Другая реальность

Татьяна Дмитриева

Роман «Другая реальность» посвящен созданию новой жизненной реальности за счет переписывания сомнительных страниц прошлого и проживания их с любовью и прощением. Созданная в результате реальность интересна, сложна и прекрасна, она наполнена любовью и духовными поисками. Книга охватывает большой период времени и является второй книгой в серии романов с одним героем.

Глава 5

Репетиция

Сентябрь 1972

Бабье лето, прощальная красота подернутой легкой желтизной зелени, картошка, и мой день рождения — незабываемый праздник у ночного костра, когда кругом друзья, все немного возбуждены, слегка пьяны и немного насторожены. Позади три месяца разлуки, и все заново узнают друг друга, ведь в девятнадцать лет три месяца — это целая жизнь, это новые встречи, это любовь и расставанья, это новые друзья и новые проблемы, это время, когда вдруг становишься взрослым и начинаешь иначе смотреть на мир. И пристально присматриваешься к друзьям после разлуки — а есть ли им место в этом твоем новом мире? И облегченно понимаешь, что и они стали другими, но остались такими же близкими.

Я попросила девчонок спеть. У Багиры голос был не очень громкий, но высокий и чистый, а у Мышки — грудной, чуть глуховатый. Они знали, что мне больше всего нравится в их исполнении, но немного замялись. В компании, которая недавно подцепила новое словечко «дискотека» и каждый вечер слушала после работы битлов и, почему-то, Градского, петь для меня мою любимую было несколько рискованно. Они посмотрели на меня, я им скорчила рожу, и они правильно меня поняли: кому не нравится, могут не слушать. И она запели, почти заплакали на два голоса:

Извела меня кручинушка,

Подколодная змея.

Догорай, гори моя лучинушка,

Догорю с тобой и я…

Я слушала, и душа моя оттаивала. Я не могла петь вместе с ними, но могла жить в этой песне, ее тихий тягучий напев обволакивал и успокаивал, проникал до мозга костей и превращал тяжелую горечь в светлую печаль. Похоже, что песня задела за живое не только меня. И лишь Семен, который только что перевелся к нам из политеха, недоуменно переглядывался с Лехой — единственным человеком, с которым он общался. И Леха решил ему немного подыграть:

— А нельзя ли по случаю праздника спеть что-нибудь повеселее?

На него прицыкнули:

— Мало тебе, что магнитофон каждый вечер орет! Таня-Аня, а вы что молчите?

— А мы заслушались. Давайте, что все знают…

И Татьяна завела своим чарующим бархатистым голосом:

Ой, мороз, мороз!

Не морозь меня!

Не морозь меня,

Моего коня…

Песню подхватили, и со второго куплета, не сговариваясь, запели на голоса. Песня звучала так по язычески красиво, что никто уже не возражал против заунывности, ребята тоже начали подпевать. Леха и Шуренок тихонько, а Бек — в полную силу. Я подпевала про себя, чтобы не портить песню (медведь долго топтался на моих ушах), и расслабленно рассуждала: откуда все русские знают «Мороз, мороз» и «По Дону гуляет»? Ведь этому не учат ни в школе, ни дома, эти песни живут в подсознании нации, и стоит кому-то запеть ее в подходящей случаю обстановке, как тут же вдруг оказывается, что ее знают все. Изначально. По праву рождения. Причем, не только русские. Вот сейчас отлично ведет Аннушка, еврейка с Украины, самозабвенно подтягивает татарин Бек. Так что подсознание нации тут ни при чем. Возможно, она просто висит над Россией, витает где-то в прохладном ночном воздухе…

Видимо, не я одна так думала, потому что, когда «Мороз» отзвучал, мы услышали почти незнакомый голос. Семен спрашивал Татьяну:

— «По Дону гуляет» знаешь?

— Естественно!

Татьяна запела, все подхватили, песня зазвучала. Своим несовершенным слухом я уловила, что песня звучит намного сильнее предыдущей. Я прислушалась — звучал новый сильный мужской голос. Стала искать его обладателя и не сразу поняла, что это поет Семен. За пышными усами и курчавой бородой почти не было заметно, как он открывает рот. Он сидел, прислонившись спиной к дереву и закрыв глаза, и, казалось, просто внимательно слушал. Я не одна обратила на него внимание, постепенно все взгляды сосредоточились на нем. Он пел почти профессионально и так страстно, так увлеченно, что не сразу заметил, что поет уже совсем один. Он очнулся и открыл глаза только тогда, когда его голос в полном одиночестве вывел последние слова песни. Всеобщее внимание его смутило, но он легко вышел из положения:

— Девочки, мы с вами споемся. У меня по этому поводу есть предложение: а не выпить ли нам водочки?

Предложение было принято с восторгом. Певцам дали передышку, опять начался шум, анекдоты, смех. Грустное очарование рассеялось, праздник плавно переходил в обычную пьянку, но все чувствовали, что стали ближе друг другу, как люди, имеющие общую тайну, или как друзья, случайно обнаружившие склонность к общему пороку. Я улыбнулась про себя: группа «передовой советской молодежи», вконец задолбавшая своих преподавателей «поклонением перед западной культурой», по ночам, в лесу, тайно распевает русские народные песни. В памяти откуда-то всплыла фраза: «Вот такой пердимонокль!». Я хихикнула. «Похоже, алкоголь ударил в голову», — мелькнула мысль. И почти сразу стал невыносимым жар от костра. Я отодвинулась, потом встала и немного отошла вглубь леса. Ночная прохлада быстро привела меня в норму, обступившая со всех сторон непроглядная тьма пугала, хотелось назад, к людям, но лень было шевелиться, и я стояла, привалившись спиной к березе, и издалека рассматривала огонек костра, едва заметный за плотной стеной деревьев. Лес глушил все звуки, и, казалось, там, у огня, никого нет.

Вдруг послышался отчетливый хруст веток, я вздрогнула, но, услышав голос Бека, успокоилась.

— Катюша, я тебя, кажется, напугал?

— Еще бы! Крадешься, как тать в ночи. — Никаких объяснений не хотелось, и я решила прикинуться совсем пьяной.

— А я смотрю, тебя нет, ну и пошел искать. Лес ведь кругом.

— Ну, вот и нашел, веди теперь к костру, а то я и в правду трухнула.

Мне не хотелось оставаться с ним вдвоем, я знала, что он питает в отношении меня какие-то надежды, и объяснения не входили в мои планы. Но в его — явно входили.

— Ну, что ты от меня все бегаешь, случилось чего?

— Ничего, все нормально. Мы же договорились, что за лето я все обдумаю. Я и обдумала.

Бек кипел, но сдерживался, как мог:

— Не увиливай от ответа.

— Я и не увиливаю. Ты меня еще ни о чем и не спрашивал.

— И спрошу. Только ответишь ли?

— Валяй. Клянусь говорить правду и только правду.

— Не паясничай. Ты что, кого-то встретила?

— Да.

— И это у тебя серьезно?

— Да.

— И у него?

— Да.

