Рассказы бабушки Тани. Книга вторая

Татьяна Глебовна Раутиан

Вторая книга из серии «Рассказы бабушки Тани» – это воспоминания о первых днях войны, обо всем, что пришлось пережить после эвакуации из Ленинграда. Работа на заводе, в колхозе и на лесоповале. Возвращение домой, учеба в Ленинградском университете, спорт, любовь…Автор этой книги Татьяна Раутиан – сейсмолог, кандидат физико-математических наук, спортсменка, фотограф, бабушка восьми внуков, редактор сайта «Семейная мозаика». В оформлении использованы рисунки автора и фото из семейного архива.

Мы — «выковырянные»

(1941—1942, Киров—Муша — Киров)

На саночках

Теперь надо всех остальных детей собрать. Мы все в разных местах, пришлось делать несколько рейсов. И тут не повезло Сергею. У него всегда любимой болезнью было воспаление легких. Но одно дело лежать дома, когда мама ставит свои замечательные компрессы, горчичники и банки.

А совсем другое, когда кусок железной дороги немцы разбомбили. И дальше надо пешком до города Буй — 75 километров. А мороз. А у Сереги температура 39, воспаление легких. А папа наш не молоденький, ему уже пятьдесят два года. Он уже второй раз голод переживает. Первый раз — в 1918 году.

И вот папа закутывает Серегу во все, что есть, кладет на раздобытые откуда-то санки и везет. Большого мальчика, которому почти тринадцать лет. На больших санях, где можно лежать, а не сидеть. 75 километров! Это невозможно даже представить себе.

Но папа выдержал и прошел эти бесконечные километры. И Сергей выдержал, не умер, не замерз. Они добрались до Буя, а потом на поезде еще 600 километров до Кирова.

Осваиваемся

Когда мы все собрались наконец в Кирове, наш Володенька уже начал вставать. В это время на рынке еще были продукты, так что он подкормился и окреп. Мама мне сказала, очень серьезно: «Таня, ты уже большая, если помру, Володенька будет твой сын». Мама действительно боялась, что с ней это может случиться. Сердце у нее давно пошаливало. Что с ней было, когда началась война? Тогда говорили «сердечный приступ». Что это значит? Мы не знали. Может быть, инфаркт? Тогда такого слова не было.

В это время многие терялись, не знали, что делать, рвались «домой, в Питер». Но мама точно знала, что делать. Ведь она помнила Гражданскую войну. Это же «недавно» было — всего лет двадцать назад. Она тогда приняла ответственность за младших братьев-сестер, за всю семью. И сейчас она знала, что главное — это запастись продуктами, что с каждым днем будет труднее. И организовала заготовку. Мы покупали на базаре ливер (легкие, печенку, сердце), варили, проворачивали через мясорубку, добавляли бульон и замораживали. Холодильников тогда вообще не было, но морозы в Кирове наступили очень скоро.

Однажды мама обнаружила в хозяйственном магазине кедровое масло, очищенное. В хозяйственном? Да! Оно предназначалось художникам, для разведения красок. Мама купила бутылочку, мы распробовали — вполне съедобно. И скупила в этом магазине весь их запас. Не так уж и много: 92 бутылочки.

Запах хлеба

В Кирове школьные здания были заняты госпиталями — сюда привозили раненых. А классы размещали в самых разных помещениях. Юра учился в фойе кинотеатра. Мой восьмой класс был в помещении мастерской по починке обуви. Места там было мало, поэтому занятия проходили в четыре смены. Моя смена была четвертая: с семи вечера до двенадцати ночи.

