В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. том 4. Кровь

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2022

Напряжение растёт и, достигая накала, разряжается чудовищным взрывом. Кого накроет взрывная волна? Что сохранится в мире наших героев, и кто из них самих останется в живых, попав в поле воздействия не только собственных страстей, сомнений, изломов душ, но давления извне.Возвращённые и возрождённые карьеры, новые возможности оборачиваются не только перспективами, но и встречей с теми, чьи устремления непредсказуемы и пугающи. Внутри семей возникают наэлектризованные зоны, искрящие и угрожающие катастрофой.Платон получает предложение, согласие на которое грозит потерей себя, а Марк и Таня такое, которое не только противоречит извечным законам человечности, но и зашкаливает в цинизме.Золото, наконец, начинает работать на благо, снова сводит всех героев вместе.Любовные очарования и разочарования, восторг и боль одних входят в резонанс с ревностью и преступлениями других.Содержит нецензурную брань.

Часть 19. Мрак на небосклоне

Глава 1. Мне…

— Ну что, сволочь, узнаёшь? — с наслаждением спросил я, глядя в немного оплывшее за прошедшие годы лицо Оскара Фредриксена. Вообще странно, что он так подурнел, стареть ему ещё рано, сколько ему лет, где-то сорок, или сорок пять? Да, он старше меня на десять лет или больше? Как-то я подзабыл, даже странно. Когда-то он казался мне таким талантливым, таким необычным, таким красивым, что ради его расположения, я самого себя опустил в такую смрадную грязь, что до сих пор чувствую её адские миазмы. Но, надо сказать, глаза у меня открылись довольно скоро, и, хотя я продолжал находиться по его влиянием, но уже осознавал не столько его пагубность, сколько чужеродность мне.

Я и забыл бы о нём навсегда, я так и считал, но он сделал всё, чтобы я его вспомнил, потому что постарался разрушить карьеру моей жены, поэтому я его вспомнил, едва увидел подпись под одной из гнуснейших статеек, а потом увидел и пару телерепортажиков, что сохранялись в интернете, которым я пользовался теперь всё чаще и шире. Увидев знакомое имя, а после и рожу, очевидно, теперь, похабную, я возненавидел его куда больше, чем некогда.

Было трое обидчиков Тани, Кочарян — мелкая блоха, пустоголовая пешка, уже сильно пониженный в должности после ставших известными махинаций со свидетелями и вообще ведением дела о мнимой смерти Курилова, висел на волоске от увольнения и судебного разбирательства. Это было объявлено во всеуслышание, но вышестоящие не спешили воплощать это в жизнь, потому что «тогда придётся открыть и пересмотреть десятки дел, которые вёл этот следователь, вы представляете, к чему это может привести?!». Но мне было достаточно и этого, и его позора, и раскаяния, правда, притворного, с которым он приносил нам, то есть Тане свои извинения.

Никитский был мною приготовлен на «сладкое», как говориться, с ним я намеревался разделаться не сразу, я хотел, чтобы он ждал, чтобы он в страхе оглядывался, понимая, что Немезида занесла над ним меч. Пусть он в ужасе ждёт.

А вот к Оскару я приехал сам. Я хотел видеть его после того, как он тысячу раз лгал мне, как пытался проституировать меня, несчастного влюблённого идиота, опьянённого воздухом свободы, которая, ринувшись за наш рухнувший железный занавес, свела с ума всех, после его шантажа, которым он изводил меня из-за того, что я отошёл от него, и не стал позволять так вольно вести его дела в Москве.

Так что я приехал к нему в Лондон, где он теперь обосновался. Я приехал только ради того, чтобы увидеть его лицо перед тем, как отдам его палачам. Я не знаю, что сделает с ним генерал Сомов, чью дочь он подсадил на героин обманом и почти насильно, как вовлекал её в свой грязный круговорот, подкладывая под тех, кто был ему нужен, отчего несчастная девушка ещё глубже скатывалась в наркотический угар. Таких было много, но только генерал Сомов имел возможности отомстить за всех. А мстить ему было за что, Лиза Сомова умерла полгода назад от последствий употребления наркотиков… Поэтому, когда я приехал к нему рассказать, кто стал точкой отсчёта в судьбе его дочери, убитый горем генерал воспрял духом.

Так что к Оскару я явился вооружённый атомными боеголовками никак не меньше. И когда он открыл мне дверь своей квартиры, то отступил с порога, побледнев.

— Ну, я вижу, узнал, значит, я не слишком изменился, и ты русскую речь не совсем позабыл, а? — проговорил я, входя. — Ну чё, как жизнь?

Я огляделся вокруг.

— Небогато живёшь, гнусные пасквили мало денег приносят? Ай-яй-яй, обидно, должно быть? Или стареющая задница потеряла в цене?

— Здесь не пгивикли демонстгиговать богатство, как в вашей вагвагской стгане, где всъо далжно блэстет.

— Ну конечно, акцент нарос, как и мешки под глазами, — засмеялся я. — Раньше ты почище говорил, да и действовал тоньше.

Я прошёл в небольшую гостиную, потолок едва по лбу не царапает, а наши ещё на «хрущёвки» жалуются.

— Выпьешь? — спросил Оскар.

— Фредриксен, одиннадцать утра, какая выпивка?

Он пожал плечами и взял сигареты, пальцы его заметно подрагивали, от волнения или пьянства я ещё не мог понять, но раньше у него не тряслись руки, он был очень уверен.

— Чьем объязан? — спросил Оскар, садясь в кресло, пристроил рядом на столике пепельницу, и, теребя в руках сигаретную пачку, будто опасаясь, что я отберу, из-под джинсов стали тощие лодыжки, поросшие редкими рыжеватыми волосами.

— «Объязан», тьфу ты… до чего ж ты жалкий, даже глумиться охота пропала, — проговорил я, чувствуя скорее отвращение, чем удовольствие от удавшейся мести.

Оскар, очевидно, не понял, что я говорю, что хочу сказать, ни впрямую, ни иносказательно, тем более.

— Я не один приехал, Оскар, — сказал я, решив сократить наш разговор.

— Что, жену привъёз? — мерзко ухмыльнулся он.

Но меня этими тухлыми ухмылками не проймёшь.

— В известном смысле, — кивнул я. — Ты сломал её карьеру, разорваны контракты, мы остались должны уйму денег.

— И… что? — он снова нервно дёрнул сизоватыми губами, выпуская дым. — Морду набёшь?

— На черта мне твоя морда… Я всё смотрю и думаю, как много времени прошло.

— Секс со сладьэнькими дьеэвачками лучше, чьеэм со мной?

— Говоришь всё лучше, Оскарик, — покивал я. — Никакого секса с тобой я уже и не вспомню. Но впрочем, разве теперь это важно?

— Ньеэт? Когда-то было важно, когда-то ты говорил, что любишь меня.

— Ещё одно враньё, этого я не говорил, — сказал я, в этом уверен, я отлично знаю, кому и что говорил даже в те времена, когда был обдолбанным торчком, за всю мою жизнь я говорил эти слова только одному человеку, и её обидели, именно поэтому я теперь здесь.

— May be, — дёрнул плечом Оскар, изо всех сил делая вид, что спокоен.

— Привык врать, сволочь.

— Я дьеэалаю то, что прадаётся, — сказал Оскар, затягиваясь с самым независимым видом, но подрагивающий кончик сигареты выдавал его страх, даже ужас передо мной.

Вот интересно, когда он затеял свою грязную выходку с этими публикациями о Тане, он на что рассчитывал? Что всё сойдёт ему с рук? Странные люди.

— Осталное — пыль, добавил Оскар.

— Это ты — пыль, — негромко сказал я.

— И что тепэрь? Убьошь меня? Я развеял в пыль карьеру тваей наглёй жены. Она вздумала э-э-э… threaten me (угрожать мне).

Этого я не знал, ведь Таня так и не рассказала мне об их встрече в Москве, когда она буквально вышвырнула его за границу. Я не то чтобы удивился, но не думал, что Таня так решительно защитила меня когда-то, так жёстко обошлась с ним, пресекая его попытки шантажировать и позорить меня.

— Так ты не знал…

И Оскар рассказал мне, в красках расписывая, как Таня «нагло» вела себя с ним, как приказала выдворяться из Москвы. Мне даже показалось, что Оскар сейчас рассказывал мне это, предполагая, что я, узнав, как Таня обошлась с ним, немедленно откажусь от неё и приму его сторону. Я искренне удивлялся, насколько он до сих пор уверен, что его чары действуют на меня. Они и прежде-то не действовали, теперь я понимал это, просто в нём мне виделся весь «свободный мир», в который мы тогда так стремились все. Он даже не был человеком, он был олицетворением. Наверное, поэтому так глубоко было моё разочарование и так велико удивление, и отвращение теперь. Он и теперь был словно бы и не человеком, поэтому мне так странны его морщины, его блёклые волосы, в которых поблескивала седина, тощие лодыжки и морщинистые мешки под глазами. Да… для меня Оскар был явлением, которое я ненавидел.

— Я не один, Оскар, — повторил я.

— Gangsters привьоёл?

— May be, — снова сказал я, чувствуя печаль и разочарование, почему-то я не испытывал сладости, на которую рассчитывал, когда направлялся сюда. Это было похоже на то, что сказала Таня: «Не надо мести, Марик, это опустошает»…

— Ты помнишь Лизу Сомову?

— С чьего я должен их помнить?

— Не «их», а её. И ты, думаю, её помнишь, — сказал я, подходя к нему. — Здесь её отец, генерал Сомов. Не волнуйся, Оскар, он не гангстер.

Я похлопал его по плечу.

— Он гораздо хуже. Так что… что… держись… Пока! — я направился к выходу.

Я даже не понимаю, как он так быстро и бесшумно прошмыгнул вперёд меня, но он оказался у двери в передней прямо передо мной.

— Маrк… fucking gay!

Он схватил куртку с крючка и прямо в тапках бросился на улицу. Но это был напрасный и очень глупый манёвр, потому что его тут же вернули. Генерал Сомов, конечно, приехал не один сюда, Николай Палыч — не Зорро, а генерал КГБ, ну теперь ФСБ, сути не меняет…

— Танюшка! Наконец-то! Ну невозможно настолько пропадать! — Володя подскочил ко мне, роняя пюпитр, с которого птицей слетели исписанные нотные листы. А может быть, это были аккорды или стихи, я в тот момент не знала ещё, их, улыбаясь, глядя на нас, подняла Мэри.

— Привет! Слава Богу, все вернулись, — сказала Мэри, имея в виду, и Боги тоже, который шёл за мной.

Здесь в их новой репетиционной базе в Сокольниках было просторно и тихо, когда они не играли, заброшенный склад игрушек они выкупили совсем недорого. Мы склад-то этот с Боги нашли не сразу, он даже за руль моего прекрасного Porsche сел сам.

— Ты прекрасно делаешь почти всё, но водишь ты ужасно, — сказал он, пересаживаясь на водительское сиденье.

— Просто я давно не упражнялась, пока по щелям пряталась, — сказала я немного смущённо. — Ты-то когда водить научился?

— В Америке без машины почти невозможно, можно квартиры не иметь, но не машины.

— У тебя права международного класса?

— Ну,… вроде того, — ответил Боги с улыбкой, мягко трогаясь с места.

И сюда мы приехали, потому что «МэМи» вернулись с гастролей, на которых были с самого ноября, и всего произошедшего не только не знали, но и не подозревали, я сказала Платону, чтобы он ни в коем случае не проговорился Володе о том, что на самом деле случилось со мной.

— Ты чего боишься, что он возьмётся мстить или, напротив, отвернётся с отвращением?

— Отвращение? Это вряд ли, до сих пор ничто не внушило ему отвращения ко мне… Он глупостей может наворотить сгоряча.

— Ты прямо как заботливая мамочка, — усмехнулся на это Платон.

— Ну что делать, по-нормальному мне не удалось, так приходится становиться мамочкой моим любовникам. Сублимация, Платоша — сказала я, а Платон хохотал от души. В последнее время, с тех пор как вернулся Боги, и всё разрешилось, у всех было повышенное настроение.

Вот и сейчас я намеревалась выступить в роли такой вот «мамочки» и для Володи, и для Боги. «Рок и мода» напирал со всех сторон, со мной, как с прокажённой не хотели работать западные партнёры, после статеек Оскара, со мной разорвали все контракты, исключили из топ-моделей, из сотни самых красивых людей мира и прочее, и прочее. Несколько дизайнеров позвонили лично и сказали вроде: «Ты извини, мне вообще-то всё равно, имеешь ли ты отношение к мафии, но прошлым летом Джанни убила мафия, так что теперь всё это слишком плохо пахнет. Ты пойми, и не обижайся, но…». Я не обижалась, но было противно. Поверили первому же навету, нет бы, сказать: «Мы знаем её, ничего подобного не могло быть»…

Впрочем, на родине слава моя возросла в тысячу раз. Если до того меня знали единицы интересующихся модой, то теперь, благодаря сначала отвратительным репортажикам, а потом опровергающей серии Платона, точнее не его, а его подруги Лены Свирс, я стала знаменитостью. Заметная внешность бросалась в глаза, на улицах останавливали вопросом: «Вы — Татьяна Олейник?!», даже автографы брали несколько раз. И в нашем фестивале «Рок и мода» хотели участвовать все российские рок-группы, и все наши дизайнеры. А вот что касается западных, получалось неоднозначно. Я договорилась со спонсорами и организаторами, что моего имени не будет под контрактами, и в показах тех, кто не хочет моего присутствия, я тоже участвовать не буду. На это Марк сказал:

— О-о, хитрецы, они «обуть» тебя хотят. Я не дам пользоваться тобой исподтишка и ещё не платить за это. Я вместо тебя подпишу всё, не думаю, что кто-то будет против моих миллионов и моего имени. К счастью ты прославилась под псевдонимом.

Верно, так и получалось, моделью я стала ещё под девичьей фамилией, так что кое-кто при желании может сделать вид, что Марк Лиргамир ко мне отношения не имеет.

— Эти паршивцы ещё неустойки нам в судах заплатят. Твоё имя полностью чисто и адвокаты, которых я нанял, это докажут. Так что те, кто в одностороннем порядке разорвал контракты с тобой, раскошелятся. Лишили тебя любимого дела, пусть платят.

Я была благодарна ему за это. Карьера модели не бесконечна, и уйти на взлёте — мечта каждой, но кто это делает? Все дожидаются, когда их просто перестают приглашать на показы и съёмки. Мне не повезло и повезло одновременно.

Между прочим, пару дней назад позвонили с Мосфильма, предложили сниматься, даже прислали сценарий фильма. Так что после испытаний всё стало поворачиваться ко мне солнечной стороной. Правда, сценарий я ещё не открывала.

А сегодня мы с Боги приехали сюда, наконец, на новую репетиционную базу, роскошную по прежним меркам. Помещение было вроде того, что было у ребят в Питере когда-то, бывший заводской склад. Мне понравилось с первого взгляда, было очевидно, что им хорошо здесь, кажущийся странным на первый взгляд порядок, тоже был в духе их компании, их «МэМи». Надо сказать, я с первого взгляда заметила, что все четверо ребят очень близки, как семья. И нас с Боги сейчас встречали как дорогих родственников, долго бывших в отъезде. Володя подхватил меня в объятия, оторвав от пола, покрытого какой-то резиной.

— Наконец-то… Господи, Танюшка, ну ты бы хоть бы звонила… — прошептал Володя, прижимая меня к себе.

