Люди – книги – люди. Мемуары букиниста

Татьяна Жданова, 2010

Автор рассказывает об уникальном явлении среди реалий советского общества – о единственном в СССР букинистическом магазине иностранной книги. Взгляд автора на деятельность этого магазина – это взгляд из «зазеркалья», с другой стороны прилавка, поскольку Т.Л. Жданова проработала там 17 лет и знает как официальную сторону работы, так и ее изнанку. Автор пытается охватить все грани жизни этого магазина в 1970-х и 1980-х гг. Книга написана очень ясным и живым языком и сможет заинтересовать широкий круг читателей.

Глава 1. Качалова, 16. Магазин и его сотрудники

По этому адресу в большом генеральском доме сталинской постройки находился букинистический магазин иностранной книги, в советское время магазин № 79 Мосбуккниги, который сыграл огромную роль в моей судьбе. Как и многое в моей жизни, я выбрала его сама, даже не рассматривая каких-либо других вариантов, и не жалею об этом.

Наш магазин — я буду называть его «наш магазин» — был всегда своеобразным островом некоего свободомыслия в мутном болоте бесконечной идеологической лжи, в условиях которой работали тогда все те учреждения, которые по тем или иным причинам считались форпостами советской идеологии. Это были библиотеки, театры, клубы, учебные заведения и, конечно же, книжные магазины. Когда мы ещё учились в нашем благословенном институте (Московском полиграфическом), на лекциях по истории КПСС наш преподаватель Илья Алексеевич Тишков все время нудил своим мерзким голосом, что вы, мол, будущие работники идеологического фронта, а не какие-нибудь там механики или технологи, и стало быть, у вас за семестр будет 200 часов истории КПСС и знать вы её должны назубок. Мы втихаря посылали его вместе с его историей куда подальше, но деваться было некуда, и нам пришлось учить и сдавать эту мерзость целых три года, пока её не сменил ещё более пакостный научный коммунизм.

Но это, так сказать, лирическое отступление, а на деле, во время моей работы в магазине, все это принимало самые причудливые формы, о которых я расскажу потом, но тем не менее, какой-то особый вольный ветерок дул на наш магазин с далекого Запада и обвевал и нас, и наших покупателей.

Прежде всего этот вольный ветерок проникал к нам с самими книгами. Они были не такими, какие печатали у нас. Кроме того, их приносили к нам люди, побывавшие за границей. И сверх всего этого, наше бездарное идеологическое начальство разных уровней практически ничего не смыслило в иностранных языках, и как оно ни старалось совать нам палки в колеса, ветерок вольномыслия все же подгонял наш маленький кораблик.

Меня всегда удивляло, почему нас вообще терпят. По всем тогдашним меркам, наш магазин надо было вообще закрыть. Однако он существовал всегда, и именно при советской власти. Насколько я знаю, наш магазин когда-то ещё до войны и какое-то время после неё помещался в начале улицы Горького, где-то рядом с гостиницей «Националы). Затем он надолго переехал в крохотное двухэтажное помещение на улице Герцена в доме № 24. И года за два до моего поступления на работу, году в 1967-м, ему дали вот это большое помещение на улице Качалова, где он находится до сих пор.

История моего появления в нашем магазине такова. На последнем курсе института, когда нам полагалось выбрать тему для дипломной работы, я попросила заведующего нашей кафедрой книговедения Михаила Федоровича Арбузова дать мне какую-нибудь тему, связанную и с иностранными языками, и с букинистической торговлей. Наш убеленный сединами бывший кавалерист-буденовец обещал подумать, а через некоторое время прислал мне домой такое письмецо: «Тема Вашего диплома “Иностранная книга в букинистической торговле”, место преддипломной практики — магазин № 79 “Иностранная книга”».

Честно говоря, до этого момента я никогда не слыхала, что у нас в Москве есть такой магазин. Меня очень интересовала букинистическая торговля, но чтоб ещё и книгами на иностранных языках — о таком я и слыхом не слыхивала. Был магазин «Дружба» на улице Горького, который торговал книгами стран народной демократии, был магазин «Прогресс», где продавались книги на иностранных языках, но советского издания, — вот и все, что мне было известно на тот момент. Уже потом я узнала, что правом покупать и продавать иностранные книги, помимо нашего магазина, обладает лишь магазин № 1 Москниги «Академкнига» (помещавшийся тогда на улице Горького, в доме № 8) и магазин, расположенный в помещении гостиницы «Метрополь» (но ему разрешалось покупать только книги по искусству). Таким образом, наш магазин имел статус монополиста в этой области и мог себе многое позволить.

Я навсегда запомнила день, когда впервые свернула с Тверского бульвара на улицу Качалова. Мне часто приходилось бывать у Никитских ворот, потому что там, прямо за зданием ТАСС жила моя тётушка, но почему-то никогда не заходила на улицу Качалова, хотя забегала в оба угловых магазина Чичкина, которые тогда ещё находились на своих законных местах друг напротив друга. Даже в магазин «Ткани» почему-то не было необходимости зайти, хотя бы из любопытства. А тут я вышла на абсолютно прямую, просторную, тихую и заснеженную улицу, освещенную ярким дневным январским солнцем. Я не помню, приехала ли я туда на чем-либо или пришла пешком, помню только это сверкающее снежное спокойствие. В те времена движение в Москве не было таким сумасшедшим, как в наши дни, однако, по сравнению с другими центральными улицами, эта улица казалась на редкость тихой и спокойной, словно равнина среди горных ущелий. Даже прохожих почти не было. Я не торопясь шла по этой сверкающей равнине и наслаждалась каждым шагом, проходя мимо довольно высоких сугробов, у обочины тротуара.

