Говорит и показывает

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2019

Эпоха упадка и распада сообщает упадок и в души людей? Разлагает или кристаллизует не окрепших и юных? И что происходит со зрелыми, действительно ли зрелы их души? Каждый поступок, как камень, брошенный в воду создаёт волны, изменяющие всё, всё в будущем, всё в прошлом… Падение или взлёт, не всегда можно сразу понять, что произошло с человеком. История нескольких семей, людей разных поколений, на фоне зашатавшегося мира. Как выбрать путь, если все светила погасли, и осветить наступившую тьму ты можешь только своим умом и душой? Как понять истину любви и дружбы? Как оценить привязанность? Где провести границу между любовью и развратом? Разрушить гнилое, чтобы построить новое? Или прежнее не сгнило, тогда почему тяготит и мешает…

Часть 3

Глава 1. Пороки

На огонь, действительно, можно смотреть бесконечно. Тем более что от него такое приятное тепло волнами плывёт к лицу, к моим поджатым коленкам.

Я протянула руку к бокалу с шампанским, что стоит на подлокотнике кресла. Сквозь напиток красиво играет пламя, если посмотреть на просвет, вверх от дна бегут ниточки мелких пузырьков, как лесенки, по которым взбираются невидимые шампанские Мюнхгаузены. Оно немного щиплет язык, и голове, и груди легко и приятно.

— Я прочитал твой стих, что ты написала в Новогоднюю ночь, — сказал Ю-Ю, закуривая, и поглядел на меня.

— Утром уже, — уточнила я.

Ю-Ю тоже сел в кресло, рядом с моим, и мы, почти как Холмс с Ватсоном, сидим и смотрим в огонь. Да ещё свечи вокруг наставили.

— Утром. Мне показалось или… что-то было, Май?

— Что-то, — проговорила я. Что сказать? После того, что Вася исчез, я не знаю, что было.

Ю-Ю затянулся сигаретой так смачно, что я поглядела на него:

— Дай мне.

— Тошнить будет.

— Ну, дай попробовать? — я протянула руку.

— Будто не пробовала ни разу, — усмехнулся Ю-Ю, протянув мне пальцами сигарету так, что мне осталось только подставить свои пальцы.

— Ни разу, можешь не верить.

— Сильно не затягивайся сразу, — Ю-Ю смотрит на меня.

Я затянулась чуть-чуть, не почувствовала ничего, только горечь на языке, потом посильнее и, конечно, закашлялась, дым вцепился в горло как десяток злых черных котят. Ю-Ю засмеялся:

— Давай назад, куряка!

Я отдала. Ю-Ю затянулся ещё раз и затушил её.

— У меня есть кое-что другое. Раз уж развращаю тебя тут без контроля взрослых… Покурим травки? — глаза щурятся так хитро.

Вот это уже я удивилась, такого я не ожидала. Ю-Ю поднялся как ни в чём, ни, бывало, вышел в прихожую и вернулся пачкой «Беломора». Но вместо спичек в коробке, что он открыл ловким движением пальцев, оказался какой-то травяной порошок. Ю-Ю размял беломорину, вытряс из неё табак в камин, получилась пустая папиросина. В неё он и натряс порошка из коробка, закрутил кончик, ловко и даже как-то сексуально, вертанув его губами. Посмотрел на меня, держа косяк пальцами торчком.

— Готово. Не передумала?

Я улыбнулась, выходит даже как-то занимательно. Он прикурил его от спички, вдыхая дым сквозь зубы, и держа в себе где-то, будто на полдороги. Потом выдохнул тихонько и медленно, не как сигаретный и запах у этого дыма другой.

— Ну… ничё… Держи, неофит.

Я взяла, постаралась повторить, следуя его указаниям. Он засмеялся:

— Волосы не подпали, кукла! — и откинул их мне ласковой ладонью от лица.

Этот дым отличался по вкусу от сигаретного, но я не могу ещё понять, нравится он мне или нет. Тогда я попробовала затянуться ещё, и ожидаемо закашлялась от слишком горячего и кусачего дыма, тут же впившегося мне в язык и бронхи.

— Давай, не форсируй! — Ю-Ю забрал косяк, дотлевший уже до половины.

Он затянулся снова. И снова выпустил дым. И смотрит, улыбаясь, глаза мерцают здоровенными зрачками. Я таким красивым его ещё никогда не видела.

— Иди сюда, паровозик сделаем, — сказал он, поманив меня.

— Что сделаем?

— Увидишь, слушайся и всё, — улыбается он синющими глазами.

Он притянул меня к себе близко, и, снова затянувшись, выдохнул мне поток дыма на приоткрытые губы, так, что получается, я вдохнула его выдох… Это получилось как-то необычно волнующе. Его большие зрачки и лицо так близко. Мы всегда близки, но так близко ко мне он не был. Это похоже на поцелуй. Я так и сказала.

Ю-Ю засмеялся, косяк почти догорел, он посмотрел на него, назвал «пяточкой», затянулся, сипя, в последний раз и бросил в камин.

— Похоже. Но в том и смысл.

Он повеселел заметно, наверное, это то, что называется «приход», но я не чувствовала ничего подобного. Шампанского мы выпили на двоих бутылку, ясно, что я пила раз в пять меньше, но всё же лёгкое кружение было в голове. От этого действа я не чувствую ничего. Кроме самого действа ничего особенного. Ю-Ю опять смеётся.

— Это потому, что ты в первый раз.

Я снова подняла ноги на кресло, посмотрела на него, ставшего просто необычайно красивым сейчас, то ли, потому что свет огня украшает и комнату и нас, то ли похорошел, опьянев.

— И часто ты…?

— Курю? Нет. В институте в последний раз. Для тебя и запасся. Ещё выпьешь?

— Выпью. Шампанское приятно пить.

— Если закружится голова, скажи, значит, хватит.

Он принёс ещё бутылку с крыльца, где прикопал их в снегу.

— Сколько их там?

— Шесть бутылок — немного, — засмеялся он. — Ты бы поела.

Есть и правда было что. Мы привезли с собой копчёную курицу, салат сделали из крабов, икру и красную, и чёрную, тоже не переводились в доме. И копчёную колбасу, которую я всегда любила, даже оливки, что, бывало, редко на столе и мне стали нравится только в последний год. Лимон мы порезали с сыром, я уже не говорю о мандаринах, апельсинах и тёмно-красных твёрдых яблоках.

Вообще, Ю-Ю оказался на удивление хозяйственным, даже домовитым, всё толково собрал, и салат резал красиво, мелко, посуду расставлял с удовольствием, я почти ничего не делала. Дома за спинами Марь Иванны, бабушки и мамы он не проявлял этих качеств, тем приятнее было их в нём обнаружить.

— Ты всё умеешь так хорошо делать, — сказала я, подставляя бокал под бутылку, над горлышком которой, как над вулканом, ещё курится дымок.

— А что ж ты думаешь, я только и могу, что болтаться? — засмеялся он, наливая мне радостное вспенившееся вино.

— Вовсе я не думала ничего такого.

Всё же пролилось немного на пол.

— Конечно, не думала. О замшелом пожилом дядюшке чего думать! — засмеялся он, наливая и себе.

— А другие наркотики ты пробовал? — спросила я, внимательно наблюдая, что он ответит. И как. Соврёт или нет.

— Пробовал, — сказал Ю-Ю, после секундного раздумья. — Ну… чтобы узнать, что ли.

— И что?

Он пожал плечами:

— Да не понял я. Вот как ты сегодня. Но распробовать мне не захотелось. Да и… знаешь, я не очень люблю всё это. Моя жизнь, в общем, приносит мне только удовольствия, что искать его где-то вне себя, меня не тянет.

— Так ты счастливый?

Он посмотрел на меня и почему-то стал серьёзным, протянул руку к моему лицу, провёл пальцами по щеке, к шее:

— Счастливый. А ты? — и убрал теплые пальцы.

— И я.

— Тогда за тебя! — он поднял бокал. Удивительно мерцают у него глаза в этом странном свете.

— А я за тебя! — засмеялась я.

Мы снова уселись в наши кресла, у которых спинки и подлокотники были одной высоты, являясь продолжением друг друга. Ю-Ю поднялся к камину, заметив, что почти прогорели дрова, подбросил ещё, пошевелил кочергой, вызвав в топке завихрения искр.

— Почему у тебя нет девушки, Ю-Ю? — спросила я, глядя, как красиво блестят его тяжёлые волосы, лежащие волной на плечах. У мамы точно такие же. Вообще они очень похожи, будто с одной матрицы сделаны. Только мама очень стройная, тонкая, а Ю-Ю плечистый, весь из мышц, весь очень крепкий. И тёплый. А мама… мама прохладная.

— Ты — моя девушка, забыла, что ли? — засмеялся он, возвращаясь в кресло.

— Это конечно. Но если серьёзно?

Он пожал плечами, потихоньку переставая улыбаться.

— Может, я порочный? — я сказал это вполне искренне.

— Какой же ты порочный? Нет-нет! — Маюшка улыбнулась ласково.

— Ты необъективна.

Я встал, перевернул кассету с «Пикником». Сказал Маюшке, что на «Голубом Огоньке» был «Пикник».

— Правда? Раньше только во «Взгляде» показывали, теперь… Прогресс.

— Перестройка, однако. И плюрализм. И Мусоргский тебе и Шклярский.

— Что там ты ещё видел в «Огоньке»?

— Я не смотрел, Май. А это… будто форточку открыли, вот и заметил.

— А говоришь, порочный. Нет, Ю-Юшка… Скажи только, откуда ты столько денег берёшь? Вот сколько этот перстень стоит? — она разглядывает мой подарок на своей руке.

— Какая разница? Важно, что тебе нравится.

— Нет разницы, конечно. Но расскажи, я хочу понимать. Про тебя понимать. Всё про тебя.

Я посмотрел на неё, ноги поджала в носочках пушистых, волосы на изгибах волн золотятся, и лицо прозрачное, будто этот свет из неё льётся, как из живой лампы. Про меня понимать. А если будешь понимать, не станешь считать меня чудовищем? Плюрализм, конечно и свобода мысли и слова, но… Я сам не считаю, что зарабатываю чисто и честно. Вроде и не делаю ничего, чего не делаю на работе каждый день, и всё же… Ну, ладно, понимать так понимать.

— Я — абортмахер, — сказал я и слежу, что же она скажет, как посмотрит. — Ну, и по мелочи, вроде трипперочков…

Маюшка наморщила носик от последнего слова. Но, ей кажется, что я не договариваю.

— Ты же и так делаешь это каждый день. И мама, но столько у неё нет.

— Откуда ты знаешь? — усмехнулся я. — Не знаю, что там у Лиды, но… она осторожная и осмотрительная, а так много не заработаешь.

Услышав последние слова, Маюшка нахмурилась:

— Так ты… Ю-Ю, ты… что-то делаешь э-э… подсудное?

— Врача в наше время можно осудить за криминальный аборт и за переливание несовместимой крови. Но аборты, что делаю я, криминальны только потому, что они бывают не в больнице и без статистического учёта. В остальном, за свой профессионализм я отвечаю. Всё происходит так же, как в малой операционной, даже с соблюдением всех правил асептики и антисептики. Я, может и беспринципный, может и монстр, но не злодей.

— Это дорого?

— Это очень дорого, — я допил свой бокал, налил ещё, посмотрел на её бокал, она кивнула, поняв без слов.

— И ты… только из-за денег?

Я усмехнулся, качнув головой, и отпил изрядный глоток. Приятно полилась пузырящаяся прохлада в горло и в грудь, наполняя воздухом.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что из сочувствия к тёткам, которые хотели бы скрыть от своих мужей или родителей, или от любовников, или чёрт его знает, от кого то, что они убивают своих детей? Ничего подобного. Только из-за денег. Может, когда научатся предохраняться, мне путь в ад станет длиннее.

Маюшка откинула голову на низкую спинку, запрокинулось лицо.

— И… и много таких?

Я вздохнул. По-моему, совершенно безмерно.

— Некоторые каждый месяц приходят… И мужиков, кто приводит ещё больше… Словом, у некоторых это становится частью жизни что ли… Мне не понять, — я не могу не хмуриться, мне тошно даже размышлять об этом, не то, что говорить.

Я взял сигарету и закурил, и Маюшка попросила тоже.

— Как страшно, должно быть, принять такое решение, — сказала она, разглядывая кончик сигареты, из алого превратившийся в серый.

— Это тебе страшно. Привыкают люди ко всему.

Маюшка потушила сигарету. Посидела некоторое время молча, мы слушали в этот момент «Героя». Весёленькая песенка для этого разговора.

— Это больно? — она посмотрела на меня.

— Что ты спрашиваешь? Я могу представить, что вы чувствуете? Хотел бы, может, но мне это недоступно, — почти рассердился я, потому что уверен, что это, конечно, больно. — Я делаю с анестезией. А в абортариях — без.

— И…

Я выпрямился в кресле:

— Представь, что из твоего тела наживую вырывают кусок. В прямом смысле. Обливая руки твоей кровью. Выворачивают тебя наизнанку, как перчатку и вырывают то, что поселила в тебя страсть, любовь, распущенность, глупость, у кого что, но…

— Ой, замолчи! — позеленев, она бросилась к крыльцу.

Маюшку вырвало, перебрала всё же. Хорошо, свою меру теперь будет точнее знать…

— Напилась всё же, кукла моя! — засмеялся я, придерживая ей волосы, пока её выворачивало на снег у крыльца.

Она заснула, вытошнив изрядную часть ужина. Я ещё сидел некоторое время, глядя то на огонь, то на её милый профиль на фоне деревянной спинки дивана. Прелестный даже профиль, тонкий.

И волосы эти… рыжие в огневом свете здесь.

Красивая какая-то выросла. В кого? Нет, и Лида недурна. И Виктор в общем тоже. Но Маюшка… Ох… Не надо так много думать об этом.

Такой разговор у нас с ней впервые. Мы говорили обо всём, но об этом, о моей работе и работе я никогда не рассказывал раньше. А теперь степень нашей близости стала предельной. И раньше у меня не было никого ближе неё, но теперь она так близка, как никто и не сможет быть. Вообще она, как никто для меня, большая часть моей жизни и души.

Я опять посмотрел на неё. Приоткрылись губы, кончики смешных её зубов видны. Напоил, болеть завтра будет… И всё же до чего красивая…

… и ресницы, когда опустила глаза… «паровозик»… Чёрт возьми тебя, Илья Леонидыч, спи, хватит!

Наутро у Маюшки образовалось похмелье. И домой мы не поехали, чтобы нас не раскрыли. Да и не хотелось возвращаться. У меня были отгулы за дежурство, так что я мог позволить себе отдохнуть еще пару дней. А у Майи каникулы кончаются только в среду.

— Вот ужас — шампанское это ваше, — Майя держит голову на руке, сидя за столом.

— Похмелись, станет легче, — посоветовал я.

Она сморщилась:

— Да ты что! Смерти моей хочешь?

— Давай-давай, и пойдём, погуляем. В доме-то и в городе насиделись.

Я налил ей шампанского в бокал и заставил всё же выпить. И через небольшое время лечение возымело действие: Маюшке стало легче, повеселела и согласилась идти гулять.

Мы вышли из дома. Мороз здесь за городом и сильнее, и мягче. Не кусает, но бодрит. Мы пошли в прозрачный лес, снег отливает всеми оттенками белого, вообще всеми самыми нежными пастельными цветами.

— Надо же, есть ведь несчастные страны и народы, которые никогда не видели снега, а, Ю-Юшек? — улыбнулась Маюшка, и слепила снежок. Запястья выглядывают из красных варежек…

— Я думал об этом же, — улыбнулся я.

А Маюшка бросила в меня снежок, который, впрочем, не очень-то слепился, от мороза снег сухой, не липнет. Поэтому я не стал лепить себе «снаряд», просто побежал догнать её, а она, взвизгнув, как и положено девчонке, бросилась от меня, хохоча. Споткнулась и упала в снег, всплеснув белых «брызг».

— Ох и чучундра ты городская, бегать и то не умеешь! — захохотал я, подавая ей руку, чтобы поднималась. А она плещет в меня снегом, как водой. Развеселилась.

— Есть хочу, — сказала она, наконец, когда мы отхохотались, вылезли из снега и отряхивали друг друга. — Может, домой пойдём?

— А где он, дом? — прикинулся я, оборачиваясь.

На какую-то секунду Маюшка поверила, что я не помню, как вернуться. Но, поняв, что я шучу, хотела стукнуть меня в плечо, но теперь уже я побежал от неё по снегу. И опять свалилась, конечно, и хохотали мы ещё дольше и пуще. Падая и катаясь по сугробам, нагребая снег в валенки и варежки.

Потом лежали рядом на снегу, глядя в светлое-светлое небо.

— У тебе совсем такие глаза, Ю-Ю, — сказала Маюшка. — Как небо сейчас.

— Не выдумывай. У меня серые глаза, — улыбнулся я, надо же, придумала, что у меня такие глаза, такого вот незапятнанного ясного цвета.

— Не-ет… Мне лучше знать, — Маюшка взяла меня за руку. — Именно такие. Наверное, так нарочно задумано, чтобы они завораживали, а?

Я встал и подал руку ей.

— Идём, заворожённая.

В этот вечер Маюшка пила значительно меньше. Но ела сегодня уже лучше. Всё же свежий воздух и хорошее настроение совсем излечили её и от ангины, и от хандры.

И опять мы так же уселись перед камином в кресла. Телевизор не включили ещё ни разу за два дня.

— Ты сказала, что-то было у тебя в Новогоднюю ночь, — сказал я. — Не хочешь рассказать?

— Ничего такого, — сказала Маюшка, хмурясь.

Я достал сигарету и закурил.

— Зачем ты спрашиваешь? — продолжила она. — Я же не спрашиваю, что ты делал в Новогоднюю ночь.

— Можешь спросить. Я скажу, — ответил я с вызовом.

Она глянула на меня и отвернулась.

— Да-да, именно это… Что хмуришься? Думаю, три четверти половозрелого населения земли делали то же самое. Тебе не понравилось?

— Перестань, ничего такого…

Ю-Ю посмотрел на меня, снова затянулся и заговорил, выпустив синеватое облачко дыма и уже не глядя на меня.

— У меня это случилось, едва мне исполнилось шестнадцать. Летом. Вот здесь как раз, недалеко, в деревне, — Ю-Ю смотрит куда-то.

Вернулся туда, в то лето? У него даже лицо другое стало. И моложе, но и старше…

— Парни и мальчишки собрались и с дачного посёлка, и деревенские. Парни, девочки, я не помню их имён. А может и тогда не знал. Не помню ни лиц, ни имён… Болтались тогда все. Всё произошло как-то… само. Будто я и не участвовал. И лица её не помню. Не помню ничего, кроме… того, как меня тошнило потом. То ли от портвейна, то ли… от омерзения. Помню, как добрался до дома, с остервенением мылся, едва кожу не содрал.

Он затянулся ещё, чуть сощурив веки, потёр лоб тылом ладони.

— Весь следующий день я спал… Но пробуждаясь и вспоминая, я чувствовал рвотные позывы. — Ю-Ю, бросил сигарету в огонь камина. — Я до предела был противен себе, противен весь мир, и весь этот секс, и женщины, вообще всё… Но…

Он посмотрел на меня, усмехнулся краешком рта, опять отвернулся, подставив лицо отблесками племени.

— Но прошла пара дней. Или, может, три дня и… Я проснулся снова с гигантской и почти болезненной эрекцией. Я лежал на спине и мне казалось, я в потолок упираюсь членом, что я проткну сейчас крышу… Так сильно, с таким жаром я жаждал повторения того, от чего меня воротило с души ещё накануне…

— К чему ты говоришь всё это?!

— Чтобы ты помнила, поняла, что для мужчин… хотя и для женщин, думаю, тоже, секс необходим как вода. Или скорее, как воздух. Но секс — это так мало. Это почти ничто. Выпил воды и пошёл дальше. Это самое малое, что может дать женщина. А большинство ни на что не способны кроме.

— Это не так! — горячо возразила я. Как он может так думать?!

Ю-Ю повернул голову ко мне:

— Конечно, не так. Не может быть так, — спокойно согласился он. Но я говорю как мужик, слишком опытный, возможно, пресыщенный даже, а ты слышишь, как женщина. Я хочу, чтобы ты услышала меня. Меня, мужчину, мужской голос, не свой сейчас бабий. Сними дамскую шляпку, всё это ханжество, все предрассудки и услышь! И не становись этим — только телом. Он воспользовался, с чем останешься ты?

— Кто он?! Какой «Он», Ю-Ю!?

— Успокойся, никто твоего Васю не трогает. Просто услышь и подумай.

Я подалась вперёд:

— Я не понимаю! Не понимаю, что ты хочешь сказать!

— Да то, что мы все одинаковы! Мы хотим до безумия, до полного ослепления, но, получив, нас несёт дальше… К новым берегам…

— К каким берегам?! Что ты городишь?! Городит… — я встала, ищу валенки ногами, пол всё равно холодный, хоть и топится печка беспрерывно три дня. Что он в самом деле, затеял разговор этот… Этот разговор, когда Вася… когда Вася меня бросил.

Ведь бросил…

Она вдруг заплакала. Поднялась, и, пока обулась, не выдержала и заплакала, хотела уйти, наверное, но куда идти-то здесь, Маюшка? Что остаётся? Только обнять её.

— Ну, что ты? Глупенькая, в первый раз всегда… всегда плохо. Что ж ты хотела.

— Да… ничего я не хотела! Он… Вася… Он бросил меня… Ни разу такого не было, чтобы он не позвонил даже… а тут… И сам к телефону не подошёл…

Бедняжка. Маленькая девочка, слёзы горячие, жаром дышит мне на грудь, сквозь свитер прожигает… Я виноват в этих слезах, в её горе детском ещё и девичьем.

— Он… ничего… Я не захотела, поэтому он теперь… понимаешь?

— Не захотела? Чего же плачешь? — я глажу мягкие волосы. — Чего же тогда плакать? Если он такой, чёрт с ним. Май, не надо.

Мне стыдно, но… Разберутся, ничего. Подумаешь, не виделись неделю. Три года дружили, за неделю не раздружатся. И главное я узнал: не было ничего всё же. Мне стало легче на душе…

Глава 2. Льдины

Мы вернулись с каникул. Я жду встречи с Майкой. Наконец увижу её и пойму, что это такое было. Почему она в первый раз за всё время так со мной поступает? Я так страшно ошибся, что поцеловал её? Или это потому, что она увидела, как я живу? Как мы живём с мамой? Маму?.. Или как говорит Иван Генрихович? Но…

А я в первый раз в новом классе. Я не волнуюсь, всегда был в центре симпатий. Тем более, полные карманы фирменных жвачек и значков — тоже хорошая поддержка обаянию. Поэтому, увидев класс, группирующийся в коридоре возле кабинета, я сразу с улыбкой подошёл к парням, что обсуждали что-то весело и громко. Их было ещё немного, я нарочно пришёл заранее, чтобы успеть до того, как все соберутся, собрать себе уже группу поддержки. Первый день и первое впечатление самое важное. Потом друзей искать начну, пока же займу привилегированное место.

— Привет. Я новенький. Максимов Слава, — сказал я.

— Слава? — парни обернулись.

Они оглядели меня сверху вниз. Но фирменные кроссовки, джинсы производят впечатление, даже, если завтра мне запретят в школу приходить в них, все запомнят, что я в них был. Хотя, не похоже, что в этой школе что-то такое запрещают, эти вон тоже в кроссовках, и джинсы на одном…

Я сразу оценил и их самих, и зарплаты их предков и примерное положение их семей. Все, в общем, не из люмпенов, инженерские дети, или врачебные. Галстуки, значки с А-На, Modern Tаlking, рокеров, тем более металлистов пока я не заметил.

— Слава? — хохотнул один. — Слава КПСС? Или Труду?

Заржали и четверо остальных.

— Народу-Победителю, — усмехнулся и я. И достал горсть жвачек из кармана: — Угощайтесь.

Парни заулыбались, не отказался ни один. И смотрят веселее. Девочки подходят, все с начёсами, но жутких макияжей я не заметил.

Некоторые с парнями чуть ли не обнялись. Я удивился. В моей прежней школе, все отдельно. И только по фамилиям. Да и парней там, в классе было шесть человек на шестнадцать девочек, без меня пять осталось. А здесь, похоже, нормальный комплект.

— Это у нас Новый год удачно прошёл, — пояснил один, из тех, что не обнимался. — Теперь парочки образовались. Все каникулы по кино и кафе-мороженым. На каток опять же.

Красивые девушки. Одна высокая, чернобровая, оказалась Оксана, почти как у Гоголя. Ещё одна, блондинка, ноги длинные — Галя. И третья, немного проще, но только на первый взгляд, профиль у неё как на древних монетах… Это Света. Есть тут на кого посмотреть. Очень приятно… Все они оказались заняты.

Но я не слишком интересовался отношениями с девушками. Я люблю смотреть на них, испытывая эстетическое удовольствие, но и не более. Какого-то особенного волнения они во мне не вызывают. Наверное, я не повзрослел ещё. Так говорит отец.

Он развёлся с матерью, позорно застав её, не хочу вспоминать… Мать теперь с тем, что стал виновником, отец уехал в Москву, а меня оправили к бабушке сюда. На время, пока он не устроится. Но я намеревался поступать после школы на будущий год в мед, поэтому меня не волновало, что я попал в М-ск, оставаться здесь надолго я не собираюсь, так, приключение.

Но вот… появилась Боттичелиевская какая-то девушка. Совсем не такая, как все прежние красивые девушки. Такую я не ожидал увидеть. Я смотрел, как она шла и мне казалось, я слышу звон каких-то колокольчиков, я даже дышать забыл, так засмотрелся…

Парни захихикали:

— Рот закрой, и слюни вытри, Слава Народу-Победителю, — уже по-дружески в плечо толканули: — это Кошка.

— Почему Кошка? — я не могу оторвать взгляд. В первый раз со мной такое, какая-то необыкновенная…

— Кошкина, потому что. Но она у нас давно… — один показал неприличный жест. — Щас придёт кент её. Всегда вместе ходят. Мы уж заморились аборты ихние считать.

— Даже так?! — удивился я.

— А ты думал! Они как кролики…

— Класса с шестого.

Девушка казалась такой… лёгкой, прозрачной, светящейся в своём платьице и фартучке, старомодных манжетах и белом воротничке… ножки тонкие, коленки хрупкие, такая милая, такая, прозрачная и…

Она подошла к другим девочкам. Волосы по спине струятся — нежные волны, как шёлк. Я не успел ещё разглядеть её по-настоящему, пришла учительница и впустила нас в кабинет. Представила меня классу. Разрешила сесть, куда хочу.

Я и сел за вторую парту к чудесной девочке. Пусть говорят про неё чёрт-те что, но всё равно, мне так приятно на неё смотреть. Пусть даже такая, как сказали, зато прелестная. И… духами пахнет. Это Cacharel — «Anais-Anais», я знаю, потому что у моей двоюродной сестры такие. А волосы пахнут шампунем «Зелёное яблоко», славно… Кольцо у неё на пальце, крупный дымчатый топаз, такие редко попадаются, я впервые вижу. В камнях я разбирался, дед геммолог-любитель, целое собрание атласов и образцов развлекали меня с детства.

Интересная всё же. И не такая как все…

Вася не пришёл… В школу не пришёл. Может, заболел? Может, что-то случилось? Я не звонила больше, всё обижалась, а с ним, может быть, что-то… Или с его мамой опять.

Я не заметила даже, что со мной сел какой-то мальчик…

Я не заболел и не нарочно не пришёл, я тупо проспал, забыл завести будильник после каникул вот и всё. А мама ещё на больничном, тоже спала себе и не думала даже посыпаться. Поэтому я проснулся, когда уже закончился первый урок… Пока я бежал до школы, собравшись за какие-нибудь десять минут, успев только почистить зубы, выпить воды и одеться, уже начался второй урок. Хорошо ещё, что одежду с вечера приготовил и сумку…

Когда я вошёл в класс, второй урок, это была химия, шёл уже пятнадцать минут. Пару лет назад меня и дежурные у входа не пускали бы, но теперь строгостей уже никаких не было, сменку проверяли, но и то без придирок.

Что я увидел, когда вошёл?

Что Майка сидит с каким-то мелким востроглазым парнем с тощей шеей, незнакомым и противным до рвоты.

Я десять дней ни на минуту не переставал думать о ней, о том, почему она не хочет меня видеть, что случилось такого, что оттолкнуло её. Но, вспоминая в стотысячный раз все подробности того, что было, я не мог поверить, что я был ей так противен, что она не хочет теперь меня видеть…

Все сомнения развеялись теперь, когда оказалось, что она сидит теперь с этим… кто это такой?!

Я прошёл назад и сел один за последнюю парту, остававшуюся пустой, даже стул тут стоял один всего.

— Метелица, Кошкина, что это вы? — не преминула спросить химичка Нина Никитична с иронией.

— А у них развод! — захохотал кто-то и подхватил весь класс.

Неужели у нас и правда «развод», с ужасом подумала я и обернулась назад на Васю. Он не ответил мне взглядом, мрачно раздувая ноздри, доставал тетрадь и ручку из сумки. Но и выпрямившись, не посмотрел, хотя не мог не видеть, что я смотрю на него. Учительница между тем сделала мне замечание:

— Кошкина, сиди ровно, не вертись!

Мальчик рядом со мной что-то говорил мне по ходу урока пару раз, но я даже не расслышала.

Как плохо всё получилось, он может подумать, что я нарочно с этим новичком уселась. Я даже имени этого мальчика не помню, а Вася уже сердится. Всё как нарочно! И станет думать…

Так и вышло. Я, конечно, подошла к Васе на перемене. Пока все мы шли на алгебру. Идти через три этажа с четвёртого на второй и из нового, холодного корпуса школы, в старый, с высокими потолками, и здоровенными толстыми дверями.

— Вася, — я тронула его за локоть легонько.

Он остановился, обернувшись, но смотрит куда-то выше моей макушки, пользуясь, что он почти на голову выше меня.

— Вася, ты… почему не позвонил? У тебя всё хорошо? Как мама?

— Хорошо. Выздоравливает. Всё? — он скривился немного, по-прежнему не глядя на меня. И всем видом показывая, что ему недосуг болтать со мной.

Но я всё же не теряю надежды:

— Ты… Вася, неужели ты обиделся?

— Чё те надо? — Вася сделал лицо ещё противнее, скривив рот. Но равно всё не смотрит. — У тебя же новый парень. Поздравляю. Симпатичный.

— Вась, да ты что, какой парень?! Пришёл новый какой-то, я даже…

— Я понял-понял, у него, наверное, дела получше обстоят, да? Ты все каникулы с ним провела, должно быть?

— Да ты что?! Я даже имени его не знаю…

— Это точно, имён ты не запоминаешь, — криво и зло усмехнулся он, показав на мгновение злые белые зубы. — Ладно, удачи тебе с новым другом, Кошкина!

— Вася… — я почти онемела. Это он повод такой нашёл, чтобы развязаться со мной?

Но он, мой Вася, мой прекраснейший принц и рыцарь, пошёл к лестнице, даже не обернувшись. Зато меня нагнал мой новый сосед.

