но и без того ясно, что это Алесь.

Бормотание за спиной тем временем становилось все громче, все быстрее. Ася обернулась — старуха юлой вертелась по избушке, присыпая чем-то порог и углы. Последняя жменя^[3] просыпалась девушке на волосы, припорошила узкий подоконник. Как же это Асю угораздило попасть в гости к сумасшедшей?..

— Бабушка, да что ж вы делаете?! Там же свои! — Ася тряхнула головой, сметая с волос эту сыпучую мерзость, и снова обернулась к окну.

…Он стоял прямо за стеклом и смотрел невидящими мертвыми глазами, за его спиной клубился и извивался гигантскими змеями туман.

— Пусти нас, — прошептали бескровные губы, и Ася, крепко зажмурившись, заорала во весь голос.

— А ведь и вправду видишь. — На плечо легла высохшая рука. — Ну-ка, от окошка… Иди вон, на лавке посиди, а я с ним сама поговорю.

Старуха оттолкнула парализованную Асю от окна, положила ладони на стекло и, вглядываясь незрячими глазами в лицо ночного гостя, снова что-то зашептала.

Вот почему она Шептуха. Она не хвори заговаривает, а вот таких пустоглазых, неживых заговаривает… От этой мысли глупой и нерациональной Асе вдруг сделалось совсем плохо, земляной пол под ногами вздыбился, а непроглядная темнота накрыла с головой.

* * *

Матвей проработал в больнице уже без малого две недели. Срок слишком короткий, чтобы освоиться окончательно, но достаточный, чтобы больше разобраться в законах и порядках этого места, понять, кто чем дышит. Проще всего было подстроиться под Петровича. После того, самого первого, инцидента с пациенткой из палаты номер четырнадцать их с Петровичем отношения больше ни разу не выходили за рамки служебных, разговаривали напарники только о работе, а личную жизнь подопечных благоразумно оставляли в стороне.

Всего за какую-то неделю Матвей успел попасть в любимчики к сестре-хозяйке Тихоновне и в опалу к главврачу. Тихоновна полюбила его материнской любовью за аккуратность и вежливость, называла сынком и обещала в следующем месяце выдать почти новую, очень красивую, поступившую в рамках гуманитарной помощи робу. За заботу Матвей презентовал Тихоновне коробку шоколадных конфет и таким вот нехитрым подхалимажем окончательно завоевал ее сердце.

С главным все было намного хуже. То, что радовало Тихоновну, отчего-то вызывало подозрения у доктора Джекила. На отутюженный и накрахмаленный халат Матвея он смотрел с какой-то многозначительной недоверчивостью, настороженно принюхивался к недешевому, в общем-то, парфюму, прислушивался к лишенной матерщинного колорита речи и однажды, не выдержав, пригласил к себе в кабинет.

Кабинет был под стать хозяину, такой же лощеный и безупречный, с красующимися на стенах дипломами, с портретом Юнга в красном углу, с лаконичной офисной мебелью и белыми жалюзи на окнах. Даже странно, что при кажущейся любви ко всему яркому и веселому, настраивающему на позитивную волну, свою личную территорию главврач обустроил так вот просто и даже блекло. Может, устал от внешней радости?

— Я вот о чем хотел с вами поговорить, дружочек. — Доктор Джекил вальяжно раскинулся в удобном кожаном кресле и снисходительно поглядывал на Матвея, ерзающего на жестком и чертовски неудобном офисном стуле. — Мне хотелось бы понять, что привело вас в мою больницу. — Он так и сказал «моя больница», без тени иронии, с полной уверенностью, что все вокруг целиком и полностью принадлежит ему одному. И от этой наглой самоуверенности Матвей даже пропустил мимо ушей оскорбительное обращение «дружочек».

— В каком смысле — что привело? — спросил он озадаченно.

— Видите ли, э… к сожалению, не помню, как вас зовут…

— Матвей Сергеевич.

— Видите ли, Матвей, — отчество этот гад намеренно пропустил, — я ведь в некотором роде профессионал и в людях разбираться умею.

— Даже в психически здоровых? — с наивной улыбкой уточнил Матвей, которому этот разговор нравился все меньше и меньше.