Мне стало стыдно, наверное, я могла бы звонить, но как было звонить Володе при Валере? Делать вид, что это нормально или лгать обоим? Я не умела никогда…

Я не позволила Володе целоваться взасос, отклонившись немного, при Боги мне сегодня это было неловко, но Володя и не подумал расстраиваться или ревновать, улыбался, погладив по щеке. Потом переключился на Боги, пожал ему руку и даже похлопал по плечам со словами:

— Ну, Борисыч, задал ты нам тут жару своим путешествием. Марк с ног сбился разыскивать!

Все засмеялись, взялись обнимать и дружески толкать его в тугие плечи, искренне радуясь. Правда, все были рады счастливому окончанию этой истории едва ли не больше меня. Боги улыбался немного смущённо и снисходительно, он был больше всех, ростом Володя был с ним вровень, но намного тоньше. Я не могла не улыбаться, глядя на них. Я очень рада видеть их всех, снова работать как раньше, да даже просто ходить спокойно по улицам, не думая, что меня ищут.

Всё, что произошло, я заставила себя не прятать или не думать, нет, после того, как Марк вынудил меня всё рассказать, из меня будто вышел гной, будто всё, что случилось, просто оставило меня. Опустошило несколько, я много думала, как человека легко убить, человек, такое чудо, такое совершенное творение, восхитительное и неповторимое, и убить его можно даже не прилагая усилий. Как легко унизить. Как легко лишить свободы, здоровья… Почему люди делают это друг с другом? Почему поддаются Злу?..

Я не думала больше о Никитском, я не сомневалась теперь, что высшие силы сами, без нашей помощи покарают его, так что я не только не хотела мести, я вообще перестала думать о том, что было. Только так и можно жить дальше, потому что говорить себе каждый день, что мне всё это за то, как я живу, за то, что грех будто бы норма для меня, было невыносимо. Моя жизнь солилась именно так, пусть я строила её и строила уродливо, как странный дворец из кубиков, но я не могла убрать ни одного кубика из этого «дворца». Он не был в равновесии, нет, но попытайся я менять что-то, стало бы только хуже, потому что счастливее точно никто бы не стал…

Работа над сценографией пошла быстро, все были вдохновлены и встречей и удачным разрешением моего дела. Облегчение и будто предвкушение весны овладело всеми. Фестиваль в этом году был предварительно намечен на март, так что мы сами будто уже перенеслись туда. Да и время опять понеслось быстро.

Когда Марк узнал о том, что мне предлагают роль в кино, улыбнулся, немного снисходительно:

— Да, западники шарахнулись, а нашим будто не в дерьме изваляли, а мёдом намазали.

Я пожала плечами:

— Что русскому хорошо, немцу — смерть.

Марк засмеялся, приобнял меня, привлекая к себе на колени, он сидел за столом, в его кабинете было уютно, большой стол, книжные полки во все стены, отчего комната каталась выше остальных, мне нравилось приходить сюда к нему, когда он устраивался здесь со своими делами, я приходила с книжкой и садилась на глубокий и толстобокий кожаный диван. В первый же раз я спросила его, не помешаю ли я ему. Марк поднял голову и улыбнулся мне: «Радость моя, ты меня вдохновляешь, а не мешаешь. Конечно, лучше бы я писал твои портреты, чем занимался тем, чем занимаюсь, но ты вдохновляешь меня на всё». Вот и сегодня я пришла к нему, сидевшему здесь с обеда, чтобы рассказать о своих делах и побыть с ним. И на мою поговорку он ответил:

— Верно говоришь, — и подвинул мне позавчерашний номер «Times», ему привозили, с тех пор как Оскар стал выпускать свои статьи обо мне, Марк озаботился тем, что получал западные издания, и в интернете просматривал новости несколько раз в день.

Я прочла заголовок, не на первой полосе, нет, где-то в середине и не самым крупным шрифтом: «Самоубийство известного журналиста Оскара Фредриксена».

— Что это? — вздрогнула я.

— Возмездие настигает всех.

— Ты это сделал?

Марк засмеялся.

— Ну, Танюшка, у меня, конечно, безграничные возможности, но перемещаться из Москвы в Лондон и обратно так, что ты этого даже не можешь заметить, не могу даже я.

— Ладно идиотничать, Марк, ты же понимаешь, о чём я говорю, — поморщилась я.

Он перестал хихикать и обнял меня, притянув мою голову, и прижав к своей, и сказал очень негромко:

— Нет, Танюшка, я не трогал его, но я рад, что он…

— Не надо так говорить, Марик, грех.

— Ну, я как бы атеист, — сказал Марк.

— Не существует атеистов, — убеждённо сказала я.

— Ну, ты даёшь! — засмеялся Марк, чуть-чуть отодвинув меня, чтобы посмотреть в лицо. — Ты, девочка, выросшая в атеистическом государстве?

— Ерунда это. Не существует ни атеистов, ни таких государств. Вера в Добро и Справедливость была и будет, какая разница Кецалькоатлю ты поклоняешься, Будде, Христу, или КПСС? — сказала я, не шутя.

Марк смотрел мне в лицо какое-то время, становясь всё серьёзнее, потом кивнул, уже не смеясь:

— Об этом, наверное, стоит подумать. Ты сама давно так считаешь?

Я пожала плечами и сказала честно:

— Вообще-то я не думала об этом до сих пор. То есть такими словами, как сказала. Просто как-то само пришло на ум.

— Так ты, может, и в церковь ходишь?

— Может и хожу. Но вообще вопрос веры, по-моему, куда более интимный, чем о сексуальной жизни, — я поднялась, мне не хотелось обсуждать эту тему.

— Это почему?

— Подумай сам. Секс — не тайна, он всегда между двумя, а твоё общение с Богом, это касается только твоей души.

Марк смотрел на меня если не удивлённо, то заинтересованно, вообще-то мы впервые говорили на эту тему, даже странно.

Глава 2. Отмщение…

Таня позвонила мне на второй день после того, как вернулся Курилов. Я не ждал, понимая, что ей сейчас не до меня, и потому так обрадовался и даже удивился её звонку.

— Валера, привет, — негромко сказала она. — Ты как?

— Я? Господи, да что я, как ты?! — у меня даже горло перехватило.

— Я хорошо, Боги вернулся, — сказала Таня.

— Да, я уже слышал, — сказал я. — Поздравляю, наконец, всё закончилось.

— Да, мне уже казалось, это уже никогда не произойдёт. Как твои дела, Валер? — повторила Таня.

— Да мои нормально, не волнуйся за меня.

Тогда Таня задала вопрос, от которого у меня заколотилось сердце, дрожа и радуясь:

— Когда мы увидимся с тобой?

— Ты… правда, хочешь этого?

— А ты?

— Я… я не знал даже, как позвонить тебе, чтобы не помешать, чтобы… ну, муж и вообще… Ты… правда хочешь видеть меня?

— Валер, просто скажи, когда? — сказала Таня, видимо, лучше владевшая собой.

— Я… дежурю сегодня…

— Завтра с утра свободен, значит?

— Да. Ты… приедешь?

— К обеду, ты с утра поспи.

— Приезжай с утра? — выдохнул я.

— Хорошо. До завтра, — сказала Таня, улыбающимся голосом.

И она приехала с утра, как обещала. И мы пробыли вместе несколько часов, мы почти не говорили, и такое с нами, пожалуй, было впервые. То есть мы говорили, но в основном: «Я люблю тебя! Люблю тебя! Люблю! Так люблю!..»

А потом заснули рядом, и я, чувствуя тепло её тела, расслабившегося во сне и моих объятиях, думал, почему ей сегодня так хорошо? Почему, после всего, она, кажется, как никогда счастлива со мной, и наслаждается моими ласками и поцелуями. Я даже спросил её об этом, но не в этот день, потому что она ушла, пока я спал. Я нашёл записку на столе возле тарелки с красивыми бутербродами, накрытыми салфеткой. «Валера, я не стала будить, позвони, как проснёшься. Целую, Т.»

Я позвонил, конечно, но она не ответила, она перезвонила позже сама. Вот так мы и стали жить, мы встречались часто, если не каждый день, то раз пять в неделю. Она начала работу с Книжником и его ребятами над новым «Роком и модой». Курилов был там одним из главных художников, сценографов, Таня рассказала, что параллельно он начал работать и на Мосфильме.

— Говорит, что подучился кое-чему в Голливуде, у тамошних спецов, они там сплошь русские, эти спецы по компьютерным эффектам! — засмеялась она. — Он теперь стал крутым после возвращения, знаменитым, все хотят с ним работать, режиссёры, продюсеры в очередь выстроились.

— Ну ещё бы, все художники становятся дороже после смерти, а он ещё и воскреснуть умудрился при самых удивительных и самых эффектных обстоятельствах. Быть убитым тобой — уже честь и достойная громкой славы удача, а его убили, а после вернули. К тому же, думаю, связь с самой красивой девушкой новой России сильно прибавила ему влияния. Как и Книжнику.

— Не делай из меня орден, это не так.

— Для меня нет, для них — так.

— Для тебя я проблема, — сказала Таня, кивая.

— Нет, — сказал я.

Хотя это была правда. Проблема была во всём: мама устроила мне допрос с пристрастием, приехав в Москву неожиданно, и я принуждён был срочно звонить Тане и отменять нашу встречу.

— Что это такое, Лерка? Ты всё-таки снова встречаешься с Таней Олейник?

— Мам, кажется, мы с тобой уже обсудили и закрыли эту тему. Навсегда. Я стану встречаться с Таней, я всё буду делать, как хочет Таня, я женюсь на Тане, как только она согласиться, я…

— Ты сбесился?! — ахнула мама, бледнея.

— Может быть, — кивнул я. — Но я взбесился ещё в 85-м, а ты и не заметила. И теперь уже поздно мне мешать и пытаться бороться с этим. Когда-то ты уже попыталась, и что вышло?

— Сбесился… — снова пробормотала мама бессильно. — Всё же она окрутила тебя. Как же ты не понимаешь, Лерка…

Я больше не спорил и не обсуждал, хотя мама ещё несколько раз за пару дней, что провела у меня, поднимала эту тему, но я не стал больше ничего говорить.

Потом сама Альбина удостоила меня звонка.

— Вьюгин, ты совсем ум потерял? Тебе мало? Ничего не понял?

— Ты о чём это говоришь сейчас, Альбина? — удивился я, в этот момент я был на работе и не сразу включился в её угрозы, от которых уже успел отвыкнуть.

— О твоей проститутке, об этой Танечке, весь телевизор трещит от неё. Пользуется, что брат журналист, везде и лезет, житья нет, кругом её ненавистная кукольная рожа. А ты и рад, тут же пристроился к её заднице!

— Аля, по-моему, это давно уже не твоё дело.

— Что?! — возмутилась Альбина, будто ожидала, что я немедленно соглашусь со всем и скажу: «Как прикажешь, моя госпожа».

Но я этого не сказал, и она воскликнула, клокоча в бессильной злобе:

— Узнаю, что живёшь с ней, прав на детей лишу. И вообще… сядешь!

Мне так давно угрожали сроком ни за что, что я и в голову не взял её угрозы. Я уже почти привык не видеть своих детей, они привыкали не видеть меня, у них появился новый папа, так что Альбинины угрозы после всего, что она уже сделала, меня не трогали. Как оказалось, напрасно. Потому что не прошло и двух недель, как ко мне снова пришли из наших контролирующих органов. Вначале Егор Егорыч вызвал к себе и, шевеля своими пушистыми бровями, как рысь ушами, сказал, не глядя мне в глаза и даже бледнея от злости, он и, правда, стал похож сейчас на большого сердитого кота благородных кровей:

— Валерий Палыч, где запалился? Почему опять дисциплинарное расследование на тебя?

— Егор Егорыч, ну вы же меня знаете, ничего я не делал неправильно.

Он вздохнул, посмотрел на меня, будто расслабляясь.

— Слушай, проверь ещё раз все дела, все свои экспертизы, всё, каждую запись, каждую запятую… Ты мой лучший эксперт, больше — мой лучший ученик, я не хочу, чтобы ты пострадал опять. Но если на меня надавят, какими-то доказательствами припрут, я… буду вынужден, ты же понимаешь?..

— Никаких доказательств ни у кого на меня нет, — сказал я.

Егор Егорыч помолчал, бесцельно двигая бумажки у себя на столе, будто думал, что-то сказать или спросить, но не стал, и посмотрел на меня:

— Ладно, иди. Иди, работай. Дел мало, что ли?

Да нет, дел у меня было выше головы, и работать приходилось очень интенсивно, тем более что ещё в прошлом году меня привлекли к исследованию останков царской семьи, найденных под Свердловском. Это была интереснейшая работа, которая велась уже несколько лет, и участвовать в ней было не просто честью и доказательством признания коллегами моей компетентности, но и необычайно увлекательное, пока секретное дело. Впрочем, эта работа уже подходила к концу, и я жалел не раз, что родился поздно, как говориться, и не мог поучаствовать в ней сполна, с самых первых дней.

Но и прочих дел было огромное множество, так что я с самого начала привык работать очень быстро и собранно, если бы не это, я не успевал бы ничего и запутался бы. Но мои дела были отлажены идеально, и не только на моём столе и вообще в кабинете, и в секционных, где я работал, но и в моей голове. Можно было меня в любой момент спросить о любом моём деле, любой экспертизе и я ответил бы в подробностях. Так что дисциплинарной комиссии и любой другой на рабочем месте преследовать меня не за что.

Да и вообще преследовать меня не за что, я был и остался честным человеком, никогда не шёл против своих убеждений, и того, что считал правильным с детства. И потому я понимал, что если они идут по мою душу, значит, их натравили на меня, как и в прошлый раз. Кто именно, Никитский, который сидел смирно и даже на глаза мне ни разу не попался, после возвращения Курилова, публичной порки Кочаряна, который сейчас едва ли не под домашним арестом ожидал решения своей участи, отстранённый от всех дел и почти уволенный. И он сам, и все мы понимали, что если уж его распнут, то до конца, но если удастся замять, то отделается только увольнением, а вот если бы копнули по-настоящему, то докопались бы и до Никитского, и здесь я, как и многие другие, уверен, внес бы свою лепту.

Но пока Никитский ходил вполне уверенный в себе, здоровался, как ни в чём, ни бывало, делая вид, что никогда не было у нас никаких дел и разговоров помимо служебных. Но вот когда явилась «дисциплинарка» с первых их слов я понял, кем подан мяч, и кто его перекинул комиссии. С этого момента я догадался и о том, кто в прошлый раз помог Альбине так превосходно сформулировать обвинение в мой адрес, со всеми «доказательствами», свидетелями и прочим. Никитский сам Альбиниными руками соорудил дело против меня, а после «спас». Вполне в духе этого хитроумного комбинатора. Я понял это после первого же вопроса, и кто всё это затеял, и почему, и как вести себя. Поэтому, когда мне задали главный их вопрос, я уже знал, что ответить.

— Валерий Палыч, у нас имеется информация о том, что вы вступили в связь с фигуранткой дела и таким образом повлияли на расследование.

— Каким образом? — разозлился я не содержанию вопроса, но форме, в которую они облекли его. — Образом своей связи или вашей информации? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

Дамочка с красным лицом и начинающимся ранним климаксом, раздула ноздри своего коротенького носа, выглядывающего из-под нахимиченой чёлки, и проговорила, кривя тонкий рот в перламутровой помаде:

— Не стройте из себя профессора Преображенского, Вьюгин.

— Ни Боже мой! — усмехнулся я. — Что вы, какой Преображенский! Я не способен и не думаю преображать природу как Филипп Филиппыч, или реальность как вы.

— Мы преобразили реальность?!

— Скажете, нет? Тогда, что вы с ней делаете, когда начинаете расследование сплетен.

— Сплетен?! Вы всерьёз? — у тётки сорвало крышку, как с закипевшего чайника.

Тогда в разговор вступил её спутник, «добрый полицейский», который куда хуже злого:

— Валерий Палыч, не надо велеречий, нам известно, что вы встречаетесь с Татьяной Лиргамир.

Но на это я ответил ещё спокойнее:

— Знаете, что? Думаю, мало парней в стране не мечтают об этом. И это всё, что я могу сказать.

— Всё? Остальные парни ведь не знакомы с ней.

— Я знаком постольку, поскольку присутствовал на том самом первом допросе после опознания, когда она уверенно не опознала Курилова. И оказалась права, как выяснилось, — сказал я.

— Но ведь вы доказали, что это было тело Курилова.

— Потому что кто-то фальсифицировал улики, — невозмутимо ответил я. — Случайно, не знаете, кто?

— Кто? Что за намёки?!

— Никаких намёков. Я улики не добываю, я исследую то, что мне предоставляют, так что спросите, кто и откуда взял их, кто заранее фальсифицировал. Мне кажется, этот вопрос гораздо интереснее, чем мои связи.

— С этим тоже разберёмся.

— Хотелось бы надеяться.

— Не хамите, Вьюгин, — нахмурился «добрый» полицейский.

— Хамство? Да вы что, ни разу меня не обвиняли в плохом воспитании.

— Зато вас обвиняли в насилии, и, кажется, не один раз?

— Люди по-разному мстят друг другу, — сказал я, пожав плечами. — Моя бывшая жена выбрала не самый симпатичный способ. Моя невиновность доказана.

— Вообще-то дело было прекращено по пока не выясненным причинам, — заметил «добрый полицейский». — Предстоит ещё разобраться.

— Буду очень рад, видимо больше у вас дел нет, кроме меня, страшного нарушителя закона.

Они посмотрели друг на друга, «добрый» кивнул.

— Ещё увидимся.

— Всего доброго, — сказал я, вежливо кивая.

Они приходили ещё не раз, допрашивали, вынуждали признаться в том, что я из-за связи с Таней, подтасовал улики, всякий раз я напоминал, что до возвращения Курилова по всем моим экспертизам выходило, что труп его. Кроме последней. Потом снова вспоминали о заявлении Альбины, угрожая новым разбирательством. В общем, в действительности предъявить мне ничего не могли, своей первой атакой, вероятно, хотели выбить почву у меня из-под ног, заставить сознаться, но нынче я был уже битый.

Рассказать об этом я мог только Платону.

— Тане не говорил, значит?

— Чтобы она меня мгновенно бросила? Нет, конечно.

Платон захохотал:

— Так всё-таки вы встречаетесь! А мне сказала, что не видела тебя с того дня, как… Я ещё подумал, что она обиделась, что ты не остался тогда ночевать с ней.

— Не обиделась, не переживай, — сказал я, думая, что Таня, кажется вообще не обижается.

— Как у вас вообще? — спросил Платон, разглядывая меня с любопытством.

Что я мог ответить? Пока мы были вместе, эти часы, всё было как мечта, как было прежде, как мне представлялось в моих воспоминаниях, и желаниях. Но мы расставались. И не для того, чтобы сходить на работу, а вечером снова быть вместе, но для того, чтобы она отправилась к своему мужу. К нему и остальным её близким, которых так много… Каждый день я думаю об этом и каждый день я стараюсь об этом не думать, это невыносимо, невозможно, но я приказываю себе молчать, чтобы не отпугнуть Таню ревностью. Я так боюсь этого, потому что я знаю, что без неё я не могу. Я просуществовал без неё несколько лет, так что мне хорошо известно, каково это. Теперь я хочу только одного — быть с ней. Пусть так, вот как теперь, не вполне, но вместе.

Что будет дальше, я не загадывал, не спрашивал её, я ждал, проявляя чудеса терпения. И однажды Таня заговорила сама о том, что для меня было в наших отношениях так тяжело и так важно.

— Я не могу оставить Марка.

Я ничего не сказал, я только кивнул, посмотрев на неё.

— Понимаешь…

— Не надо объяснять, — сказал я, невыносимо было слышать разговор о нём, я ни разу его не видел, и, надо сказать, так мне было легче о нём не думать, будто его и нет. Мне хватало воспоминаний о ней и Книжнике на «Роке и моде», в этом году я на фестивальные пошёл…

Таня посмотрела на меня и кивнула.

— Хорошо…

А потом добавила, промолчав некоторое время:

— Я хотела бы, чтобы было иначе… Чтобы…

— Не надо, ясно, что я сам виноват во всём этом, — я отвернулся, провёл по волосам, убирая их от лица, надо завязать… но так приятно, когда она гладит по ним, погружает пальцы, обнимает голову, ей нравилось это делать, всегда нравилось. Но сегодня уже не захочет, наверное…

— Ты не виноват, я виновата. Тогда и теперь тоже.

Таня встала с кровати, на которой мы сидели, и начала одеваться, ещё немного и уйдёт. Ещё совсем немного…

Был уже вечер, начинало темнеть, Таня одевалась, не торопясь, и движения её, как всегда были грациозны, легки. Она всегда двигалась так, ещё когда была совсем девочкой, и после. Удивительно, насколько мало мы меняемся всё же. Она одевалась быстро, но не торопясь при этом, аккуратно расправляя одежду, как-то мгновенно оказавшись одетой, неужели на ней было так мало одежды? Уже темнело, погода была весенней, и солнце уже жило по-весеннему расписанию, скоро май, так что сгущающиеся сумерки означали только одно — уже действительно вечер и ей пора. Я оделся тоже.

— Не надо о том, что было, я не вынесу ни разговора, ни воспоминаний, — сказал я, завязывая волосы резинкой, глядя как Таня заворачивает свои в узел, пронзая его шпильками из серебристого металла.

— Ты полагаешь, я вижу, что мои воспоминания более радужные, чем твои?

— Это не соревнование, Танюша, — сказал я, взяв её за руку, и заглянул в лицо, отчего она сразу успокоилась, сделала два шага и обняла меня. Я почувствовал, что она дрожит, поэтому я погладил её по спине.

— Прости меня, Валер… Ох, Валерка, всё не так… всё неправильно.

А я подумал, что в этой теперешней неправильности есть какой-то тайный смысл, испытание, расплата, за ошибки, за всё, что мы оба сделали с нашей жизнью. Но ошибки ли то были? Или какой-то план, заранее продуманный, чтобы проверить нас на крепость, не только нас, но то, что соединяет нас столько лет. Стало быть, остаётся только одно — выдержать всё это.

— Не говори ничего, — прошептал я на её волосы, вдыхая их тёплый аромат, такой знакомый, который не скрыть ни новыми духами, ни шампунями. А мне-то казалось когда-то, что они пахнут шампунем «Зелёное яблоко», наверное, просто она сама так пахнет, как славное яблоко. Моя милая, я приподнял и прижал к лицу её волосы, отчего узел соскользнул мне в ладонь, распускаясь…

Так шли месяцы, прошёл «Рок и мода», приблизилась и овладела миром весна, затапливая всё теплом, за ней лето, на этот раз Таня никуда не уехала, как она сказала: «Непривычно, это впервые за восемь лет, что я осталась в Москве в летнее время. Даже забыла, какое оно, московское лето».

Прошло и лето, снова осень, за ней зима, всё шло своим чередом, кроме августовского дефолта, больно ударившего по многим, правда, меня, не имевшего долгов, почти не коснулось, только в части цен в магазинах. Но я жил один, привык есть мало, а за мою комнату в Доме аспирантов до сих пор брали как в студенческие времена за общежитие. А потому я не слишком пострадал, в отличие от многих моих коллег, оказавшихся в долговой кабале, или потерявших имущество, даже квартиры, кое-кто даже развёлся из-за этого. Но мы, бюджетники, всё же пострадали мало, в отличие от многих, кто имел бизнес мелкий и даже крупный. Много компаний исчезло, волна бандитских разборок снова поднялась до небес, теперь, правда, она имела характер совсем иной, будто более рассудочный, то ли потому что те, что теперь устраивали эту стрельбу и взрывы, повзрослели, то ли само время стало холоднее и опытнее.

Среди прочих убийств для меня, как и для многих, думаю, неожиданным и особенно загадочным стало убийство Никитского…

На происшествие я не выезжал, было не моё дежурство, я слышал, что говорили другие, те, кто там был, кто участвовал в осмотре, аутопсии. Но я всё же в секционную пришёл. Я пришёл потому, что не мог поверить в его смерть. Как-то это получалось просто, как-то необыкновенно, что такого человека, такого паука, державшего подвешенными на нитях своей паутины, если не всех, то многих, просто застрелили при ограблении на улице.

Меня после событий с Таней, он трогать не смел. Даже здоровался, как прежде, но не глядя в глаза, будто мы мало знакомы. Что ж, думалось мне, дело твоё, время расставит всё по своим местам. Я надеялся на внутреннее разбирательство, для которого у меня были собраны улики и доказательства насилия и пыток, которые он совершил над Таней. Я не хотел придавать их гласности, потому что этого не хотела она, потому что это ни к чему бы ни привело, кроме того, что её имя испачкали бы ещё и этим, и не ручаюсь, что саму же и не обвинили бы во всём, учитывая, как вывёртывался из всего Никитский.

И вот, судьба так, с разворота шарахнула его, разбив вот в это… Я смотрел на его труп, так обыкновенно выглядевший здесь, на цинковом столе боковой секционной.

— Привет, Вьюгин, — Горбенко повернул ко мне голову, мой коллега, работавший здесь на пять лет дольше меня. — Ты один из последних, уж только ленивый не заглянул.

— Никитский звездой стал после смерти?

Горбенко хохотнул:

— Да нет, по-моему, все хотят убедиться, что он и, правда, ласты склеил.

— Что так много его ненавидели?

— Он многих за яйца держал, — сказал Горбенко. — Тебя — нет? Я слышал, он помог тебе отвертеться от какого-то абсурдного суда.

— Ты уверен, что абсурдного? — я посмотрел на него.

Он только усмехнулся, качнув головой, и снял шапочку.

— Что ты бил каких-то баб? Конечно, это абсурд. А если Никитский в чём-то помогает, это лишь мормышка на крючке, тот самый бесплатный сыр. И если ты, Валерий Палыч, вывернулся от него, респект, как говориться. Другим не удавалось, вот и радуются теперь.

Я смотрел на укрытый по плечи труп Никитского, швов на нём ещё не было, как и разрезов, только чёрно-красная дырка посреди лба с обширным ожогом пороховыми газами и удивлённое выражение на его лице. Это был уже не Никитский, тот уже в каком-то ином месте, это лишь его видимая оболочка, только часть его существа, и я не уверен, что самая большая. Я приподнял простыню, чтобы увидеть его тело, думал, на нём есть синяки, они были, на рёбрах, на бедре проступали, на животе, все свежие полученные перед смертью. Но я увидел сегодня не только это. Я увидел не только тело, я смотрел на то, что избило и изнасиловало Таню. Вот этим самым инструментом, этим телом.

Меня пробрало до костей, до сих пор трупы не становились для меня людьми, возможно, потому что из моих близких я видел мёртвым только отца в моём самом раннем детстве. И я это помню как одно из самых странных и самых страшных впечатлений, первая встреча со смертью лицом к лицу. Сейчас я увидел её по-настоящему во второй раз. Тогда смерть отца, человека, который составляет твою жизнь вместе с матерью, теперь тот, кто стал олицетворением тёмной стороны, всего худшего, что я встречал или чувствовал. Но вот он лежит передо мной, жилистый, но не сильный, кожа бледная с сероватыми и рыжими веснушками на груди и плечах, на шее, где выпирал большой кадык, будто он и правда пытался проглотить яблоко, и оно застряло у него в горле. И на лице стали видны и морщины, и проступившая рыжеватая щетина, как и волосы надо лбом, сухие и рыжеватые, и блёклые брови и ресницы. Его губы, сложенные в улыбку, какой я у него не видел… Что ты там видишь, Олег Иваныч? Ты увидел, как нехорошо ты жил? Раскаялся ты, что так прожил свою жизнь? Или утвердился в своей правоте?

Я отвернулся.

— Ты чего это, Валерий Палыч, расстроился?

— Н-не странно ли, что уличный грабеж окончился выстрелом прямо в лоб? — спросил я.

Горбенко кивнул, и добавил:

— А ещё следы связывания, — сказал он.

Я обернулся взглянуть. Никаких ссадин или ран вроде тех, что были у Тани, и следы от которых сохранились до сих пор, я приблизился и Горбенко сказал вполголоса:

— Присмотрись, видишь блестящие полоски и прилипшую к ним грязь. Как думаешь, что это?

— Скотч! — догадался я.

— Вот-вот! — сверкнул глазами чёрными глазами Горбенко.

— Значит, версия уличного грабежа отпадает? — я посмотрел ему в лицо.

— Оно нам надо? — спросил Горбенко, у него сильное скуластое лицо и абсолютно лысый череп. — Чтобы отпадало? Не наше дело трактовать улики, мы изучаем их, и это всё.

— Ты прав… Кто же убил его?

— Ты многого хочешь, я едва произвёл внешний осмотр. Но… Желающих, полагаю, немало, — Горбенко взглянул на меня и я подумал, что он из тех самых, как и я, желающих.

Глава 3. И…

Конечно, ни от какого грабежа Никитский не пострадал. Ни я не грабитель, ни те, кто был со мной. Разумеется, грабежом отборные боевики, что пришли со мной к нему, не занимались даже во времена туманной юности. Эти двое, а больше мне было не нужно, были предоставлены мне одним из своих руководителей, с которым я имел дело ещё с советских времён, когда я только начинал свой бизнесменский путь. Я впервые о чём-то просил одного из них, до сих пор мы сотрудничали к взаимной выгоде, общались холодно и сухо, но для этого я сам приехал к нему, выбрав среди всех, с кем привык иметь дело, самого взрослого, адекватного и привыкшего жить по правильным, как они выражаются «пацанским» понятиям.

— Ты месть задумал, Марк Борисович? — спросил он, глядя на меня острыми серыми глазами.

Мы прогуливались вокруг пруда, в котором до сих пор плавали два ручных лебедя белый и чёрный, их домик стоял на противоположном берегу, за лебедями следил специальный человек, как и за всем его участком и замком, который он выстроил тут года два-три назад. Все они теперь строят себе эти замки, начали покупать дома во всяких Майями и Флориде, или Лондоне, золото, машины, женщин, заводя с ними побочных детей, не имея фантазии потратить как-то ещё несметные заработки. Мне были забавны все эти нувориши, как и всегда «старым» деньгам кажутся потешными «новые». И жизни их нередко оказывались так коротки, что они успевали только скупить всё это и сразу загреметь под громадные гранитные плиты на Хованском кладбище. В этом смысле они напоминали тех самых толстых ночных мотыльков, что так легко гибнут, прилипая к раскалённым фонарям…

Таким был и этот человек, Викторов Виктор Викторович, эдакий «Витя в кубе», он любил подчёркивать, что его имя имеет один корень с победой, и сам считал себя победителем, потому что приехал в Москву когда-то выпускником детского дома, уже успевшим отсидеть, как они выражаются, «по малолетке» за мелкое хулиганство или воровство, одетым в чужие ботинки и штаны, и прошёл путь от грабителя молочных магазинов до теперешнего «отца мафии». Им всем нравилось чувствовать себя кем-то, похожим на Марлона Брандо в роли Вито Корлеоне, Виктор Викторович подражал ему и даже погонялово, выражаясь их арго, у него было «Вито», и никто не замечал разницы между харизматичным художественным образом и собственными реалиями. Это было бы забавно или смехотворно, если бы наш «Корлеоне» не был куда страшнее киношного.

Вот только у Вито Корлеоне, придуманного Марио Пьюзо, были дети — продолжатели его дела, а вот у нашего «Вито», насколько мне известно, никаких детей не было. Впрочем, я слышал, что воры в законе предпочитают не иметь детей, да и вообще семей, но они и домов и имущества какого-либо не имеют. Однако Виктор Викторович вором в законе не был, он был обыкновенный новый русский бандит, который играл и «законника», и Вито Корлеоне, поэтому у него было и богатство, и жен уже перебывало не меньше десятка, но о детях я не слышал. В каком-то смысле это объединяло нас, хотя он был старше лет на двадцать или двадцать пять. И всё это вместе не делало его нисколько выше меня.

Так что общался я с ними со всеми скорее с долей снисходительности, предполагая, что я переживу их всех и надолго, потому что я никогда не переходил на их сторону, я вёл свои дела и свою жизнь параллельно, сотрудничая, но, не вступая на их сторону, не входя в личные отношения с ними, дружба это была или вражда. Но сегодня я пересёк эту черту, попросив его о помощи, полагая в нём холодного и адекватного человека. Торговцы всегда лучше, они понятны, предсказуемы, а что может быть лучше в партнёре? Поэтому, когда я сказал, что мне нужна помощь в виде пары сообразительных, хладнокровных и опытных человек, он сказал так же хладнокровно и взвешенно:

— Что ж, я слышал о том, что произошло с твоей семьёй, Марк. Беспредельщиков надо наказывать, кем бы они ни были, потому что они вносят хаос в нашу и без того непростую жизнь, — проговорил он, запахивая тщательнее скользкий шёлковый шарф, хотя мохеровый или хотя бы исландский были бы уместнее на жёстком подмосковном морозе, но куда там, мы же не признаём себя «скифами и азиатами», обитающими в жёстком климате, кующем сильных металлических людей, нет мы изображаем из себя европейцев, вот таких вот, смехотворных, в шёлковых шарфиках на тщательно выбритых мощных красных шеях.

Я усмехнулся про себя, я сам изо всех сил старался всегда оставаться самим собой и не мимикрировать под кого бы то ни было. Исключением было только время, когда я связался с Оскаром, при мысли о нём меня передёрнуло от отвращения. И от отвращения не к нему, чёрт с ним, как говориться, тем более что он умер, нет, отвращение вызывал я сам, тот, каким был, вернее, каким пытался быть тогда.

— Какой помощи от меня ты хочешь?..

Он снова посмотрел на меня.

— Нет, не этого, — ответил я. — Мне нужны пара человек, толковых, холодных и неразговорчивых. И чтобы всегда были в моём распоряжении.

— Готовые на всё? — кивнул он, и итальянская дублёнка маловата и греет плохо, слишком тонкая, а у нас тут не Ломбардия. — Снизишь мой процент за это? На сколько?

Теперь он смотрел с прищуром. Мне было плевать, сколько бы он ни запросил, я бы дал, но во мне включился деловой человек, всегда просчитывающий выгоду не только материальную, но и репутационную, что называется, дешевить нельзя. Поэтому теперь остановился я и после некоторого молчания сказал ему, терпеливо ожидавшему моего ответа.

— Я отдал бы всё, чтобы расквитаться, за мою жену я не пожалел бы ничего, дело не в цене, а в том, чтобы соблюсти status quo, вы же понимаете, что я не только с вами имею дело.

— Но пришёл ты ко мне.

— Потому что уважаю более иных.

— То есть, мне оказана честь? — ухмыльнулся он.

Я предоставил ему самому себе ответить на этот вопрос. Он выдержал мой взгляд и моё молчание, но я видел, как он скрыл злость, и зависть, всколыхнувшуюся в нём, вчерашнем воспитаннике приуральского детдома и бывшем урке, ко мне, золотому московскому мальчику, который моложе его на двадцать лет и на много жизней, и несравненно более легкого и светлого, чем он был когда-нибудь.

— Ну что же, Марк Борисыч… Тогда в твёрдой сумме, как говориться, оплатишь. Или предпочитаешь услугой?

— Тут выбор за вами, — сказал я.

Он кивнул.

— За «интерес», в таком случае. Непосильного не попрошу, хотя ты и сказал, что согласен на всё, — сказал он, будто пытаясь успокоить меня, но я и не нервничал, я способен заплатить любую сумму, какая придёт ему в голову.

Он прислал ко мне двоих парней примерно моего возраста, с какими-то немыслимыми кличками: «Рэмбо» и «Драго», хотя оба были куда справнее того же Рэмбо и уж точно умнее второго, поддельного русского.

— Слушайте, парни, как вас на самом деле зовут?

— Глеб, — сказал один, хлопнув белыми ресницами, волосы, сбритые вовсе, вероятно, тоже были белёсые, вроде моих.

— А ты?

— Борис, — сказал второй, у него, напротив были чёрные волосы и даже сросшиеся над справным римским носом брови, доставшиеся ему, вероятно от осман, топтавших когда-то родину его предков где-нибудь в Приазовье.

— Да ладно! — засмеялся я.

Они переглянулись, не сразу сообразив удивительного, но хорошего знака, что явился нам в их именах, совпавших с именами первых русских святых. Парни они оказались хорошие, один из Тамбова, второй из Кременчуга, и мне не хотелось бы, чтобы они стали страстотерпцами, когда бы то ни было, как святые, чьими именами их назвали.

Они отлично и без длительных разъяснений поняли задачу, и приступили с воодушевлением, всё же идея благородного отмщения вдохновляет всех. Я не рассказывал подробностей, подробности знали только сама Таня и Никитский, я мог только делать выводы из тех материалов, что имел, и того, что рассказал мне Платон о Никитском.

Получив все материалы от Платона, я прочёл их и отложил, потому что ярость во мне закипела так, что я ослеп и оглох на некоторое время. Через пару дней я встретился с Платоном, я попросил его, теперь снова занятого почти всё время, пропадающего сутками на телевидении и в редакции так, что Катя и дети почти не видели его, но я заехал за ним вечером, с обещанием отвезти домой.

— Чего ты вдруг? Дело есть? — спросил Платон, усаживаясь рядом.

— Ты читал документы, которые передал мне? — спросил я, закуривая, предложил сигареты и Платону.

Он взял одну, коротко взглянув на меня.

— Честно? Нет, — он нахмурился, и отвернулся, втягивая сигаретный дым, как можно глубже. — Мне хватило того, что я увидел в больнице.

Его пальцы дрогнули.

— Ясно… а почему меня заставил прочитать? Боялся, что иначе я не стану мстить?

Платон посмотрел мне в глаза, не ответил.

— Неужели ты мог так думать?

— Нет, — хмуро проговорил Платон, отвернувшись. — Но… мне было больно… так, что… Наверное, мне хотелось, чтобы ты наказал и меня.

Я понимал, о чём он говорит после того, как прочитал то, чего он читать не стал, что он видел воочию: свидетельства страшных и безжалостных побоев и пыток, которым Никитский подверг Таню. И да, Платон чувствовал себя виноватым, как и я. Нас было двое сильных и умных мужчин, которые должны были оберегать её ото всего, и мы не сделали этого. Потому ли, что наш враг оказался умнее и сильнее, или почему?

— А кто меня накажет? — спросил я Платона.

— Не я. В конце концов, ты спас Таню, ты нашёл Курилова.

— Тогда по твоей логике, это Боги её спас.

Я вздохнул и выбросил сигарету в окно, холодный воздух потёк внутрь.

— Только потому я и терплю его теперь рядом с Таней. Хотя… к самому Боги я отношусь хорошо, если бы он не лез к Тане, он был бы моим лучшим другом. Так и было когда-то.

— Всё сложно, — сказал Платон.

— Не всё, — сказал я. — Ладно, дорогой шурин, не казнись.

И мы поехали домой, я отвёз его, а после за семь минут добрался до нашего двора, почти столько же идти пешком, если пройти дворами, а все пути и кротовьи норы, как, смеясь, говорила Таня, я тут знаю с детства.

Да, я отложил эти бумаги на некоторое время, чтобы дать остыть своему сердцу, потому что иначе я просто сорвался бы с катушек, и убил бы этого Никитского. Просто удавил бы своими руками. Но я хотел иного. Я хотел, чтобы он боялся. Чтобы он долго и мучительно боялся и ждал, не спал, оглядывался, боялся темноты и каждой тени, чтобы потерял аппетит. Я хотел, чтобы его жизнь разрушилась, и жизни тех, кто прикрывал его все годы, не важно, страхом ли он держал их в повиновении или взаимной выгодой. Каждый из них мог воспротивиться и не становиться соучастником его преступлений, звеном порочной цепи, Таня билась, готовая расстаться с жизнью, но не подчинилась, не созналась, не сдалась, а эти сильные и свободные люди пошли на сделку с самим дьяволом, так пусть заплатят сполна. И он будет знать, что я иду за ним. То есть он не узнает, кто конкретно, но он будет знать, что сила, которая его уничтожит, рядом.

И ещё я хотел, чтобы он знал, что это месть за Таню. Мне наплевать, что он метил в Платона, не имеют значения желания и мотивы этого низкого поганца, безнаказанного и превращённого этим в настоящее чудовище, важно только, что он тронул Таню, отнял у неё столько месяцев жизни, заставив скрываться, лишив работы так надолго, а на Западе навсегда, я не говорю о том, что он посмел коснуться её…

Я пришёл к нему домой утром первого дня нового 1998 года, когда он проснулся похмельным с какой-то лахудрой под боком, от которой пахло дешёвыми духами, алкоголем и косметикой, размазанной по этой постели. А в самой его квартире был беспорядок, обычный для холостяка, хотя и заметно, что тут убирают, но, похоже, редко.

Я толкнул его в его серое плечо коленом, не рукой, коснуться его тела, его кожи для меня было невозможно, невыносимо. Он проснулся, как ни странно, спал чутко, хотя, что странного, нечистая совесть не даёт спать крепко.

— С Новым годом, мразь, — сказал я, глядя ему в лицо.

Он дёрнулся было за пистолетом, но мы давно вытащили его из его тупого тайника и один из моих теперь боевиков приставил дуло его же пистолета к его затылку.

— Смирно сиди! — сказал я. — Знаешь, кто я? Вижу, знаешь, я не сомневался.

Я усмехнулся и, не торопясь, закурил, стоя перед ним, выпустив дым ему в лицо.

— Я тебя убью. За Таню. Но… — я сплюнул на пол, чего, кстати, никогда в жизни не делал, я не так воспитан, чтобы плевать на пол, но сейчас я сделал именно это. — Так вот… я тебя убью. Но не теперь. А пока жди…

С этими словами Борис вырубил его ударом по шее. Он очнётся вскоре, вытолкает пинками эту девку, станет судорожно размышлять, как бы ему прищучить меня, но ему это не будет удаваться, потому что к тому времени я уже перекупил всех его людей. Да, месяц до Нового года я посвятил именно этому: подготовке, первому этапу операции, как говориться.

Да, вначале я был почти без сознания от злости, я не мог даже смотреть на Таню, чтобы не думать, как она вообще это вынесла и сохранила способность радоваться жизни.

— А что же мне позволить победить ему? Злу и тьме, которая есть в каждом, и поглотит, едва мы позволим это. Нет, Марк, я буду на стороне Света, здесь тепло и не страшно, и никто мой свет не погасит…

Я даже не мог заниматься сексом, потому что не мог не думать, что она испытывает отвращение. Таня почувствовала это и спросила напрямик как всегда:

— Марик, ты так смотришь в последние дни, так… будто боишься чего-то? Ты думаешь о том, что случилось со мной без тебя?

— Невозможно не думать об этом.

— Возможно, — сказала Таня, темнея глазами. — Но если тебе… если я тебе противна теперь…

Она покраснела, отворачиваясь и договорила, со вздохом:

— Я, ну… постараюсь это понять.

— Господи, нет! — я её обнял. — Подумала же такое… Нет, просто я… наверное, восхищаюсь тобой. Твоей стойкостью, я бы не смог, я бы сломался.

Таня отбросила волосы за спину, сверкнувшие в свете настольных ламп и бра, которых у нас по всему дому было множество, везде у нас были светильники, а сейчас, в самое тёмное время года, мы включали их повсеместно и сейчас Таня в белом шёлковом пеньюаре, расчесала волосы после ванны, чтобы заплести их на ночь в косу.

— Не сломался бы. Бывает, что по-другому нельзя, или быть стойкой или превратиться в слякоть, — сказала Таня, выдохнув.

— Ты вызываешь моё восхищение. Это удивительно, какой ты человек. Мне кажется, ты даже меня делаешь лучше.

— «Даже меня», — усмехнулась Таня. — Никогда не могла понять этого твоего самоуничижения. Мотает тебя от заносчивости, вот этому, странному упадничеству. Завязывай с этим, Марик. Если бы я так нападала сама на себя, от меня давно уже ничего не осталось. Мир жесток с нами, не надо быть жестокими ещё и самими с собой.

— Считаешь, себя надо прощать?

— А у тебя получается? У меня нет, — Таня посмотрела на меня. — Я просто заставляю тебя перестать думать о том, за что не могу себя простить… Иначе я давно рехнулась бы.

— Ты не виновата, что стала жертвой.

— Я не об этом… — сказала она, отворачиваясь.

Тогда я не подумал, но после вспоминал этот разговор не один раз, и думал, что я не придавал ему значения, который он заслуживал.

Но пока я был одержим только этой идеей — местью. И мне очень помог в этом Радюгин. Я поделился с ним документами, бывшими в моём распоряжении, добавив и то, что мне было известно раньше. Радюгин повёл себя как настоящий офицер, и даже друг, хотя до сих пор я так не считал, мы были с ним товарищами, но теперь я понял, что он рад возможности не только поддержать меня, но и очистить ряды правоохранителей. Он сказал только: «Марк, ты волен отомстить, и Никитского стоит стереть с лица земли, но свои руки не марай, поверь. Удержись хотя бы от этого. А я тебе помогу». Я пообещал, и он предпринял для меня множество шагов, которые помогли мне отследить и вычислить всех тех, кто был связан с Никитским, и всех прижать. Они все предали его мгновенно, будто ждали этой возможности.

Вот после этого-то я и пришёл к Никитскому, когда был полностью готов к тому, чтобы, как выразился Радюгин, стереть его с лица земли, но мне этого было мало. Я не просто хотел убить его, я хотел насладиться этим сполна.

И я не спешил. Никитского пугали случайно подрезающие его машину чёрные «мерсы», выстрелы, взломы его квартиры, побитые стёкла, сожжённая дверь, ночные звонки и сообщения на пейджер. Мне хотелось, чтобы ему было страшно, вначале по-настоящему, а потом после всех этих глупых выходок, чтобы он начал думать, что всерьёз ему ничто не угрожает и расслабился, и тут-то возмездие и настигнет его. Поначалу так и было: он вздрагивал, бледнел, пил больше обычного, боялся оставаться ночевать в одиночестве, но месяцы шли, а дальше хулиганства дело не шло, и он начал успокаиваться, решив, очевидно, что Марк Лиргамир, маменькин сынок, мелкий изготовитель штампов и мажор, способен только на такую чепуху. А я просто ждал, что остыну немного. И жил, как жил прежде.

Точнее, пытался. Потому что у меня не очень получалось. До тех пор, пока в этом деле не была поставлена точка, я не мог остыть, не мог успокоиться. И хотя карьера Платона получила толчок к развитию после его триумфального возвращения, как и у Боги, что стал популярным человеком на всю Москву, уж не говоря о Тане, которая, потеряв позиции и даже деньги «на западном фронте», приобрела в несколько раз больше здесь, в России: к осени готовился выход первого в нашей стране номера «Vogue», куда её пригласили для участия «хотя бы в фотосессии», как, невесело улыбаясь, сказала Таня, рассказывая об этом.

— Хотели едва ли не выпускающим редактором позвать, но я отказалась. Вот о чём они думают? Каждый должен заниматься своим делом. Разве я журналистка? С Платоном перепутали, наверное.

— Просто сейчас тебя хотят заполучить все, — сказал я.

Это была правда. Перед «Роком и модой» была ещё Неделя моды в Москве, где Таня тоже активно участвовала, приглашённая Домом моделей. «Рок и мода» прекрасное мероприятие, которое я ненавижу из-за Книжника, с которым у Тани отношения всё крепче и нежнее, судя по всему, потому что дома её почти не бывает, спасибо, хотя бы ночевать приходит, и мои дела разбирать со мной не отказывается. Но всё же, она всё чаще отсутствует, куда больше, чем когда уезжала на лето работать в Европу.

Теперь «МэМи» записывали альбом и сидели в студии несколько недель, не отлучаясь на гастроли, и Таню не раз и не два видели с Книжником в разных московских клубах, нагло снимали и публиковали в бульварных листках их фото в обнимку или просто рядом. Странно, я думал, я привыкну, но за прошедшее время меня всё больше доставала их связь. Казалось бы, вернулся Боги, отвлекавший её внимание на себя, они затеяли совместную работу световую инсталляцию, о чём Таня рассказывала взахлёб:

— Эскизы мои, а вот вся техническая часть на Боги. Он вообще оказался гений всех этих компьютерных технологий. Между прочим, Ванюшка заинтересовался, помогает ему.

Ещё и Вальдауф вернулся в Москву, причём его жена осталась в Италии, греться на тамошнем солнце, которое тепло даже зимой, он же засел за работу, как выражалась Таня, да и он сам сказал, когда мы все вместе, и с бывшей нашей группой встречали Новый год для чего я снял загородный дом с баней и катанием на снегокатах. Были «МэМи» и все наши одногруппники, причём Щелкун с Саксонкой оставили ради этого своего малыша, которого родили в прошлом году, на родителей Щелкуна, в отличие от Платона и Кати, которым не с кем было оставить своих, потому что родители Лариса Валентиновна и Андрей Андреевич укатили в Крым на праздники. Так что моего шурина и его прелестной Кати с нами здесь не было. Табуретка и Очкарик пока не задумывались о детях, жили на съёмной квартире и, в общем, пока заработки у них были очень скромные, подумывали даже не уехать ли в какую-нибудь Канаду на ПМЖ, как стали говорить, на что Боги лишь усмехнулся, качнув головой.

— Ты не одобряешь, Боги? — заметив это, спросила Табуретка, вспыхивая, надо же, старая любовь не ржавеет, так и дышит неровно к островитянину.

— Да нет, отчего же, дело ваше, — пожал плечами Боги, загорелый и татуированный, он смотрелся настоящим иностранцем среди нас, бледнолицых москвичей.

— И всё же? — Очкарик поправил дешёвую оправу на коротком носу.

Тогда Боги ответил, отставив опорожнённую рюмку:

— Работать там можно, работать можно везде, хоть вон, на Луне или на Марсе, но жить… Не знаю, там всё чужое. Воздух даже не наш, понимаете? Все запахи, вода, еда, свет… Когда знаешь, что вернёшься в любой день, и то замечаешь, а если решить навсегда там поселиться… даже если всю семью перевезти… Но все люди разные, я не хочу там жить, а вам, возможно, и понравится.

— Я и то там не остался, — усмехнулся Вальдауф, позвякивая вилкой о тонкий край тарелки. — А моей жене нравится. Так что… все разные, это верно.

В нашей компании он не чувствовал себя чужеродным или старым, и не чувствовали этого мы, хотя все были моложе его примерно на двадцать лет или около того.

— А нам и вовсе с нашей музыкой там делать нечего, — отозвался Серёга Сорокин, с обожанием посмотрев на Книжника, при том, что обнимал очаровательно крутой изгиб бедра своей драгоценной Розочки. Но я знаю, что в его обожании Книжника нет ничего сексуального. — Если только Ленин на инглиш перейдёт.

— Второй «Парк Горького» там на фиг никому не сдался, — сказала Мэри.

Из всей «МэМи» только Вилор не был здесь с нами, они с женой и детьми уехали в Питер к родителям встречать Новый год. В большой компании Книжник не позволял себе вольностей с моей женой, но зато занимал так много её времени и такое большое место в её сердце, что это начинало сильно волновать меня.

Сильнее было только желание отомстить Никитскому. А там уж я подумаю, что делать с этим несносным Книжником.

Так что я, не отвлекаясь от своих повседневных дел, бизнеса, который только ширился и разветвлялся, потому что и в своих скитаниях в поисках Боги, я не оставлял своего дела, благо мест на планете, где не ловит интернет, почти не осталось. Так что мои дела занимали много места в моей голове, но в душе сейчас оставалось только это.

В августе грянул дефолт, разоривший многих моих партнёров, и сделавший меня богаче на несколько миллионов, потому что я держал все свои деньги в долларах и во множестве заграничных банков, а долгов у меня не было.

Через пару недель после того самого памятного 16 августа, когда разом рухнули и биржи и все активы в России, когда потихоньку начали устаканиваться цены, выросшие в три, а то и в пять раз, Таня спросила меня:

— Марик, не хочешь вложиться во что-нибудь стоящее?

— Во что? В золото? — спросил я.

— Можно и в золото, конечно, но, может быть, в какое-нибудь производство?

— В свечной заводик? — усмехнулся я.

— Ну, или завод по производству газовых труб, к примеру. Вон, Газпром растёт, как насосавшийся клоп.

— Танюша, мой бизнес прибыльнее в тыщу раз и настолько же менее рискованный, в плане финансовых потерь.

— А я не о финансах вовсе, а об удовлетворении.

Я покачал головой, чтобы только не спорить с ней. Я был вполне удовлетворён своим делом. А для патриотического задора у меня было сотрудничество с Радюгиным.

Но сейчас для настоящего удовлетворения мне было нужно закончить с Никитским…

Глава 4. Аз воздам…

Было ли мне страшно угроз этого Лиргамира? Ну, я не ожидал, это правда. То, что я знал о нём, не позволяло мне подумать, что он способен на какую-то месть, даже на серьёзную злость. Неопределённо голубая ориентация, потому что реальных его связей мне установить не удалось, но слухи на эту тему были, а потому он в целом не внушал опасений, такие люди, как правило, неспособны на агрессивные действия. А потому я не воспринимал его всерьёз и не занимался им углубленно, хотя телефон его мы прослушивали, но только на звонки его жены и Платона. И всё моё впечатление складывалось из того, что он из очень хорошей семьи, настолько, что в своё время его даже смогли вылечить от наркомании, а это, надо признать, большая редкость.

Я вообще не понимал, что объединяет его с женой, странная полубогемность? Какая-то крепкая дружба, возникшая между ними? Увлечение живописью, которое для него кончилось каким-то несерьёзным мелкий бизнесом с конторкой где-то в центре? Богатое наследство, которое, вероятно и привлекло Таню? Но и всё. И всё какое-то несерьёзное, какое-то не мужское, несовременное и не внушающее почтения, тем более опасений. Конечно, мы прослушивали его телефон, но меньше, чем телефон Платона, но в разговорах он был сдержан и немногословен. Насколько я мог понимать, зарабатывает у них Таня своими западными «каникулами», которые теперь прикрылись, благодаря мне, точнее публикациям в западной прессе после начатой мной кампании. Так что, злость этого Лиргамира могла возникнуть из-за этого? Что ж, твёрдый доход и не такой маленький, как я понимаю, это аргумент, чтобы злиться.

И всё же, то, как он говорил, как сверкал глазами и зубами, то, как пришёл и с кем, как вошли, не повредив замков, каким ударом лишили меня сознания, уходя, наводило на нехорошие размышления. И потому я поменял не просто замки, но входную дверь, я держал теперь пистолет не в тайнике, но под подушкой, проверяя по нескольку раз за ночь. Я сменил номер телефона, я стал осторожнее передвигаться на машине и тем более пешком, тем более что несколько странных случаев наводили на размышления, я не верю в случайности с подрезанием сверкающими «мерседесами» с заляпанными номерами. Потом дверь мне сожгли, ту самую, новую, хотя она была металлической, но будто под ней взорвали гранату… Словом, много происходило всякого странного и неприятного, пугающего.

И я решил приглядеться к Лиргамиру внимательнее. Но всё то же: он всё так же безобиден, как барашек на лугу: просиживает в своём аккуратненьком офисе, с такими же сотрудниками, идеально выполняющими свои функции, летает иногда куда-то на своём самолётике, то ли к тайным любовникам, с него станется, то ли по ещё каким-то таким же мелким делам. Во всём он, этот Лиргамир похож не на русского, а на какого-нибудь шведа или даже бельгийца, таким аккуратным, идеально одетым, причёсанным, даже вымытым и вычищенным он выглядел. Таким была его машина, его офис, даже двор и дом, где они жили с Таней.

К ним приходила домработница, но такая пожилая и хитрая, что выведать у неё что-либо мне не удавалось. То есть то, что она говорила, было обыкновенно и скорее всего, лживо: что супруги живут душа в душу, вместе спят, посещают свекровь не реже пары раз в месяц, бывает и она в гостях у них, пореже бывают у её заносчивых родителей, постоянно является шурин хозяина, с которым они, похоже, дружны. Всё это не могло быть правдой хотя бы потому, что у Тани были связи на стороне, о которых, скорее всего, знал Лиргамир. Но при том он был в дружеских отношениях с теми, с кем она общалась очень близко, и участвовал в их проектах. Впрочем, деньги, вероятно, давала Таня, так что возможно, ключ ко всему в этом. Ведь теперь после того, как ей отрезали путь на Запад, здесь в России её возможности возросли многократно благодаря славе, обеспеченной публикациям сначала Редниченки, которого я очень легко купил в том году, и который с таким наслаждением громил Олейников, а теперь сам Олейник, выйдя с Куриловым, который всё же почему-то вернулся, хотя никак не должен был, я был уверен, что он свалил навсегда. И, поди ж ты, вернулся каким-то образом! Ну приехал бы хотя бы через пару лет, так нет, как раз когда эта наглая девка сбежала из-под носа дурака Кочаряна…

И теперь не только у несносного Платона, но и у Тани Олейник до августа было столько работы, что только позавидовать: модные показы и съёмки, как художник заказные портреты, она сделала иллюстрации к нескольким книгам, потом вместе с Куриловым они разработали костюмы и декорации для одного ставшего очень популярным спектакля и начали работать ещё над несколькими, к тому же она снималась, в том числе и в кино, с её Боги Куриловым, а теперь они затеяли ещё какие-то художества, в которых участвует ещё их общий учитель Вальдауф, что я мог только удивляться этому странному клубку взаимоотношений…

Словом, наблюдая всё это до самого дефолта, который, надо сказать, выбил меня несколько из колеи, потому что я был кое-что должен некоторым серьёзным людям, и теперь мои долги выросли втрое, а это стимулировало к тому, чтобы активнее «закрывать» незадачливых бизнесменов, присваивая их бизнес и счета совместно с теми, кто помогал мне в этом. Так что, увлекшись этим, я и думать забыл о комариных укусах, которые только и мог нанести мне в качестве вреда Лиргамир.

И вдруг, в конце сентября я возвращался домой и уже довольно поздно, как обычно, я вышел из машины в нашем темноватом дворе и пока набирал код на двери в подъезд, снова получил удар по шее вроде того, что вырубил меня, когда приходил Лиргамир в прошлый раз. Когда очнулся, понял, что примотан к какому-то старому дерматиновому креслу с качающимися ножками. Вокруг была какая-то гулкая и влажная пустота и темнота, только на мою лился свет с потолка. Было похоже, что мы в какой-то заброшенной промзоне, а может быть старом спортзале или бассейне. Здесь было холодно, как на улице, возможно, окон вовсе нет или они разбиты, да и под ногами какая-то слякотность.

— Это что?! Похищение следователя прокуратуры? Вы в своём уме? Немедленно отвезите меня домой! — воскликнул я, постаравшись придать своему голосу уверенной силы, ещё не очень понимая, что происходит и кто это такие.

— Заткнись, придурок, — услышал я тихое, но странно гулкое восклицание. Я даже голос не сразу узнал, точнее я вовсе его не узнал, пока его обладатель не вошёл в круг света, в котором сидел я.

Это был Лиргамир, он отбросил сигарету, бледнея при взгляде на меня.

— Как жизнь, оборотень в погонах? Продолжаешь грабить людей? Делать из закона то самое дышло? — проговорил он, с отвращением дёргая губой.

— Ты что с ума сошёл, Лиргамир?! Нападение на представителя власти…

— Ты не представитель, ты позорник, — произнёс наглец. — И позоришь власть, которая доверила тебе полномочия. За что и будешь наказан.

— Ты что о себе возомнил, педрила? — воскликнул я. — Ты думаешь, можешь говорить со мной так?

Я вопил, конечно, потому что в этом, кажется, черпал некую уверенность, меня, признаться, пугал и голос, и вид этого проклятого мужа Тани Олейник, о котором я ничего не понимал и не принимал в расчёт.

— Я могу не только говорить, хотя это довольно противно, но и сделать с тобой то, что мне заблагорассудиться.

— По какому праву вы захватили меня?! Это… это… пожизненное!

— Я же сказал, заткнись! — поморщился он и снова сунул сигарету в рот. — Пожизненное мне светит или ещё какое, не твоя печаль, а вот тебе пожизненно в этом дерьме, где мы сейчас находимся, и сидеть, свинья, — он показал руками на окрестности, но я видел лишь тьму и его длинные, исчезающие в этой тьме руки. — Как думаешь, долго твоё заключение продлиться?

— Немедленно освободите меня! — вскричал я в первобытном и даже животном ужасе и забился в кресле, отчего оно качнулось, и я упал мордой в какую-то мерзкую жижу, пахнущую соляркой, отчего промокла куртка, и мне стало ещё холоднее и ещё страшнее, потому что меня не спешили поднимать, как будто не заметив, что я копошусь на земле. И что было биться, получалось как-то совсем уж унизительно, а лежать и не шевелиться, тоже плохо, возникло ощущение, что то, что я валяюсь в грязи — нормально.

Но меня подняли всё же, будто за шиворот, потянув за куртку вместе сон стулом.

— Не колыхайся, не то в следующий раз так и оставим лежать в луже, — сказал Лиргамир, с каким-то отвращением затягиваясь сигаретой. — Впрочем, может, такую казнь и выбрать тебе? Как думаете, ребят?

И он посмотрел на кого-то невидимого мне, в темноте рядом с собой, впрочем, шевельнулся силуэт, похоже, этот кто-то пожал плечами. Мне стало окончательно страшно, а что если не пугают, а вправду бросят здесь? Умереть неизвестно где, валясь в холодной луже, через сколько я умру? И когда меня найдут какое-нибудь бомжи, когда мой труп станут обгладывать собаки…

— Ты что возомнил о себе? Какого чёрта ты вершишь суд? Ты, что, с Платоном спишь, что решил за него вступиться?

— Ты совсем идиот, Никитский? — скривился Лиргамир, а я подумал, что выдал себя не только перед ним, но в чем-то и перед собой. — Причём тут Платон? Может быть, ты спишь и его во сне видишь, но я от таких грёз свободен, несмотря ни на что. Я тебя убиваю за то, что ты подумал, что можешь прикасаться к людям. Без суда, по выдуманным тобой обвинениям.

— К людям… к твоей жене?! Ну да! — обрадовался я, что могу хоть как-то отыграться. — Я даже очень её коснулся, рассказать тебе, как это было?! Ей понравилось, рассказать тебе, как она кончает? Откуда тебе это знать, гомик несчастный.

Он сжал кулак и вместе с непотушенной между пальцами сигаретой вмазал мне вскользь в подбородок, и я опять свалился вместе с креслом в грязь, больно ударившись плечом, и подборок сразу засаднило.

— Ещё слово… — прошипел он, склоняясь надо мной. — С-сволочь…

— И что?! Что ты сделаешь? Что ты можешь сделать?! Она трахается со всеми только не с тобой! А ты… да ты ревнуешь?! — вдруг догадался я.

Так вот в чём тут дело, вот почему он и впрямь явился мстить, и зол по-настоящему… пронеслось в моей голове, озаряя все мои мысли о нём и их отношениях неожиданной ясностью. И я расхохотался:

— Влюбился! Пидор-мажор в шлюшонку-лимитчицу втрескался! Ой, я не могу! Ой, держите меня, лопну со смеху! Да она с Книжником…

И вдруг… неожиданно, вот абсолютно неожиданно, вдруг, внезапно произошло то, чего не могло быть, ну никак не могло этого быть, потому что я и ввернул-то это случайно, это слово, это имя стало последним для меня, потому что визави вдруг развернулся, вытянув свою длинную руку, и в ней откуда-то оказался пистолет, и дальше… дальше для меня уже не было…

…Это верно, «дальше» для него уже не было, то есть его самого попросту не стало. Точнее его тело, всё так же примотанное к малиновому креслу из засаленного и потрескавшегося дерматина неловко валялось у наших ног, быстро остывая на сыром холоде, но самого его больше не было. Была ли у него душа, и если была, то она, конечно, скатилась сразу в ад, хотя, думаю, никакой души вовсе у него не было, но… и чёрт с ним. Хуже было другое: мне казалось, что и мы трое тоже стоим посреди ада. Оказывается, так просто и так бесповоротно то, что я сделал, куда я ступил неожиданно. Я и не бил-то в своей жизни никого, а тут я… взял и выстрелил человеку в лоб. И убил. Вот он, лежит передо мной с обожжённой дырой посреди лба, совершенно уже непохожий на моего врага, врага уже нет, это просто труп…

Но страшнее всего было то, что сейчас я осознал, что заставило меня сделать то, что я сделал. И, увы, не то, что этот человек бил и насиловал Таню, потому что будь так, я убил бы его ещё в Новый год или раньше, но упоминание о Книжнике в связи с Таней… В последние месяцы и всё больше, я всё меньше могу спокойно думать об этом. Я чувствую, как она выскальзывает из моих объятий, как она отдаляется, как она едва ли не всё время проводит с ним, с Книжником. Её всё время нет дома, и я знаю, я уверен, что она с ним. Она и раньше не была домоседкой, но прежде я не чувствовал того, что теперь — её отсутствия. Даже если мы не виделись неделями. А теперь — да. Её будто всё время нет. То есть она с ним не только, когда они вместе, но и когда она со мной. Вот почему я не мог стерпеть того, что сказал Никитский.

Вот почему я выхватил пистолет из-за пояса Глеба и… сделал то, что сделал. Удивляюсь, что я смог, я никогда не умел обращаться с оружием, не держал его даже в руках, я видел, как обращаются я пистолетами парни, но сам не брался. И теперь я вернул его Глебу, остывающий, как остывало тело Никитского в луже.

— Зря ты, Марк Борисыч, — сказал Глеб, принимая оружие у меня из ставших мокрыми рук. — Мы бы его сами закопали, никто бы и не узнал.

Собственно говоря, я так и планировал. То есть явиться, сказать, почему он умирает, точнее, напомнить и… дальнейшие детали меня не слишком интересовали. А я вдруг потерял контроль настолько, что застрелил его. Как какой-нибудь спецназовец выхватил пистолет, и, откуда-то точно зная, как взвести, что именно и как делать, выстрелил мерзавцу в лоб. Будто я заранее был готов к этому, будто заранее в моей голове существовал план, будто я его придумал, но забыл, а он сам собой свершился едва ли не помимо моей воли. Наверное, имя Книжника стало пусковым, если бы он не произнёс его, я не убил бы его, если бы не произнёс того, чего я сам себе не говорил: что я ревную, безумно ревную Таню. До этого мгновения я мог только шутить на эту тему, даже с самим собой я не говорил честно, что я ревную. Даже самому себе. Измена страшна не сама по себе, не тем, что твоя жена спит с кем-то ещё, но тем, что об этом узнают другие и тогда твоя ценность падает до нуля.

Но и это не было раньше для меня правдой. Ничьё мнение не было для меня важным, кроме мнения самых близких людей. И потому сколько бы Таня не задумала завести романов, я не почувствовал бы ревности. Она была абсолютно моей, настолько, насколько она вообще способна принадлежать кому-либо. Я это чувствовал. Я не ревновал, потому что Таня не ускользала, а теперь появилась настоящая возможность её потерять, я чувствовал это всем своим существом.

Между тем парни поняли произошедшее по-своему. Не то чтобы неправильно, но всё же не так как было на самом деле. Но объяснить, как на самом деле им нельзя, это понять, кроме меня может только сама Таня. Могла бы, потому что теперь она отдаляется, будто вселенная, в которой мы существовали с ней, стала расширяться всё с больше скоростью, и мы становиться всё дальше друг от друга. Ещё немного и она не захочет делиться между мной и Книжником, возможно, и даже скорее всего, он требует оставить меня и она сделает это…

А Борис проговорил, тоже немного смущённый, ни тот ни другой не ожидали, что работу, предназначенную для них, я сделаю сам.

— Ну чё ты, Глебка, не понимаешь разве? — вслед за мной они тоже перестали называть друг друга кличками.

Больше того, прочитали историю своих Святых покровителей, и теперь относились друг к другу как-то бережно, словно опасались повторить их судьбу. Я даже заметил им как-то: «Те были святые бесхитростные и доверчивые, потому и погибли, потому и причислили их к Лику Святости. Вам это не грозит, живите спокойно». У нас с ними установились довольно близкие отношения, не дружба, нет, удивительно, но дружба у нас возродилась с Боги, после его возвращения и становилась только ближе в течение этих месяцев, а с этими ребятами чётко разграниченные, подчинённые простой иерархии. Однако взаимная симпатия, основанная на уважении и понимании смысла наших отношений, иерархию эту не размывала, а лишь подчёркивала и, пожалуй, укрепляла. Поэтому сейчас после их растерянных фраз мне хватило одного взгляда, чтобы они перестали обсуждать происходящее и занялись делом.

Но я сам был растерян тем, что произошло, не тем что я сделал, я это так не воспринимал, а именно тем, что случилось, что должен был хотя бы сделать несколько вдохов, чтобы не осознать, нет, для этого мне понадобится время и всё сосредоточение, и напряжение моих душевных и умственных сил. А пока я должен был не упасть перед этими парнями. И не только в моральном смысле, но физически, потому что меня затошнило вдруг, вид этой простреленной головы, этого мертвеца, нелепо примотанного к дурацкому креслу, и лежащего здесь, на мокром и грязном полу в заброшенных доках речного порта.

Да, я этого хотел, но я всё представлял иначе. И выяснилось, что я покойников-то видел только в виде моих дорогих и любимых родственников, вначале бабушек и дедов, которых смерть унесла в течение нескольких дней, будто скосила одним на всех взмахом, а после к ним присоединился отец. Но мертвые близкие это совсем иное, это страх и горе, непоправимость, понимание и собственной обречённости, и ощущение распахнувшейся вечности небытия, бренности и быстротечности жизни, и никогда не отвращение. А сейчас мной овладело только оно.

— Марк Борисович, дальше, как договаривались? — спросил Борис, пока Глеб наклонился над трупом, срезая и отрывая с него скотч.

Я не обсуждал с ними детали того, что будет с трупом, я хотел сказать ему, что он умирает за то, что смел коснуться Тани, а дальше отдать парням и уйти, что бы они сделали с ним и как, мне было безразлично. Но всё пошло не так.

— Нет, к дому его отвезите, оставьте у подъезда.

— Марк Борисыч, мы можем так сделать, что никто никогда и следа его не найдёт, — сказал Глеб, продолжая своё дело.

— Не надо. Пусть те, кто потакал ему, все эти мерзавцы, знают, что он мёртв, а не сбежал, пусть знают, что происходит с такими как он. И как они сами, — я взглянул на них и двинулся к выходу, там стояли наши машины.

Уже почти добравшись до проёма, дверей тут нигде не было, как и окон, удивительно быстро всё брошенное растаскивают и разоряют, я услышал, как тело Никитского шмякнулось в лужу, в которую он всё время падал. Но теперь не он упал, а оно, как мешок, набитый требухой…

Вот тут меня и вывернуло, я не мог уже сдержаться, надеясь только, что Борис и Глеб не слышат. Но выворачивало мучительно долго, я еле смог добраться до автомобиля, поблескивающего чёрным лаком при свете луны, ещё сложнее было открыть его, потому что ноги мои внезапно ослабли. Но, наконец, я сел внутрь. Здесь было тепло, пахло сигаретами, Таниными духами, кожей… Здесь пахло той жизнью, что была до сих пор. А теперь… как теперь? Продлится она или я… не смогу жить так же?

А как можно смочь?

Я достал телефон и, кое-как попадая пальцами в кнопки, набрал Таню. Она ответила сразу, и голос её был взволнован.

— Марик, ты где? Что случилось? — сразу почувствовав, что-то неладное. Не раз бывало, что я приходил очень поздно, и она не волновалась, а сегодня вдруг такой голос, будто почувствовала, что со мной что-то произошло. И происходит сейчас.

— Т-тан-нюша… т-ты дома?

— Конечно дома, первый час ночи…. — проговорила она. А ведь ответила сразу, значит, не спала, волновалась за меня. — Что случилось? Что с тобой? Что ты молчишь? Тебе нужна помощь? Скажи, что…

— Н-ни-и-ч-чего… я щас…п-приеду.

Трясущимися руками я закрыл дверь, завёл машину и тронулся с места. Даже город перед моими глазами был теперь не тот, даже моя Москва, где я живу всю мою жизнь, все её улицы, небо над ней, что казались неизменными, несмотря ни на что, теперь будто были совсем иными, другого цвета и формы, других звуков, другого запаха…

Дом, который я помню с детства, подъезд и лестница, наша консьержка, та же, что и двадцать лет назад, но всё будто иное, даже её, дряблое красноватое лицо, выглянувшее в окошко и поздоровавшееся со мной, словно оно было само по себе в этом маленьком окошке её конторки. Всё то же и всё не такое. Как отражение в зеркале.

Таня…

Она открыла дверь ещё до того как я достал ключи. Таня… ты… такая же? Таня… я почти не видел её, она шагнула навстречу мне и я просто упал в её объятия, не чувствуя ни ног, ни вообще своего тела.

Но Таня та же. Её милый и нежный аромат, её такое небольшое, но сильное и гибкое тело, как зелёное деревце удержавшее меня, почти повалившегося на неё.

— Всё-всё… Марик, всё в порядке, ш-ш-ш… — как ребёнку прошептала она, заводя меня внутрь.

Что было дальше, я вообще не запомнил, словно её прикосновение отключило меня от всего внезапно ставшего не моим, от всего враждебного, чуждого, непонятного, давившего на меня мира…

И когда я проснулся утром, Таня была прежней, моей женой, моим самым близким человеком, и мир снова стал тем же, что всегда, потому что она была рядом, наш дом тот же. Она говорила что-то и спрашивала, но то было вечером. Тогда я не смог ничего сказать, ни слова не мог выдавить из себя. Я забрался в ванну и сидел там, пока наливалась вода, заставив Таню сидеть со мной, и она поливала мою и голову спину водой, гладила мою кожу, а я ощущал всё это лишь как её, её саму, которая должна была остаться неизменной. Только она. Весь мир мог полететь к чёрту, стать другим, чужим, стать адом, но она должна была остаться, чтобы остался я.

Я не знаю, не помню, что было потом, ночью, наверное, я должен был бесконечно заниматься с ней сексом, чтобы продолжить чувствовать её, связь с жизнью через неё, потому что иначе я сейчас почувствовать жизнь не мог. Я не Никитского убил, я будто убил самого себя, и теперь, чтобы вернуться, я хватался за Таню, я висел над бездной, а она держала меня, и я знал, что если отпущу хоть на миг, то полечу на дно, разверзшееся подо мной. Будет это смерть или безвозвратное сумасшествие, я не знал, но знал только одно, только Таня может уберечь меня от падения туда. А может, никаким сексом я не занимался, а просто заснул, обнимая её. Или она обнимала меня, говорила со мной, пела мне колыбельные, плакала, потому что я не мог вымолвить ни слова, я не смог бы вспомнить этого даже под пыткой, я чувствовал только её. И больше ничего…

Но утреннее солнце и Танина улыбка, её спокойный голос, словно накануне не было ничего, ничего я не делал, никакой грани не пересекал, я всё тот же, потому что она, Таня всё та же. И наша спальня та же, моя подушка, всё это пахнет как всегда, кофе на кухне и закипающий чайник, и даже мой голос, которым я произнёс:

— Доброе утро, — и обнял её…

…Мне стало легче. Я не знаю, что произошло, я не могу даже предположить, что с ним случилось, но это было некое глобальное потрясение. Он что-то увидел, в чём-то участвовал, в чём-то, чего его душа и даже ум, похоже, просто не могли принять и переварить. Я, видевшая психиатрических больных лицом к лицу, с ужасом встретила его вчера, потому что ступор, овладевший им, был сродни тем, что я наблюдала там, среди подопечных Змейки.

Я не спала всю ночь, в страхе, что он встанет и выбросится из окна, или пойдёт и вскроет себе вены, или сделает ещё что-то в этом духе, даже не знаю, почему я так думала. Марк и сам просыпался множество раз за ночь, он не занимался любовью, и даже не занимался сексом, я не знаю, как назвать то, что он делал, повторяя, вновь и вновь, как заведённый, словно подзаряжаясь, но его аккумулятор садился снова, и он снова «подключался», снова засыпал или, скорее, забывался, но проходила четверть часа или чуть больше, и всё повторялось. Только под утро Марк заснул уже по-нормальному, его странное забытье сменилось сном, но я так и не могла уснуть, боясь, что я заблуждаюсь. И вот через шесть часов он проснулся вполне здоровым и нормальным, и я не уверена, что он вообще помнил, что было накануне. Поэтому, наверное, я спросила об этом напрямик:

— Марик, что случилось?

