Рассказы бабушки Тани. Книга вторая

Татьяна Глебовна Раутиан

Вторая книга из серии «Рассказы бабушки Тани» – это воспоминания о первых днях войны, обо всем, что пришлось пережить после эвакуации из Ленинграда. Работа на заводе, в колхозе и на лесоповале. Возвращение домой, учеба в Ленинградском университете, спорт, любовь…Автор этой книги Татьяна Раутиан – сейсмолог, кандидат физико-математических наук, спортсменка, фотограф, бабушка восьми внуков, редактор сайта «Семейная мозаика». В оформлении использованы рисунки автора и фото из семейного архива.

Военный завод

(1942—1944, Сарс)

Сарс

Завод Сарс — это название не завода, а поселка. Завод назывался №542 НКВ, то есть наркомата вооружения. Тогда этих «буржуйских» министерств еще не было, а были революционные народные комиссариаты. Завод варил стекло для биноклей, танковых призм и так далее. До войны это тоже был стекольный завод. Они бутылки делали. Тогда он и назывался Завод Сарс. Находится поселок на реке Сарс, около Красноуфимска, в Щучье-Озерском районе.

Все фотографии Сарса сделал Николай Сулима, мамин коллега

Поселок состоит из самого завода и деревянных жилых домов. Было и несколько двухэтажных, тоже деревянных. Мы жили в одной из этих двухэтажек. Комната и кухня с русской печкой и полатями. А народу нас — одиннадцать душ. Папа, мама, восемь детей и не «грузовик», а няня баба Дуня. Спали на печке, на полатях, на полу, на столе, под столом. Как-то помещались.

Меновая торговля

В школу мы пошли во вторую четверть, потому что приехало наше семейство в Сарс осенью. У всех, кто был тут и летом, была уже своя картошка-морковь-капуста. А у нас — ничего. Поэтому заводское начальство разрешало нам брать лошадь, чтобы ездить в деревню и там менять что-нибудь на еду.

Сначала мы меняли «лишнюю» одежду. Например, если у тебя три рубашки, то можно одну и сменять. Если только две — отдать одну из них труднее, потому что, пока вторую стираешь и она сохнет, в чем-то надо ходить.

Потом лишние одежки кончились. И тогда завод дал нам товар для обмена: спирт и соль. На заводе соль была сырьем для варки стекла, лежала в мешках и измерялась сотнями килограммов. А в деревнях и деревенских магазинах соли не было совсем. Ну один раз можно не посолить, второй. А когда соли нет совсем — это очень плохо. Местные колхозники выменивали соль на масло, баш на баш. Очень было стыдно так менять — а что делать?

Спирт мы разводили водой, чтоб получилось 40 градусов. Оказалось, что если смешать 500 кубиков воды и 500 кубиков спирта — то смеси получается вовсе не 1000! А всего лишь, не помню точно, ну например 950. Скажешь — вот еще новости! Как это может быть? А очень просто. Это то же самое, что мама мне объясняла про свою работу еще в Изюме. У воды и у спирта молекулы разные по размеру. Маленькие молекулы воды просовываются в свободное пространство между большими молекулами спирта.

Потом надо было сделать так, чтоб наша самодельная водка выглядела как настоящая, магазинная. Ну этикеток взять было негде — а горлышко мы заливали сургучом и прижимали пятачком — той стороной, где герб.

Как-то все это нехорошо, какой-то обман… Но приходится так делать, хоть и чувствуешь, что нехорошо. Дважды нехорошо. Второй раз потому, что понимаешь, а все равно делаешь.

Монгольские кони

Как вы понимаете, все грузовики были взяты в армию. А возить-то надо. Дрова к печам, сырье с железной дороги, готовую продукцию — на железную дорогу, да мало ли что еще. Взамен грузовиков дали заводу табун монгольских лошадей. Пригнали своим ходом. Маленькие, злые, совершено дикие лошадки. Они раньше паслись на воле в табунах под водительством главного жеребца. Чуть что не по ним — визжат и кусаются. Они не то что телеги никогда не возили — а и уздечки не знали. Впрочем, знаете ли вы, что такое уздечка?

Нашлись на заводе умельцы, которые объяснили коням, что работать надо, иначе никак. Кони смирились, но точно знали свой рабочий день, восемь часов. И ни минутой дольше работать не хотели.

С конями непросто. Вот, помню, дали нам с Сережей лошадь, запряженную в сани. Зима, мороз, ночь, тьма. Нагрузили товар («лишние» одежки), покидали мешки для картошки. Поехали. Выезжаем на дорогу. В деревню ехать — надо свернуть налево, а на конюшню — направо. И вот коняга наша в своем праведном гневе за неурочную работу закусила удила и — направо, на конюшню, вскачь. Санки на повороте отцепились, мы вылетели вместе с ними в сугроб, а лошадка с передком — что есть силы, галопом, домой. Пришлось самим эти сани на конюшню тащить. Недалеко, километр всего. Никуда уже не поехали.