По-моему, мои лаконичные ответы его доконали, и он сбавил тон:

— И что же дальше?

— Не знаю, скорее всего — ничего.

Бек смотрел на меня уже скорее участливо, чем раздраженно, и я снова увидела в нем друга, верного и понимающего.

— Что-то я не пойму тебя: если все так серьезно, то почему ты так говоришь?

— Именно потому, что все так серьезно.

Бек подозрительно прищурился:

— Ты что, опять мне голову морочишь?

— И не рассчитывай!

— Значит, все? И со мной, и с ним?

— Все.

— Ну, ты даешь! Всех разбросала. Ну, я — ладно. У нас с тобой ничего не было, а с ним-то как? Неужели ни о чем не жалеешь?

Мне стало и смешно и грустно: ну, до чего мужчины — примитивный народ! Ему жутко хочется узнать, «было-не было», а прямо спросить — куда там! И я ответила прямо:

— Жалею. Что не было у меня с ним ничего. Только об этом и жалею. Ты прости меня, я думала, у тебя за лето все прошло.

— Не прошло.

— Вижу. Не надо.

— Нет, надо. Я все лето тебя рисовал, по памяти. На стены развешивал и смотрел. А ты…

— Говори, говори. Давай, наговорим друг другу гадостей, и легко разойдемся. Чур, ты первый!

— Извини, я просто псих. Давай руку. Друзья?

Я протянула руку:

— А у тебя получится?

— Попробуем. В крайнем случае, будем мирно сосуществовать.

Радости моей не было предела:

— Вот это по-нашему, по-бандерложьи!

— Не льсти, женщина, не буди во мне зверя!

Бек уже шутил, значит, взял себя в руки. Все-таки он классный парень, и я даже пожалела, что не люблю его. Как бы все было просто!

Мы вернулись к костру, Бек присоединился к компании, налил себе водки, и через минуту его громкий голос, рассказывающий что-то неприличное, и его раскатистый смех уже перекрывали всеобщий гам и смешки. Он был в ударе, а это означало, что у него мрачное настроение.

Я подсела к Багире. Она покосилась на Бека и участливо спросила:

— Что, семейная сцена?

— Ага, сплошной Шекспир.

— «Укрощение строптивой»?

— «Отелло», сцена в спальне.

Багира поддержала мой тон:

— И он не убил тебя, потому что ты — атеистка, и отказалась молиться?

— Наоборот. Исповедовалась в грехах по полной программе. А сюжет этого не предусматривал.

— И что Отелло?

— Был великодушен. Отпустил грехи, и меня вместе с ними.

Багира облегченно вздохнула:

— Ну, и слава Богу!

Совсем рядом раздался голос Семена, весьма глубокомысленно изрекшего:

— Девчонки, я не в теме. Но, по-моему, по этому поводу нужно выпить!

Я быстро протянула кружку, он налил, не жалея. Я, переглянувшись с Багирой, нагло заявила:

— Чур, я первая!

Это был давно отработанный прием. Когда выпить было проще, чем отказаться, мы просили налить нам с подругой в одну посуду. Я брала кружку первая, мочила в ней губы, шевелила кадыком и громко крякала, после чего быстро передавала кружку Багире, которая легко ее осушала. Почему-то алкоголь ее не брал вообще. Загадка природы. Зато легко продолжился разговор с Семеном, который, они, видимо, вели до меня.

Семен рассказывал о своем любимом поэте, ленинградце Викторе Сосноре. Он цитировал его с чувством и артистизмом, стихи завораживали безукоризненной формой и какой-то особой мелодичностью. Багира не спускала с него восхищенного взгляда, и меня это насторожило. Все знали, что предмет ее восхищения женат. Мне захотелось немного развеять очарование современного декаданса, и я ввязалась в бессмысленный литературный спор. Неожиданно небо стало светлеть, и все вспомнили, что скоро на работу.

Утром, помятые и не выспавшиеся, мы ползли, скрючившись, по борозде. Багира ухитрялась все время оказываться поблизости от Семена, пытаясь привлечь его внимание.

Я хмурилась. В какой-то момент мы поравнялись с ребятами, и я услышала голос Семена:

— Чего это ты сегодня такая хмурая?

— Спать охота. А ты чего вдруг разговорился? То молчал, молчал…

— Слушателей не было.

— Смотри, не очень-то слушателя своего приручай. Ты — мужчина из себя видный, мозги компостировать умеешь. Один минус — женатый. А Багира — девушка наивная, смотри, поосторожнее…

— Спасибо, что напомнила мне о моем женатом положении. Кстати, мы с Багирой сегодня вечером в самоволку собрались. Я по жене соскучился, а она по ванной.

— Ну, это лучше, чем одной на дорогу выходить. Я уже моталась ночью в город на попутке, страху натерпелась. Так что вдвоем все спокойнее.

— Благодарю за оказанное доверие.

Он ерничал, видимо, я перегнула палку. Я подхватила:

— За доверие не благодарят, его оправдывают. Вы свободны, поручик!

Они опоздали на завтрак, и Стас, злой на весь мир, уже грозил им всякими карами, но они появились в последний момент перед посадкой в грузовик. В кузове, рассевшись на полу, курили привезенные сигареты. Багира и Семен обсуждали вчерашнюю вылазку:

— Представляешь, лежишь в ванной, — смаковала подробности Багира, — вода горячая, пар идет, а с тебя грязь комками слезает… Потом под душ, пижамку чистенькую наденешь — и в постель, белоснежную. А в комнате тепло… Еле проснулась утром.

Семен вторил ей елейным голоском:

— А вот лежишь после ванной на диване с книжечкой и краем глаза наблюдаешь, как жена на кухне яичницу жарит с колбасой… А запах от нее!

Багира тут ехидно поинтересовалась:

— От жены, что ли?

Семен не обиделся, он продолжал подначивать всех, набивших надоевшей картошкой животы:

— Нет, от колбасы. Я люблю, чтобы колбаса обжарилась со всех сторон, корочкой золотистой покрылась, а яичница — чтобы была слегка недожаренной, и белок дрожал вокруг желтка…

Разговор пребывал в области кулинарии, пока грузовик не затормозил.

Стас тут же завопил:

— Мальчики, девочки, за работу!

Сегодня мы должны были закончить поле и получить долгожданный аванс, а если повезет и пойдет дождь, то и выходной. Когда время подошло к обеду, работы оставалось на пару часов, и все дружно решили не прерываться. Около трех, когда все закончили, дождь и в самом деле начал угрожающе накрапывать, не обещая ничего хорошего. Машина за нами должна была прийти еще не скоро. Уставшие, мы валялись на грязной, мокрой куче ботвы и потихоньку промокали. Нет ничего тяжелее из одежды, чем намокшая телогрейка. Я не выдержала:

— Ребята, тут до деревни по дороге километров пять, а напрямик — через поле и лесок — километра два. Айда пешком!

Багира сделала недовольную рожицу:

— Да ну тебя! И так ноги гудят! Не сахарные, не растаем…

Остальные даже не отреагировали. Я встала:

— Ну, как хотите, а я пошла.