Он поднял глаза на меня, и поставил чашку на блюдце, даже не звякнув.

— Случилось? — спросил он.

— Что с тобой произошло вчера? — повторила я.

Марк выпрямился на стуле, сегодня было солнечно, а наша кухня окнами выходит на юг и на восток, так что сейчас свет на него лился со всех сторон, вызолачивая его кожу, волосы, заставляя посверкивать всеми оттенками золота. Марк побледнел немного, опустил ресницы.

— Это… — и снова посмотрел на меня. — Танюша, я расскажу. Но не теперь, ладно? Когда-нибудь… потом…

…Она кивнула, отворачиваясь к шкафчику, чтобы взять оттуда розетку под варенье. Её волосы на солнце рассыпались всеми переливами белого цвета от снежного до голубоватого и розоватого, удивительные, сказочные волосы, сейчас, расплетённые и расчёсанные, они струились вдоль спины до пояса.

— Не обижайся, — сказал я, не в силах рассказать сейчас то, что я сделал вчера. Я должен сначала сам понять, что это было. Понять, кто я, внутри себя самого, я — благородный мститель или же безумец, неспособный справиться с гневом и ревностью. Я должен это понять. Сначала я пойму это, а потом расскажу обо всём Тане.

— Я не обижаюсь, — сказала Таня. — Просто раньше ты рассказывал всё.

— И теперь расскажу… Ты, что сегодня делаешь?

— К Боги сейчас поеду, туда и Вальдауф должен подтянуться.

— Продвигаются, значит, дела?

Таня улыбнулась, кивая:

— Да, на Новый год покажем, Вальдауф договорился с мэром, на Васильевском спуске инсталляцию сделаем.

— Почему там?

— Там простор, перспектива вдоль реки.

— И что же это будет?

— Пока секрет, сюрприз будет.

— И от меня секрет?

— Ты же секретничаешь…

Всё же обиделась. А для меня сегодняшний день начался так, словно вообще ничего не произошло, солнце, Таня в золотисто-бирюзовом шифоне, пронизанная его лучами, аромат кофе, шкворчание яичницы, тонкий белый фарфор с изящно выписанными цветочками, этот сервиз подарила нам мама на годовщину свадьбы, белая скатерть на столе, на которой никогда не бывает пятен, будто она волшебная, разве это всё не то же, что всегда?

Я заставил себя не думать о том, что произошло, не копаться в себе, дать осесть мути, а после уже позволить себе думать об этом. И тем более говорить. Но Тане я скажу. Позднее. Когда смогу. Или, если смогу… до сих пор я мог говорить ей всё.

А пока я занялся своими ежедневными делами, их у меня было много, я должен был сегодня слетать в Калининград, а после в Киев. В нашем западном анклаве образовался конкурентный спор двух транспортных компаний, и я уверен, что на деле они сговорились, чтобы снизить тариф, а в Киеве меня ждал человек Радюгина с какими-то вестями, которые нельзя было передать никак иначе, кроме как лично. Так что и дома-то я окажусь только к ночи, в лучшем случае, если погода не подведёт.

Глава 5. Будни гениев

…Ну, а я почти весь день провела с Боги и Вальдауфом. Мы задумали световую инсталляцию, которая будет не на экране, не на стене или иной поверхности, и не будет состоять из каких-нибудь стеклянных трубок или иных светильников, как делают ещё, нет. Изображения будут воспроизводиться на клубах искусственного дыма, буквально на облаках. Это придумала я. То есть я рассказа как-то Боги мой сон.

–…Вообрази, мне снилось, что я волшебница, и могу преобразовывать всё вокруг. Например: облака принимают формы, такие, как тебе заблагорассудится, взмахнула палочкой, и… И вот я подумала: а что если проецировать на облака наши картины? Ну, допустим, сделать слайды и проецировать. Или…

— Погоди-ка… — задумчиво нахмурился Боги, выпрямляясь.

Мы были с ним в его мастерской, где перед этим я показала ему, какую придумала обложку для нового диска «МэМи», мне хотелось посоветоваться ним об этом, Марка не было дома, он часто пропадал на целые дни, являясь глубокой ночью, как накануне. Мы с Боги долго обсуждали обложку, меняли, усиливали и ослабляли детали, оттенки высветляли и затемняли, кажется, что мы изменили так мало, но картинка ожила и заиграла, будто химера, держащая череп, изображённая мной, вот-вот поднимет глаза, и, отбросив череп, бросится на зрителя.

А потом я рассказала ему свой сон, пока варился кофе, к которому я купила свежие пирожки в «Русском бистро», которые Боги встретил с усмешкой:

— Ну, хоть кто-то подумал о замшелом островитянине.

— Что, не выходил давно? — ответила я.

И вот сейчас мы ели эти румяные и будто калиброванные пирожки с печенкой, запивая вкусным запашистым кофе. Боги умеет варить, он вообще кулинар редкий, настоящий шеф-повар, он нередко шутил, что закопал один свой талант ради того, чтобы дать жизнь другому. И когда я рассказала ему свою задумку насчёт облаков, он сказал:

— Облака, говоришь… Танюшка… отличная же идея! — он сверкнул глазами. — Только не слайды, это будет слишком просто, примитивно как-то, прошлый век. Нет… мы… из света и картины сделаем, новые.

Он смотрел на меня, весь светясь от восторга.

— Вообрази, Танюшка, получится как в твоём сне, будто сами облака меняются по нашему велению!

— И… получится? — я удивилась его уверенности.

— Ну а почему нет-то? — рассмеялся он, поднимаясь из-за стола, чтобы поставить ещё кофе на плиту, у него тут газа не было, потому что это был чердачный этаж, и стояла электрическая плита, на которой он способен был сделать любой божественный обед. И вот сейчас я наблюдала, как он ловко и будто и не глядя, насыпает кофе, заливает водой, которую отстаивал нарочно в большом кувшине, никогда не используя до дна, «там соли», говорил он мне и выливал в раковину. — Вот только не на настоящие облака, они слишком непредсказуемы, мы сделаем свои облака, которые появятся и исчезнут по мановению наших рук. Как ты хотела, будто ты волшебница.

Это было три месяца назад, в конце лета, за работу мы взялись сразу. Вальдауф присоединился к нам почти сразу, причём не я привлекла его, я вообще удивилась, когда застала его, подходившего к подъезду Боги, куда он шёл, неуверенно оглядываясь, словно сверялся с адресом, который запомнил.

— Валерий Карлович? — окликнула я.

Он обернулся радостно, узнавая мой голос.

— Вы к Боги?

— Совершенно верно, — улыбнулся он, пряча в карман блокнот, в котором был, очевидно, записан адрес и наклонился, чтобы поцеловать меня, я чмокнула его в твёрдую зеркально выбритую щёку. Вальдауф всегда бреется идеально, иногда по нескольку раз в день, для чего держит электробритву даже в мастерской. У него радостные морщинки побежали от глаз, украшая лицо, как лучики.

— Как вы здесь?

— Да вот, к Курилову направляюсь.

— Боги позвал? — спросила я, открывая подъезд.

— Нет, Марк позвонил мне, сказал, что у вас новый грандиозный проект, и моё участие будет полезным. Ты не согласна?

— Отчего же, очень даже согласна. Марк прав, как всегда.

— А по-моему он слегка ревнует, нет?

Дверь за нами захлопнулась с громким железным лязгом и ударом, всегда так грохочет, почти как в тюрьме, вот ведь, дожили: за железные двери попрятались…

— Чуть-чуть, — сказала я, обернувшись на ступеньках.

— Ну, я так и подумал, — удовлетворённо кивнул Вальдауф. — Это даже льстит.

— Вам незачем об этом думать. Ни о ревности, ни о соперничестве, — обернулась я, улыбнувшись.

Боги тоже удивился и был явно недоволен, что я пришла не одна, но вскоре смягчился и сменил молчаливость на заинтересованность, потому что Вальдауф, едва услышал о том, что мы придумали, пообещал устроить машины по производству искусственного дыма.

— Тут промышленные масштабы нужны, — заметил Боги, взглянув на него.

— Это я понял, — кивнул Вальдауф. — Если уж затевать такое дело, то делать грандиозно, согласны?

— Я — да! — сказала я, вообще-то было хорошо, что они ладят и дело объединяет нас всех.

Вот так мы и стали работать втроём. Марк был счастлив, даже Володе это нравилось, хотя мы ото всех держали в секрете, что задумали, хотелось удивить на Новый год не только публику, но и близких.

Впрочем, с Володей мы виделись только между их гастролями, осенью они ездили аж на два фестиваля. Володя звал с собой.

— Милый, Марк и так недоволен, — отнекивалась я.

— Ну и что? Какая разница, чем он доволен? — хмыкнул на это Володя.

— Для меня есть разница, Володь, — сказала я.

— Какая? Раньше ты с ним разведёшься или позже?

Я не стала уточнять, и так всё было слишком сложно. Володя не понимал, не мог бы понять, что вот так встречаться, не было в глазах Марка предательством, а вот заговорить с ним о разводе — да. Нет, я не рефлексировала, не надо думать обо мне слишком хорошо, я не позволяла себе этого, будто во мне было чувство, что скоро всей этой многоуровневой пирамиде в моей жизни придёт конец. Я выстроила целый лабиринт, в котором бегала как от Минотавра от самой себя и мыслей о том, что я мечусь между стен, потому что не могу или не хочу найти выход. Дорого ли придётся платить за встречу с ним, с тем самым Минотавром, я не думала, я знала, что дорого. Мы все знаем, что когда-то умрём и не думаем об этом каждое мгновение своей жизни. Вот и я не думала, что нельзя делать того, что делаю я, я знала, что нельзя.

Сегодня мы проспорили с моими товарищами о выборе работ для будущей инсталляции, мы выстраивали их в строгом порядке и они оба никак не хотели включать в него одну мою самую любимую картинку — синичку на ветке, с которой она взлетала, ветка оставалась дрожать, роняя капли.

— Таня, ну я не понимаю, что ты вцепилась в неё, в эту «Cиницу» свою? — досадовал Боги. — Перед этим море, прибой, разбивающийся о скалы, а после — «девушка» профессора, ну как связать твою синицу с этими сюжетами?! Должна же быть концепция, композиция, это не просто череда картинок…

— Да, девушка в городе… — вставил Вальдауф.

— Валерий Карлович, ну поместите её в лес? У вас же фон ещё не готов, пусть не в окно смотрит, а на эту птицу?

Вальдауф на мгновение задумался, потом с хитрым прищуром посмотрел на меня.

— Тогда для девушки позировать будешь ты.

— Вы ведь другую девицу уже начали писать.

— Я сделал всего несколько набросков. Но если ты не согласишься, я не согласен на «Синичку».

— Нечестно! — я игриво сморщила носик.

— Я вам не мешаю? — пробурчал Боги.

Мы с Вальдауфом посмотрели на него, я рассмеялась.

— Пойду я, мужчины, у меня сегодня ещё несколько дел, — сказала я, поднимаясь. — Выбросите мою синичку, позировать вам не стану.

— Шантажистка, — смеясь, проговорил Вальдауф.

— Тогда и для моих влюблённых станешь мне позировать! — сказал Боги, направляясь за мной в переднюю.

— Всё, что угодно за «Синичку», — улыбнулась я, надевая пальто.

Боги смягчился, притянул меня на мгновение, целуя в волосы на виске, я повернула голову и поцеловала его в щёку.

— Пока, Боги!

— Пока, кукляшка! Оставляешь меня со старым черепахом…

— Я всё слышу! — смеясь, крикнул Вальдауф из комнаты.

Мы с Боги прыснули, посмотрев друг на друга. Вальдауф уже стоял в дверном проёме.

— Вот бесстыжие рожи, профессора своего черепахом обзывают, да ещё старым! Ох, впредь мне наука, с вами не связываться, с сопливыми… Хватит тискаться, идём, Богдан, сложим два и два, нам с тобой ультиматум выдали, решим, как его в нашу прекрасную композицию вплести. А потом я тоже поеду, сегодня ночным Марина прилетает, надо встретить.

Они остались, а я отправилась к ребятам в «Сокольники». Никто особенно меня не ждал там сегодня, но Володя просил почаще приезжать на репетиции, ему нравилось, если я присутствовала. Так было ещё во времена, когда мы были школьниками. Так что да, я приезжала к ним на репетиции всегда, когда была свободна. Ребята не возражали, давно привыкли к моему присутствию, иногда посмеивались, что скучают на гастролях. И сегодня, когда я пришла, мне кивнули и махнули привычно, не отвлекаясь от работы. Сегодня они спорили о нескольких рифах, никак не приходя к единому мнению. Они спорили об этих рифах не первый день.

— Ребят, вставьте оба, — не выдержала я, когда они уже начали сердиться, ещё пара слов и начнут материть друг друга, потом станут дуться пару дней.

— Тань, ну ты ещё оборок предложи пришить! — сердясь, воскликнул Серёга. — Куда оба?!

Но Мэри, посмотрела на меня.

— Как ты сказала… оба?

— Ну да… — пробормотал Володя, вставая, он сидел рядом со мной на диване, давно устав от бесплодных споров, перебирал, играя, мои волосы, и уже думая, не свалить ли отсюда. — Мы уже делали так, вспомни, ещё в Кировске.

— Вот именно, что делали! Что, самих себя станем перепевать?! — продолжил фыркать Серёга.

— Нет-нет… погодите-ка, — Володя поднялся. — Нет, не так как было, по-новому: сделаем два соло, не так как прежде, когда перекликались две гитары, мы сделаем после первого куплета первый риф, а после третьего — второй.

— И песня будет минут десять? — скептически скривился Серёга.

— Да хоть двадцать! Мы хронометрировать будем или музыку делать? — Володя поспешил к своему блокноту, который бросил где-то не пюпитре.

Я решила, что это надолго, но ошиблась на этот раз, Володя сыграл всю песню с начала и до конца с двумя соло, разделёнными друг от друга куплетом и припевом, и песня приобрела совсем иной смысл.

Ты ждёшь конца света,

Но он не придёт,

Его ждут напрасно те, кому нечего делать.

Ты ждёшь конца света,

Но смерть не пройдёт,

Хоть ей всё здесь открыто.

Ты ждёшь конца света,

Но снова весна, и птицы поют всем победу.

Ты ждёшь конца света,

А нам не до сна, мы радуемся солнцу и ветру.

Ты ждёшь конца света, но жизнь лишь одна,

Её провести в ожиданье обидно,

Ты ждёшь конца света,

Душа так бедна, когда кроме смерти ничто в ней не видно…

Возрадуйся жизни и солнце впусти

В свой взгляд и вглубь сердца,

Пускай же забьётся, застонет в груди,

И ты оживёшь, и подумаешь ты: мне не верится…

Мне не верится!

Мне не верится!

Не верится!

Не верится!

Но ты поверь

Поверь! Поверь!

Получилось очень здорово, правда, первая часть песни казалась спетой одним человеком, вторая другим и вначале он вставил тревожное мрачное соло, придуманное Вилором, а во второй перед финалом — своё, быстрое, лёгкое и радостное. Очень довольный он посмотрел на всех и сказал, откладывая гитару:

— Ну, чё рты пораззявили? — засмеялся Володя.

— Ты… какой-то гений, — сказал Серега, с восторгом глядя на него.

— Не болтай, а то Вилор подумает, что с нами лучше в номер не селиться! — захохотал Володя.

Все подхватили его смех, на том и стали расходиться. У выхода нас с Володей догнал Серёга.

— Вы куда сейчас? Хотя… слушайте, а поехали в «Метелицу»? Мы с Розой договорились, выпьем, потанцуем… А? Поехали, ребят?

— Вам вдвоём скучно, что ли? — усмехнулся Володя, обнимая меня за плечи.

— Ну не все такие добрые, как Танюшка, некоторые капризничают, в общество хотят.

— Нас не пригласишь? — Мэри и Вилор догнали нас.

— Поехали все? — обрадовался Серёга.

— Не, ребят, я — пас, у нас Димка заболел, и вообще… — проговорил Вилор, наматывая шарф.

— Чё смотрите, обрастёте детьми, поймёте, — нахлобучивая громадную ушанку из лисы или енота, не понять, сказал Вилор.

— Ох, не пугай, — сказала Мэри, взвизгнув «молнией» на куртке. — Поехали?

И мы отправились в «Метелицу». Там танцевали, веселились до глубокой ночи, ребята пили, Мэри тоже не отставала, познакомилась с какими-то парнями, но домой поехала с нами, не с ними, сказав, что они «стрёмные», мы подбросили её до дома, потому что я единственная была трезвой и за рулём, а Серёга с Розой уехали на такси.

Это был такой обычный день, такой как сотни других, как многие и многие сотни их были до и грядут следом, но, из-за вчерашнего происшествия с Марком, я всё время думала о нём, потому что не могла понять, что же с ним произошло, что за потрясение могло настолько повлиять на него. Таким я никогда не видела его, он будто покинул своё тело и пребывал где-то, куда доступа нет не только мне, но даже ему самому он ограничен.

Наверное, поэтому, потому что я была сама не своя я и повела себя сегодня не так как привычно, я не поехала с Володей к нему. Точнее я отвезла его до дома, и сказала, что не стану подниматься. Он обиделся, не хотел ни понимать, ни думать о том, что не всегда мы делаем то, что привыкли и даже то, что хотим. Мы сидели в моём «порше», за несколько шагов от двери в его подъезд, она была мощной металлической, кажется, совсем новой, но такой страшной, жуткого голубого цвета, со следами сварки, с грубой ручкой к которой мгновенно промерзала рука, стоило её коснуться на морозе. Все теперь так боялись, что позакрывали подъезды вот на такие страшные двери, по мне за ними было ещё страшнее, чем без них.

— Мне сегодня надо пораньше домой, — промямлила я, чувствуя, что я неправа со всех сторон, надо было вовсе не приезжать к ним сегодня. Но Валера сегодня дежурил, даже не позвонишь ему, а оставаться одной на вечер, когда в голове только и крутятся тревожные мысли о Марке, я была не в силах.

— Ну, конечно, там муж, а кто я…

— Ну не надо, Володь, ты это ты, — пробормотала я.

— Именно. Я это я, всего лишь я, какой-то Книжник… я понимаю, какая-то там школьная любовь, недорого стоит.

Я обняла его.

— Я приеду завтра утром.

— Не надо мне утром, — капризно отвернулся Володя.

— Ну не вредничай.

— Ты всё время так, вспорхнула и полетела, не остановишь тебя.

— Володя… ну что ты? Ну, куда полетела?..

— «Куда»… кормишь меня завтраками… Тань, ты обещала подумать, когда ты разведёшься?

Я с укором посмотрела на него.

— Воло-одя… ты… Господи, нашёл время…

— Да у тебя никогда нет времени для меня!

— Как тебе не стыдно?! — я покачала головой, правда, это было обидно.

Володя только фыркнул и отвернулся.

— Ну… ладно, Володь, давай поднимемся, поговорим, а то сидим как майские жуки в коробке, — сказала я, вынимая ключ зажигания, и открыла дверь.

Выбрался и Володя, смешно, как кузнечик, выкидывая длинные ноги вперёд себя, бормоча:

— Майские жуки, как же… зима-холодина, и ты в Снежную королеву решила поиграть, будто нарочно!

Мы поднялись к нему в квартиру, и я, чтобы у него не сложилось иллюзии, что я передумала и решила всё же остаться с ним, заговорила, едва мы переступили порог, потому что я знаю, как он любит начать целоваться прямо здесь, в передней, не успев даже включить свет.

— Володя, я хочу поговорить. В общем-то, уже давно… — сказала я, садясь на пуфик.

Он разделся и обернулся на меня.

— Вот так, даже шубу не снимешь?

— Послушай, всего несколько слов, а после я уйду, а ты подумаешь.

Он изумлённо остановился, разутый и без куртки, со смешно взъерошенными на макушке волосами, немного растерянный, будто опять школьник.

— Ты… Таня… ты хочешь меня бросить? — он смотрел на меня так, что мне стало не просто не по себе, но все мои препоны совести, что я ставила, бесконечно, рухнули

Я вздрогнула, вот если бы он взялся обниматься, или усмехаться, или сердиться или продолжать дуться, я бы продолжила говорить, я сказала бы, что мне казалось правильным теперь, что надо было сделать, но в эти мгновения я вдруг поняла, что преступно будет это сделать. Да и не могу я. И не хочу. Я его люблю, и с годами только сильнее, потому что он всегда был лёгким и весёлым, и рядом с ним всё становилось таким же, будто он солнце. И за что я могла бы сделать ему больно? В чём виноват Володя?.. Только любить его больше за то, что я от него всё дальше, что ещё я могу?..

Я просто встала и обняла его.

— Прости меня, Володька… Володечка…

— Точно бросит меня хотела, — выдохнул Володя, обнимая меня. — Ради Марка своего прекрасного… Эх ты…

Он поцеловал меня в волосы на макушке.

— Да я понимаю, Тань, он вон какой хороший муж, ради тебя полмира объехал, Боги искал, а я… меня даже рядом не бывает, я в разъездах, ты думаешь, небось, что я там весь девками обвешан…

— Чё тут думать, конечно, обвешан, — усмехнулась я. — Целый Ленин.

Володя обнял меня крепче.

— Фигня это всё, Танюшка… ты одна… — он не договорил, склоняясь к моему лицу.

Глава 6. Предложение странных людей, о любви, о детях и чуть-чуть о смыслах…

Марк вернулся домой около трёх утра, усталый, но нормальный, такой как обычно, вовсе не похожий на себя вчерашнего.

— Ты что не спишь, тоже недавно явилась? — спросил он, снимая одежду в ванной.

Я пожала плечами, а Марк засмеялся, потрепав меня по плечу.

— Что делала-то? Опять с нашими музыкантами весь день проторчала?

— Да нет, я у Боги была сначала.

— Сначала… так и не скажешь, что вы придумали там?

— Нет пока. Лучше ты расскажи, где ты был весь день.

— Да я всё по западным рубежам нашей необъятной родины… — он улыбнулся, забираясь под струи воды, и не стал закрывать дверцы душевой кабины.

Вчерашнее состояние Марка произвело на меня такое сильное впечатление, что сейчас я смотрела на него, будто это был и не он, такой контраст он составлял с самим собой вчерашним, но, к счастью, сам он не думал об этом, он был уже сегодняшний, иной, прежний: живой, ироничный, скрывающий внутри некую сумрачность, которую я ощущала в нём.

— В Калининграде, как я и думал, хитрецы… Вот не было бы у меня инсайдеров, не доказал бы ничего. А так всё легко оказалось. Проценты мои они снизить намерились, вообрази! Думали, ослабла моя система, если я лично к ним я не приезжал несколько месяцев. Пришлось напомнить, кто есть кто.

— Эти два, тоже с тобой ездили? — скривилась я, потому что он как-то чересчур много времени проводил с двумя парнями с такими каменными лицами и гранитными глазами, что мне казалось они оба подобными памятниками на кладбище.

— Не-ет, — усмехнулся Марк, выключая воду. — На что они мне там… Дашь полотенце?

— А дальше? — спросила я, наблюдая, как он вытирается, капельки исчезали с кожи, на плечах и груди, снова проступают веснушки, он очень белокожий, и солнце пристаёт к нему только в виде вот этих оранжевых пятнышек или красного облезлого носа, что делало его похожим на милого белого кролика, потому что при этом выгорали ресницы и брови добела.

— Ты про Киев? — Марк взглянул на меня.

— Ну да, — я подошла и вытерла капельки там, где он не достал — на лопатках.

— Там — плохо, — кивнул Марк, уже не улыбаясь. — Я не государственный человек, конечно, и не сотрудник спецслужб, но Радюгин не зря всполошился. Понимаешь, там проросло отторжение русскости, давно, конечно, пустило корни, но сейчас уже не скрывается, а значит, скоро станет лозунгом для тех, чьи предки под Бандерой ходили. Понимаешь?

— Вообще-то не очень, но это неважно, — сказала я, мне хотелось выйти их духоты ванной.

— Вот то-то и оно, что не важно, — кивнул Марк, запахиваясь в халат, он всегда боялся простудиться, потому что схватывал каждый сквозняк и после подолгу чихал и сморкался, но сейчас он думал о другом, не замечая сквозняков, гулявших по квартире, потому что я не успела закрыть форточки и принялась это делать сейчас, именно для того, чтобы он не заболел. Марк же, по дороге на кухню, продолжил говорить: — Но тебе имеет право быть не важно, а вот тем, кто с Радюгиным в одном учреждении служит — нет. Понимаешь, это всё не его дело, его не касается, только в части помощи вот этих бандеровцев нашим террористам, а точнее прямого участия во всей этой мерзости на Кавказе. Он, собственно, прямой именно целью это имел, но я чувствую, что мысли у него идут дальше. Как теперь и у меня…

— Хочешь сказать, в Киеве есть те, кто ненавидит русских? — удивилась я, мне это показалось таким странным и даже диким, что я даже стала вполне участвовать в разговоре. — Как это может быть?

— Всегда есть те, кто тебя ненавидит, дело не в этом. А в том, чтобы тебе не наносили вред, не покушались на твой дом и твою жизнь. Ты понимаешь?

— Пока не очень, — призналась я.

— Вот и я не очень понимаю, почему никто не занимается этим.

— И кто должен заниматься, по-твоему? Министерство иностранных дел? — мне было даже странно произносить это в отношении Киева и тех, кто там живёт.

— Это само собой, — кивнул Марк, садясь к столу, а я занялась чайником и вообще поздним ужином. — Активно, ясно: дружить так дружить, как мы с тобой хорошо живём с соседями по дому, верно? Здороваемся, помогаем, если надо, не мусорим на площадке и во дворе, собак их не обижаем, а хозяева им не позволяют углы обсыкать, и так далее. Но это люди в подъезде, в доме, всё на виду, и то, ты видишь и знаешь, что ждать от каждого. А страны не должны так просто глядеть только на то, что видят. На что тогда спецслужбы и разведка? Чтобы такие, как я, дилетанты, делали их работу? Довольно странно, нет?

— Ослабли спецслужбы, — сказала я. — И давно. Потому страна и развалилась.

— Теперь… ох, Таня, хлебнём мы ещё… «бескровная революция» как же…

Он вздохнул и принялся за еду, я разогрела ему цыплёнка с обычным картофельным пюре, сама есть не стала, давно привыкла блюсти диету, когда каждая булка или вот, куриная ножка, на учёте, очень дисциплинирует.

Ничего я из рассказа Марка не поняла, признаться, кроме того, что он встревожен, и что мир, каким он кажется на первый взгляд, совсем не такой благополучный и простой. Меня удивляло одно: контраст, каким Марк был вчера, и как он вновь стал самим собой сегодня. Что могло случиться, что так потрясло его накануне? Спрашивать снова я не хотела, потому что не хотела, чтобы он вновь возвращаться туда. Тем более что он обещал рассказать сам.

— Завтра в «Иллюзионе» «Тени забытых предков» Параджанова, пойдём? — сказала я.

— Во сколько?

— В шестнадцать ноль-ноль.

— В четыре можно и пойти…

Мы действительно пошли в кино на другой день, и насладились замечательным произведением искусства, я обожаю фильмы Параджанова и могу смотреть их бесконечно, потому что ничего красивее и осмысленнее в кино я больше не встречала. И костюмы, и лица, и пейзажи, дома, музыка, что называется «фон» — изумительно прекрасны. Мы вышли на улицу, где уже стемнело, и двинулись вниз по улице по мокрому асфальту, светящемуся в свете фонарей, как ёлочные шары.

— Почему люди ненавидят друг друга? Воюют? Враждуют? — проговорила я, думая о том, что он рассказывал о своей поездке.

— Ну… почему… Из-за тестостерона?

— Не-ет… — уверенно возразила я.

— Из-за тестостерона строят, покоряют новые земли, изобретают, сочиняют, в космос летают, он не даёт сидеть на месте, и ржаветь человечеству, потому что женское как раз для этого — сохранять и взлелеивать то, что вы завоевали. Вы — клинок, мы рукоять, эфес. Для любви тоже необходим тестостерон, потому что это тоже движение вперёд, покорение и развитие. А война — это распад и гибель.

Марк захохотал:

— Типично женская точка зрения! Война — самый мощный двигатель прогресса.

— А это — типично мужская! — засмеялась я.

— Ну нормально, — сказал Марк, и притянул меня к себе за плечи. — Хуже было бы, если бы мы с тобой рассуждали наоборот.

— Это да, — я склонила голову ему на плечо, но наши шаги были разной длины, и мне пришлось снова просто взять его за руку.

Этот день мы провели вместе, ещё долго гуляли по городу, сходили в кафе, всё время весело болтая и смеясь, будто и не было ничего странного и пугающего вчера. Но не в наших правилах было умалчивать хоть что-то, что-то держать недосказанным или невыясненным, так, чтобы сомнения не давали спать или думать о чём-то другом. Поэтому, в конце концов, я решилась спросить его о том, что было той ночью, когда он вернулся в ненормальном состоянии. Марк помрачнел, взглянув на меня.

— Я ничего не собираюсь от тебя скрывать, Танюша, но есть вещи, о которых просто неприятно рассказывать, понимаешь? Но не надо думать, что там случилось что-то важное, о чём ты должна знать. Просто поверь мне.

Я привыкла верить ему, за столько лет он ни разу меня не обманул, поэтому я поверила и теперь, я понимаю, что в жизни мужчины, особенно такого, как он, ведущего настолько сложную, какую-то многоуровневую жизнь, не может не быть неприятных происшествий или разговоров, которыми он может не захотеть делиться с женой. Так что я не стала докучать ему этими расспросами. И даже перестала думать об этом…

…Я не перестал. Да, я так и не смог сказать Тане то, что впустил в свою душу в тот момент, когда нажал на курок и вышиб мозги из гнилого черепа Никитского. Быть может, если бы я рассказал, мне стало бы легче, я перестал бы об этом думать, чувствовать всё время тяжесть рукоятки в руке, тяжесть, перетекшую в мою грудь из этой рукоятки и осевшую в глубине сердца. Но я боялся увидеть ужас и отвращение в её глазах, если расскажу об этом. Я боялся этого больше всего на свете, потому что тогда она по-настоящему, полностью уйдёт к Книжнику. И не важно, что я сделал это в отмщение за неё, я не сомневался, что она не одобрит меня, что убийства она не сможет принять. Даже тот разговор о войне, когда она сказала, что война это распад и гибель, подтверждал это. Так что — нет, я ничего не сказал, и больше того, понял, что чем дальше от того дня, тем меньше вероятность, что я вообще когда-нибудь расскажу. Мне не хотелось рисковать нашей с ней идеальной совместной жизнью, потому что и так над ней висел как топор палача Книжник.

Конец ознакомительного фрагмента.