Были и другие приключения. Как-то раз мы с Сережей благополучно доехали до деревни, наменяли картошки несколько мешков, возвращаемся. А ночь, а метель! Все замело, заровняло. Дороги не видно. Мы понадеялись, что лошадь дорогу знает, — а она тоже сбилась с пути. Может быть, направление она выбрала правильное, а уж дорогу увидеть под снегом — этого и лошадь не может. Едем по каким-то буграм и ухабам. Сани наклонились, и мешки наши вывалились. Пришлось перепрягать, снова мешки на сани взваливать — а они не легонькие, надо сказать. А мы, как и лошадь, тоже после рабочего дня. Прознали бы про нас волки — нам бы не убежать. Но обошлось.

Работа

Варка стекла шла круглосуточно, поэтому работали в две смены. Рабочий день тогда был одиннадцать часов плюс час на обед. Это для простых рабочих. А у итээров, то есть инженерно-технических работников, рабочий день ненормированный. Их же мало, они не могут разделиться на две смены. А работу надо обеспечивать и днем, и ночью. И они работали поэтому как бы в обе смены. Из Москвы могли среди ночи позвонить на завод: «Где начальник цеха? Позовите!» Где он должен быть? Ясное дело — дома. Спит.

Завод — военный, поэтому те, кто работал, получали хлеба 800 граммов. На обычных заводах давали 600, детям до двенадцати лет — 400. А те, кто не работал, старики и подростки старше двенадцати, назывались «иждивенцы» и получали 250 граммов. Это так мало, что дети бросали школу и шли работать. На заводе работало 50—60 детей старше двенадцати лет. Мама обратилась в дирекцию: «Бросают школу! Этого нельзя допустить! Ведь тогда рухнет будущее целого поколения!» И она добилась, чтобы дети работали не одиннадцать часов, как взрослые, а шесть. И ходили бы в школу. У школьников рабочий день начинался не в восемь утра, как у всех, а в семь. Обед у взрослых был с двенадцати до часу. А дети работали до часу, потом обед, и в два часа дня начинались уроки в школе.

Юра приехал в Сарс раньше нас с Серегой и уже работал пирометристом. Папа сказал, что это по-гречески «измеритель огня».

Сергей стал работать в столярной мастерской. Там делали ящики для готовой продукции. А готовая продукция — это результат работы всего завода. Если в дороге ящик сломается, то все насмарку. Ведь уже известно, куда пойдет это стекло. Например, на бинокли, которые делает оптико-механический завод. И представьте, сами бинокли изготовили — а стекло не доехало. Потому что разбилось в дороге. Потому что ящик оказался непрочным.

Правильный ящик для такого тяжелого и дорогого продукта, как оптическое стекло, сделать непросто. Сергей очень любил что-нибудь делать, и делать хорошо. Очень гордился этим. И учитель его, когда-то хороший столяр, а теперь однорукий инвалид, научил его делать ящик специальной, очень сложной и прочной конструкции. И заодно научил мебельному делу. В результате появился у нас дома стенной шкафчик Сережиной работы. Под орех, с филенкой, лакированный, все как надо.

Нужно и мне оформляться на работу. Пришла я в отдел кадров. Говорят — лаборантом. Забоялась ужасно. Лаборантом? Это же надо много чего уметь. Мне скажут — делай, ты же лаборант. А я не умею, стыдно: «Нет, я не могу лаборантом, а можно — учеником лаборанта?» Уперлась — ни за что лаборантом.

Ну ладно. Оформили учеником на месяц. И я весь этот месяц училась считать на логарифмической линейке, на арифмометре «Феликс», измерять поглощение в стекле прибором Дёмкиной. Прибор Дёмкиной? Мамы! Ничего себе! Я и не знала. Научилась вычислять параметры на огромной сложной гистограмме. Она настолько обветшала — пришлось ее заново начертить. Вот это тоже мне поручили. И потом, через много лет, я сама в своей работе всегда использовала графические способы расчетов.

Потом и Алена стала работать, учетчицей. Младшие, Кира и Млада, в детсад ходили. Но и они работали. Когда ближе к весне картошка кончилась, мы перешли на суп из крапивы. И это они, малыши, Кира и Млада, под водительством Ксаны, обмотав ручки тряпками, отправлялись на сбор крапивы.

Заводская столовая

Единственный нерабочий человек был Володенька. Мама брала его с собой в итээровскую столовую. И делилась с ним своим обедом. Итээров лучше кормили. Они же в обе смены работали!

В первую сарсинскую зиму у нас своей картошки не было. Мы выменивали в деревне. Обедать ходили в столовую. А ложки с собой из дома приносили. В столовой давали суп с галушками. Три-четыре галушки плавали в тарелке, а уж из чего был бульон, неизвестно. Весной я приносила в столовую дикий зеленый лук, целый пучок, и крошила в этот суп. Получался не суп, а «луковый салат» с бульоном вместо сметаны. Потом целый день от меня так луком несло, что ужас. Но ничего не поделаешь… На следующий год, когда своей картошки было много, обедали дома.

Соль, спички, мыло…

Во время войны это были главные промтовары. Если в магазинах нет — то и взять негде. Но это мы, городские, привыкли покупать готовенькое. А народная мудрость умела и тут выкрутиться. Носителем этой мудрости была деревенская старуха, баба Дуня, няня нашего маленького Володеньки. Она с нами приехала из Кирова.

Соль. С солью плохо. То есть — без соли нехорошо. Оказывается, что соль — это полезное ископаемое. Ископать его в Сибири негде было, соль раньше на Украине добывали — а там немцы. Завод получал ее из каких-то запасов, потому что соль входит в состав стекла. Ну и дирекция выдавала своим сотрудникам сколько-то соли. Ее ведь не много надо. А в магазинах не было, и население без соли очень страдало.

Спички. Их не было в продаже. И мы, как первобытные люди, старались без них обойтись. Когда печку истопят, угольки в уголок кучкой подгребаем, золой присыпаем, они до утра горячие. Утром достаем пару угольков, к ним подсовываем — нет, не бумажку, бумажек тогда мало было, их берегли для писем! — а сена-соломы. И раздуваем, раздуваем. Соломка вспыхивает, тут тоненьких щепочек, ну и так далее.

Мыло. Вместо него годится щелок. Берется из печки зола, вынимаются все уголечки-сучочки, чистая зола завязывается в тряпочку, опускается в горячую воду — и вода становится мыльной! Можно стирать. И самим такой водой мыться. А полоскать белье надо в речке. Понятно почему. Водопровода нет. Летом баба Дуня сама справлялась с полосканием. А зимой, в проруби, она не могла, у нее тогда руки сильно болели. Мы сами полоскали.

Вода. Питьевую воду в большой бочке привозил водовоз. И все жильцы нашего двухэтажного дома получали по нескольку ведер. Эта вода из той же самой речки, но ее набирали далеко от поселка. Потому что в поселке ее уже пить нельзя, здесь все ходили белье полоскать. Чистой воды не хватало. За добавочной питьевой водой обычно я ходила. С коромыслом и двумя ведрами. Очень мне нравилось ходить с коромыслом. Тут надо чутко идти, чтобы ведра не раскачивались и вода не расплескивалась. Надо шаги настроить на движение ведер. Это как музыка. Очень интересно.

Немного технологии

Ну, кому про технологию не интересно — пропустите, не обижусь. А мне было жутко интересно. Во-первых, оказывается, стекло варят в глиняных горшках метр высотой и метр в диаметре. Сначала у печки разбирают кирпичную заднюю стенку, потом закатывают туда, ставят на подставку пустой горшок. Для горшка была такая каталка на колесиках, как у нынешних хозяйственных сумок, только размер побольше. Потом снова кирпичную стенку строят, а в горшок через окно насыпают шихту. Это смесь разных веществ: кварцевого песка, соды, соли, сурика и много всякого другого, смотря какой сорт стекла нужно сварить.

Дрова сначала зажигаются в другой печке. Там они не совсем горят, потому что им не дают воздуха. И они превращаются в генераторный газ. Он идет по трубам к той печке, где горшок. Там поддают ему кислорода или даже просто свежего воздуха. И газ этот горит жарко и прямо под горшком. И все эти порошки в горшке тают как сало на сковородке, прямо светятся от жара. Когда стекло нагревается примерно до 600 градусов, оно уже расплавилось, но еще не жидкое, а густое, как мед.

А как измерить такую температуру? Не совать же туда градусник! Он тоже расплавится. Нет, температуру измеряют по цвету и яркости свечения. Это была Юрина работа. Он смотрел на расплавленное стекло через пирометр и по цвету свечения определял — сколько градусов. Когда было 1200, стекло было уже совсем жидкое и светилось как огонь, и его уже можно было легко перемешивать. И вот тогда мастер совал в горшок палец… Не бойтесь, не свой! Это длинная железная кочерга. Она внизу загибалась. Называлась «палец». Впрочем, видели вы обыкновенную кочергу?.. Одним словом, мастер совал в горшок этот железный «палец», вынимал его, и на «пальце» оставалось немного стекла. Оно очень быстро остывало, и стеклянную эту сосульку несли к нам в лабораторию. Это уже была наша работа: измерить свойства стекла — такие ли они, какие должны быть у этого сорта. Технологи смотрят на наши результаты и решают, надо ли чего-нибудь досыпать, чтоб подправить свойства. Досыпают, размешивают, мы снова проверяем. Пока стекло не станет таким, как надо. Это еще не вся технология, но для первого раза хватит.

Конец ознакомительного фрагмента.