— Ты сумку забыла, — сказал он, подавая мне мою сумку.

Я посмотрела на него, откуда ты взялся на мою голову?!

Не знаю, почему Майя Кошкина поссорилась с этим своим Метелицей, но это дало мне возможность получше рассмотреть их обоих. Метелица высокий, в отличие от меня, стройный, длинноногий, волосы длинные по дерзкой моде, вот кто рокер здесь. Даже сумка у него исписана шариковой ручкой логотипами. И именно с ним я оказался в контрах, похоже. Но откуда же я знал, что они поссорятся. Да ещё из-за меня.

Ерунда, помирятся, я же, правда, ни при чём.

Так думаю и я, уговаривая сам себя, когда успокаиваю Маюшку, плачущую вечером в своей комнате. Хотя я рад, что они поссорились. То, что всё же вымолвила Маюшка об их Новогодних приключениях, меня пугает. Она слишком влюблена в него и слишком доверяет. Так и до беды недалеко, что тоже на аборт пойдём или рожать в десятом классе станем? Пусть подальше от неё побудет герой скороспелый.

Я кое-как сделал уроки и, не в силах сидеть у себя, зашёл к Ивану Генриховичу в комнату, надеясь внутренне, что он не возобновит разговор о Майке и мне не придётся говорить ему, что он был прав, и мы с ней теперь не дружим, потому что она, очевидно, не считает меня достойным себя. Или просто я стал противен ей. Или и то, и другое. Пока я защищал её от нападок дураков-одноклассников я был ей нужен, а как парень — извините, не подхожу… поищем почище…

— Ты что, мрачнее тучи, Василий? С каникул вернулись, настроения нет?

Я сел сбоку письменного стола, за которым сидит он сам над каким-то здоровенным томом.

— А мне удалось Дрюона достать. Великолепная беллетристика. Хочешь, возьми, почитай, очень захватывающе. Отдохни душой, — он говорит, не разгибаясь над своим фолиантом.

Я заметил, что очки у него замотаны синей изолентой.

— Иван Генрихович, давайте очки починю? — не могу я сейчас читать, ни одна мысль не входит в мою голову, кроме мыслей о Майке, видений того, что было сегодня.

Иван Генрихович посмотрел на меня:

— Почини, только… как же ты починишь, если винтик я посеял где-то?

— Со старой оправы снимем, из тех, что вы не носите.

У него очков был целый ящик, он вообще немного Плюшкин, не выбрасывает ничего. Он вытянул ящик с очками, нашёл какие-то более-менее подходящие, нацепил их на длинный хрящеватый нос, а мне отдал те, что были до того на этом носу.

Я взял их, размотал дурацкую ленту, рассмотрел получше, хорошо, действительно всего лишь винтик выкрутился, петельки целы.

— Вы не заматывайте больше, Иван Генрихович, мне оставляйте, если что, иначе получается тут всё липкое теперь от изоленты этой. И лента нехорошая, старая, выбросьте.

Он усмехнулся одобрительно, поглядев на меня. Я направился к себе, инструменты у меня в комнате.

— Как невеста? — спросил Иван Генрихович, уже не глядя на меня.

Я ничего не ответил. Но он не замолчал:

— Что, после визита в нашу коммунальную конуру интерес поостыл у принцессы?

— У принцесс свои причуды, — нехотя ответил я. Зря, лучше бы снова промолчал. Чего он хочет, чтобы я взорвался и наговорил ему гадостей? Чтобы я ещё глубже почувствовал свою потерю? Чтобы стал ещё противнее самому себе?

— Надеюсь, тебя не устраивает роль телохранителя при принцессе? Или, тем более, пажа? Такие роли не для тебя, Василий.

Я вышел и тихо прикрыл дверь, чувствуя дрожь и огромное желание сломать притолоку и здесь.

На другой день Майка уже не пыталась подойти мириться. И ещё через день. А потом пришли выходные. Мы все договорились идти на каток после уроков в субботу, отпраздновать так Старый Новый год. Майка присутствовала при этом разговоре и вроде тоже соглашалась.

За прошедшие четыре дня с конца каникул, парни рассказали со всеми настоящими и выдуманными подробностями, что происходило на празднике и после за время каникул. Всё было именно так, как мы предположили с Майкой, только с последствиями: образовались сразу три пары: Оксана теперь дружила с Климковым, Галя с Хуснутдиновым, а Света с Черпаченко. Счастливые парочки теперь не расставались на переменах, пересели все друг к другу, благо, никто уже давно по усмотрению учителей не принуждал нас сидеть на уроках.

Конец ознакомительного фрагмента.