Возвращаюсь из школы. Ночь, звезды, мороз. Снег скрипит под ногами, громко, просто на весь город. Иду через базарную площадь. Днем там народ, а ночью — никого, тишина. И вдруг — запах горячего хлеба, просто оглушающий запах. Для голодного желудка непереносимо вкусный. Откуда? Догоняет меня санная повозка. Лошадь везет большие сани, на них — громадный ящик с хлебом. Везут его в магазин, утром продавать будут. Но этот запах! И у меня в голове как будто сон: я «вижу», как я догоняю сани, открываю дверцу этого ящика и хватаю две — только две! — буханки… Но, конечно, это только мечта, только сон наяву. Никуда я не бегу, не догоняю этот горячий хлеб. Не могу же я его украсть. Но могу же я помечтать…

Восьмой класс

Анатомию прочитала за пару дней в начале года — а что там учить, там и так все ясно. Это вам не математика и не язык. Анатомия и физиология дополнялись медицинскими упражнениями. Как делать перевязки. Как переносить раненых. Что-то было и про сельское хозяйство. Знали бы мы, что придется в поле работать, — кое-что постарались бы выучить получше.

Мы очень дружно не хотели учить немецкий: «Вражеский язык, мы его ненавидим!» Это, конечно, чистой воды спекуляция. Если есть шанс чего-то не учить — как упустить такую возможность!

«Выковырянные»

Уже возникло и прижилось это слово. О великий и могучий! Если он переиначит умное заграничное слово вроде «эвакуированные», которого не произнести русскому человеку, — получается в точку. Конечно, мы и есть выковырянные из родных мест.

Оказалось, что существует два главных типа людей: «выковырянные» и местные. Вот, например, в школе нам давали не горячие завтраки, конечно, а по две маленькие серые кругленькие булочки, граммов по сто каждая. Без карточек! Для «выковырянных» это дополнительный паек. А местные стали кидаться этими булочками, как, бывало, в пионерском лагере — подушками. Просто так. Для смеха. Не по злобе. Они же не догадывались, что наши голодные глаза смотрят на булочки — дополнительные! без карточек! — которые падают на пол…

Еда — это не просто так. Это жизнь. А мамины гигиенические правила гласят: «Что на пол упало — то пропало». Да и без того — мы ведь не можем поднять то, что сосед по парте бросил на пол. Мы молча смотрим. Мы унижены.

А я еще помню свой сырок с томатом, который вот так же бросила. Даже не на пол, а вообще.

Мама уезжает

Ну вот, все вместе, Володенька спасен, продуктами хоть и не очень, но запаслись.

Но ведь взрослые всегда работают. Как же иначе! А что моим папе с мамой делать в Кирове? Они уехали сюда со своим институтом, Главной палатой мер и весов. В Питере все было понятно — они в этой палате занимались созданием стекольных и цветовых стандартов. А тут, в Кирове, это проверка гирь в магазинах.

Делать было нечего. А мама не в состоянии сидеть и ничего не делать. Ведь война и надо помогать фронту! И мама пишет разным влиятельным людям. Наконец — ответ. Мама объявляет свое решение: «Я еду в Пёстровку. Это в Пензенской области. Там завод оптического стекла. Пока поеду одна, а когда устроюсь — заберу вас. А папа пока останется с вами».

И напомнила мне: «Если я помру, Володенька — твой сын».

Библиотека имени Герцена

И мы остались в Кирове. Раньше город назывался Вятка. А переименовали его в 1934 году, после убийства Кирова. Так он и называется до сих пор.

Жили мы на Милицейской улице, дом 50. Это деревянный двухэтажный дом. Дров нет почти. Дома было холодно, и я уходила в городскую библиотеку. Это замечательное большое здание. Одним из основателей этой библиотеки был Герцен. Он жил в Вятке в ссылке. Служил в канцелярии губернатора. А позже в Вятку сослали Салтыкова-Щедрина. И он даже был правителем губернаторской канцелярии. Но я тогда знать не знала и ведать не ведала, что во время войны, одновременно со мной, в Кирове был один мальчик, эвакуированный из Питера, — Талик Халтурин. И что когда-нибудь мы оба вернемся в Питер, поступим в университет, познакомимся, поженимся и уедем вместе в Гарм…