Неожиданно присоединился Семен. Багира, было, дернулась, но отступать было поздно, и она снова прилегла. Мне стало неловко перед ней, и я попыталась остановить Семена:

— А ты что, тоже сахарный? Или за меня боишься?

— Я боюсь за свои единственные штаны. Я грязные дома оставил.

— Ну, тогда вперед, маленько подмокнем, зато согреемся.

Согрелась я быстро. Солдатские сапоги увязали в распаханной, набрякшей земле, я заметно отставала от Семена, и он сбавил шаг. Молчание явно тяготило его:

— Чего ты все молчишь?

— А о чем с тобой говорить? Ты же через слово врешь…

— Когда это я врал?

— Ну, хоть сегодня утром, когда Багире про яичницу с колбасой заливал…

— Что же такого невероятного в колбасе?

— Да так, пустяки. Просто я никак не пойму, как ты мог, лежа на диване, наблюдать, как жена на общежитской кухне жарит яичницу? А ванной там и в помине нет…

— Это откуда же у тебя такие сведения о моей личной жизни?

Мне стало неловко, но отступать было поздно, и я созналась:

— Леха же с занятий слинял, чтобы помочь тебе переехать, а я его прикрывала.

— Сдаюсь, приврал немножко. Я ведь к жене не заходил, домой пошел, а яичницу мне бабушка жарила. Прикажешь мне Багире об этом рассказывать? Дескать, приезжаю в город и тайком от молодой жены иду к бабушке? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что к чему…

— Ну, значит, ты соврал дважды: вчера ты уверял, что уходишь в самоволку, потому что соскучился по молодой жене…

— Интересно, а если бы я сказал, что соскучился по бабушке?

Меня согнуло пополам от хохота. Я даже представить не могла, что такой прожженный бородатый мужик может скучать по бабушке.

— Вот, вот. Так бы все и ржали надо мной. Слушай, а ты никогда не врешь?

— По мелочам — никогда.

Мне стало грустно. Говорить больше не хотелось. К счастью, мы уже дошли. Промокли мы не сильно, а к приезду машины и вовсе успели привести себя в порядок, и я спокойно покуривала на крыльце, когда подъехал грузовик. Дождь разошелся не на шутку, и мой вид вызвал некоторую зависть и раздражение у промокших до нитки товарищей, которые проклинали все на свете: и картошку, и погоду, и Стаса, и себя, за то, что не пошли с нами. Когда они просочились в узкую дверь, я осталась одна на крыльце.

Сплошная стена дождя окружала меня с трех сторон, сумерки отрезали от мира. Чувство огромного, бесконечного одиночества наполняло меня, но оно не было болезненным и щемящим, оно было скорее сладостным. Я ни о чем не думала, просто слушала дождь. Он успокаивал, баюкал, боль уходила. Никого не хотелось видеть. Не тут-то было. На крыльцо вышел Семен. Мы лениво перебрасывались ничего не значащими фразами:

— Интересно, аванс сегодня будет?

— Дадут, когда магазины закроются, во избежание беспорядков.

— Ну, это будет большим свинством. В магазин зефир привезли, бело-розовый.

— Значит, договорились: полкило зефира и бутылка шампанского.

— Идет, плюс Мышка с Багирой.

— Тогда с моей стороны — Шуренок с Анной.

— А с ними — Таня, а с ней — историки. Это уже тянет на коллективную пьянку.

— Не бойся, историки нам не угрожают. Они уже получили свой аванс. Видела, как они с ведром прошуршали мимо?

— Разве не на колодец?

— В сельмаг. «Бормотуха» там по рублю. Впятером по два рубля скинулись — ведро «бормотухи». И девчонок наших, я думаю, уже пригласили.

Тут на крыльцо выбежал Бек, и, тоже громыхая ведром, на ходу бросил:

— Там аванс дают.

Семен хмыкнул:

— Пацан все плохое на лету схватывает!

Мне стало обидно за Бека:

— А он и хорошее на лету схватывает.

— Понял. Персона нон грата. Больше не задеваю.

Мы вошли внутрь старенькой заброшенной школы, где располагался наш ударный отряд, и обомлели: наш непорочный Стас, совершенно косой, отсчитывал всем по трешке и с трудом бормотал:

— Я, конечно, ничего. Если против простуды, то можно. Но если кого пьяным увижу…

Дальше слов у него не было, он только грозил пальцем, поднося его так близко к носу, как будто рассматривал, что это у него выросло. Ко мне подошла Багира и заговорщически зашептала:

— Собираемся в сарае, где парты, после ужина. Бек ведро берет. А историки отдельно, они сегодня дадут жизни. Специально Стаса от простуды полечили.

Мне стало неловко:

— Ты ведь знаешь, я такую дрянь пить не могу. Лучше я здесь с Шуренком и Аннушкой посижу, шампанского бутылочку разопьем. А с такой выпивкой нам и прятаться не нужно. А в сарае холодно.

— Ну, как знаешь. А мы с Мышкой пойдем. В компании веселее.

Я попыталась повлиять на ее решение, и мне это почти удалось:

— Ладно. Скучно станет, приходите. Кстати, Семен сказал, что, если ты останешься с нами, то и он присоединится.

Багира заколебалась, но не сдалась.

— Нет, неудобно. А Мышка? Лучше уж вы приходите к нам. Все равно Шуренок будет с Аннушкой целоваться, а вам скучно будет.

Вернулся из магазина Семен, подошел к нам.

— Ну, как, договорились?

— Не хотят от коллектива отрываться. Я обещала, что мы тут посидим, а потом присоединимся.

Багира доверчиво смотрела на Семена, и он нашел выход из положения.

— У меня есть предложение. Дождь кончился, маленько просохнет, пойдем в сад. Я там место для костра присмотрел. Картошки напечем. Тебя после сарая отогреем. Я бы с вами, но деньги уже потратил, а на хвост садиться не хочется.

Багира просияла. В его планах нашлось место и для нее.

После ужина, когда все разошлись, мы обосновались прямо в комнате ребят рядом со спящим Стасом. Шуренок сервировал кровать банкой консервов, зефиром и шампанским. Семен был настроен не столь миролюбиво. Под тем предлогом, что шампанское нужно беречь для дам, он извлек на свет божий бутылку водки. Шуренк присоединился к дамам. Аннушка была настроена философски, и разговор выходил вполне серьезный, но Семен легко превращал все в шутку. Было в этом вполне изящное чувство юмора и огромный цинизм видавшего виды, но интеллигентного человека. Шуренок ему буквально смотрел в рот, но держался достойно: соглашался не со всем, смеялся не каждой шутке. Но уж если смеялся, то это было похоже на глухие раскаты грома. Когда мы стали замечать, что им явно надоели разговоры, Семен предложил перейти к костру. Они явно обрадовались: все-таки там не так светло.

По дороге мы зашли за Багирой. В сарае была непроглядная темень, и Семен крикнул:

— Багира, если ты здесь, отзовись. Бери всех желающих. Дыру в заборе знаешь?