Кажется, в этот же день с утра я побывала в Буккниге, которая тогда ютилась в крохотном помещении со скошенными потолками на улице Кирова, в том же доме, где находился один из букинистических магазинов. Там я познакомилась с директором Буккниги Андреевым Нилом Ивановичем и увидела наших бухгалтеров. Зачем я туда заходила, я не помню, вероятно для того, чтобы взять направление на практику. Теснота и неудобство помещения произвела на меня какое-то гнетущее впечатление, но когда я вышла на улицу Качалова, её простор и покой просто окрылили меня. Я шла мимо красивого особняка Рябушинского, ставшего музеем М. Горького, мимо прекрасного особняка XVIII века, где помещался Комитет по печати РСФСР. Дом № 16 находился приблизительно посередине улицы. Это действительно генеральский дом. Его построили для всяких важных членов сталинского времени. К фасаду этого многоэтажного солидного дома примыкает одноэтажная пристройка, поделённая на две части: в одной из них, ближе к Никитским воротам находилась аптека, а во второй — наш магазин. Я подошла к двери, толкнула её и вошла в магазин. Я увидела просторное высокое помещение с четырьмя колоннами, все пронизанное светом низкого зимнего солнца. По периметру его стояли стеллажи с книгами, перед ними были прилавки с застекленными витринами. За прилавком я разглядела единственную продавщицу, перед ней стоял один-единственный покупатель, было очень тихо, и в этой неправдоподобной светлой тишине летала и жужжала какая-то совершенно ошалелая зимняя муха. Я подумала, что здесь, наверно, всегда так тихо и спокойно, и что это — просто благодать. Я не помню точно, кто именно был за прилавком, но эта девушка на мой вопрос, как мне найти директора, вызвала откуда-то из тогда мне неведомых глубин магазина заведующую отделом Галину Андреевну. Когда я впервые увидела высокую, худенькую женщину в темном гладком платье с белым воротничком, с уложенными волнистыми волосами, немножко нервным лицом и рабочими руками, я подумала про себя: «Какая аккуратная женщина». Галина Андреевна приняла у меня мои верительные грамоты, сказала: «Ну, что ж», — и отвела меня в технический отдел, где я познакомилась с Наташей К., восемнадцатилетней особой, которая тоже недавно поступила на работу в магазин, но все равно знала о нем намного больше меня. Галя и Наташа показали мне, где какие книги стоят — где словари, где учебники, где медицина, где греко-латинские книги. Конечно, я с первого раза все не запомнила, но немножко начала ориентироваться. Помню, покупателей после 12 часов стало побольше, и один из них обратился ко мне с вопросом, есть ли у нас маленький «Коллинз». Я беспомощно оглянулась, и Галя сказала, что у нас сейчас такого словаря нет. Когда же этот человек ушел, она нагнулась и вынула из под прилавка маленькую книжечку. «Вот что он спрашивал», — сказала она и отдала мне книжицу в руки. Сначала мне показалось, что переплет у книжечки кожаный, но она гнулась у меня в руках, потому что он был из какого-то современного гибкого материала, а странички в ней были из тонкой-тонкой бумаги, на которой слова были напечатаны мелкими-мелкими буквами. Я спросила: «А почему вы её не отдали?». «Потому что мы высылаем их по заказам». Это было немножко странно, но я не стала больше спрашивать. Часа два пролетели незаметно, и магазин закрылся на обед. Я удивилась, узрев, с какой быстротой девочки разогнали покупателей и рьяно разбежались, кто куда: кто-то побежал на кухню разогревать свои банки с едой, кто спешно оделся и побежал в кафетерий. А вот куда пошла я в свой первый день практики — просто не помню. Может быть, меня после обеда отпустили домой?

Зато на следующий день, когда я пришла в магазин, мне нашлась работа. В этот день я познакомилась с другой сотрудницей технического отдела — Инной Д., женщиной лет на 8–9 старше меня (у неё очень тяжелая судьба, но об этом я расскажу позже). Я видела, как она не может найти многих книг по медицине, которые у неё спрашивали покупатели, рывшиеся в небольшом ящике с библиографическими карточками. Она не могла найти этих книг потому, что они были уже проданы, а карточки из картотеки вынуть забыли. Получался конфуз и бессмыслица, поэтому я вызвалась сверить картотеку с наличными книгами, вынуть ненужные карточки и написать новые на те книги, которые там не были отмечены.

Если бы я знала, за какую адову работу взялась! Нет, нельзя сказать, что в картотеке не было порядка. Честно говоря, я и сама удивилась, обнаружив, что она во многом совпадает с наличностью. Но ещё больше меня удивило то, что я могла разобраться и с карточками, и с книгами — ведь они были на английском, французском и немецком языках. Каторга началась, когда я приступила к описанию тех книг, на которые карточки не были написаны. С английскими и французскими книгами я ещё кое-как справлялась, слова «tome» и «volume» кое-как я разобрать могла, но всякие разные «herausgegeben» и «Bände I und II» просто вгоняли меня в пот. Кроме того, длиннющие названия немецких медицинских книг наводили на меня дикую тоску. Мне пришлось разворотить все четыре полки, которые были заняты всей этой медициной, выложить часть книг на прилавок и описывать их, сидя или стоя за этим же прилавком. До конца рабочего дня я этого сделать не успела, а на следующий день — кажется это была пятница — мне полагался выходной. Когда же я в субботу вышла на работу, мне сделали маленький втык за то, что я оставила все книги, не доделав картотеку. Но ничего страшного от этого не произошло. Я всё же довела работу до конца и потом старалась следить за тем, чтобы карточки на проданные книги сразу же уничтожались, а на новые книги сразу же писались. Этой картотекой мы какое-то время пользовались, а потом она стала не нужна — мы перешли на так называемый «свободный доступ». Сейчас этот метод просто повсеместен, а в те времена считался новшеством и был чреват тем, что книги очень легко можно было украсть — ведь тогда не было никаких электронных «чипов», не было и электронных ворот, через которые входят и выходят покупатели. Все зависело только от внимательности и радивости продавцов. Надо сказать, что большинство наших покупателей были абсолютно честными людьми, иначе при нашем ротозействе они могли бы спокойно вынести полмагазина, прежде чем мы бы чухнулись. Среди них встречались и больные люди, и настоящие воры. Прозвищем для подозрительных в этом отношении покупателей стало словечко «саккетти». Это фамилия одного из наших покупателей, которого подозревали в воровстве книг — кажется, он даже был профессором каких-то наук. Я его никогда не видела, но хорошо понимала, что надо повнимательней посматривать, когда кто-нибудь из наших спрашивал: «А к нам Саккетти сегодня не приходил?», — или: «А Саккетти сегодня никто не видел?»

Что же касается всяких прозвищ и кодовых словечек, то это совершенно особая тема. Вкратце можно сказать, что своих постоянных покупателей мы называли «семьдесят девятыми» (по номеру нашего магазина), мужей — «семьдесят вторыми», а поклонников и любовников — «тридцать шестыми». Если про кого-то из девчонок говорили, что она сегодня работает в «36-ой библиотеке», это означало, что она отправилась на свиданку. Друг друга мы называли «тюльпанчиками». Женатый мужчина назывался «изданием в 2-х томах», а если его жена была беременна, то их уже называли «изданием в 2-х томах с комментариями». Пойти в туалет называлось «пойти к Марии Яковлевне на большой или малый отчет». Дело в том, что нашего бухгалтера действительно звали Марией Яковлевной. А куда внезапно могла отлучиться приличная девушка из-за прилавка? Разве только в бухгалтерию.