— А кто сказал, что в нашем мире есть хоть один стопроцентно психически здоровый человек? — Доктор Джекил растянул губы в вежливой усмешке. — При желании патологию можно найти у каждого.

— При чьем желании? — От слов Стешко и его гаденькой усмешки вдруг повеяло развитым коммунизмом с его принудительной психиатрией.

— Это я образно выражаясь. — Главврач пожал плечами, достал из ящика стола жестяную коробку монпансье, сунул несколько конфеток в рот, а жестянку придвинул Матвею. — Угощайтесь, дружочек.

Вот сейчас за «дружочка» Матвей был готов набить этому самодовольному уроду морду, но взял себя в руки, вспомнив о том, что им с Галкой просто до зарезу нужны деньги. Надо просто не забывать, что перед ним типичный манипулятор, и не позволять втягивать себя в эти непонятные психиатрические игры.

— Спасибо, Егор Васильевич, вы очень любезны. — Монпансье было таким кислым, что свело скулы. Или это не от монпансье?.. — Так что конкретно вас интересует? — Проглотив превратившуюся в серную кислоту слюну, Матвею удалось даже улыбнуться.

— Меня интересует, что такой интересный и образованный молодой человек делает в таком неинтересном месте, как моя больница. — Доктор Джекил смотрел поверх стильных очочков, и взгляд его Матвею очень не нравился.

— Обстоятельства, Егор Васильевич. — Парень неопределенно развел руками. — Вынужденные обстоятельства.

— Обстоятельства какого характера? — продолжал допытываться главврач.

— Личного. — Матвей разгрыз конфету и не смог удержаться от мучительной гримасы. — Семейного, если хотите.

— То есть вы у нас, так сказать, транзитом?

— Однозначно. Как только обстоятельства изменятся…

–…Вы нас покинете, — закончил за него главврач.

— Покину. — А что ж кривить душой и врать такому-то проницательному человеку?! Неделька-другая — и, даст бог, Матвей забудет это неприятное место как страшный сон. — Но, уверяю вас, на качестве моей работы этот факт не отразится никоим образом, — поспешил он заверить доктора Джекила. Все-таки недельку-другую ему нужно продержаться, и незачем наживать таких влиятельных врагов.

— Вы, наверное, студент? — Стешко сдернул очки с узкого, почти лишенного ноздрей носа, старательно протер стекла замшевой тряпицей и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Студент, но не медицинского вуза. Какого-нибудь технического. Учитесь на заочном. Я прав? — Последняя фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение, и Матвей не стал разочаровывать собеседника.

— Вы поразительно проницательный человек, Егор Васильевич.

— И ваши личные обстоятельства явно финансового плана? — Главврач удовлетворенно кивнул. — Вы лудоман?

— Простите, кто я? — растерялся Матвей, который до сего часу свято верил, что внешность у него самая благопристойная и не намекающая ни на какие порочные пристрастия.

— Лудоман — игрок, азартный человек. Я таких по глазам вижу. Вы же и мою клинику выбрали не просто так, а из-за этого вот драйва, из-за потребности в адреналине. Ведь я просто уверен, что вы, дружочек, могли найти работу попрестижнее.

Насчет азарта это он прямо в точку! Матвей покаянно покачал головой. И про стесненность в финансах тоже в точку. Просто не психиатр, а ясновидящий!

— Вы, наверное, сейчас гадаете, зачем это я вас вызвал? — На лощеной морде главврача расцвела обаятельная улыбка. — А к тому, что вы, дружочек, у меня на заметке и терплю я ваше присутствие исключительно из-за кадрового голода и тотальной нехватки младшего медицинского персонала. Но имейте в виду, если только… — Что именно «если только», он не договорил, многозначительно помахал пальцем перед носом у Матвея. — Уволю без малейшего сожаления, с волчьим билетом!

О как! Прямо с волчьим билетом! Это чем же он так не угодил надежде отечественной психиатрии?! Уж точно не своей потенциальной склонностью к азартным играм. Вывод напрашивался один-единственный: считающий себя альфа-самцом доктор Джекил не желал пущать на свою территорию конкурента. Проще управляться с безответными, потерявшимися и спившимися, чем с теми, кто еще не растерял самоуважение и не пропитался старательно культивируемым в этом убогом месте чинопоклонством.

Матвею хватило всего нескольких недель, чтобы понять — Стешко в больнице боятся все, от врачей до сестры-хозяйки Тихоновны. Вот даже странно — вроде в облике главврача нет ничего злодейского, вроде бы с виду милейший и добрейший юноша, но копни поглубже, и вся его сволочная суть прямо перед глазами. Худший тип руководителя, из породы тихушников, тех, кто мягко стелет, да жестко спать. Даже почти ко всему равнодушный Петрович еще в первый день знакомства предупредил Матвея, чтобы с главным не задирался, вел себя тише воды, ниже травы. Конечно, это в том случае, если работа ему дорога. Матвею работа была дорога, в некотором смысле даже очень, поэтому под пронзительным взглядом доктора Джекила он вполне правдоподобно смутился и даже, кажется, покраснел.

Наверное, подобное смирение главврача удовлетворило, потому что он сунул свои кислючие леденцы обратно в стол и сказал, уже не глядя на Матвея:

— Рад, что мы достигли консенсуса. Это значительно облегчит жизнь. — Чью именно жизнь, он уточнять не стал, видимо, считая это вполне очевидным. — Свободны!

Матвей не без радости вскочил с неудобного, ну точно пыточного, стула и уже направился к двери, когда доктор Джекил вдруг его окликнул:

— И еще один момент, дружочек… — Он многозначительно откашлялся. — В моей клинике все пациенты находятся в равных условиях, а если у кого-то и есть особые привилегии, то даровать их могу только я один.

— Привилегии? — Уже взявшийся за ручку двери Матвей медленно обернулся, с удивлением посмотрел на главврача.

— Я говорю о пациентке из четырнадцатой палаты, о вашем особенном к ней отношении. Вы имеете наглость вмешиваться в лечебный процесс.

— Я?! — Матвею даже не пришлось изображать удивление, заявление доктора Джекила убило его наповал.

— Вы, дружочек! — Главврач брезгливо поморщился. — Кто позволил вам принести пациентке краски?

Вот уж действительно вмешательство в лечебный процесс — замена черного угля на веселые краски! Теперь каракули девочки стали гораздо более оптимистичными, однажды она даже нарисовала его, Матвея, портрет. Во всяком случае, ему хотелось видеть именно себя в том абстрактном, по-детски наивном желто-оранжевом человечке.

— Если вы о том, что она может пораниться кистью, то это напрасно, — после секундных раздумий сказал он. — Пациентка рисует пальцами, краска детская, пальчиковая, совершенно безопасная даже в том случае, если кому-то вдруг захочется попробовать ее на вкус. Опять же, говорят, арт-терапия очень полезна.

— Краски забрать! — рявкнул доктор Джекил. — Сегодня же! Прямо сейчас! Кто вам сказал, что вы разбираетесь в таких вещах?! Вы санитар, технический персонал, а не врач! Ясно вам?!

— Ясно. — Матвей нехотя кивнул. — Уголь тоже забрать?

— Уголь пусть остается! Идите уже, мне еще в облздрав ехать!

Матвей шел по гулкому коридору и размышлял над услышанным. Интересное получается кино: яркие краски пациентке навредят, а черный уголь поможет. Сам он думал совершенно иначе и именно по этой причине оставил в палитре только веселые и жизнерадостные цвета, выбросив темные и унылые. Надо сказать, сначала девочка отказывалась рисовать его красками, даже в руки их не брала, но потом вдруг передумала, и одним солнечным утром он увидел на ее прикроватной тумбочке свой портрет. Это ли не доказательство эффективности его метода?! Странно, что доктор Джекил отказывается замечать очевидное.

Он вообще странный, этот главврач. Петрович говорил, что они с Аленой Михайловной однокурсники и друзья, что никто так не радеет о ее душевном здоровье, как он. Вот только на деле все выглядит совершенно иначе. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что движет главврачом отнюдь не сострадание. Понять бы еще, что означает тот шальной огонек, который загорается в его блеклых глазах при виде пациентки из блатной палаты номер четырнадцать. Матвей пока не понимал, но очень надеялся разобраться в самое ближайшее время. Можно было бы и не разбираться, но как-то уж больно все странно. Гораздо страннее, чем казалось на первый взгляд…

Примечания

3

Жменя — пригоршня (белорус.).