Из темноты донеслось: «Угу!».

— Давай в дыру и держи курс на огонек.

Прихватив по увесистому полену, мы вылезли в дыру. Костерок получился не большой, но жаркий. Семен сбегал в школу за картошкой. Мы удивились, зачем он ее столько притащил, но он предвидел события:

— Сейчас сюда явится толпа пьяных голодных женщин, и мы откупимся печеной картошкой. Меня-то они не съедят, а вот вас с Аннушкой…

Это был намек на округлость наших форм, но вполне безобидный, поэтому я поддержала:

— Аннушке это не грозит, Шуренок ее съест до их прихода.

Шуренок смущенно оторвался от Аннушки и, гладя совершенно бессмысленными глазами, спросил:

— А что, они уже там совсем озверели?

Семен разошелся:

— А вы разве не слышите, как Татьяна верещит?

Аннушка только тут осмысленно посмотрела на него, уловив имя соей подруги:

— А что с ней?

— Бек решил шашлык поджарить, кушать захотел. Всех, кроме нее, из сарая выгнал, и поджег. Вот, уже не визжит.

Семен говорил с очень серьезным лицом, и Аннушка не могла понять, шутит он, или говорит серьезно.

— Ну и шутки у тебя, Семен!

— Да ты не переживай, они все не съедят. Я сейчас мимо шел, у них для тебя кусочек выпросил.

И он, к всеобщему ужасу, указал на окровавленный кусок бумаги и начал его разворачивать. Аннушка брезгливо подалась вперед:

— Фу, какие глупые шутки! Что это?

— Как что? Ты же анатомию учила. Это печень. Похожа на Татьянину?

— Нет, не очень.

— А ты ее видела?

— Нет, но размерчик явно не ее. Не буду есть, пока не сознаешься, где взял.

Он уже насадил кусочек печени на палку и вертел над угольями:

— Вестимо, где. На кухне. Там исторички парням печень жарят на закуску, боятся, что те с ведра так озвереют, что ужин по второму заходу потребуют. Мне дали кусочек за молчание.

Мы дружно согласились молчать, за что и получили по кусочку сочной, с обуглившейся корочкой, печенки. Проглотив последний кусочек, Аннушка сказала, что попросится к историчкам на кухню. Семен опять принялся за свое:

— Ну, что, понравилась подружка? На мой вкус сладковата, но ничего, жевалась хорошо.

Аннушку передернуло, Семен тут же подначил:

— Что, Танечка в желудке шевелится? Ничего, это не страшно. Хуже, если она тебе являться начнет. Ой, слышишь, ее голос. Вот шустрая, доесть не успели, а она тут как тут.

Мы с Шуренком глупо хихикали, и Аннушка поняла, что шутка не прекратится, пока она ее не примет, и тоже рассмеялась. К костру подошли Багира с Татьяной. Вид у них был обескураженный, они наперебой рассказывали:

— Мышка с Железняковой пропали. Пошли с историками в школу, на танцы. Татьяна с ними. Протанцевав пару танцев, Багира с Железняковой пошли спать, а когда Татьяна минут через десять вошла в спальню, их там не было.

— Мы уже все облазили, думали, они здесь.

Семен встал:

— Посидите здесь, я их найду.

Вернулся он минут через двадцать, ухохатываясь. Багира не выдержала:

— Ну, нашел?

— Нашел, нашел. Сидят рядышком, как воробушки, нахохлившись. Зубами клацают. За школой, на завалинке.

Багира еще не поняла всей абсурдности ситуации:

— Чего ж они там сидят, раз замерзли? С ума сошли, что ли?

— Да, ждут, когда историки по комнатам разойдутся. Видите ли, они, мягко говоря, не совсем одеты. К тому же босые обе, а кругом грязь. Ноги поджали, и сидят. Мышка говорит, что они только спать легли, как ей плохо стало, а одеваться да через коридор бежать — долго, вот они и вылезли в окно. А там их так развезло, что назад в окно влезть не смогли. Так бы и сидели, если бы я их не нашел.

Багира охнула:

— Ну, Мышь теперь сляжет, у нее горло слабое.

— Теперь многие слягут. Тюрин Стаса за грудки тряс и обзывал пьяницей. Тот проснулся, пробурчал: «Я вам всем…», и снова уснул. Джек в ударе, отлавливает девчонок и заставляет всех танцевать с ним вальс. Они от него бегают, а он их по одной подкарауливает… А Валик, спортсмен, бегает с фонарем, ищет Сыпачева, его уже давно никто не видел.

Тут я вспомнила, что к костру несколько раз кто-то подкрадывался сзади, но близко не подходил, и я предложила поискать в той стороне, куда этот некто удалился.

Семен энтузиазма не выказал:

— Ну, да! Разве в такой темноте найдешь. Нужно Вальку с фонарем звать.

Валька объявился сам:

— Трезвые есть? Помогите кто-нибудь Сыпачева дотащить. Он в канаве под деревом спит, да еще, чтобы не замерзнуть, в листья зарылся. Еле нашел.

Семен нехотя встал. Вскоре мимо нас протащили большой комок грязи, который что-то мычал и вырывался. Семен вернулся весь перепачканный, с укушенной рукой:

— Пока мы его тащили, он все вырывался, думал, что милиция. Принесли, раздели, положили на крыльцо, стали водой поливать — куда ж его такого грязного в постель? Тут он меня и хватанул. Еле уложили, Валька караулит, чтобы не сбежал. А поварихи его пропалывают, у него вся голова в репьях.

Мы истерически хихикнули. Нервы у всех были взвинчены. Татьяна вздохнула:

— Если Стас сейчас очухается, всем крышка.

Багира грустно подытожила:

— Надо идти спать, а то завтра Стас будет ко всем цепляться, у кого рожа похмельная.

Немного поболтав, они ушли.

Мы остались вдвоем и долго молчали. Я думала о том, что сижу здесь с совершенно чужим человеком под предлогом того, что костер еще не прогорел. Видимо, что-то притягивает меня к нему, не дает встать и уйти. Молчание становилось тягостным, и Семен первым его нарушил:

— Что с тобой происходит? Дома что-нибудь?

— Да нет, я и понятия не имею, что дома творится. Мне родители два раза в год пишут — поздравляют с днем рождения и Новым годом.

— А ты им?

— Раз в месяц по уговору. Пишу, что учеба отнимает все свободное время, что сижу целыми днями в читалке и скучаю по дому. Спрашиваю о Наташке, потом передаю всем приветы и целую до следующего месяца.

— А Наташка кто, сестра?

— Ага, младшая, скоро в школу.

— Да ну! И у меня младшей скоро пять.

— А я думала, что только у меня родители такие смелые — на старости лет рожать…

— А у моих раньше не получались девчонки, им врач насчитала, что девчонку они могут сделать в течение одной недели раз в десять лет. Вот они и постарались. Я ее сначала невзлюбил, очень к отцу ревновал. Со мной у него давно не контакт, а ее любит до содрогания. А сейчас люблю, она все больше на мать похожа становится.

— А у меня старшая сестра на мать похожа, за это я ее и не люблю. А вот Наташка — копия отец, родная душа. Я отца всегда любила больше всех, сейчас на малышку перекинулось.

Мы снова немного помолчали: тема исчерпалась. Спустя пару минут Семен снова спросил:

— А тебе родители помогают?

— Помогают, но весьма оригинально. Мать считает, что деньги молодежь портят. А с другой стороны, ей надо, чтобы не хуже, чем у других. Но первая тенденция побеждает. В этом году я вообще без стипендии осталась, так мать решила, что меня деньги испортили. Потом сжалилась: буду, говорит, высылать, чтобы по рублю на день хватало. Приеду с картошки, пойду на работу устраиваться, а то неудобно, живем-то с девчонками одним котлом.

— Слушай, а ты ведь хорошо учишься, почему без стипендии?

— А, дурацкая история. Наказали, как старосту. Наша группа в университете первая по успеваемости, но последняя по посещаемости. Раз все хорошо учатся, наказывать некого, а надо. Я на стипендиальной комиссии за каждого заступалась, как могла. Декан и подловил. Дошла речь до последних, у кого одна тройка. Их пятеро, а стипендий осталось четыре. Выбирай, говорит, кого снять. Как я могу выбрать, все — приезжие, все на стипендию живут. Я уперлась, думала, найдут где-нибудь, ведь в других группах троечников полно. А декан мне предложил: давай, всем дадим, а с тебя снимем за плохую дисциплину в группе. Я думала, он шутит, меня проверяет. И согласилась. А он тут же все бумаги подписал, и привет.

— Ну, ни фига себе! И ты на это согласилась?

— Отступать было поздно, да и за свои слова надо отвечать. Сама виновата. Зато мне не пришлось делать тот выбор, так что я даже рада, на душе спокойнее.

Семен помолчал и изрек:

— Да и мне надо бы чем-нибудь заняться, а то сижу на шее у жены, иждивенец с бородой!

Меня вдруг дернуло за язык:

— И чего женился, а вдруг дети пойдут?

Его как прорвало, видимо, давно хотел высказаться:

— Нет уж, от детей увольте. Я и так не знаю, что с ее дочкой делать. Ей уже пять, в деревне у родителей жены живет. Зинка, пока замуж за меня не вышла, не очень-то о ней вспоминала, а теперь требует, чтобы мы ее забрали, и я ее удочерил.

— Ну, так что здесь такого? Ребенку нужна семья, раз ты Зинке муж, должен быть отцом ее ребенку.

— Вот то-то, что должен. А она вырастет и спросит: папа, ты меня в седьмом классе родил? Она моей сестре — ровесница.

— Раньше думать надо было. Ты что, ничего не знал?

— Знал, что Зинка замужем была, и что дочь у нее, но думал, крошечная совсем. А потом пошло-поехало! Я многое только в ЗАГСе узнал, когда заявления подавали. Я думал, Зинке лет двадцать с небольшим, а ей, оказывается, под тридцать. И печати в паспорте ставить некуда. А дочка, вообще, ни в какие брачные рамки не укладывается. А Зинка — артистка, раньше в театральном училась, чуть что — в слезы. «Ты мне не веришь!». А как тут верить? Женила, как мальчишку.

— Мальчишка и есть. Чего ныть-то? Слова хорошего про жену не сказал, будто женился не по любви, а по пьянке. А она, может, и врет, потому что любит тебя и потерять боится?

— Нет, она сейчас в администрацию города устроилась секретаршей, ей квартиру обещают дать, так она боится, что ей дадут однокомнатную, а на троих — трехкомнатная полагается. Так что просит побыть ее мужем. Вот и вся любовь. А я, действительно, был влюблен. И что осталось? Чувство долга? Пока влюблен, все кажется просто, а потом? Что взамен?

Этот вопрос интересовал меня не меньше, и потому я не удержалась:

— Наверное, я говорю что-то аморальное, но, по-моему, на смену одной любви приходит другая, более совершенная. Человеку свойственно стремиться к совершенству, и в любви, наверное, тоже.

— А как же тогда семья, брак?

— А к женатым это не относится. Жениться можно, только когда поймешь, что больше искать нет смысла. Нашел, и это и есть твоя самая совершенная любовь, на которую ты способен. Наверное, можно любить и супруга, просто по-разному. Удовлетворять жажду к совершенству в рамках одной семьи. Не устраивает?

— Вообще, устраивает. Ну, а если в рамки не укладывается, ломать рамки?

— Это ты о своем конкретном случае? Так ведь все эгоисты считают себя исключением из правил. По-моему, женатый человек не имеет права решать за двоих.

— А суд зачем?

— А это для тех, у кого совести маловато, — ковры делить. Слушай, а что ты все решаешь, как будто у тебя есть выбор? Поживите, потерпи немного, может, все не так уж плохо? Ну, получит жена квартиру, заберет к себе ребенка, уже хорошо. Уже не зря все было, кому-то помог. А там видно будет…

— Я уже думал об этом. Не знаю, на сколько меня хватит. А ты такая правильная…

— Что, аж скулы сводит?

— Что, аж хочется вас со Щуренком поженить. Вывести новую породу правильных людей!

— Не получится. Пока он на грешную землю спустится, я уже вознесусь.

— За что ты его так не любишь?

— Я его боготворю. Из него такой человек может выйти, не чета нам, смертным. Он, знаешь, как все впитывает? Мгновенно. И копит, и копит…

— Чем дольше копит, тем больше будет иметь.

— Это уже скопидомством называется. Скоро в себе столько духовных ценностей накопит, что делиться не захочет. Будет собой любоваться. Надеюсь, что этого не будет, он ведь очень добрый. Меня вот не удивляет, что он рисует. Надо ведь куда-то сбрасывать впечатления!

— А ты думаешь, что потребность творить возникает от избытка эмоций?

— Ну почему же? Иногда от избытка мыслей, но тогда уже творят математику или астрономию, но никак не искусство. А искусство без эмоций мертво.

Семен улыбнулся, как улыбается взрослый несущему чушь ребенку:

— А я вот стихи писать начал, знаешь почему?

У меня внутри все сжалось: сейчас начнет читать свои шедевры. Но я все же спросила:

— Почему?

— Потому что у меня все друзья пишут или рисуют. К живописи у меня наклонностей нет, ну, я и начал стихи писать!

Меня распирало от смеха:

— И ну писать, и ну писать! Ну, и как?

— Получше, чем у них. Когда я им первое стихотворение принес, они аж обалдели, так им понравилось.

Я поняла, что придется либо слушать его стихи, либо его обидеть. И попыталась найти золотую середину:

— От избытка скромности ты не умрешь. Уже светает, айда спать. О поэзии в другой раз поговорим, люблю оставлять все самое интересное на потом.