Я ещё не упомянула, что директора нашего магазина звали Александрой Фроловной. Сотрудники постарше называли её Шурой, а мы говорили ласково «Дирчик». Самое забавное состояло в том, что я долгое время не могла её увидеть. Она то ли ещё находилась в декретном отпуске, то ли не хотела выходить из него. Когда же мне, наконец, довелось её лицезреть, я была разочарована. Она оказалась невысокой невзрачной женщиной, правда фигура у неё, несмотря на недавние роды, была довольно ладная. Гладкие волосы неопределенного цвета были завязаны сзади в хвостик. В то время ей было лет 36, она родила свою дочь достаточно поздно, и это был её единственный ребенок. Мелькнула наша директриса, словно комета, и снова исчезла. Уже потом я разглядела её как следует и увидела, что у неё синие глаза и пухленькие руки, даже с ямочками — руки ленивицы, хотя она прекрасно умела все делать. Александра Фроловна была дочкой простых родителей, её отец в свое время был шофером в «Москниге», она начала свою карьеру с младшего продавца в нашем магазине, затем поступила в Заочный институт советской торговли, но не закончила его. Своим продвижением по службе она была более всего обязана своему партийному билету и пролетарскому происхождению, хотя сама по себе она была совсем не глупа, но не так уж честолюбива. До неё этот ответственный идеологический пост занимала Белла Давыдовна Красная, женщина умная и гораздо более интеллигентная. Я не сразу поняла, что магазин носит свой особый характер, благодаря тем традициям, которые заложила Белла Давыдовна. Она тоже была партийной, но в ней это было не главное. В то время она была уже на пенсии. Я видела её только один раз, когда Белла Давыдовна пришла навестить своих прежних сотрудников. Видно было, что это умная и энергичная женщина, к которой относятся с уважением. Дисциплина, требовательность к себе, честность сотрудников — это все было при ней, а при Фроловне эти принципы постепенно размылись, перестали быть обязательными. Но тогда я всех этих нюансов не улавливала. Мне казалось, что в нашем магазине вот так — хорошо, по-честному — было, есть и будет всегда.

Если Александра Фроловна и не произвела на меня особого впечатления, то уж, конечно, товаровед Елена Павловна В-ва была очень эффектной женщиной и могла произвести впечатление на кого угодно, особенно в то время. Ей тогда было 49 лет. Она была статной женщиной с высокой грудью, узкой талией и широкими бедрами. Черты лица были некрупные, очень приятные. Глаза карие, глубоко посаженные, красивого разреза. Носик — прелесть, рот — тоже, и очень хорошие зубы, за которыми она следила. Очень приятная улыбка и невероятный у такой крупной женщины почти детский нежный голосок. Волосы у неё были каштановые, она их подкрашивала, потому что в них уже проступала седина. Держалась она прямо и выглядела всегда лет на десять моложе. Её имя было окружено легендами.

Она всегда была хороша собой, её юность и молодость пришлись на предвоенные и военные годы (Елена Павловна родилась в 1921 году), училась в Институте иностранных языков, но не окончила обучение. Её отец, как она рассказывала, был директором крупного гастронома и, кажется, попивал. Дома у них ничего особенного не было, и даже фининспекторы, которые приходили проверять, как живет человек, занимающий такое прибыльное местечко, удивлялись: «Ну, В-в, ты даешь! А ещё директор магазина!». У Елены Павловны были очень красивые мама и тетя, и обе долгожительницы. У её мамы были такие же тёмные карие глаза, прекрасная фигура, только волосы были абсолютно седыми. Оказалось, что Елена Павловна училась в одной школе, находившейся на Проспекте Мира, вместе с моей институтской преподавательницей английского языка Ниной Исидоровной Либерман, о которой Елена Павловна говорила: «Ну, Нинка всегда была очень умная!». Сама Елена Павловна тоже была умной, обаятельной и сердечной женщиной. У неё был хороший вкус, и она красиво одевалась. Впервые я её увидела в длинной норковой шубе и изящной меховой шапочке, которая очень ловко сидела у неё на голове. Она могла себе это позволить, так как в то время уже была замужем за Александром Александровичем Дейнекой, одним из главных советских художников. У него была дача в Переделкино, двухкомнатная квартира на Пушкинской площади, старенький «Москвич» и даже свой шофер — по нашим советским понятиям, они просто купались в роскоши. При моей зарплате в 85 рублей плюс кварталка в 40 рублей положение Елены Павловны казалось мне заоблачным, но никогда не вызывало зависти. Она была такой милой, приятной и умной женщиной, что я могла завидовать лишь её красоте и обаянию — ведь в её жизни было столько интересных мужчин. В букинистический магазин она перешла из Госконцерта, Елена Павловна была там администратором или ещё кем-то. Говорили, что у неё был роман с Николаем Р., известнейшим артистом оперетты и невероятным красавцем. Дейнека увидел её в нашем магазине. Он был намного старше, на целых двадцать лет, ей тогда было около сорока. Она долго и умело скрывала этот роман, пока через девять лет они, наконец, не поженились. Как рассказывала она сама, Александр Александрович сказал ей: «Я не хочу, Лёля, чтобы всё после моей смерти досталось государству. Лучше пусть всё останется тебе». Он был ещё жив, когда я пришла в магазин, и один раз мне довелось услышать его голос, когда он по телефону попросил Елену Павловну. Это был голос очень пожилого и очень больного человека. Он умирал от цирроза печени, и через год его не стало.

Короче говоря, Елена Павловна была общепризнанной звездой нашего магазина, вокруг неё постоянно вились какие-то солидные мужчины, которые постоянно норовили поцеловать ей руки, а она их прятала за спину, смущалась и приговаривала своим детским голосом: «Нет-нет, не надо, они у меня грязные от книг». И это была правда: мы все после покупки становились грязными, как шахтеры в забое. Мне же Елена Павловна казалась кладезем премудрости в нашем деле, потому что все только и ждали её прихода, чтоб она разобрала и оценила кучи книг, которые лежали в товароведке на сохранных расписках. Дело в том, что Елена Павловна, как примадонна, приходила на работу по своему расписанию. Муж болел, она часто плохо себя чувствовала, и у кого же хватило бы духу приказать ей приходить на работу каждый день и работать четко по графику? Поэтому товароведка часто пустовала, а в окошке красовалась надпись «Покупки нет».

