Байкал. Книга 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2020

Расцвело объединённое приморское царство при новом царе Могуле, впервые за многие сотни лет вновь приблизившись к прежнему величию. Однако Вечное Зло не дремлет, втягивая людей и предвечных в свою игру, разъедая единство ложью и праздным недовольством, приводя к междоусобице. К тому же на Байкал надвигается нашествие дикого и беспощадного племени, ведомого предателем Байкала. Тем временем предвечные братья сходятся в борьбе за Аяю, сотрясая землю и Великое Море, навлекая новые беды на Байкал. Но Аяя оказывается в руках вражеского предводителя. Ничто не объединяет так как общий враг, и братья вступают в битву за свой Байкал, за царя и за любовь, отринув разногласия и ревность. Силы неравны, враги многочисленны и беспощадны, Байкал разобщен и ослаблен. Чего будет стоить победа? Спасут царство Могул или предвечные или всем суждена гибель?

Часть 9.

Глава 1. Соглашение

Я приехал сюда уже год тому. В эту местность, где я никогда не бывал ранее, к этим людям, к обычаям и привычкам которых мне до сих пор приходится привыкать. Я — Гайнер, самый богатый купец Каюма. И что меня понесло сюда, далеко на полдень, рассказ впереди…

Мне сорок два года, я очень зрелый человек, который имел бы уже внуков, будь мои старшие дети живы, но и старших и младших и вообще всех моих потомков, как и жену, с которой мы прожили восемнадцать лет, забрал Ангел Смерти. Я не считал, что заслужил наказание одиночеством, и потому женился снова, и моя новая жена родила мне ещё двоих детей. И я был счастлив и покоен последние пять лет. Если учесть, что я был самым довольным жизнью человеком в Каюме, а может и во всём приморье, то я чувствовал, что счастливее и благополучнее быть нельзя.

И вот со мной случилось то, чего не должно было произойти, чего никогда раньше не происходило, чего просто не могло произойти с таким человеком, как я. Чуждым чувств, восторгов, замирания сердца… Да что замирания, я вообще не знал, где у меня сердце. Я не знал, пока оно вдруг не замерло и не побежало в бешеной скачке. А случилось это так неожиданно, как приходит к людям внезапная смерть…

Это был день как тысячи других дней, когда я, по обыкновению, обходил свои лавки, проверяя их работу, товар и количество покупателей, и вдруг увидел… Я даже не знаю, как её назвать… девушка, юная женщина… волшебница… богиня… Богиня красоты и любви?.. Но таких не значится среди наших Богов, и любовь, и красота, я думаю, не в ведении Богов, они не подвластны никому, кто дарит их, кто ими управляет?..

Я не знаю, кто одарил эту незнакомку такой пленительной наружностью, такой непередаваемой прелестью, но я остолбенел, увидев её. Надо знать меня с детства, чтобы понять, что со мной произошло необычайное, неправдоподобное, то, что не происходит с такими людьми, как я. Я никогда не был подвержен чувствам вообще, особенно похоти, над которой я потешался всю жизнь. Я сам много раз с успехом использовал эту человеческую слабость, нанимая ловких блудниц, чтобы помогали мне уговорить одних снизить цену на товар, что нужен был мне или, наоборот, купить мой по более высокой цене.

И вот я, охваченный внезапным, никогда не изведанным дотоле огнём, как сухая трава, ослеп, оглох и ослабел, глядя на неё, эту женщину, будто вобравшую в себя весну и лето, всё солнце, лёгкие облака и прохладный ветер, прозрачную воду Моря и кристальные брызги его волн… я никогда не замечал всего, что перечислил. Но я изменился всего за несколько мгновений, даже, может быть, за одно, за один взгляд, последующие только затягивали меня глубже в бездну, в которую я даже не верил прежде.

Она одета просто, но лишь на первый беглый взгляд, потому что вышивки на её странном платье необычны и чересчур красивы для девушки, пешком и с корзинкой, прохаживающейся по торговым рядам, как и пояс на изумительной талии. Довольно высокая, гибкая и тонкая, какая-то слишком тонкая и гибкая, слишком белая кожа, блестящие волосы пышными волнами, сплетённые в свободные в косы, слишком правильные и утончённые черты лица, и свечение, которое заворожило меня, и, когда я погрузил мой взгляд в её глаза, бездонные, как ночное небо — вот такой невиданно странной, не похожей ни на кого я увидел её и престал быть прежним человеком, Гайнером из Каюма. Теперь я видел только её…

Я ещё сам не знал, чего я хочу, что толкает меня идти за ней, не отрывая взгляда, как нитка за иголкой я пошёл за ней вдоль улицы вплоть до самой повозки, возле которой она остановилась. Она и говорить со мной не стала, даже взглядом не удостоила, а я сулил ей всё подряд от мешка злата, привязанного к моему поясу, до моего дома, сердца, которое уже не надо было обещать, оно уже было её, вот там, в пыли под ногами, под вышитыми носками её изящных постоп…

Тут и появился этот наглый, косматый и краснорожий мужик, эта образина, который отогнал меня от неё. И увёз её неизвестно куда. Ибо никто в Каюме не знал их, ни мой слуга, что был со мной, никогда их раньше не видел и никто из тех, кого я расспрашивал, не знал, кто такие эти двое.

И всё же после многочисленных расспросов мне удалось кое-что узнать: несколько лавочников сказали, что чудесной красы девушку уже видели в городе, что с нею не всегда бывал тот человек, которого застал я. Они приезжали из какой-то дальней деревни в год от силы пять раз, покупали ворвань, шкуры и пергаменты, нитки, ткани, меха иногда, и украшения нередко, а ещё заказывали разным мастерам мудрёные штуки, назначения которых не всегда и мастерам тем самым объясняли. Платили, не торгуясь, будто и не замечая денег, а значит, были очень даже достаточны. Тем страннее был вид спутников или спутниц красавицы, потому что молодых и прекрасных собою как она сама с ней никто не видал, будто в насмешку. Всё или дядьки страшного вида, али тётки и старухи тоже не слишком приятные. Бывали и дородные молодые бабы.

— Эдакая, знашь, обхвата в два, и эта берёзка рядом с нею, будто с дубом! — хохоча рассказывали о таких спутницах неизвестной красавицы. Но ни имени её, ни откуда она приезжает, никто не знал.

— Живуть идень-ть хутором уединённо, мало ли чудаков-от, вашец…

Но и в деревнях ближних и дальних отсюда с севера и до юга я не нашёл их. Они не могли быть с востока, так издалека не доехать на той повозке, на которой я их видел. Но и в деревнях помнили чудную девушку, правда тоже рассказывали странно и смутно, будто являлась она редко, раз в несколько лет, как волшебница али потворная баба, с повитухами старыми приходила тож. Мне и помощники мои стали намекать на то, что такою прелестью обычная женщина обладать не может, такою, что свела бы с ума меня, Гайнера…

Но их глупости не волновали меня, за эти недели поисков я определился с моими желаниями: я знал теперь — она должна быть моей, принадлежать мне, потому что охладить мой ум, мою взыгравшую душу, и внезапно разгоревшееся тело, могло только обладание ею. До сих пор ничего я не хотел так сильно, даже золота и влияния, завоеванию которых посвятил свою жизнь с детства.

Я родился незаконным сыном неизвестного отца и незамужней помощницы в лавке. Был ли моим отцом хозяин той самой лавки или какой-то другой человек я не знаю до сих пор. Я рос на задворках мира, но уже в семилетнем возрасте мне улыбнулась удача и с того дня я начал становиться тем, кем стал — богачом и избранником судьбы. А вышло всё очень просто: в лавке, где прислуживала моя мать, и я был на посылках, произошло событие, которое изменило мою жизнь раз и навсегда. Случилось вот что: внезапно упал и умер человек, вошедший сюда за покупками. Пока все хлопотали вокруг него, поднимали и уносили тело, притворно сокрушаясь, сочувствовали вдове, я сидел в своём привычном углу, где меня никто не мог видеть. И вдруг я заметил, что в этом самом моём углу появилось что-то новое. Этот предмет я обнаружил только, когда унесли покойника, потому что перестал так пристально и в оторопи наблюдать за происходящим в лавке и пошевелился, наконец. Я обнаружил кошель туго набитый золотом. И поскольку он был в моём углу, куда откатился из рук умершего, когда тот упал, перед тем приготовив его, чтобы расплатиться, я решил, что он мой.

Вот с этого я и начал строить своё богатство. И начал я с того, что, обдумав всё как следует, понаблюдав за окружавшими меня людьми, я занялся тем, что стал давать деньги взаймы, с тем, чтобы вернули мне на четверть больше, чем я отдал, а потом и наполовину. Несколько раз меня попытались обмануть и, чтобы этого избежать впредь, я привлёк себе в помощь мальчишек постарше и сильнее, которым платил десятую часть долгов, которые они помогали мне вернуть… Мои богатства стали преумножаться очень быстро. Так что я был очень умный мальчик с самого детства. И необыкновенно удачливый.

Уже после я занялся торговлей, что было куда интереснее и живее, чем то, чем я накопил первый мешок золота. Моя мать, не верила в то, что может теперь не прислуживать никому и жить в доме, который принадлежит мне, её сыну, а значит и ей. Она смотрела на меня как на сказочного героя, почти как на Бога, не в силах поверить, что я остался её сыном, хотя перестал быть оборвышем.

И вот я, человек, понимающий только звон золота и слова честной или не очень честной сделки, вдруг почувствовал в себе то, чего во мне не должно было быть, потому что в моей душе не было того, на чём растут все эти цветы с шипами и без, ничего мягкого и теплого, лишь строгий порядок, жёсткий и беспрекословный. Теперь порядка там не стало, будто внутри меня взорвалась бочка с ворванью и теперь всё разбросано и перепутано, и всё пылает яростными и не подчиняющимися языками пламени…

Хотя бы ещё раз увидеть её…

И я увидел…

Прошло седмиц пять с того дня, как моя жизнь изменилась из-за неё, я был в Салазе, на полдне нашего приморья и здесь на рынке, мелькнули двое. Красивый малый и… она… она! Я не мог ошибиться, видений у меня никогда не бывало. Они именно мелькнули всего лишь на какой-то миг у рядов, где продавали арбузы. Я сам заглянул сюда, потому что дочка просила привезти из Салаза арбузов, которые не выращивали и не продавали больше нигде в приморье, только в Салазе, вокруг которого простирались степи.

Я увидел и узнал её сразу, хотя между нами было шагов тридцать не меньше. Всего только миг, но я успел разглядеть и её спутника, на этот раз молодого, немногим старше неё самой, красивого парня. Он улыбнулся, обернулся на неё, когда она сказала что-то, потом поднял мешок с арбузами на плечо легко, играючи, будто там были детские мячи, а не увесистые арбузы, даже не согнулся под его весом, хотя таким уж богатырём не казался издали. Больше её лица я не видел, только их спины: её — с тёмной свободной косой ниже пояса и его — с мешком, мелькнули ещё раз и пропали. Я заметил её так далеко, потому что увидел, что головы поворачивались в том направлении… Да, не один я видел и не мог оторвать глаз от чудесной девушки…

На этот раз я очнулся раньше и послал им вслед слуг, чтобы разузнали точно и проследили, куда они двинутся, а может быть и узнают имена…

Но ни с чем вернулись мои слуги. Куда опять пропала девушка, ставшая наваждением моей жизни, невозможно было понять. Шла она со своим спутником, не торопясь, а мои слуги были бойки, почему не догнали их?

В ту ночь я не спал. Дорога до дома в Каюм была неблизкой, и всегда в пути хорошо спалось по скрип ступиц колёс и мерное покачивание повозки. Но не сегодня. Мы остановились на ночлег в Авгалле, где с вечера все только и говорили о том, как Сингайл исцелил царя Галтея, так, что он сегодня и на охоту уже отправился и выглядит совсем здоровым и даже помолодевшим.

— Сингайл — необыкновенный, настоящий кудесник. Никто не мог бы сделать так, как он.

— Все знают, что только Сингайл может договориться со Смертью.

— Только год обещал кудесник царю…

— Год при здоровии и не заметишь, это в страданиях кажный миг как год…

Ну и в этом роде… Я же подумал: вольно вот эдак кудесникам милость Богов раздавать, а я хочу всего лишь… Боги, такая малость! И как мне это получить? Всего лишь какую-то девчонку, не из царского дворца и даже не из богатого терема…

С тем и уснул на неудобном жёстком ложе на постоялом дворе. И увидел во сне… да я увидел её близко, совсем близко, и она улыбалась мне, распущенные волосы легко колыхал ветер, бросая отдельные пряди ей на лицо, а она, улыбаясь, отводила их, они цеплялись за ресницы, за губы… Она улыбалась и смотрела так, будто любит меня…

А вот повернулась и легла навзничь, глядя на меня, и глаза мерцали тёмными омутами…

Охваченный неизбывным жаром я проснулся… И увидел… Его. Я себя представлял таким, каков был человек, сидящий на лавке возле стола, непринуждённо откинувшись на стену, рукой опираясь о стол, чувствующий себя свободно. Он чувствует себя легко и свободно везде, где бы ни оказался, легко, уверенно и непринуждённо. У него гибкая и при этом спокойная спина, плавные движения, наполненные силой, черты его лица, они же мои, достойны быть вырезанными из камня, даже отлитыми в золоте, я видел древние изображения всё ещё сохраняющиеся в залах царских дворцов, там не было лиц, похожих не моё, но ведь моё не хуже… Таким я сам всегда хотел быть.

— Ну, проснулся, Гайнер, отлично, — усмехнувшись, ответил незнакомец на мой удивлённый взгляд.

И голос у него, низкий, рокочущий, тяжёлый, голос тоже мой…

— Твоё удивление забавляет, — произнёс он, высокомерно, как я, качнув головой. — Но чересчур долго не пялься на меня с этим глупо раззявленным ртом. Ты слишком умный человек, чтобы изумляться и не понимать, Кто Я.

Понимать… Я отказываюсь понимать, что такой необыкновенно привлекательный человек, и при том с моим лицом и телом, мой двойник, с моим голосом и повадкой… что это Сам Предводитель зла и Он…

Он расхохотался, слыша мои мысли, а что удивляться: я думаю, а Он знает о чём.

— Ну хватит предисловий и растерянности, — в той же манере, какая свойственна и мне, произнёс Он. — Я тут не для того, чтобы смотреть, как ты хлопаешь глазами спросонья в своём примитивном человеческом недоумении. Я здесь совсем для другого, Гайнер.

Я, наконец, сел нормально, спустив ноги на пол с низкого здешнего ложа, и выпрямился. Если не учитывать, что я почти голый, мне надо хотя бы принять достойный такого разговора вид.

— Для чего? — спросил я, но мой голос прозвучал совсем не так великолепно, как звучал его голос…

Между тем он усмехнулся и удовлетворённо прогудел:

— Наконец-то заговорил, я уж думал так и буду с немым говорить.

— О чём?

— О том, полагаю, о чём, трепеща и замирая, колотится твоё сердце в последнее время. О твоём желании. О страсти, сжигающей твою каменную душу, страстью, превратившую камень в кипящую лаву. Мне продолжить или ты уже понял?

— Понял… что? — спросил я, не решаясь поверить, что Он…Он явился, чтобы…

Он поморщился, и, закатив глаза, проговорил устало:

— Ещё одна глупость из твоего рта и я уйду навсегда. Я могу исполнить твои желания, помочь удовлетворить внезапную страсть. Если ты станешь во всём слушать меня, станешь моим орудием, всё, что ты хочешь, ты получишь и с прибытком.

— Что я должен… сделать? — ещё не веря, спросил я.

Он, наконец, взглянул благосклонно, и что-то похожее на усмешку мелькнуло в его глазах.

— Наконец-то разумное слово, — произнёс он холодно. — Признаться, я начал думать, что напрасно пришёл к тебе…

А дальше он заговорил, и каждое слово втекало в мой ум и, растворяясь в нём, пропитывало его, наполняя мыслями, силой. Я внимал и принимал всё, что он говорил, будто родилось внутри меня…

Вот я и приехал сюда, в эти земли около года назад, чтобы из этих многочисленных и диких людей создать войско, которое сделает меня царём, оно станет моим мечом, моей силой, и с её помощью я завладею всем приморьем, а значит и той… О… о которой я грежу наяву.

Я спросил Его, конечно, неужели для того, чтобы отыскать какую-то девчонку и завладеть ею, нужно идти таким сложным, таким длинным и даже странным путём. На это Он засмеялся:

— О-о! Ты ошибаешься! Она не просто девчонка, Гайнер. Неужели ты мог бы так обезуметь из-за простой девчонки? — Он насмешливо покачал головой. — Нет-нет, она… — Он поднял голову, задирая подбородок, то ли подбирая слова, то ли вспоминая о ней, и смакуя с удовольствием свои мысли. — Она — Селенга-царица, и рядом с нею цари и дети царей, обладающие такой силой, какая тебе и не снилась.

Он снова посмотрел на меня и договорил уже холодным голосом:

— А значит, тебе придётся встать с ними в один ряд, чтобы одолеть соперников и её, — и глаза его сверкнули то ли яростью, то ли предвкушением.

Так что я послушался и, собрав вокруг себя лучших из моих слуг и помощников, до сих пор помогавших устраивать мои торговые сделки, я собрал всё моё золото, оставив в Каюме только то, что обеспечит безбедную жизнь моей семье. На золото, которое, кажется, только прибавлялось в моих ларях, мы скупали лучшее оружие во всех городах приморья. Но одного оружия было мало, нужно было обучить людей биться, а для этого тоже необходимы те, кто умеет это делать. Для этого нужны люди. С людьми мне удивительно везло, просто как никогда в жизни. Вообще теперь удача стала мне даже не подругой, а служанкой.

Потому что здесь на много вёрст южнее Салаза и Синума, куда мы прискакали моим относительно небольшим отрядом, где жили люди больше привыкшие кочевать, чем жить оседло, нас встретили радушно, будто ждали. Их вождь доверился нам, но мне не это было нужно. Я пришёл сюда, чтобы самому стать вождём. Вождём, предводителем, царём здесь и после во всём приморье.

Я сказал это как-то во время трапезы, которую здесь принято вкушать, сидя на полу, от чего у меня затекали ноги, и я терял аппетит и вес, что, впрочем, мне было только на пользу. Так вот я сказал моему другу, местному вождю:

— Я хочу стать царём приморья.

Он рассмеялся, взглянув на меня большими круглыми и при том раскосыми глазами:

— Это невозможно, Гарней, вы там живёте как боги. Как мы, пусть нас и много, как мы можем одолеть вас?

— Легко. Только захотеть сделать это.

— Да и зачем? Разве плохо нам здесь с нашими стадами, вольной охотой? Зачем нам ваши пыльные города, ваши каменные клетки?

— Чтобы властвовать, надо созреть.

— И ты… — он расхохотался, откидываясь назад. — Созрел, похоже? