Рассказы бабушки Тани. Книга вторая

Татьяна Глебовна Раутиан

Вторая книга из серии «Рассказы бабушки Тани» – это воспоминания о первых днях войны, обо всем, что пришлось пережить после эвакуации из Ленинграда. Работа на заводе, в колхозе и на лесоповале. Возвращение домой, учеба в Ленинградском университете, спорт, любовь…Автор этой книги Татьяна Раутиан – сейсмолог, кандидат физико-математических наук, спортсменка, фотограф, бабушка восьми внуков, редактор сайта «Семейная мозаика». В оформлении использованы рисунки автора и фото из семейного архива.

Редактор Мая Халтурина

Корректор Елена Пылаева

© Татьяна Глебовна Раутиан, 2020

ISBN 978-5-4498-9094-8 (кн. 2)

ISBN 978-5-4498-5827-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Война началась

(1941, Питер—Николо-Полома)

Двадцать второе июня

Мама больна, сердце. Она в городе. Папа с ней. Мы на даче, в деревне на Карельском перешейке, с няней и тетей Таней. В субботу папа приехал, и мы договорились рано утром пойти в лес. Выбрались действительно очень рано. Зашли в какое-то особенное болото, нетронутое, красоты необычайной. Кочки, из них фонтаном — трава. А между кочками — мелкая прозрачнейшая вода.

«Остановитесь, приглядитесь к жизни этой воды», — говорит папа. И действительно, там своя жизнь. Плавунцы мощными взмахами своих весел то ныряют вниз, то всплывают, выставив брюшко. Как мошки толпятся дафнии. Стайками проплывают маленькие рыбки. Представляешь себе, что это — огромный прекрасный мир. Водомерки бегают по крыше этого мира, голубые сверкающие стрекозы носятся над ним.

Солнце все выше, его свет пронизывает лесные дебри. Становится жарко. Пора домой. Вышли на тропинку. Вот и деревня. Выходим на площадь. Народ толпится у репродукторов.

— Что случилось?

— Война!

Как странно — ведь еще две недели назад газеты писали о «концентрации немецких войск». В газете «Известия» писали: перебежчики (кто это?) говорили, что готовится нападение. На следующий день в той же газете было опровержение ТАСС. Все думали, все знали, все были уверены, что когда-то будет война. Но как-то не верилось, что и вправду. Что так скоро. Вот и мы — в начале июня спокойненько поехали на дачу…

И вдруг — война! Что же это? Бомбили спящий Киев. Какой ужас! А мы на даче. И где? Недалеко от границы. Что же теперь будет? Почему тогда опровержения? Наше лучшее в мире правительство — опять врет? Или ничего не знает?

Большой обман

Когда я догадалась, что нельзя верить газетам? Первый раз это случилось еще в Изюме, в 1937 году, когда шли судебные процессы над «врагами народа». Мне было уже одиннадцать лет, я читала газеты. Видно было сразу, что там все — вранье. Такое вранье, что почти смешно. И в то же время ужасно.

Я особенно запомнила случай с битым стеклом. Кого-то, не помню, обвинили в том, что он подсыпал битое стекло в сливочное масло! Чтобы погубить побольше людей… Я пыталась представить себе, как это было. Как взрослый, серьезный дяденька с портфелем крадется на молокозавод. А в портфеле у него — битое стекло. Подходит он к складу — там же сторож… Ну ладно, сторож может задремать или отойти на минутку. Но ведь замок! Тогда этот важный дяденька в шляпе достает из кармана — что? отмычку? Откуда у него отмычка, они же в магазинах не продаются?..

Ну ладно. Открывает замок. Вот масло. Я знаю — оно в больших картонных коробках, килограммов на десять. На складе холодно, масло твердое. Ну и как он будет запихивать эти осколки в твердое масло? И как потом это твердое масло перемешать? На складе темно. Он торопится, оглядывается — а вдруг сторож? И как коробку картонную опять закрыть, чтоб было незаметно?

А главное — заче-е-ем?! Ясно, что этого не было. Что это — вранье!.. Но что самое удивительное — подсудимые соглашались со всем тем бредом, в котором их обвиняли. Почему? Понять невозможно.

