Пять синхронных срезов. Механизм разрушения

Татьяна Геннадьевна Норкина

Вторая из пяти книг воспоминаний о Москве рубежа семидесятых-восьмидесятых годов – правдивое и ценное историческое свидетельство, основанное на прекрасной памяти автора, на письмах-документах. Экскурсы в более далёкое прошлое и в будущее, т.е. в сегодняшний день, придают повествованию своеобразную объёмность и глубину.

Октябрь

На практическом занятии по луговодству Светку Жукову вызывают к доске, и на доске она пишет севооборот. Там одна строчка такая: «отава многолетних трав», ну и откуда Жукова знает то, что я не знаю?! Это слово — отава — слышу первый раз в жизни, и даже не знаю, как оно пишется. У Светки почерк крупный, нервный, непонятный; мне показалось, что в этом слове две «т». Так потом всю жизнь и думала, что это слово пишется с двумя «т», в книжку так и не заглянула! Я пропустила занятие?!

Но нет, вспоминаю, что была на всех занятиях! Очень удивительно. Постепенно этот вопрос перестаёт быть таким важным, тем более что ответа на него мне уже не найти, но чувство потрясения помнится свежо и остро.

Вместо того чтобы размышлять о луговых севооборотах, я размышляю о том, кого пригласить к себе на день рождения, благо дело (как говаривала Тоня), преподаватель минут на 70—75 вышла. Вначале, по инерции, в наших головах ещё травы однолетние и многолетние, сеяные и естественные, злаковые и бобовые, но долго само это держаться не может. В аудитории незаметно возникает лёгкий шумок.

Перед моим мысленным взором появляются такие концентрические круги: сферы общения. От самого тесного, дружеского, незаметно переходящего в соседско-приятельский, до широчайшего, формального, включающего чуть ли не весь курс. Запутавшись в том, кого к какому кругу я отношу в своей группе, боясь кого-нибудь нечаянно обидеть, приглашаю на день рождения всех: решаю устроить сладкий стол.

Лекции по луговодству читает завкафедрой профессор Колесников. Луговое кормопроизводство в результате этого проходит скользом мимо наших головушек, но с вашего позволения я заеду почти на 3 года вперёд, это будет 2-е сентября 1982 года, день рождения моего папы, мало того, — юбилей! Шестьдесят лет! Я только что прилетела домой на самолёте из Одессы, а сейчас вместе с белоярскими трактористами мы переправляемся на другой берег Оби на болиндере.

— Здравствуй, Иван Митрофанович! Ты нас, случайно, не утопишь? — с любопытством спрашивает папа у перевозчика, Ивана Митрофановича Алейника, заместителя директора зверосовхоза.

Он совсем недавно вышел на пенсию. Поверив, что коллега не утопит никого, папа меняет тему и спрашивает у Ивана Митрофановича, будет ли он у него на юбилее в ближайшую субботу, в столовой.

— А ты меня пригласишь?

— Ну вот сейчас я тебя и приглашаю! К пяти часам!

— Раз приглашаешь, то буду, конечно!

Для меня это экзотика первоклассная, такое необычное путешествие мне даже не снилось, а папа едет в свой день рождения на тот берег Оби на работу: принимать у агронома сено в стогах. Все стога и скирды подтянуты на поляну, не очень далеко от берега, будут здесь ждать зимы. Папа подходит к каждому стогу и мастерски делает перекид, т.е. бросает грузик на шпагате ровно через вершину стога, затем берёт пробу сена. Агроном Наталья Терентьевна Русакова волнуется:

— Вы неправильно берёте пробу, очень близко к поверхности стога, Геннадий Александрович!

Но папа небрежно отмахивается:

— Как в инструкции написано, Наталья Терентьевна: с глубины тридцать пять сантиметров, возьмите линейку и померяйте; вот, пожалуйста, — тридцать пять сантиметров.

Содержание каротина и питательных веществ в сене будет весьма и весьма зависеть как раз от глубины взятия пробы, а от этого, в свою очередь, классность сена, => премии трактористам. Они расположились вокруг костра, едят суп «полевой» и внимательно наблюдают за разговором начальства; я же присутствую при этом разговоре, мне так интересно. Все слова знакомые.

Но мы это не проходили. Или прошли?! Мимо.

…На обратном пути долго ждём на берегу: мотор у болиндера не заводится. Наконец усаживаемся все в лодку, отплываем, и мотор спокойно глохнет на середине Оби. Трактористы не дают Ивану Митрофановичу никаких советов; а я пользуюсь случаем и разглядываю величественную Обь. Как красивы пустынные берега! Уже начинают переодеваться в золото! Когда мчишься в наш портовый город Успенка на «Ракете», разве успеваешь всю эту красоту заметить!

* * *

Кафедру разведения и генетики с/х животных возглавляет профессор Владимир Филиппович Красота. Он читает первые лекции, при этом считает важным внушить нам: «Кто знает, как делать, тот делает, а кто не знает, как делать, тот учит». Ну, преподаёт, надо полагать. В ветеринарной академии. Разведение с/х животных.

Лекции читает и Александра Андреевна Бороздина, она в первой группе ведёт практические занятия. А зато у нас — Юрий Николаевич Козлов! Если нам вскоре предстоит ехать в учхоз, то он завидует нам:

— Конобеево-де-Пре…, — мечтательно проговаривает Юрий Николаевич, — кемпинг-рай!

Первый раз в жизни слышу слово «кемпинг», но никого не спрашиваю, что это такое. О чём тут спрашивать?! Ясно, что очень хорошее! Кемпинг-рай, одним словом!.. Если он сам только что из учхоза, то не преминет кратко рассказать, что они там делали. Козлов доброжелательный и корректный, а уж внешность и манеры — сэр! Я только так и не узнала, строг Юрий Николаевич или нет: ведь я паинька, по генетике всегда всё исполняю вовремя.

Дрозофила меланогастер, постоянно звучит в аудитории под высокими потолками с окнами на главный вход, и постепенно делается знакомым-привычным. Vestigial х vestigial, без устали и без занудства повторяет нам преподаватель, то диктуя задачи по генетике, то объясняя, как они решаются. У этих мушек-дрозофил брюшки полосатые или гладкие, а крылья — то маленькие, зачаточные, то — нормальные, большие. Вот тебе и дигибридное скрещивание; 9:3:3:1. Тот же менделевский горох: зелёный или жёлтый, гладкий или шероховатый.

За этих мушек-дрозофил сажали в тюрьму не так давно, но Козлов Ю. Н. об этом, разумеется, скромно умалчивает. Ничего этого никогда не было! Мой папа плоховато знает генетику, любит у меня что-нибудь спрашивать. В записной книжке на внутренней стороне обложки у него раз и навсегда выписано определение, что такое плейотропное действие генов; однажды признался мне беспомощно: никак не могу запомнить, пришлось записать.

…Мы с мамой в Москву летом ездили, это был 1975 год, а к нему на ферму учёные из Москвы приехали, ставить опыты по включению в рацион с/ч лисиц рыбной муки. Папа рассказывал мне потом слегка раздражённо: «Я, Таня, нич-че-го не успевал!» Клёцкин П. С. у нас и жил, гимнастику по утрам делал на пыльном ковре, пока я животных кормил… Он попросил подушку поменьше, папа удивился: да есть, конечно, маленькая подушка, но она неудобная, наверное… Но Клёцкин сказал, что привык в тюрьме на маленькой подушке спать. За генетику сидел.

…Затем лекции читает Ген Никифорович Шангин-Березовский. Я успеваю записывать любую лекцию, постоянно делаю сокращения, kt затем легко читаются. В самом крайнем случае записываю и непонятное: мало ли что мне может быть непонятно во время лекции, а потом станет ясным как Божий день! И слово в слово пишу то, что начинает говорить лектор, даже не понимая, куда он клонит и чем закончит предложение.

…Я пишу так всю жизнь. Вот я уже и не студентка, а зоотехник, приехала в Москву на курсы повышения квалификации. Хорошая вещь! Сменить впечатления, всех проведать! Однажды лекцию читает В. И. Шлегер, главный зоотехник ОПХ «Родники», что при НИИ звероводства. Мне нравится, какой у него ярко-синий свитер, с необычным воротником, и я решаю, что обязательно надо будет связать брату точно такой же. Никто не записывает его неглупые суждения, но я уже знаю, что забуду всё напрочь, а как бы неплохо на работе подкрепить свои доводы чужим авторитетом. Тем более что писать мне нетрудно, привычно. Рядом сидит коллега — Валя, бригадир зверохозяйства из Черкасской области, с Украины. Мы живём в одной комнате. Она ехидничает мне: «Пиши!…американцы тоже не дремали».

Говорят, он был немец, потом уехал в Германию.

Нет, Наташа так никогда не пишет. Она хладнокровно, не боясь не успеть, всегда ждёт, чем у лектора закончится первая фраза, затем трансформирует её, как считает нужным, и записывает. Если Наташе непонятно, она не пишет, а безотрывно смотрит на доску и внимательно слушает преподавателя.

И вот я поназаписывала за Шангиным-Березовским, и с умным видом, как мы тогда говорили, жду: а не начнёт ли это всё проясняться. Что-то о строении хромосом, о локализации генов. Сложные схемы локусов на доске. В аллелях чаще всего непарные гены. На практических занятиях об этом говорится мало, в учебнике тоже эта тема обойдена. Ни малейшим образом не проясняется, и моя творческая мысль без помех идёт дальше. А как эта проблема будет сформулирована в экзаменационных вопросах?! На консультации можно будет уточнить у преподавателя и друг у друга, поскольку студенты такие замечательные люди: если им поставить вопрос, то они найдут ответ, из-под земли достанут!

Вспоминается анекдотик из физматшколы: «В какой аудитории, когда сдавать?» — в ответ на вопрос, за какое время, как вы думаете, можно выучить японский язык…

Постоянно помню о том, что мне непонятно, так как точно знаю, что на экзамене этот вопрос достанется не кому-нибудь, а мне. И что я буду говорить?! Но экзаменационные вопросы скромно умалчивают о таком сложном строении хромосом, а то, что там спрашивается, вполне доступно нашему пониманию. Получается, таким образом, что Ген Никифорович в своих лекциях заехал немного не туда… Мы, конечно, знаем, что он учился в МГУ, кандидат наук, и что недавно коллеги его прокатили в попытке защитить докторскую диссертацию. Это рассказал Кумарин.

…Ген Никифорович один принимал экзамен; я сдавала не со своей, а с пятой группой. Мне очень понравилось отвечать ему экзамен; при этом умудрилась подсказывать даже в чужой группе, Васе Петешову, за что услышала в свой адрес от сурового экзаменатора:

— Сильно много знаешь?! Сейчас пойдёшь отсюда!

Вася как будто не слышал, что я сейчас пойду отсюда, а, может быть, и не слышал, он смотрит на меня так, что в глубине души я вынуждена извиняться. Ну извини меня, пожалуйста, Вася: всё, я пас, не могу больше подсказывать тебе, мне надо сейчас во что бы то ни стало сдать экзамен и завтра в обед улететь на самолёте домой. Но иногда я зачем-то забегаю далеко вперёд… Ведь до экзамена ещё почти целый год.

Целый — учебный — год!

* * *

Все знают, что у нас с Валей Карповой в один день день рождения, и я никак не думала, что ввиду этого никто не явится ко мне в гости в назначенное, согласованное время — пить чай. Мы ждём гостей как не очень умные люди; к тому же к Наташе приехала в гости старшая сестра Майя, и мне от этого ещё больше неловко и даже как-то тревожно делается, нехорошо.

Проходит много времени; больше часа. В недоумении выхожу в коридор, медленно дохожу до холла; к кому идти?! я даже примерно не знаю, в каких комнатах многие наши живут. Неожиданно откуда-то из другого крыла общежития вырывается громкая орава, помню во главе Валюшку Карпову и Светика Жукову. Они шумно мне радуются! Они, наконец, бегут поздравить меня с днём рождения!..

Что-то они этим хотели мне сказать, каким-то образом уязвить меня, но коварной цели своей не достигли, от меня всё отскочило, как от стенки горох; попили чая с тортиком, да и ладно! мне без этого хватает проблем-забот!

Наташа подарила мне самодельный плакат, необычный, в центре его было торжественно красной шариковой ручкой начертано: «18 — это здорово!» Ну ещё бы!

А родители прислали мне на день рождения посылку, там были колготки, духи «Пиковая дама». Мамочка насмотрелась на мою московскую жизнь и сделала правильные, конечно, выводы: она решила, что я мёрзну. А уж зимой замёрзну точно! И в самом деле, мне досталось тонкое-претонкое одеяло, а Наташе, наоборот, толстое, плотное, но короткое и узкое, просто-напросто маленькое. А какие у нас были шикарные шерстяные одеяла в шестом общежитии!! Никак не могу их забыть!

В посылке было новое прекрасное шерстяное синее одеяло, оно было такое красивое, что я купила для него пододеяльник, а моё казённое одеяло само собой превратилось в покрывало. Целый год каждый вечер я спрашивала у соседок одно и то же:

— Девчонки, кому одеялко?

Все глубокомысленно задумываются над этим сложным вопросом. И каждый раз получается одно и то же, что дополнительное одеялко (Наташино слово) — Наташе!

В начале учебного года мы ещё занимаемся, у нас вся комната серьёзная, мало что отвлекает нас от учебных предметов. Мы с Наташей спать ложимся в час ночи. Мы, конечно, так поздно не ходим, не стучим, не пьём чай и громко не разговариваем, но верхний свет горит; девчонки спят. Нина Баглай рассказывает, что в шесть утра уже просыпается Ира, она включает свет и занимается, но мне это всё уже глубоко безразлично. Мы спим как убитые, я вообще сплю гениально, почти что лучше всех на курсе, об этом легенды ходят.

А Нинусик страдает, она не очень хорошо спит со светом, и любит всем подряд рассказывать о противоречиях жизненного цикла нашей комнаты: «…только эти двое спать лягут, только я засну и посплю немного, как уже Ирина просыпается, свет включает!» Нина рассказывает вроде со смешком, но всем должно быть понятно, что жить с нами довольно проблематично, и мы должны быть благодарны Нине, что она с нами просто героически и подвижнически живёт. А мы очень благодарны; какое может быть сомнение!!

Нина заходит в комнату и ворчит нам всё время одинаково:

— Девчонки, где мои шлёпки! Ну кто опять взял мои шлёпки!

Она всякий раз находит их под своей кроватью, но упрямо утверждает, что мы постоянно или берём/надеваем, или прячем подальше от неё шлёпки. Я подвешиваю их к лампочке; аккуратно на ниточках. Нина заходит и объявляет всем нам, что мы опять взяли её шлёпки. Наташа и Яна сначала серьёзны, затем начинают смеяться, а Нина сердится на них, что вот они спрятали, как всегда, её шлёпки, а теперь ещё над нею же и потешаются. Она поднимает голову, видит свои тапки: девчонки, зачем вы привязали к лампочке мои шлёпки, ну кто вас просил…

Яна жалеет подружку, сглаживает неловкость:

— Ну не сердись, Нинусик! Мы же шутя-любя-нарочно!..

Наташа рассказывает нам много интересного о занятиях по луговодству в своей группе. Фамилия преподавателя Пивоваров, имя-отчество не помню, но своего преподавателя я не помню вовсе; мне даже кажется, что у нас всё время разные были преподаватели, например сам профессор Колесников, кажется, проводил занятия в нашей группе; поэтому лучше расскажу про Наташкиного. Например, как он то и дело задумчиво и весомо проговаривает:

— Да!.. Жить стало лучше… Жить стало веселее…

А мы и не знали, чьи это слова. Лишь потом-потом узнали, когда много-много что узнали о нашей прошлой жизни.

Ещё такая сентенция звучала из его весёлых уст: «Китайцев если убивать каждый день по миллиону, то на это потребуется 3 года». В те годы китайцев страшно не любили…

Говорят, Пивоваров много пьёт пива, даже занятия иногда пропускает поэтому. Юра Голенов при мне заступается за него жалобно-сочувственно: «Дак у него фамилия такая…, что ему ещё делать…»

* * *

Обмен веществ на биохимии начинается с самого сложного: с цикла Кребса, «метаболического котла». Инна Фёдоровна строго объявляет на лекции:

— Некоторым студентам требуется полгода, чтобы выучить это, вот и учите! Кто не будет знать, даже не приходите на экзамен.

Этот цикл я люблю писать на одном большом листе; реакции заканчиваются тем же, с чего начинались; плюс выделение энергии, естественно: ведь полное тождество — бессмыслица. Природа, в отличие от человеческого общества, устроена в высшей степени рационально. (Сначала я вообще написала: разумно, но потом нашёлся синоним.)

Экзамен — зимой. Зимой пять экзаменов. А сколько зачётов — и не спрашивайте; всё помнить невозможно.

Нас всех преподаватели знают уже как облупленных, репутация создана, можно на этом ехать, время от времени, конечно, прилагая небольшиие усилия, чтобы впечатление о тебе держалось хорошее и правильное, поэтому я люблю долгие курсы — по году. Не люблю короткие, на полгода: много случайностей. Но коротких, каких-то отрывочных курсов всё больше и больше почему-то, и они немного портят мне нервы.

Рафкат любит нам устраивать приколы, чтобы мы лучше материал его курса усваивали, ни для чего больше. В молокопроводе, объясняет нам преподаватель, есть специальное отверстие, в kt заходит воздух, то есть обязательно выполняется подсос воздуха. Поэтому воздух в молокоприёмном отделении животноводческого помещения должен быть чистым. Для чего обязателен подсос воздуха в систему молокопровода?! Просвещённая аудитория помалкивает, а Рафкат Гафарович думает, наверное, так: не слушают? или не хотят думать, если слушают? В любом случае — недоволен, задаёт посторонний вопрос:

— Вы бы смогли выпить бутылку лимонада, не отрываясь?!

Да-а, вот вам и разгадка, конечно, подсос нужен, а то в бедной бутылке лимонада только вакуум и останется, ничего никуда переливаться не будет, ни лимонад — ни молоко в молокопроводе, почти герметичном, который, конечно, в принципе та же бутылка… Но не такие мы простые, как может показаться на первый взгляд; вдруг слышен азартный голос:

— Я смогу, запросто!

Вовка Гутенёв! Рафкат недовольно оглядывается вокруг себя: пришёл на лекцию без бутылки лимонада, как же так! Но ему приходят на помощь уверенные басы: на практике проверим. Лектор, императивно: хорошо, поспорим, если вы сможете выпить бутылку лимонада, не отрываясь, то я поставлю Вам зачёт!

Или даже экзамен?! Пятёрку, например! Вот уже этих подробностей я не помню…

На генетике касаемся темы набора хромосом — кариотипа. Гаплоидный, т.е. одинарный набор хромосом встречается только в гаметах — половых клетках; в то время как диплоидный, удвоенный набор — это, конечно, аномально: результат направленного воздействия на организм различных мутагенов. Ионизирующее излучение на первом месте, химическое соединение колхицин, затем, множество других факторов; часто простое сочетание обычных условий может давать неожиданный эффект. Полиплоидная пшеница.

— Полиплоидные ромашки, видели, бабушки продают на вокзалах?! — неожиданно спрашивает преподаватель.

Мы радуемся: о! какие красивые, они только что появились, и всем нам очень нравятся! Юрий Николаевич объясняет всегда так, что новое, незнакомое и очевидное, хорошо известное, исключительно научное и обыденное, ежедневное, у него хорошо сочетаются между собой. Наташа тоже не жалуется на Бороздину, всегда рассказывает что-нибудь интересное, новое. Какая приятная кафедра!

* * *

17 октября — день рождения Ларисы Ильиной. Мы узнаём об этом по тому, что она приносит к нам в комнату огромный очень красивый сектор торта на мелкой тарелочке и шампанское, налитое в высокий чайный бокал. Неожиданно одарив нас, Лариса моментально удаляется — учить, и я словно читаю текст: не вздумай/вздумайте придти ко мне в комнату — я учу. Если я и рада угощению, то как-то… недостаточно. Мне удивительно, что Лариса обо мне такого плохого мнения: мне бы просто в голову не пришло идти в гости на день рождения без приглашения. Но Наташа считает, что не надо ни о чём таком думать, а просто выпить шампанское и съесть торт.

Разумеется, мы так и поступаем; девчонок где-то нет.

Мы много раз уже слышали, что в учхоз мы будем ездить теперь на работу постоянно, до тех пор, пока дипломы не получим, но не очень-то в это верится. Вдруг, неожиданно объявляют: всё, едем в учхоз, на свёклу!

В этот раз я еду в учхоз почему-то одна. От одиночества, которое я плохо переношу, воля моя слабеет, и я не могу проснуться к нужной электричке. Зато к следующей — куда с добром! Не много же я и потеряла: привокзальная площадь в Конобеево кажется до краёв заполненной прекрасными людьми — моими однокурсниками! Сто двадцать пять человек, или чуть меньше, но всё равно очень много! Пытаюсь подойти к ним с подветренной стороны и небрежно делаю вид, что нахожусь здесь давным-давно. Нет, смотрят внимательно; никто мне не рад, никто за меня не рад, что мне немного больше вышло поспать. И я далеко не одна такая удачливая: с только что пришедшей электрички ручейками притекает однокурсникам подмога: примерно по одному человеку с каждого вагона; поэтому в электричке я никого и не видела.

Тогда я, хотя меня никто не спрашивает, нахально и совершенно нагло вру и говорю, что опоздала чуть-чуть на электричку, на которой они все приехали. И что я их всех видела на Ждановской! Как наяву вижу эту картину: за ними захлопываются безжалостные грязно-зелёные двери; с этим разве поспоришь! Я описываю это очень подробно и в красках. Однокурсники молчат, но я вижу по их глазам, что они верят мне, немного смягчаются; Зухра тем не менее как бы от имени всех приговаривает сурово:

— Норкина, ты знаешь, мой дедушка говорил: электричка не будет ждать тебя — ты должен подождать электричку!

Не только на меня, но и на всех окружающих афоризм дедушки Зухры производят неизгладимое впечатление. Тишина. Получив сполна по заслугам, как ни в чём не бывало решаю сходить в привокзальный магазинчик, проверить, что там продаётся, поскольку полагаю, что все или почти все там уже побывали; не могу же я отставать… Ничего не покупаю, но мне не очень понятно, что это такое лежит в магазине на полке. Подхожу к девчонкам из второй группы, стоящим отдельно ото всех в кружке: Нина Баглай, Таня Костина, Яна, кто-то ещё (они все высокие, очень эффектные, отдельные) и совершенно беспардонно врезаюсь в разговор:

— Сейчас видела в магазине. По форме и по цвету как мел. Но это зефир.

— Пастила, Норик! — отвечает мне Яна хорошим тоном, как-то даже уважительно.

Она нисколько не смеётся надо мной. Ничего смешного и нет. Ирка всегда зовёт меня так — Норик; мне очень нравится, когда она так говорит. Яна в огромной новой чистой мягкой сизой телогрейке с эмблемкой на рукаве, на голове — голубой шёлковый платок, во всех нарядах хороша.

Это слово — «пастила» — слышу первый раз в жизни. Возвращаюсь в магазин и покупаю пастилу.

Через неделю — всё то же самое, постепенно начинает уже надоедать. На Ждановской — тьма тьмущая людей; сначала проходят не туда и не те электрички, Гжель — Куровская; я мечтаю, чтобы все или хотя бы почти все люди уехали, а мы бы ехали хоть капельку посвободнее! Но из подземного перехода взамен уехавшим на платформу поднимаются всё новые и новые волны пассажиров.

Тома Черненок перемещается по перрону сквозь толпу с деловым видом, при этом она даже улыбается, приговаривает загадочно и таинственно: рыба ищет, где глубже… Я смотрю на неё с удивлением: что здесь, на платформе Ждановская, можно найти хорошего, и очень-очень прошу Тому объяснить, для чего она так целенаправленно проходит через толпу?

Может быть, уже сказали, что учхоз в этот раз отменяется?!

Оказывается, Тома полагает, что двери нужной нам электрички будут находиться точно там же, где были двери только что ушедшей. Это ещё не доказано, думаю я мрачно, и потом, выходящие пассажиры как раз вынесут тебя за собой так далеко, что и не сообразишь, где находишься.

(Так что впоследствии я нисколько не удивилась, что герой Венедикта Ерофеева с какой-то станции поехал в прямо противоположном направлении. Помню, как восторженно объясняла брату: «Смотри, Жень, он вышел на платформе и сел в обратную электричку, перепутал!» Беру книжку, листаю её и азартно ищу то место, с которого бедолага поехал обратно; мне его очень, очень жалко. Женя соглашается со мною как-то неохотно и лениво: ну, может быть… А я всегда обожала, чтобы Женька тоже читал хорошие книги и высказывал по ним суждения или хотя бы внимательно выслушивал мои!)

Но мы с Наташкой пускаем всё на самотёк, стоим на платформе холодные, невыспавшиеся, мрачные, молчаливые и недовольные; как будет, так и будет, и абсолютно никуда не перемещаемся.

* * *

Физиология с/х ж-х на весь год, экзамен летом. Мы ещё не знаем, что лето вполне превратится в весну, всё из-за Олимпиады. Лекции читает Мещерякова, я, к сожалению, не помню её имени-отчества, она же и учебник написала. А практические занятия ведёт Геннадий Михайлович Удалов, человек из будущего. Он смотрит на нас и сквозь нас одновременно. На работу он приезжает строго на красных «Жигулях»; «Жигули» его весь день стоят рядом с Лениным, терпеливо-послушно ждут своего хозяина. Из окна учебной аудитории их не видно, поскольку кафедра нормальной физиологии расположена неудачно: на втором этаже главного корпуса, в правом крыле.

В основном мы изучаем лягушек, делаем их спинальными, затем изучаем реакцию на различные раздражители. Мы сидим с Таней Соловьёвой, она режет лягушек, а я стараюсь изо всех сил правильно подводить подо всё теоретическую базу.

Говорят, за живую лягушку платят 50 копеек.

И лишь однажды лаборантка приносит кролика. Какой он важный, чистый, беленький, спокойный, красивый, привычный ко всему, глазки как бусинки красные; альбинос, полное отсутствие пигмента — шелестит по рядам. Это порода «белый великан», такие есть в Белоярке на ферме, отмечаю я про себя; хотя до кролиководства ещё — как до Китая пешком. Неужели его тоже надо будет резать?! Мне кажется, я не смогу смотреть, убегу. По счастью, кроличек останется живой, мы лишь впрыснем ему никотина и увидим, как сузятся кровеносные сосуды: и вены, и артерии, и венулы, и артериулы — под лупой их очень хорошо видно в ушах кроличка.