Вообще-то, мы быстро сошлись. Он читал мне свои стихи, неплохие и очень серьезные, и это как-то примиряло с ним, и я уже реже лезла на рожон. После нескольких жарких дискуссий мы пришли к взаимному уважению мнений друг друга, у нас оказались и общие кумиры, которых мы часами цитировали к взаимному удовольствию.

Багире вскоре надоела роль слушателя, и она самоустранилась. Близкие друзья считали наши отношения вполне безобидными, хотя мы нередко засиживались за полночь. Чаще всего с нами на теплой уютной кухоньке проводили время Шуренок и Аннушка, а когда им становилось скучно или хотелось целоваться, они перемещались в темный коридор. Однажды, уже договорившись до хрипоты, мы дошли до коренного вопроса юности: в чем смысл жизни? Семен считал, что жизнь имеет смысл только для одиночек — гениев и сподвижников, а основная масса живет, не задумываясь, растительной и бесцветной жизнью. Я твердо стояла на позициях марксистской философии: именно масса воплощает в жизнь все гениальные идеи, именно она дает смысл жизни одиночек-сподвижников, и именно ради нее создается все гениальное. Спор измотал нас обоих, и, наконец, Семен почти сдался:

— Ну, тогда скажи: ты себя к какой категории относишь?

— К нормальным. К серой, как ты изволишь выражаться, массе.

— Прекрасно. Тогда быстро и четко скажи, в чем ты лично видишь смысл своего существования?

— Я вообще не вижу смысла в существовании. В жизни — да. Но рассуждать абстрактно гораздо легче, чем с ходу сформулировать свое кредо.

Семен обрадовался:

— Ага, значит, не знаешь. Вот тебе и доказательство того, что основная масса живет, не задумываясь, зачем.

— Нет, я не сказала, что не знаю. Я чувствую в своей жизни реальный смысл, хотя и признаю, что сам факт моего существования — случайность, не больше. Давай рассуждать вместе.

— Ну, давай.

— Какова основная цель развития человечества?

— Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю…

— По-моему, совершенствование каждого человека в отдельности и, тем самым, общества в целом, прежде всего духовное. Согласен?

— Допустим.

— Тогда все просто. Я делаю все, чтобы стать хоть немного совершеннее своих родителей — у меня для этого возможностей больше. Я стараюсь вобрать в себя и переосмыслить их духовный опыт и, перешагнув его, создать свой — может быть, отбросив что-то лишнее, может, став в чем-то честнее, а в чем-то гибче, выработать для себя новые критерии духовных и материальных ценностей. Мои дети пойдут дальше, и так — до бесконечности.

— Слушай, это любопытно, но уж больно похоже на учебник философии. Все, дескать, течет, все изменяется.

— Скорее на толстовщину или достоевщину. Я только сейчас заметила, что моя импровизация смахивает на классическую, ну, и прекрасно, что не я первая до этого додумалась. Значит, в этом что-то есть.

— Что-то, действительно, есть. Но неужели тебе этого не мало?

— Пока, вроде, хватает.

Семен немного подумал:

— Если верить твоей теории, то здоровое тщеславие, например, просто теряет смысл.

— Не даром ведь это слово состоит из двух частей — «тще» — от «тщетный» и «славие» от «славиться». «Sic transit Gloria mundi» — так проходит мирская слава… Какое значение в масштабах человечества может иметь чья-то слава? Ну, прогреми, если достоин. Но суть-то от этого не меняется, просто это означает, что ты внес на общий алтарь чуть больше других. Вопрос в том, чем это было вызвано — желанием прогреметь, или — бескорыстным стремлением принести пользу? Хотя, конечно, причина не столь важна, как результат.

— Значит, по-твоему, цель оправдывает средства?

— Сенечка, ты — ревизионист. Ты меня извращаешь. Я этого не говорила. Я говорила о результате, а не о цели. Цель может быть прекрасной, а результат — отвратительным. Так появляются новые виды вооружения, атомная бомба, например. Как в той песни, которую поет певица-то новая, рыжая такая, с редкими зубами…

— А, Пугачева. Сделать хотел осу, а получил козу…

— Кстати, она тебе нравится?

— Слышала анекдот? Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой. Думаю, что так и есть. Хотя мне сейчас больше Градский нравится. «Жил был я…». И голос, и сама песня. Пронзительная, умная, и, кстати, чувствуется, что не мы одни о смысле жизни думаем.

Я рассмеялась:

— Так, дискуссию увести в другую сторону не удалось.

— Слушай, давай проведем эксперимент: позовем из коридора эту парочку и в лоб спросим. Интересно, они в том же направлении рассуждают?

— Я думаю, они сейчас рассуждают совсем в другом направлении. Если вообще рассуждают.

— Тем более интересно.

Позвали. Они вошли в обнимку, и долго не могли понять, чего от них хотят. Они обалдело переглядывались, и было видно, что мы им помешали решать более важные проблемы бытия. Наконец, Аннушка не выдержала:

— Ой, Сень, да отстань ты! Мне лично сейчас совершенно не до этого…

И она демонстративно посмотрела на Шуренка влюбленными глазами. Тот немедленно ее поддержал:

— Да что вы, ребята, в самом деле? Такая ночь прекрасная… Вам что, делать нечего?

Когда они снова ушли целоваться, Семен торжествующе повернулся ко мне:

— Ну, вот видела? Им наплевать на смысл жизни…

— Скажи спасибо, что они нас не побили. Другие бы решили, что мы над ними издеваемся. Может, они так ищут свой смысл жизни? А, может, уже наши?

— Ага. Плодитесь и размножайтесь.

— А почему нет? Это вполне вписывается в мою концепцию. Не будет новых поколений, не будет развития.

— Ну, ты даешь. С тобой спорить бесполезно, ты во всем видишь подтверждение своей теории.

— А давай Стаса разбудим. И спросим.

— Нет уж, увольте. Я лучше соглашусь с тобой, чем выслушивать нотации Стаса.

— Тогда есть предложение: закрыть дискуссию, и по кроватям.

Время шло, днем в поле, вечером за картами, танцами и разговорами. Как-то вечером Тюрин и Железнякова, недавно решившие пожениться, остаться в Ужовке и купить корову, поддержали просьбу Стаса выпустить стенгазету. Ему очень хотелось проводить воспитательную работу по полной программе, и отказаться было сложнее, чем согласиться. Видимо, он хотел «увековечить» наши успехи в труде, так как мы намного опережали студентов с других факультетов, работавших в том же районе. Выдав задание, он ушел спать. Никаких инструментов для рисования не было, и Тюрин предложил пустить в ход старые наглядные пособия, в изобилии валявшиеся в сенях. Им помогали Бек, Сыпачев, Багира с Мышкой и наша парочка, исполнявшая роль консультантов. К утру все свободные стены были увешаны лозунгами. На дверях «домика неизвестного архитектора» висел лозунг: «Все течет, все из меня», на дверях мужской спальни: «Поработать захотелось? Ляг, полежи, пройдет», над аптечкой: «Бангладеш образовалась? Не чеши, само пройдет!». На дверях женской спальни висела картина, изображающая возвращение медведя домой: медведь барабанит в дверь, а из окошка выглядывает сонная, перепуганная Машенька. Надпись гласила: «Мальчики, девочки, вставайте!». Отдельно была вынесена рубрика «Литературные дебюты», содержащая один-единственный шедевр за подписью Шуренка: «По утрам в кустах соловьи поют…». Слева красовалось пособие по арифметике, изображавшее копейку и рубль с подписями: «аванс» и «расчет». Справа красовалась доска объявлений, оповещающая о проведении общего собрания с повесткой дня: 1. О недостойном поведении кулинарного извращенца Веселова. 2. О бесплатном кипятке. 3. Выступление с благодарственной речью от местного населения сельчан Тюриных. 4. Международные соревнования по вольной борьбе (г-н Колобов и м-р Бек). 5. Практические занятия по медподготовке. 6. Дискотека. Явка на дискотеку обязательна.