Вечером родители тоже читали газеты. Мама сказала: «Таня, ты читала? Не понимаю, зачем они это делали!»

Мама поверила?

Врать нехорошо

Потом время прошло, все это как-то не то чтоб забылось, но не вспоминалось. И вот опять в газетах началось вранье.

Три больших обмана.

«Дружба» с фашистом Гитлером. Ничего себе друг! Мы еще в детском саду знали про этого фашиста, кто он такой! Так что, нас уже тогда обманывали, что он враг? Или теперь обманывают, что он — друг?

«Финны стреляли по Ленинграду». И из-за этого якобы началась война с Финляндией. Вранье для идиотов! Мы же тут живем, в Ленинграде, мы же знаем — не было никаких выстрелов!

«ТАСС уполномочен заявить, что Германия вовсе не собирается на нас нападать». Откуда этот ТАСС знает, что немцы собираются делать или не делать? И что значит «уполномочен заявить»? Кто его уполномочил? А само правительство почему не говорит ничего? «ТАСС заявил» — а через три дня война началась. Опять вранье? А главное — заче-е-ем?

Были, наверно, и другие обманы, мы не знали. Но эти три — это был шок.

А ведь врать — нехорошо!

Война в Европе

Война в Европе уже давно шла. Но почему-то мы про нее мало думали. Наверное, потому, что далеко от нас. И потом — что такое история, которую мы в школе учили уже который год? Сплошь войны! Столетняя, Тридцатилетняя… Получалось так, будто война — это всегда. Это нормально. И папа с мамой никогда с нами об этом не говорили. Наверно, им было просто некогда даже думать об этом. Они все время о своей работе думали.

С самого раннего детства я слышала от папы, что его дед — финн. Папа любил финские лыжи и финские лыжные ботинки — мягкие пьексы. Папа пел нам мужественные песни и арии, может быть, и не финские вовсе, но северные, скандинавские. «О скалы грозные дробятся с ревом волны», «Нелюдимо наше море» и так далее. По-фински сам папа не говорил, знал только несколько слов: «тере-тере», «пойга», «юкс», «какс» и так далее. Мы знали, что наша фамилия происходит от слова «раута» — «железо». Мы радовались, что финны после революции стали независимыми. Вот молодцы!

И вдруг — война с Финляндией! Которая началась с вранья. Хоть и вранье, но война! «Чужой земли мы не хотим ни пяди…» Такая была песня. Тоже вранье. Даже не пядь, а целую Финляндию «захотели».

Стояли жуткие морозы. Мы жалели наших красноармейцев, которые мерзли в своих сапогах и шинельках. Мы гордились финнами. Они не испугались, они защищали свою страну. Об их солдатах заботились, они были тепло одеты. Когда эта финская война окончилась и у финнов все-таки оттяпали Карельский перешеек — ни один финн не остался на этой территории! Они все бросили и ушли. Так и вижу: сидят за столом люди, семья. Обедают. Вдруг сообщили, что эта местность отходит к СССР. Встали, положили ложки — и ушли!

Когда началась финская война, появились очереди за хлебом и продуктами. Давали всего понемногу в одни руки. Макарон, например, полкило в одни руки. Почему? Что такое полкило макарон для нашей семейки?

Мы целой командой отправлялись в очередь рано утром, до школы, до открытия магазина. Очередь выстраивалась. Потом появлялись милиционеры и разгоняли ее. Как только они уходили — все бросались к стенке, стараясь занять место поближе «к заветным дверям». Мы-то ловчее всех, нам даже интересно, это как игра. А вот как старушкам? Стыдно. Это мы прибегаем первыми. Это мы оставляем старушек в хвосте. Урок несправедливости: «Мы не виноваты, что они оказываются в хвосте…» Получается, что мы не виноваты, хотя виноваты, конечно.

И еще: очередь — это ведь порядок. Зачем разгонять? И у нас в голове милиция из нашего «защитника», как объясняла нам мама, превращалась в противника. Который разрушает порядок. Которого не победишь. Но перехитрить можно.

Ну ладно, это была финская война. Она уже кончилась. А теперь что делать?

Собираемся в дорогу

Как только объявили войну, мы из деревни сразу вернулись в город. Затемнение. Всех детей до пятнадцати лет эвакуируют. Со своими «учреждениями» — с яслями, детсадами, школами, со своим классом.

Мама лежит и отдает указания, кому что делать. Надо собрать вещи. Выстирать, сделать метки и пришить их. Что брать? Иду в нашу школу. Там объявление: взять по две пары белья, немного одежды (платье, свитер, брюки и рубашку), осеннее пальто, шапку, ботинки, сандалии. Кружку и ложку, еды на дорогу на три дня. В объявлении написано, что к осени война кончится и мы вернемся, так что зимнего брать не надо. Почему так мало? Потому что самим нести, даже малышам.

В ушах звенят песни:

«Если завтра война, если завтра в поход,

Если темная сила нагрянет,

Как один человек, весь советский народ

За свободную Родину встанет!»

Раньше это была просто красивая песня. А теперь это про настоящую войну, про на самом деле.

Володеньку увозят

Начали все уезжать. Я провожаю Володеньку, самого маленького, ему всего год и два месяца. Его отправляют с яслями. Московский вокзал, плацкартные вагоны. В одной руке у меня мешок с вещами, на другой — Володя. Воспитательница стоит у входа: «Ну что же вы? Давайте ребенка!»

Отдаю. Володенька заплакал, боится незнакомой тетеньки. Она стала его качать — он испугался, его никогда не качали. Она сильнее качает — он сильнее плачет…

Я пытаюсь объяснить ей, что не надо качать, он боится. Но тетенька не слышит меня, качает его автоматически. Она беспокойно смотрит вокруг, не разбежались бы старшие, трехлетние, не остались бы в вагоне мамаши… Пересчитывает прибывших. Кого еще нет? Когда отправление?

Поезд трогается и увозит нашего Володеньку.

Почему мама согласилась отправить его одного, такого маленького? Отдельно от всех! Почему не со мной — мне уже было пятнадцать лет! Почему я не сказала ей, что так лучше, что я справлюсь? Почему бабушка не уехала с папой? А тетя Таня осталась, потому что не могла бабушку оставить одну… Все эти вопросы задаешь себе уже теперь, через столько лет… А тогда некогда было думать. Делали что велено.

Мама твердо верила и нам внушала, что государство лучше знает, что делать. Если каждый тут будет самовольничать… Домашние наши дела всегда решала мама. Ничего не обсуждалось. Может быть, с папой и обсуждалось. Но не с нами! Мы ведь — дети! Своих мнений у нас никогда не предполагалось. Мама лучше знает, как надо. Мама умеет все. И мама думает, что правительство знает еще лучше, как надо.

Через пару дней и я уезжаю. Хотя эвакуируют до пятнадцати лет, а мне уже исполнилось пятнадцать, но меня почему-то тоже берут. Вероятно, на всякий непредвиденный случай. Потому что младшие братья и сестры будут где-то поблизости, и в случае чего — это же война! — я смогу взять их как взрослая под свою опеку.

Мама говорит: «Таня, ты уже большая, если меня не станет — позаботишься о детях». Мамы не станет? Этого не может быть. И что значит — «позаботишься»?

Сейчас я думаю: кто это решал — брать меня или не брать? Не знаю. И почему меня взяли? Действительно ли потому, что где-то рядом младшие? Но не школа же решала. Школа могла и не знать ничего про наших малышей — они же в детском саду. Может быть, папа обсуждал это в школе? И все равно я оказалась не вместе с малышами. И даже не вместе с Юрой-Сережей. А «близко»: 100—200 километров. Это так же «близко», как тысяча или две тысячи…

Это всё соображения потом. Через много лет. А тогда времени была неделя, нас восьмеро. Мама лежит. Дает команды. Мы бегом исполняем. Думать некогда. А нам и не положено думать. Мы — дети. Мы — хорошие, послушные дети.