Да-а, курить вредно, кто бы спорил, мы — не будем!

Однажды на перемене Сашка Щеглов протягивает мне билетик: Тань, ты не хочешь на футбол сходить? Это происходит на какой-то лекции в анатомичке, он наклоняется к нам сверху. О-о! на футболе я ни разу не была, но как-то нет, не хочу. Но, хотя я и отказалась идти на футбол, сосед Щеглова Сергей Джапаридзе резко предостерегает меня от ошибки: не верь ему, он обманет (это звучит очень смешно, и я начинаю смеяться, не дослушав, Дзе даже обиделся), он сам нарисовал этот билет! Да-а?! Долго внимательно рассматриваю билет на футбол: настоящий! Теперь уже они смеются так, что староста курса, на переменке собравший старост и, видимо, проверяющий посещаемость, резко и удивлённо поворачивается в нашу сторону, но, посмотрев на нас внимательно, тоже улыбается.

Сашка сокрушённо вздыхает: нарисовал, Тань, смотри — вот этой ручкой; он наклоняется и показывает мне в билете признаки фальсификации.

— Саш, а рубль ты сможешь нарисовать? — зачарованно спрашиваю я.

— Да всего один раз нарисовал… Соседу был должен рубль… Мне просто лень было выходить из дома, разменивать… Пришлось нарисовать.

— А он заметил?

— Да он даже не посмотрел на него, в карман положил… Но потом я признался, что пошутил.

Так что он может нарисовать вам всё, что угодно, и тут же в этом признается. Говорят, Александр даже портреты однокурсников рисует; но я видела лишь один — его друга Дзе, ничего особенного, фотография и фотография; только синей шариковой ручкой на одинарном листочке в клеточку.

* * *

Бывают такие маленькие аудитории, на две учебные группы. На кафедре звероводства, например, такая аудитория; мы в ней теряемся, как в лесу. Для биофака, для товарофака предназначенные. И вот однажды волею учебной части лекция по физиологии была назначена в такой маленькой аудитории, которую и нашли-то для нас с большим опозданием.

Вы никогда не видели Мещерякову во гневе?!

Время лекции идёт, а этот зоофак никак не может рассесться! Стулья носят откуда-то! Не помню, что я сказала, шепоточком, разумеется, кому-то; я была уже вполне готова слушать лекцию, аккуратно записала заголовок:

Маммогенез

Но никакого маммогенеза ни у кого потом я не могла найти, а мне очень нужно было; в книге было написано мало и немного не так, а Наташа сидела далеко, неудобно, тесно, и совсем не писала ту лекцию. Так что зря, конечно, Мещерякова велела мне выйти.

Очень жаль, что я не видела, как она смотрит в тот миг именно на меня, и всё огорчение от неорганизованной лекции выражается в том, что преподаватель велит мне удалиться. Это звучит в высшей степени неожиданно и несправедливо, но я быстро молча выхожу. Пустые коридоры главного корпуса мало меня радуют; теперь я иду, куда мы вечно не успеваем — в буфет, в столовую, в книжный магазин.

От нечего делать вспоминаю, как на первом курсе Пылёв однажды велел выйти с лекции Нине Баглай: она смеялась очень громко, никак не могла остановиться, и я даже почему-то прекрасно помню, где она сидела во второй аудитории: с левой стороны, очень близко, во втором, или даже в первом ряду. Староста курса стал отчитывать Нину за это на общем собрании курса, он был строг, сердит и недоволен, но в конце отчитывания совершенно неожиданно улыбнулся.

Не иду лишь в читальный зал, я что-то совсем забыла туда дорожку. Побывав везде, на переменке решаю проникнуть контрабандой на запретную для меня лекцию, на второй час; хоть пол-лекции запишу! Словно угадав мои намерения, из аудитории в коридор неспешно выходит Алексей Исаев и говорит мне совсем не обидно, а сочувственно.

Но безапелляционно, веско:

— Танюша, иди обедать.

Теперь уж я иду в общагу.