Кстати, меня удивляло то, что никаких окошек в нашей товароведке, собственно говоря, и не было. Товароведку от торгового зала отделяла высокая, но довольно легкая и редкая решетка, в которой находились два больших окна. Со стороны товароведки у каждого из окон стоял большой стол. Стеллажи с купленными книгами находились за спиной товароведов, у стены. Таким образом, все, что там лежало, было доступно обозрению покупателей, из-за чего часто возникали конфликты. Какой-нибудь не в меру глазастый покупатель мог заметить, что на стеллажах лежат романы Агаты Кристи или какой-нибудь драгоценный учебник, вроде Бонк или Поповой и Казаковой, и начинал требовать, чтобы ему их продали. А у нас на эти книги были совсем иные виды. Ну, и сами понимаете, что из этого получалось. Когда я начала работать более или менее самостоятельно, я переставила стеллажи глухой стеной к торговому залу, но это произошло не сразу. Поначалу для меня авторитет Елены Павловны был непререкаем, а ей, по-видимому, было безразлично, что и где стоит. К тому же она обладала потрясающей способностью улаживать конфликты, идя навстречу всем требованиям настырных покупателей. С одной стороны, она была просто добрым человеком, а с другой стороны ей было проще уступить, чем вступать в пререкания.

В товароведке, ближе ко входу в кухню стоял круглый стол, заваленный кучками книг, оставленными нашими «продавателями» под сохранные расписки. Некоторые кучки лежали там месяцами, а их владельцы ждали, когда Елена Павловна придет в магазин и разберется с их добром.

Когда же, наконец, объявляли покупку книг открытой (обычно на полдня, на большее денег в кассе не хватало), в магазине начиналось светопреставление. На прием книг садились: сама Елена Павловна, Александра Фроловна, Вера С, а потом и я. Ещё до открытия магазина на улице образовывалась очередь, и когда двери магазина открывались, вся орава «продавателей», давясь и толкаясь, влетала в магазин. Порой начиналась перепалка, кто тут первый, а кто — второй, словом, все было как у всех в эру всеобщего дефицита. Мы старались держать эту орду в относительном порядке и работали по возможности быстро, но это стоило больших нервных затрат. Тут же разрывался телефон, по которому требовали ту же Елену Павловну. Тут же вспыхивали конфликты по поводу отбора книг и их оценки, гасить которые призывали ту же Елену Павловну. Ей это и льстило, и одновременно жутко надоедало. Время от времени из кассы доносился вопль нашей Софочки, что все деньги кончились и что нам следует прекратить писать квитанции. «Продаватели» начинали ещё больше нервничать, а мы пользовались небольшой передышкой, чтобы попить чайку или перехватить бутерброд (а кое-кто и сладкую булочку). Потом какой-нибудь из покупателей платил что-нибудь в кассу, и вся кутерьма начиналась заново.

Короче, к 14:00, когда магазин закрывался на часовой перерыв, у всех, кто сидел на покупке, разыгрывалась дикая мигрень. Те из «продавателей», которые никак не успевали оформить свои книги, рвали и метали или слезно просили нас принять их после обеда, на что никто не соглашался, и, наконец, со скандалом или с уговорами мы закрывали покупку и в изнеможении после четырехчасовой непрерывной писанины отправлялись на кухню обедать и пить чай. Елена Павловна своим невероятным детским голоском жаловалась на головную боль и ломоту в пояснице. Остальным тоже было невмоготу. Меня со временем все это стало очень удивлять: зачем копить столько проблем и потом стараться разрешить их за полдня? Почему нельзя наладить систематическую покупку книг? Зачем этот глупый перерыв в самый разгар работы? Неужели нельзя отдохнуть и пообедать по очереди? Могу сказать, что позже, когда мои позиции в магазине окрепли и опыта у меня стало чуть побольше, я перестала закрывать покупку, вот только с обеденным перерывом поделать ничего не могла. Ну, об этом позже.

Я уже успела упомянуть Веру С, нашего второго товароведа после Елены Павловны. Сначала, когда я пришла в магазин ещё на практику, я долго не могла её увидеть, потому что она училась в Педагогическом институте на вечернем филфаке и в январе сдавала сессию. Когда же мне, наконец, довелось увидеть её впервые, я была просто поражена: Вера оказалась очень полной женщиной с серьезным лицом и в больших очках с сильными линзами. Естественно, она показалась мне старше своих двадцати двух лет. Но когда я услышала, как она смеется, и увидела, как жизнерадостно она поедает сладкие булочки, я сразу же признала в ней ровесницу, и, честное слово, очень обижалась за Веру, когда потом слышала от покупателей: «Вот у вас здесь пожилая женщина работает, позовите лучше её». Я все думала: да неужели у вас глаз нет? Разве вам не видно, что перед вами молодое существо? Правда, Верочка чаще всего вела себя серьезно и очень вальяжно, но когда она принималась хихикать или просто смеялась, сразу было видно, сколько ей лет.

Ещё Вера поразила меня тем, что я до этого просто не встречала женщин её типа. Поначалу и очень долгое время потом она казалась мне ни на кого не похожей, а вот сейчас я довольно часто вижу женщин её типа, похожих на неё лицом и телосложением, и даже иногда принимаю их за неё. Но тогда у меня такого опыта не было, и Вера казалась мне единственной в своем роде.

Мы очень быстро с ней подружились, и это была её заслуга. У Веры было одно качество, которое крайне редко встречается у женщин: она очень охотно делилась своими знакомствами с представителями другого пола. Надо признаться, что таких знакомств, дружб, полудружб, флиртов и полуфлиртов у Верочки было великое множество, а у меня их вовсе не было, и мне их только хотелось иметь. Не только я, но и другие наши девушки не переставали удивляться, как это Вера, несмотря на свой облик солидной дамы, умудряется завоевать внимание такого множества разнообразных мужчин и молодых людей. Дело было в том, что Вера умела их слушать, да ещё с серьезным видом. А что ещё мужику надо, чтобы распустить свой павлиний хвост? Вот они и распускали перед Верой свои хвосты, она же пользовалась их вниманием и любила быть в окружении мужчин, но очень охотно давала их «поносить со своего плеча». Так она познакомила меня с Мишей Гутерманом, Мишей Тарасенковым, нашим 79-м Славиком, Герой Бахчиевым^[1], с красавцем Боренькой Ерофеевым, с просто Сереженькой, у которого были очень красивые глаза, и даже с главной своей драгоценностью — Сережкой (Ильдаром) Хановым, начинающим художником из Татарии, учеником Дейнеки. Она так щедро делилась своими знакомствами и делала это с таким благожелательством, что это казалось просто невероятным. Потом я увидела, что Вера вообще любит делиться тем, что у неё есть, и что она очень внимательно относится к желаниям и предпочтениям знакомых ей людей. Никто другой не мог сделать именно такой подарок, какой тебе хотелось. Например, вскоре после нашего знакомства, Вера купила себе смешную игрушку — заводного слоника, который мне очень понравился. Я не помню, чтобы я вслух выразила желание иметь такого слоника, но видимо, восхищалась им, а Вера заметила это и подарила его мне на день рождения. Честное слово, я на такое была не способна. Потом я просто старалась учиться у Веры этому умению — быть внимательной к пожеланиям других людей. Иногда мне это удаётся.

Ещё я узнала, что Вере довольно трудно живется, даже в чисто материальном аспекте. Её мама Лия Соломоновна была очень больным человеком и получала пенсию в 30 рублей, то ли по инвалидности, то ли за покойного мужа, Вериного отца. Вместе с Вериной зарплатой в 85 рублей это составляло их семейный бюджет. Учитывая то, что у них много денег уходило на лекарства и на консультации у врачей, на жизнь оставалось совсем немного. Тем не менее, в их доме постоянно толклись родственники из других городов — Кишинева, Казани, Саранска и прочих — или гости, в том числе и я. Само собой, они жили очень экономно, и Вера во многом была вынуждена себе отказывать, но при этом она умудрялась ещё делиться тем малым, что у неё было. Она могла отдать половину еды со своей тарелки или одолжить денег до зарплаты, или сделать какой-нибудь небольшой, но приятный подарок. Она часто покупала сама себе цветы, хотя ей их иногда и дарили. Цветы были единственной вещью, из-за которой Вера умела торговаться. Во всем остальном, она была, что называется «интеллигентным человеком» — не пила, не курила, не ругалась матом и не любила скабрезных анекдотов.

Вера была очень привязана к матери, и в прямом, и в переносном смысле. У Лии Соломоновны было больное сердце, и у неё часто бывали приступы, во время которых ей страшно было оставаться одной или даже с соседями, поэтому она тут же звонила Вере, а та срывалась с места и неслась домой, в Фурманный переулок (она доезжала туда за полчаса). Я всегда изумлялась той быстроте, с которой Вера бросалась к телефону. Она постоянно ждала звонков матери и боялась их. Конечно, до поры до времени все обходилось, но Вера постоянно жила как на пороховой бочке. Если она была у кого-то в гостях, она несколько раз звонила матери и часто уходила домой раньше, чем ей хотелось. По приходе домой её первый вопрос был: «Сусик, как ты себя чувствуешь?». И Лия Соломоновна начинала тщательно перечислять, где, как и что у неё болело в течение дня. Кстати, Вера тоже умела очень подробно рассказывать о своих болезнях, унаследованных от мамы. Однажды у нас с ней состоялся изумительный диалог. Вера пришла на работу и с утра пораньше заявила, что она себя очень плохо чувствует, потому что не выспалась. Я выразила сочувствие и спросила, что ей мешало спать. Далее шел собственно Верин монолог.

Вера: — У меня безумно болела спина.

Я покачала головой.

Вера: — Потом у меня заболел зуб.

Я сочувственно охнула.

Вера: — Я просто не знала, куда положить голову, так она у меня болела.

Я от жалости зажмурилась.

Вера: — А ещё у меня совершенно отнимались ноги.

Я широко открыла глаза.

Вера: — И знаешь, ещё разыгралась такая тахикардия, просто ужас.

Я раскрыла рот.

Вера: — И как назло, ещё разболелся живот, я никак не могла его успокоить.

Я начала хихикать.

Вера: — Кроме того, была такая духота, я просто задыхалась.

Тут я начала просто ржать. Вера посмотрела на меня и начала хохотать вместе со мной.

Вера познакомила меня и со старшими представителями наших постоянных покупателей. Одним из них и самым, пожалуй, любимым был Петр Иванович Заболотный, военный, переводчик технической литературы. Она показала мне М. В. Куприянова из Кукрыниксов, он приходил к Елене Павловне. Приходил к нам режиссер Л. З. Трауберг, которого мы недолюбливали, потому что он без спросу лез в товароведку, а потом ябедничал на нас с Верой Елене Павловне. Приходил к нам известнейший знаток творчества Гёте и Шекспира А. А. Аникст Приходили знаменитейший переводчик В. Левик, будущая звезда нашей философии Сергей Аверинцев со своим другом Александром Михайловым, они оба тогда работали в ИМЛИ; приходил будущий преподаватель Высших литературных курсов Станислав Дж-ов, писатель Сергей Антонов, математик Виктор Иосифович Варшавский. Почти со всеми из них меня познакомила Вера. О Петре Степановиче Р-ве и Николае Ивановиче Шенько речь ещё впереди. И было ещё много интересных людей среди наших покупателей: и поэт Александр Галич^[2], и араб — режиссер фильма «Черные очки», и Юрий Никулин, и Георгий Вицин, и разные-разные другие. Женщин среди наших постоянных покупательниц было мало, но мы как-то об этом особо не жалели.

Вообще все мы ходили в магазин отнюдь не для того, чтобы работать. Конечно, нам нужно было выполнять план, и мы с этим более или менее успешно справлялись. Но на самом деле мы приходили туда, как другие люди ходят в клуб — для приятного общения друг с другом и с нашими постоянными покупателями. Центром притяжения общих сборищ была наша кухня. Большое и бестолковое помещение, разделенное колонной, на которой висел плакат с изображением Владимира Шубарина, вмещало в себя длинный стол, газовую плиту с двумя конфорками, шкаф для посуды, холодильник и несколько стульев. Под зарешеченным окном, располагавшимся в верхнем правом углу, стояла длинная скамейка, с которой можно было взобраться на подоконник, а с него уже дотянуться до форточки. По кухне в изобилии ползали тараканы, а иногда даже бегали мыши. Дом был старый, с деревянными перекрытиями — просто рай для тараканов и прочей нечисти. Я их увидела там почти впервые в жизни, несмотря на то, что до 30 лет жила в деревянном доме. В своё время у нас было множество клопов, а вот тараканы как-то не встречались. Почему-то никого в магазине это не волновало. Елена Павловна часами высиживала на этой грязной кухне, там же она часто принимала своих подруг, а иногда и знакомых мужчин. После какого-нибудь очередного домашнего праздника она приносила нам остатки печенья, сухариков, вафелек, и наши девушки дружно их доедали, а по остаткам остатков потом ползали тараканы. Тем не менее, мы все равно любили свою кухню, ведь отдохнуть нам было больше негде. Директор Александра Фроловна явно предпочитала кухню своему кабинету, за исключением тех случаев, когда к ней обращался покупатель или приходило какое-нибудь официальное лицо. Даже директора Москниги Сергея Ерофеевича Поливановского мы умудрялись поить чаем на этой самой кухне. Вообще пройти с нами на кухню для наших покупателей было большой честью. Далеко не все были ею удостоены, хотя там побывали многие. Ведь у каждой из нас были свои избранные, помимо общих любимцев. Были и такие, которых мы приглашали туда на свои дни рождения или на празднование Нового Года. Некоторых, ставших нашими близкими друзьями, мы приглашали к себе домой. У нас сложился свой определенный круг молодых людей, с которыми мы охотно проводили время. Потом я о них расскажу.