Мне до сих пор кажется, что слово «дискотека» придумал Бек, поздним вечером на кухне старой заброшенной школы деревни Ужовка, осенью семьдесят второго года.

Утром смеялись все, обидевшихся не было, кроме… Стас сначала ничего не заметил, и, только сев завтракать, обнаружил у себя перед глазами «литературный шедевр». Он моментально спросил:

— Кто придумал?

Тюрин невозмутимо ответил:

— Там же есть подпись автора!

Тогда Стас накинулся на Шуренка:

— От тебя я этого не ожидал. Какая развращенность!

Все захохотали, а Шуренок громче всех: ну, надо же, в развратники угодил!

Стас начал озираться, оглядел остальные опусы и пришел в бешенство. Гладя на медведя, он намекнул на оскорбление личности, а слово «извращенец» заставило его густо покраснеть, после чего он начал срывать со стен «наглядную агитацию» и запихивать ее в печь. Если сначала все смеялись, то теперь начали возмущаться. Тюрин спокойно, но громко произнес:

— Умный руководитель обычно поддерживает критику снизу, а не срывает, как хулиган, стенную печать. Я бы вам рекомендацию в партию не дал…

Все обалдели от такого намека: Тюрин, пятикурсник из глухой деревни, намного старше нас и Стаса, давно был членом партии, а Стас — кандидатом.

Стас на минутку опешил и набросился на Тюрина:

— Как вы будете учить детей? Вы не боитесь?

— Да уж не вашими методами. А чего мне бояться? Из деревни приехал, в деревню и уеду. А на селе люди здоровые, с чувством юмора. Вас бы туда на годок-другой, да нельзя. Без вас институт в либерализме погрязнет.

Стас выбежал, грохнув дверью и изрыгая угрозы. Семен шепнул:

— А тебя, как старосту, не накажут?

— А что мне сделают? Со стипендии уже сняли. Ну, выговор дадут. Не выгонят же — наша группа — лучшая в институте, да и я не двоечница. И Тюрин не из нашей группы. Вообще, Стас историков побаивается.

— Вот именно, им он ничего не сделает, а на нас отыграется.

— Фиг с ним. Для того чтобы за такую ерунду мстить, нужно себя идиотом выставить, а кто этого захочет?

— Ясно кто. Идиот. Кстати, не такой уж он идиот, все плакаты сжег, теперь все, что хочет, припишет, доказательств-то нет.

— Вот гад, он еще и хитрый, оказывается. Может, отойдет…

Картошка закончилась. Убрали мы ее на неделю раньше срока, Стас прогремел по всем сводкам, как лучший организатор производства, а я получила выговор за попытку срыва сельхозработ (эти два события сильно противоречили друг другу, но второе придавало первому оттенок борьбы и сильно увеличивало историческое значение первого).

Уезжать раньше других было не принято, и историки договорились с местным бригадиром об уборке остальных видов овощей, но уже за деньги. За неделю мы убрали морковь, свеклу и капусту и заработали немного денег, что сыграло не последнюю роль в том, что все возвращались домой в приподнятом настроении. Немного грустили Шуренок с Аннушкой, потому что им было здесь привольно, и мы с Семеном, потому что дома нас ждали каждого свои проблемы. Накануне отъезда все долго прощались со школой, лесом, Ужовкой. Бригадир был нами очень доволен, и долго жал руку Тюрину. Он так и не понял, что главным у нас был Стас. Он его просто не замечал. Назад ехали в автобусе, девчонки пели, а я всю дорогу проспала. У автобуса мы пожали с Семеном друг другу руки, и я побежала к троллейбусу, боясь, что Семен попросит телефон.

Девчонки уехали домой прямо из Ужовки, на попутках, так как им оттуда было ближе, чем из города. Мой дом был намного дальше, и я отправилась на нашу съемную квартиру, где меня ожидало очередное душераздирающее письмо от Валерия и несколько дней полного одиночества, которого мне так не хватало, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. На письма я решила больше не отвечать: нельзя оставлять надежды ни себе, ни ему. Я немного всплакнула, так, часок-другой, и принялась за ремонт внешности, которая изрядно пропылилась и огрубела, а сейчас еще и опухла. Первый вечер я провела, возвращаясь к удобствам городской жизни: теплу, ванной, чистоте, книгам и газетам. Следующие полдня я проспала, вернее, провалялась, ленясь и блаженствуя. Однако, мысль, что никуда не надо спешить, немного смущала меня.

После обеда позвонил Семен. Оказывается, наш телефон был у него еще с тех пор, как они гоняли в город с Багирой. Он предложил мне завтра с утра сходить с ним в церковь, но не в церковь-музей, а в маленькую действующую церковь на окраине города. Я замялась. Семен, видимо, почувствовал мое замешательство:

— Да брось, что здесь такого? Тебе же наверняка будет интересно. Завтра церковный праздник, будет очень красиво. Я и друга с нами позвал, Юрку, он тебе понравится.

Это обстоятельство стало решающим, мне не хотелось оставаться с Семеном один на один. В настоящей церкви я была только один раз, когда меня крестила бабушка тайно от папы, офицера и убежденного коммуниста. Я была уже в солидном трехлетнем возрасте и все время просила добавки сладкого церковного вина, после чего так упилась, что проспала целые сутки. Крестная умилялась и говорила, что я вкусила благодати сверх положенного, и это говорит о моем духовном предназначении, однако бабушка, хоть и сильно верующая, но реалистка со здоровым деревенским чувством юмора, уверяла, что это говорит, прежде всего, о моей нездоровой тяге к алкоголю. Пока ни одно из опасений не сбылось, но интерес к религии и церковной жизни у меня был, скорее не интерес, а праздное любопытство — зачем-то ведь люди ходят в церковь? Значит, есть в этом что-то, не доступное нашему пониманию, но притягательное. И, конечно, очень хотелось испробовать то, что «не положено», не подобает молодым комсомольцам, студентам и вынужденным атеистам. Кстати сказать, наши преподаватели не были абсолютно зашоренными людьми, и наряду с марксисткой философией давали нам понятия и о субъективном идеализме, а научный атеизм скорее напоминал историю религий, правда, акценты расставлялись, как положено, но думать никто не запрещал.

Мы встретились в сквере, напротив сенного базара, и сели на скамейку в ожидании Юрки, которого друзья чаще называли Барбосом. При первой встрече я предположила, что он получил такое прозвище за свои глаза больного спаниеля и всегда влажные губы, то позже я поняла, что основанием называться Барбосом, была скорее его необыкновенная преданность друзьям.

Пока ждали Юрку, Семен сообщил мне, что вчера при помощи и моральной поддержке Шуренка, он перевез обратно свои вещи, а заодно и себя. Легкость, с которой он это говорил, натолкнула меня на мысль, что и сделать ему это было не так уж трудно. Раз-два, и готово. Меня это немного покоробило.

— И что, развод и девичья фамилия?

— Нет, просит полгода подождать. Еще не знаю, стоит ли соглашаться.

— А тебе что, не терпится? Раз уж ты так по-свински сбежал, дай ей хоть возможность квартиру получить. От тебя не убудет, а она хоть дочь сможет к себе забрать.

— Это, конечно, все так. А вдруг она за это время ребенка приживет, а мне потом всю жизнь алименты платить!

Это циничное заявление меня несколько смутило, но касаться моральной стороны вопроса я не посчитала возможным:

— Сема, ты совершенно юридически не грамотен. Сейчас отцовство легко устанавливает экспертиза. К тому же она — не дура, понимает, какая на тебя надежда, не захочет же она еще с одним ребенком мыкаться.

— Да, кто вас, женщин, знает?

— Я. Я тебе за нее ручаюсь.

Он хмыкнул, а я решила прекратить этот разговор, все равно он сделает по-своему:

— Ну, и где же твой друг? Он всегда так опаздывает?

— Он, знаешь, где живет? В одиннадцатом микрорайоне.

Я точно не знала, где это, но догадалась, что не близко:

— Ладно, тогда подождем еще немного.

Вскоре он появился — высокий, неуклюжий, с копной черных вьющихся волос, с оттопыренной, влажной нижней губой и карими блестящими глазами. Весь он был серьезный и деловитый, но, вместе с тем, забавный и добрый. С разбега, не обратив на меня внимания, он накинулся на Семена:

— Ну, ты и дурак! Еще, когда ты жениться собрался, я понял, что ты — дурак! Но устраивать спектакль из-за первой попавшейся девчонки, это уже слишком!

Семен стушевался, а я, приняв намек на свой счет, взорвалась:

— Если вы имеете в виду меня, то я в его разводе заинтересована не больше вашего, а с вашей характеристикой я вполне согласна: если он устроил этот спектакль, действительно, из-за меня, то он и в самом деле дурак!

Юрка растерялся, видимо, Семен не предупредил его, что будет не один.

— Прошу прощения, Сенька не предупредил меня, и я, кажется, сболтнул лишнее…

— Напротив, вы не сказали главного: кто вам сообщил, что я имею к этому отношение, уж не Семен ли?

Семен открыл рот, но я его прервала:

— Я не тебя спрашиваю.

Юрка пришел на помощь другу:

— Как же, скажет он! Я только что его жену в метро встретил, она на моей груди полчаса рыдала, дескать, бросил ее, потому что завел себе на картошке подругу.

— Очень мило, я узнаю последней, что меня кто-то завел, да еще дамы по этому поводу рыдают. Хотя в определении «подруга» я не нахожу ничего оскорбительного. Придется на практике решать извечный вопрос бытия: может ли дружить мальчик с девочкой?

Юрка расслабился, глаза его заулыбались, Семен попытался объясниться:

— Брось, Барбос! Катя здесь ни при чем. Она меня месяц уламывала не покидать лоно семьи.

— Ага, а ты, как всегда, сделал наоборот! Тогда все тебя уговаривали: не женись, так нет — вот я какой благородный! Что-то твоего благородства хватило на три месяца!

— Да перестань ты пилить меня! У меня, между прочим, кроме родителей — две бабки и два деда. Без тебя запилят. В церковь-то идем? А то служба кончится!

Юрка кивнул:

— Пойдем, может, грехи отпустят…

Церквей в слободе было две: одна старинная, разрушенная пожаром, а другая немного поновее, скромненькая и чистенькая. В ней и проходила служба, посвященная иконе Николая-чудотворца, которую привезли на несколько дней для поклонения верующих. Небольшая, недавно выбеленная церквушка утопала в гирляндах из искусственных цветов и выглядела необычайно торжественно. Народу было много и вокруг нее, и внутри. Служба подходила к концу, маленький церковный хор пел что-то грустное. Было похоже, что поют профессионалы, — голоса звучали чисто и слаженно.

Перед входом в церковь я повязала платок и почти ничем не отличалась от богомолок. Из уважения к царящей вокруг торжественности я поступила так же, как и остальные: купила длинную тоненькую свечу и стояла, держа ее в руке и не зная, как от нее избавиться. Сзади ко мне подошла средних лет женщина и прошептала в самое ухо:

— Что, растерялась? Да ты не бойся, молиться не обязательно, коли не веришь. Никто не осудит. Я и сама не верю, да только где еще найдешь благодать такую, где еще душа отдохнуть может от скорби нашей женской? Ты просто слушай, и ни о чем не думай…

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль — все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

— Видишь, все пошли вон к той иконе? Это — Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

— Пусть будет в моей жизни все, как у других людей: любовь и боль, горечь и счастье, радость и тоска, но не дай мне бог благодати, которую ищут те, у кого не хватает сил принимать жизнь такой, какая есть. Я хочу жить, жить, жить…

Я почти выбежала из церкви. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

— Красиво?

— Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди?

Зачем идут сюда?

Я не хотела показывать, какое противоречивое впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

— А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

— Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

— Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

— Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это — такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

— Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

— Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все — душевно слабый.

— А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

— А ты что, тоже любишь слабых женщин?

— Почему — тоже?

— Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах — слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совеем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога — в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

— Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

— Наоборот — слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути — мишура, она и есть мишура. А тебе как?

— Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

— Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня — праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

— Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это — одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.

Сентябрь 1972 в январе 2006

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль — все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

— Видишь, все пошли вон к той иконе? Это — Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

— Пусть в моей жизни будет еще больше гармонии, любви и света!

Я вышла тихонько, боясь расплескать наполнившую меня благодать. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

— Красиво?

— Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди? Зачем идут сюда? И что это за обволакивающая благодать, которую ощущают даже атеисты?

Я не хотела показывать, какое сильное впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

— А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

— Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

— Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

— Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это — такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

— Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

— Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все — душевно слабый.

— А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

На этот раз я не уклонилась от ответа:

— Конечно. А ты что, тоже любишь слабых женщин?

— Почему — тоже?

— Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах — слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совсем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога — в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

— Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

— Наоборот — слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути — мишура, она и есть мишура. Кстати, нужно бы разобраться, почему я, атеистка до мозга костей, ощущаю здесь какое-то блаженство? А тебе как?

— Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

— Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня — праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

— Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это — одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.