Колокольчик

Я уезжаю последняя, 3 июля. Мы грузимся в «теплушки». Почему-то никто не боится. Про войну не думаем даже. Едем, как в лагерь. Это товарные вагоны, с двух сторон — нары. На нарах ребята помладше, их мамаши, несколько совсем малышей. Мы, старшие, на полу. Вечер, уже темно, младшие спят. Стучат колеса, дверь приоткрыта, видны звезды. В городе звезд не бывает.

Одна девочка знает множество песен и поет их с удовольствием. Поет тихонько. Это совсем другие песни, чем мы пели, не из кинофильмов. И не из опер. Какая-то непривычная задушевность:

«Войду я к милой в терем

И брошусь в ноги к ней.

Была бы только ночка,

Да ночка потемней!»

Мы прозвали ее Колокольчиком.

Утром завтракаем взятыми из дому припасами. Почему-то плавленый сыр оказался с томатом. А я не люблю помидоры. Фу какая гадость! — и сырок вылетает вон из окошка. Много лет потом — голодных лет — будет мне помниться этот сырок. Да не просто сырок, а жест. Выбрасывать еду!..

Проезжаем станцию Галич. Я не слышала раньше такого названия. От этого названия повеяло стариной, Русью, чем-то совсем другим, чем европейский Питер, чем полуукраинский Изюм, греческая Анапа. Колокольчик опять поет до глубокой ночи, мы слушаем как завороженные. Кто-то тихо засыпает. Ночь, тишина…

Конная тяга

И вдруг — стоп. Половина пятого утра. «Выходи! Приехали — станция Баклановка». Выходим, вернее, выпрыгиваем из вагонов прямо на траву. Поезд длинный, а платформа короткая. Раннее утро, сумерки, пронзительный утренний холод. Пробирает дрожь. У станции стоят подводы. До места, где мы будем жить, 25 километров. Распределяемся по подводам. Возчиков мало, меньше, чем телег. Попробовала ехать — трясет, спасу нет! Слезла. Наша лошадь — без возницы. Беру ее под уздцы и «веду». На самом-то деле это она, наверно, меня ведет.

Взошло солнышко, стало теплее. И вдруг просыпаюсь оттого, что споткнулась обо что-то. Останавливаюсь и ошарашенно гляжу вокруг. Мы с бедной моей лошадью стоим в чистом поле. Никого вокруг. Тишина. В телеге — пятеро малышей спят как котята. Где же мы? А-а, да вон она, дорога, — свернула в сторону. А я-то сплю на ходу и веду свою лошадку все прямо да прямо.

Выпустила из рук уздечку: «Но!» Лошадь с облегчением повернулась и пошла к дороге, догонять своих. Пристыженная, я пошла следом. Оказывается, лошади лучше соображают, чем некоторые задаваки, которые вздумали, что могут ими управлять…

Прибываем в Николо-Полому. Это село, там сельсовет. Остановка. Отдохнули немного — дальше поехали. Вдали показалась деревня.

Барский дом

Караван остановился на обширном дворе около двухэтажного белого дома с колоннами. Это бывший барский дом, в парке. Теперь в нем школа. Тут мы будем жить.

Мы — это человек триста, ребята из шестых и седьмых классов. Заведующая нашей базы — учительница. Она замечательная! Ее и не видно будто бы, но жизнь оказывается налаженной в любой момент. Все готово — и где мы будем жить, и чем кормиться, и что делать. У нее трое своих детей. Старший сын учится в нашем классе, дочка — в первом классе, а самой маленькой года два с половиной. Малышей было мало, их брали, только если их мамы ехали с нами и работали поварами и воспитателями. Эти мамы своих малышей всегда носили с собой. А заведующая наша своих почти и не видела. Малышку ребята нянчили. Посадят на плечи и катают, пока ей не надоест. Играют с ней. Такая жизнь ей нравилась. Она не хныкала и к маме не просилась.

Жизнь оказалась новая, необыкновенная и очень интересная. Завтрак. Это большие ломти деревенского круглого хлеба. И на лопуховом листе, заменявшем блюдце, кучка соленых маленьких рыбешек. Хамса. Самая дешевая рыбка. Я ее раньше видела в магазинах, в бочках. Но у нас ее никогда не покупали. Потому что это была не еда, а закуска к пиву.