Я назвала тут одно имя: Софочка. Софья Михайловна Ц. была в течение многих лет бессменным кассиром в нашем магазине. Она пришла туда работать после смерти мужа, оставшись с двумя дочками на руках — Фирой и Кларой. Софа была родом из белорусской деревни, и у неё был своеобразный еврейско-белорусский акцент. Она была маленького росточка, с темными-темными глазками и темными вьющимися волосами и розовыми щечками. В молодости она, наверное, была очень миленькая. К моему приходу в магазин ей было лет пятьдесят. До смерти мужа она жила в относительном достатке. Жили они в полуподвале на улице Станкевича, очень близко от магазина и иногда вместе с Фирой Софочка ходила обедать домой. Но чаще всего она жарила на обед картошку на нашей кухне, и никто никогда в моей жизни так вкусно не жарил картошку. Софья Михайловна пошла в кассиры, потому что до смерти мужа она нигде не работала, а наш магазин тогда был совсем рядом — на улице Герцена, 24. Старшей дочери Фире пришлось быстро приобретать профессию, она закончила курсы парикмахеров и какое-то время работала парикмахером, но потом она стала продавцом в нашем магазине в отделе искусства.

Софочка была тихой, скромной, мягкой женщиной и такой же была её младшая дочь, красавица Клара. А вот Фира, Фира — это отдельная песня. Она, видимо, характером пошла в отца, и хотя я этого долго не понимала, но потом узнала точно: Фира и была нашим магазином.

Несмотря на свои крайне стесненные обстоятельства, Софья Михайловна была предельно честным человеком. Если какой-нибудь покупатель оставлял в кассе сдачу в две копейки, она неслась за ним до самых Никитских ворот, чтобы отдать ему эти две копейки.

Её дочь Фира была единственным из нас человеком, пришедшим в торговлю по велению души. Если у кого уж и был коммерческий талант, так это у неё. Она была неплохим парикмахером, и потом ещё долго стригла, завивала и укладывала нам волосы на нашей кухне, а Александре Фроловне даже делала маникюр. Но в торговле она была действительно асом. Фира сама говорила, что под хорошее настроение она способна продать белого слона, и мы ей верили. Я помню, как к нашей товароведке подошёл поздороваться один из наших 79-х, очень пожилой архитектор, и с совершенно растерянным видом произнес: «Эта сирена дует мне в уши, что я должен купить какого-то Модильяни за восемьдесят пять рублей». И пошел, и купил. Фира умела сбывать какие-то залежавшиеся «гробы» иногородним библиотекам, впаривать дорогие альбомы более или менее состоятельным покупателям, она назначала цены, отбирала книги для приема и помогала нам, товароведам, сбыть те книги, с ценами на которые мы ошибались. У Фиры не было никакого специального образования, и она не знала ни одного иностранного языка, зато она знала своё дело. Помимо книг по искусству, с которыми разобраться было довольно просто, так как многие из них входили в различные серии — например «Hachette», «Rizzoli», «Skira», — в отделе искусства продавались гравюры, и надо отдать должное Фире, она со временем тоже начала в них прекрасно разбираться. Говорили, что её консультировал Исаак Кон, человек пожилой и опытный. Кажется он был врачом, и Фира консультировалась у него по всем вопросам. Во всяком случае было заметно, что её здесь ведет чья-то опытная рука. Мы с Верой в этом вопросе больше полагались на мнение Петра Степановича Р-ва и смогли кое-чему у него научиться.

Помимо своей непосредственной работы Фира занималась и многими хозяйственными проблемами нашего магазина. Поскольку наша Фроловна относилась к ним спустя рукава, именно Фира ездила в ОХО (Отдел Хозяйственного Обеспечения) и выбивала там крафт, билетную бумагу, мыло, полотенца, лампочки, туалетную бумагу и всё прочее. Кроме того, она долгое время была нашем профоргом, пока я не сменила её на этом почетном посту и не подложила намеренно ей маленькую свинью, за что Фира на меня долго обижалась, но потом простила. А дело было так. Фира не без основания считала себя очень ценным сотрудником и полагала, что ей нечего каждый день торчать с 10 до 19 на работе, когда она может выйти на три дня и сделать весь месячный план. Поэтому, я думаю, она просто нашла себе в поликлинике врача, который выписывал ей бесконечные бюллетени. При этом всякий раз с разным диагнозом. Пока Фира сама была профоргом, никто этого не видел, потому что оформляла и подписывала эти бюллетени она сама. Остальные девчонки-продавцы просто стонали от её постоянного отсутствия, так как от нехватки рабочих рук им приходилось нести двойную нагрузку, порой они сами не могли взять себе свои законные выходные на неделе или даже бюллетень. Увеличивалась опасность заработать недостачи. Они злились на Фиру, но ничего не могли поделать. Когда я стала профоргом, я начала нажимать на Александру Фроловну, чтобы мы сделали официальный запрос в Фириной поликлинике, почему у неё столько болезней и почему её никак не вылечат. Наша Фроловна вертелась ужом, чтобы избежать этого, но я её все же доняла, и мы послали такое письмо на имя заведующего поликлиникой. После этого Фира стала сидеть на бюллетенях несравненно реже, но смотрела на меня, как на предательницу, и прямо заявила мне об этом. Я не обиделась, потому что считала, что поступила правильно. Вообще Фира относилась ко мне очень хорошо, и я её любила, но мы слишком хорошо друг друга знали — все наши достоинства и недостатки были как на ладони.

Я относилась к Фире, как к старшей коллеге, хотя она была старше меня всего на два года, но во многих отношениях она была гораздо опытнее меня. У неё были какие-то знакомые в музыкальном мире, и Геннадий Рождественский, который иногда приходил в магазин со своей мамой, или сын Оскара Фельцмана Владимир Фельцман считались её законными клиентами.

Фира не была какой-то потрясающей красавицей, но у неё была очень соблазнительная гитарообразная фигурка, прямые ножки в туфельках с перепонками и на высоких каблуках, большие темные глаза, похожие на маслины. Она всегда была очень аккуратно причесана, очень чистоплотна, с темно-красным маникюром, с ярко накрашенными губами и довольно ярко одета. В красной кофточке с короткими рукавами, на высоких каблуках она выглядела очень эффектно, а на фоне заснеженных витрин — как огонек на снегу. Помню, мы с ней оказались в торговом зале вдвоем, она копошилась в своем отделе искусства, а я стояла в техническом отделе. Сначала никого из покупателей не было, а потом вошли три, как сейчас бы сказали, лица кавказской национальности. Они что-то спросили, и не успела я ответить, как Фира пробежалась по двум катетам, образованным прилавками разделявшими нас, привычным жестом обеих рук подбила снизу и без того высокую грудь, словно это была подушка, и елейным голосом спросила: «Что товарищи желают?». Естественно, я тут же уступила ей место, а она начала этих азербайджанцев «красиво обслуживать».

Кстати, о Фириной груди. Она рассказывала, что ещё до меня с ней произошел такой случай. Какой-то старичок попросил её показать гравюры. Папки с гравюрами у нас обычно лежали под прилавком. На Фире было платье с вырезом «слёзкой». Когда она нагнулась, одна из её грудей выскользнула из этой «слёзки» наружу. Запихнуть её обратно она не могла, так как обе её руки были заняты. Когда бедный старичок увидел выпрямившуюся Фиру, у которой из выреза в боевом виде торчала одна из её прелестей, он прислонился к колонне и начал тихо сползать по ней вниз. А Фира, как ни в чем не бывало, положила папку с гравюрами на прилавок, а уже потом занялась своим бюстом. Дальнейшая судьба старичка мне неизвестна.

Между прочим, Софья Михайловна тоже у нас порой отличалась. Помню, мы уже закрывали магазин, но в нём ещё оставался Петр Степанович, который замешкался со своими калошами. И тут, как всегда, со стороны кухни на него идёт Софа, задрав подол платья и поправляя на ногах резинки белого трико. Когда мы её начали стыдить, мол, Софья Михайловна, как вы могли поправлять штаны при мужчине, она ответила буквально фразой из анекдота: «Так что ж? Они ведь чистые». И это было истинной правдой.

Когда мы с Фирой только познакомились, она была по уши в долгах, потому что была молода, хороша собой, ей хотелось красиво одеться и иметь дорогую косметику. Я, помню, пришла в ужас, когда услышала, как Фира рассказывает о том, что у неё украли из сумки косметичку, в которой было всякой дребедени на целых восемьдесят рублей — целую нашу зарплату. У меня вообще никакой косметики не было, мне она была не нужна, и пользоваться я ею не умела, а мысль, что такую прорву денег можно угробить на какую-то белиберду, никак не укладывалась у меня в голове.

Со временем Фира как-то вся потухла, стала постоянно жаловаться на здоровье, несмотря на то, что у неё появился состоятельный любовник, которого она называла «шкаф» за его крупные габариты. Сейчас я подумала: может быть, его следовало называть «сейф»? Кроме этого, мы ничего о нём не знали, разве только, что он в отхожем месте читает журнал «Молодой коммунист». Конечно, Фиру подкосил быстро прервавшийся роман с лабухом Фимой. После этого она уже стала какой-то другой, постоянно покупала дорогие лекарства, которые не пила, кожа на лице у неё стала желтеть, держалась она не так прямо. Она приползала в магазин ненакрашенная и начинала ныть, жалуясь на вегето-сосудистую дистонию, на то, с каким трудом она встает по утрам и идёт на работу, и каких усилий ей стоит вообще стоять на ногах. (По сути дела, мы все с утра чувствовали себя точно так же, только не ныли). Потом Фира со своей косметичкой отправлялась на кухню на ближайшие полчаса, и дозваться её за прилавок в это время было совершенно невозможно. Зато потом она, совершенно преображенная, вылетала из кухни, и где оставалась больная, слабая, несчастная женщина с жалкими пучками незаколотых волос? Это всякий раз напоминало преображение куколки в бабочку, и всякий раз меня поражало. Наверное, Фира искренне верила, что ей хуже, чем нам всем, хотя мы точно так же уставали, так же нам требовалось время, чтобы придти в себя после прихода на работу. Большинство из наших продавцов были молодыми матерями и вставали ни свет ни заря, чтобы успеть отвести своих отпрысков в детский сад или спровадить их в школу. Когда они приходили на работу, было уже 10 часов, и все дружно бросались на кухню попить горячего чаю и съесть булочку. Только после этого с них можно было хоть что-то спрашивать. Я включалась в работу сразу, но исключительно потому, что обычно опаздывала минут на 15–20, так как всегда спала до последней минуты. При этом я завтракала довольно поздно, поэтому мне не нужно было бежать из раздевалки на кухню. Приходить же на работу до открытия магазина у нас считалось моветоном, да и никому это было не нужно. В конце концов, свой план мы и так выполняли, а покупатели и «продаватели» подождут, не сахарные.

Короче говоря, вдоволь нахватавшись одной рукой за сердце, а другой за голову, назвеневшись бесчисленными пузырьками с корвалолом и валокардином, Фира старательно накладывала на себя косметику, причесывалась волосок к волоску, душилась, проверяла подмышники, одергивала платье, и торжественно шествовала за прилавок, где давно уже переминались с ноги на ногу ожидавшие её покупатели. Фира расправлялась с ними мгновенно, как повар с картошкой. Минут через 5–10 они гуськом плелись в кассу, чтобы выложить там приличную сумму, а Фирюня бодро заворачивала товар в дефицитную билетную бумагу. Собственно говоря, потом она могла целый день ничего не делать. Когда они уходили, Фира гордо покидала торговый зал и снова отправлялась на кухню: теперь уже есть кислую капусту с кусочком черного хлеба, к которой она прикладывалась раз восемь за день. Она жевала капусту, чтобы не поправиться, поэтому, естественно, целый день ходила полуголодной и, может быть, испытывала от этого слабость. Так кто ей мешал поесть как следует?

А я помнила времена, когда Софочка жарила для неё и для себя свою несравненную картошку или варила на обед манную кашу, в которую Фира подмешивала кусочек шоколадки, чтобы было вкусно и экономно. Теперь же Фира откушивала всё «с рыночка» и уезжала домой на такси, уже в новую квартиру на Тушинскую, нагруженная десятью сумками, которые она с утра тоже привозила на такси с Тишинского рынка. Иногда она занимала у кого-нибудь из нас пять рублей на такси, так как ей не хотелось менять свои пятьдесят. Нас это возмущало, но мы ей все равно давали. В любом случае, Фира всегда оставалась «нашей» Фирой, как бы ни менялись времена и обстоятельства.

Когда-то, ещё в «до-шкафовские» времена у Фиры завелся милый друг с Останкинской телебашни. Потом она с ним поругалась так сильно, что разбила об его голову хрустальную вазу. По этому поводу на очередной Новый Год мы подарили нашей Фирочке термометр в виде Останкинской телебашни, а я накропала ей такие стишки:

Лишь тот постигнет и поймет,

Кто знает нашей Фиры шашни,

Зачем ей дарим в Новый Год

Изображенье этой башни.

Что ещё измерит лучше

Темперамент Фиры жгучий?

Вообще праздники у нас было принято отмечать широко. Самой большой затейницей на этот счёт была Вера. Она собирала с нас маленькие суммы, покупала на эти деньги всякие приятные пустячки и устраивала лотереи. А ещё писала поздравительные стихи, потом к этому занятию подключилась и я. Затем Вера стала делать к нашим юбилеям замечательные стенгазеты, каждой — в её стиле. Здесь ей помогал художник Серёжа Ханов или его брат Ильгиз. У меня тоже была такая газета, которую Вера сделала к моему тридцатилетию, но при переезде на другую квартиру я не взяла её с собой сразу, а потом она пропала. Вера наклеивала туда наши фотографии, вырезки из журналов, писала стихи от имени наших любимых актеров или постоянных покупателей. В моей газете главное поздравление было от Высоцкого, очень смешное. В нём Верушка, что называется, протащила моих друзей-алкоголиков с «Союзмультфильма». Но ничего обидного в этих стихах никогда не было.

Обычно на праздничный обед мы брали цыплят-табака или бастурму в гостинице «Советская». Это уж была Фирина забота. Она одна или с кем-нибудь из девочек моталась туда на такси. А на свои дни рождения мы обычно готовили что-нибудь своё и приносили в магазин. Сладкого и выпивки у нас было просто завались — от благодарных покупателей. Водка, коньяк, вино — все это у нас не переводилось. Шоколадок и шоколадных наборов нам приносили так много, что наша Людочка Б. стала вести два списка «Шок.» и «Шок. наб.», где отмечалось, кому в данный момент полагается шоколадная плитка или шоколадный набор. Правда, особо шикарные наборы мы делили на всех, как и прежде. Фира часто предлагала нам выпить «по восемь грамм», что означало налить чайную ложку коньяку в чай.

Среди наших постоянных покупателей были очень щедрые люди, хотя совсем и не богатые. Например, к нам приходила одна очень милая дама по имени Мара Ивановна. Она интересовалась немецкой классической литературой и покупала собрания сочинений Гёте, Гофмана, Шиллера, а потом почему-то их продавала. Как только она получала за них деньги, она шла в булочную в дом на улице Герцена, расположенный напротив нашего магазина, и покупала нам торт. Мы уговаривали её этого не делать, но она говорила, что это доставляет ей удовольствие. За нашей молодой красоткой Татьяной Ф. (в замужестве Н.) совершенно безнадежно ухаживал один уже немолодой человек. Он на последние деньги покупал ей торты и пирожные. Естественно, мы дружно их поедали, хотя вроде бы и совестно было. Он называл Татьяну «динозавриком» и только любовался ею, а нам предоставлял пользоваться его слабостью. Вообще-то и Елена Павловна рассказывала об одном своем пожилом воздыхателе, который приглашал её, Александру Фроловну и ещё кого-нибудь из наших к себе домой и закатывал лукулловы пиры, сам же в это время играл для них на фортепиано. Ну что ж, такова жизнь.

Кто-то, теперь уже не помню, кто именно, сосватал нам с Верой человека по имени Гарт Сергеевич. Он оказался славным дядькой лет пятидесяти, имел какое-то отношение к спорту, даже как-то раз отправил Веру в байдарочный поход под видом инструктора. Я даже не помню, какими книгами он интересовался, возможно, классическими детективами. Но самое главное, он приносил нам брагу хорошей очистки, которую наш 79-й Алик окрестил «гартовкой» и очень высоко ценил. Мы-то предпочитали «Болз» или чего полегче. Правда, «Болз» нам не очень часто доставался, зато «Арбатское» лилось рекой, потому что его каждую субботу приносил тот же Алик, тоже очень щедрый человек.

Примечания

1

В те времена Гера Бахчиев читал лекции в Музее музыкальной культуры им. М. И. Глинки, посвященные джазу. Он ввел туда Надежду и Вадима Севницких, и Надя начала читать нам лекции по истокам американской поп-музыки. Первой ее лекцией была лекция о главном ее кумире — Элвисе Пресли.

2

Александра Аркадьевича Галича я видела в нашем магазине раза два-три. Помню, он пришёл к нам в окружении нескольких совсем юных девиц. Он называл Александру Фроловну Шурой, а Елену Павловну — Лелей. Александр Аркадьевич пообещал нам принести куклу, которую ему подарил кто-то из Театра Образцова, если не ошибаюсь, и действительно, в следующий свой визит принёс нам огромную куклу — не то Дон Жуана, не то де Базана — и ещё маленькую Бабу-Ягу на помеле. Он усадил своего Дон Жуана в кресло в товароведке и надел ему на руку эту ведьму, сказав, что она — Донжуанова жена. Потом мы пересадили Дон Жуана на батарею под высоким окном, и он сидел там много лет вместе со своей Бабой-Ягой.

Александр Аркадьевич много раз предлагал Фроловне разрешить ему придти к нам с гитарой и попеть свои песни у нас на кухне, но Фроловна всякий раз находила какие-то предлоги, чтобы ему отказать. Разумеется, она просто-напросто боялась неприятностей. А потом он уехал, и мы могли только вспоминать его.