Тогда я знала только про Герцена и Салтыкова-Щедрина. И решила, что мне надо прочитать книги классиков, имена которых я слышала, но у нас дома в Ленинграде их книг не было. Прочитала всего Тургенева, Лермонтова, Некрасова, Гончарова. Сейчас не помню имен героев и сюжетов — но кажется, что представляю себе это время, середину 19-го века… Вижу этих людей, как они ходят, как общаются, как говорят. Не так, как мы, и даже не так, как взрослые. Оказалось, что Лермонтов — это совсем другой мир, чем Тургенев-Гончаров. Обломова я не поняла. Что это за человек?! Ничего не хочет делать! Это невозможно представить. Так и лежать на диване целый день? Или всю жизнь? Байрона я попробовала — и не одолела. Очень понравился Лессинг. Почему-то никогда потом мне не попадалось это имя — Лессинг.

А еще прочитала пьесу Шекспира «Венецианский купец». О ростовщике, который давал взаймы деньги. А тот, кто взял, подписал обязательство, что отдаст. И если не сможет отдать деньги, то отдаст фунт собственного мяса. Оба, конечно, надеялись, что до мяса — ха-ха! — дело не дойдет. Но — дошло. Не помню, чем дело кончилось. Это было уже неважно. Наверно, сказка о попе и Балде — о том же. Но в «Балде» все как-то по-сказочному весело и не всерьез. А фунт мяса — это как? Твое тело, кусок тебя — превращается в какое-то постороннее тебе «мясо»? Какой-то бесконечный средневековый мрак… И нет выхода. Нет выхода. Нет! Обещал — отдай.

В библиотеке занимались курсанты Военно-морской медицинской академии. Помню, они всегда брали огромные альбомы с нарисованными органами тела. В том числе — с неприличными органами. Это все были молодые красивые мальчики. Что делать — эти органы, наверно, тоже как-то болеют. Но это ужасно неприлично.

В городе говорили, что курсанты получают хороший паек: 25 граммов сливочного масла! У нас сливочного масла не было. Но им надо — ведь они окончат свою академию и пойдут на фронт. Им нужны силы. Там врачи работают день и ночь…

Ножки мои, ножки

В городе стали давать без карточек суп с галушками и костный бульон. Но надо в очереди постоять, часа два. А зима была жутко морозная. И вот ножки мои простудились. Не заморозились, а простудились — распухли, воспалились, болят, ходить не могут. И папа меня, такую большую, взрослую, тяжелую — пятнадцать лет! — на саночках стал возить в больницу, куда-то на горку. Там меня грели по-всякому — горячей лампой, горячей ванной. И постепенно все прошло. Но оказалось, что не совсем. Потому что силы в моих ногах никогда уже не было. Не только теперь, когда мне девяносто с хвостиком, а и тогда, когда была я молоденькая, от двадцати до семидесяти.

Черемша

Но вот и весна наступила. Оказалось, что за Вяткой-рекой, в лугах, есть черемша — дикий чеснок. Он очень рано выпускает свои жесткие перья, похожие на зеленый лук. И девочки старшие, Алена-Ксана, стали ходить за реку лук собирать. Алена продавала его на базаре и даже накопила денег на буханку хлеба!

Вверх по Вятке-реке

Кончился учебный год. Всех учеников начиная с пятого класса направляют в колхозы. Мы едем каждый со своим классом. Мы — это я и Серега. Юра болел и не мог поехать. Погрузили нас на баржу. Тянет нас буксирчик по Вятке-реке. Вниз по карте, вверх против течения. А навстречу нам — другие буксиры тянут другие баржи, вверх по карте, вниз по течению. Там — люди. Говорят — это беженцы из Сталинграда. А мы и не знали, что фронт дошел до Сталинграда… Это же так далеко…

Проезжаем город Советск. Потом Уржум. Это знакомый город. Мама и ее братья-сестры жили там в голодное время, в 1918—1919 годы. А еще мы читали книжку про детство Кирова — он родом из Уржума.

Деревня Муша

Высаживаемся и едем куда-то вглубь. В глушь. Мы будем жить в деревне Муша́, с французским таким ударением. В Муше́. Кормить нас будет колхоз, хлеба в день по буханке на человека. Буханка — круглая такая, деревенской выпечки. Примерно килограмм. Что еще мы ели — не помню. Разве что ягоды, рябину. Никакой столовой не было. Хлеб только помню. Наверно, больше и не было ничего.