Привезли целый воз соломы, раздали всем мешки.

— Набейте соломой, вот и матрас будет.

— Как это сделать?

— А очень просто. Постелить мешок на пол и сверху аккуратно и равномерно разложить солому. Потом все вместе свернуть рулончиком и… развернуть.

Попробовали. Солома была сверху — и вдруг непостижимым образом оказывается внутри!

Из классных комнат вынесли все парты. Мы приносим туда наши матрасы. В каждой комнате — 30 человек. Ночью матрасы расстилаются на полу, вплотную друг к другу, только посередине оставлен узкий проход. Если кому надо выйти — чтоб не по головам. Днем мы матрасы сворачиваем рулоном и укладываем валиком вдоль стен.

Мы, старшие, будем работать. И на кухне: дрова в лесу рубить и привозить, плиту топить, картошку чистить, посуду мыть. И в колхозе: сено ворошить, копны складывать.

Серуха

Особенно мы любили ездить в лес за дровами. В колхозе дали нам лошадь с двусмысленным именем Серуха. Это была старая костлявая коняга, имевшая в запасе множество лошадиных хитростей.

Вот, например, такая. Едем по дороге, высматриваем в лесу сухостой. Нашли — и сворачиваем в лес. В лесу дороги нет, стараемся ехать так, чтоб не «сесть на пенек». Серуха наша тут живо уши навострит, трудолюбиво наляжет в хомут — не остановить! И прямиком наезжает на какой-нибудь пенек или куст. Телега застревает. А хитрунье того и надо: отдыхает, пасется себе с невинным видом.

У нас был только один мальчик, который умел запрягать-распрягать. Без него мы бы не съехали с пенька.

Работали по очереди и не каждый день. Когда свободны — ходили в деревню, покупали огурцы, мед. Ягоды на опушке собирали.

Подножный корм

Всегда я думала, что клубника и земляника — это одно и то же. Просто садовую называют клубникой, а лесную — земляникой. Но оказалось, что садовая — это на самом деле тоже земляника, только крупная, вкус такой же, но лесная вкуснее.

А есть еще дикая клубника. Так это совсем другая, хоть и похожая, ягода. Розовая, а не красная, вкус и аромат особенный, чуточку «парфюмерный». Встречается не часто, в перелесках, у дороги. Садовых таких не бывает вообще.

Неподалеку от нашей базы мы нашли большое поле с зеленым горошком. Вкусный! Председатель колхоза пришел и говорит:

— Ребята, я знаю поговорку «Репу да горох сеют для воров». Давайте договоримся. Вот на этом поле, что у поворота дороги, — все ваше, ешьте не стесняйтесь. Но — с краешку. В середку не лезьте, а то весь горох потопчете и самим не хватит. А уж на том поле, что у опушки леса, — чтоб ни-ни.

Сенокос

Это особенная работа, как праздник. Такой обычай — выходит вся деревня, мужики косят, а бабы

«с граблями рядами

ходят, сено шевеля».

Солнышко, бабы поют… Хорошо!

Но это до войны так. А теперь война, мужиков нет, только старики. Так что теперь косят бабы, а «ходят, сено шевеля» — это мы, городские неумехи. Все нам надо втолковывать.

Зайка

А вот другая работа — клевер, уже высушенный. Маленькие копешки надо в большие копны складывать. Клевер этот твердый, корявый, скрюченный, весь сцепился. Чтоб его перенести, надо два длинных шеста под копешку подсунуть. Вдвоем — один впереди, один сзади — за эти шесты беремся, «раз-два — взяли!». Подымаем и несем как на носилках. Бегом-бегом! Потому что тяжело очень, а если бегом, то недолго тяжесть эту держать. И когда бегом-бегом, то наперегонки и весело. И вдруг из-под одной копешки зайка выпрыгнул! Мальчишки за ним вдогонку, рубашкой накрыли — готово, поймали. Принесли домой, в свою спальню, соорудили ему «домик» в ящике, морковку и траву туда положили. Стал зайчик у нас жить. Но через пару дней пришли — а его нет. А в ящике дырка прогрызена. Убежал. Ну и ладно, молодец. Действительно, что ему тут делать в темном ящике.

Метать стога

Сено высохло, завтра пора метать стога. Наша работа — сено возить. Нагружаем телегу — высокий получается воз. Целый день возим. Вот и вечер, стемнело. Загружаем последний воз. Забираюсь на самый верх, поехали. Воз качается как корабль в море. Лежишь, смотришь в небо, а там звезды… В городе звезд почему-то не бывает.

Стога метать — это особое искусство. Траву надо так причесывать, чтоб травинки лежали по радиусу и с наклоном наружу. Тогда дождь будет скатываться с него, внутрь не попадет, сено не погниет. Папа всегда показывал нам такие обычаи и называл их «физика в жизни». И я была очень горда, когда меня послали наверх «стог вершить», граблями его причесывать. Эта работа требует понимания.

Муся и Люся

Кроме сена есть еще одна еда для коров. Это силос. Вроде квашеной капусты, только вместо капусты — трава, а вместо бочек — яма. Скошенную зеленую траву туда сбрасывают, и ее надо примять хорошенько. Для этого по яме ходит лошадь. А на ней кто-то должен сидеть. Работа для нас самая подходящая.

И вот получилось так, что один мальчик из нашего класса, которого звали Муся, ездил на лошади, которую звали Люся. Ну и ясно, все резвились: «Муся на Люсе» или «Люся на Мусе»…

Лет через восемь встретилась я с Мусей в нашей родной 178-й школе. Он уже был не Муся, а Моисей. Это было после войны, я уже училась в университете.

Вспоминали детство…

Моисей Цацкис. Встреча в Ленинграде в 1949 году

С завучем нашей школы на встрече выпускников

Руководить коллективом

Вернемся в наш родной колхоз. Оказывается, руководить — это очень даже непросто. Однажды досталась нам необычная работа. Надо было небольшое стадо перегнать из нашей деревни в другую. Недалеко — 25 километров. Но коллективчик в этом стаде подобрался — на удивление. Тут были телята, овцы, пара поросят, старый баран с крутыми, спиралью, рогами. Такая разношерстная публика не желала идти куда велено, а все время норовила повернуть назад, домой. Стоило попытаться собрать их в кучу, как тут же поросята, смешно забрасывая ноги вбок, начинали бегать кругами. А круторогий красавец баран и нрава оказался крутого. Только повернешься к нему спиной, как он наклоняет задумчиво голову и вдруг — короткий разбег, мощный толчок в попу. Бедный пастушок летит кубарем метра на три.

Но все-таки мы эти 25 километров преодолели за два дня.

Шушкадом

Наконец пришло письмо от папы. Они с мамой вместе со своим институтом и всеми сотрудниками уехали из Ленинграда. 10 августа. Они уже знали, что ясли, в которых был Володенька, эвакуированы в Костромскую область, в Шушкадом. И что ясли находятся в помещении школы рядом с железнодорожной станцией.

Папа потом рассказывал: ночь, четыре часа. Поезд остановился. Сколько он будет стоять, пять минут или пять дней, — неизвестно. Мама больна, лежит. Папа решается на отчаянный шаг. Один выходит из поезда и идет разыскивать Володеньку в яслях. Кого-то там из воспитателей разбудил: «Где наш Володенька?»

Заставил найти Володю ночью среди сотни других малышей. Схватил его. От большого мешка одежды не осталось почти ничего — папе сунули какие-то вещички, чужие, которые оказались под рукой. Подписывается документ о передаче Володеньки, и папа — бегом в поезд. Ведь он в любую минуту может тронуться, и что тогда? Но — повезло. Поезд все еще стоял, и папа успел.

Володенька был очень болен, просто еле живой, у него уже десять дней был понос. Полтора года ему, а он не то что ходить не умел — даже голову не держал. Когда доехали до Кирова, нашли хорошую докторшу, и мама начала по ее указаниям лечить Володеньку. Никаких антибиотиков тогда не было. Желудевый кофе, свежие сливки, творог… Выходили!