Самое трудное — это разделить свой круглый хлебец на три части, а не съесть сразу. Получаем его утром, еще теплый. И целый день носим с собой. Ведь иногда могут среди дня послать куда-нибудь на другую работу. Иногда не выдерживала: откусывала, отщипывала, и он как-то к «обеду» уже исчезал.

Лен теребить

Это была наша первая работа. Мы не знали, что это значит — теребить. Оказывается, лен надо не срезать, как рожь, а выдергивать. Он легко выдергивается, но стебли такие жесткие, что пальцы разрезать ничего не стоит. Самое трудное, что работаешь внаклонку. Брать пучок надо у самой земли. Мы не привыкли. Через полчаса спину уже не разогнуть.

Бригадирша отмерила каждому делянку — норму за день. Говорит: «Я вам пока половинную отмерила. Как применитесь — полную задам».

Потом рожь жали, серпом. Девочки боялись cерпа. В школе мы учили стихотворение Некрасова, там «баба порезала ноженьку голую, некогда кровь унимать». А здесь бабы так ловко управлялись серпом, что им порезаться никак невозможно. Какая-то неумеха Некрасову попалась.

Я тоже серпа не боялась. Потому что в школе на уроках, когда скучно было, вырезала узор на карандашах опасной бритвой. Хоть и называется «опасная», но это только для тех, кто не умеет.

С нами, со школьниками, была незнакомая учительница. Молодая, маленькая, тощенькая, неумелая. На все работы она тоже ходила, но получалось у нее хуже всех. Было ее очень жалко, как больного ребенка.

Стопудовый урожай

Рожь стояла высокая, густая, зеленая еще. «Точно сказать нельзя, но сто пудов будет», — говорит бригадирша. Сто пудов с гектара. Сто пудов — это полторы тонны примерно, 1600 килограммов. А в гектаре десять тысяч квадратных метров. Вот прикидываем, сколько зерна в квадратном метре, сколько поклонов с серпом, чтоб получилась буханочка. Теплая, вкусная, ничего нет вкуснее, и хочется съесть ее сразу.

Бригадирша ходила. Сорвет колосок, посмотрит, пожует — нет, не готова еще. «Молочная». За несколько дней рожь пожелтела вся. Вот и готова. Нам снова дают урок. Показывают, как жать, как снопы вязать, как копны ставить, чтоб не осыпались, чтоб от дождя не промокли. Смотрим. Слушаем. Стараемся. Древняя технология, бережная. Зерно не осыпается, и солома не мнется. Ведь солома — это еще и новая крыша. Мятая не годится. Это не так, как комбайны работают, — те и солому ломают, и в поле керосином воняют…

Молотилка и рябина

И молотить пришлось. На бугорке — четыре столба и крыша. Под ней — молотилка и веялка. Кто ручку крутит, кто снопы распутывает и в молотилку сует. Молотилка — самая опасная женская работа. Если волосы, или платок, или что-то еще в нее попадет, то может всю туда затянуть. А там, внутри, — мясорубка.

Рядом с этой молотилкой — дерево, рябина. Ягоды крупные, розоватые. Горькие, конечно, но не очень. Есть можно. Едим и домой прихватываем.

Очень вкусно!

Деревенские мужчины

Мужиков настоящих в деревне совсем не осталось. Или старики, или дети. Подростки, которым по пятнадцать, — парни уже считаются. За нами, городскими, ухаживают. Угощенье вечерами в окно бросают: семечки, турнепс. Турнепс — это кормовая культура. Для скота. На вкус — редиска, по форме — морковка, по весу — килограмм, а то и два. Вкусно до невозможности. Сочная и не такая горькая, как редиска.

Ухажеры частушки нам поют. Неприличные до смеха. Помню их, но не решаюсь написать.

Одного «мужчину» я забыть не могу. Он еще и не парень даже, ему двенадцать лет, а на вид — десять. Отец убит на фронте, мать инвалидка, работать не может, младше него еще трое. Он их кормилец. Всю мужскую работу работает — и с лошадьми, и все остальное. Красоты — ангельской. Есть картина «Портрет сына» у художника Тропинина (который сам был крепостной). Такой же нежной красоты мальчик. Да и просто похож. Но у того был отец. А этот наш — сам кормилец. В деревне его уважают и величают по отчеству. Самостоятельный. Мужик. Кроме него некому семью тянуть. У многих и такого нет.

Баретки

Лето короткое. Сентябрь к концу подходит, а полевые работы еще не кончились. В Ленинграде нам велели брать с собой сандалии. Но я взяла то, что было, — баретки. Кто теперь знает, что это такое? Это по форме мужские полуботинки, но не из кожи, а из брезента, точнее, из тряпки, отдаленно похожей на брезент. И как-то незаметно оказалось, что брезент этот рвется, пальцы лезут наружу. Надо бы поберечь обувку — домой-то в октябре. Начинаю беречь в сентябре, когда уже и беречь-то там почти нечего. Хожу босиком. По стерне.

Знаете, что это? А это засохшие жесткие острые палочки, которые остались от сжатой ржи или того хуже — от клевера. Они торчат и ногу протыкают запросто. Ходить приходится как на лыжах, чтоб не наступать сверху на «гвозди» эти, а сгибать их.

Сентябрь. Вятская земля — еще не Сибирь, конечно, но с утра уже иней. Вот и бежишь по колючкам, по инею, босиком, бережешь драные баретки.

Вниз по Вятке-реке

Конец лету. Перелистываем наши трудовые книжки, подсчитываем заработанные трудодни. В моей книжечке написано, что с 25 июня до 30 июля заработала я 21,4 трудодня. А с 1 августа до 15 сентября есть записи за каждый день. Например: 2 августа, уборка льна, 0,5 трудодня. А 11 августа, тот же лен, — уже 2 трудодня! Научилась! В конце — итог: за все 80 дней, минус пять выходных, заработала 79,25 трудодня.

Сколько получим на них, чего и когда — неизвестно. Председатель говорит: «Не беспокойтесь, вы все свое получите. Адреса ваши я записал. Сколько на трудодень — узнаем, когда рассчитаемся с государством».

Домой! На подводах к Вятке-реке, потом опять на баржу с буксиром. Вниз по течению, вверх по карте до Котельнича. Однако холодно, сентябрь к концу. Баржа «не отапливается». От Котельнича до Кирова — поездом.

Дали нам товарный вагон. Прицепили к какому-то поезду. Едем. Ночь. Вообще-то название этих вагонов — «теплушка» — вроде бы намекает на какое-то отопление. Но его нет, конечно. Сидим кучкой, «греем» друг дружку. Подремываем. Опять остановка. Где мы? Темень. Что-то очень уж долго стоим…

Открываем дверь. Мокрый снег валит, вагон наш никуда не прицеплен. Ничего себе положеньице! Теребим бедную нашу учительницу. Хотела она как-нибудь отбиться, подождать до утра. Но мы уже не можем. Дом-то близко. Пошла она искать кого-нибудь. Нашла. Прицепили. Еще постояли. Поехали.

Вот и Киров. Пять утра. Мокрый снег лежит, сантиметров двадцать. Пальчики мои с любопытством из бареток выглядывают. Большой — в свою дырку, мизинчик — в свою. Выпрыгиваю — плюх! — снег пополам с водой. Иду домой, Милицейская, 50. Надо сказать, что ноги мои натренировались по холоду. Горячие — или это опять воспаление какое-нибудь?

Вот и наш дом. Папа открывает дверь:

— Бедная моя девочка, давай скорее я твои ножки погрею!

— Что ты, папа, все в порядке. Они горячие, смотри.

Папа один дома. Все уже уехали с мамой в новое место: Завод Сарс. Мы тоже поедем. Вот только дождемся Сережу.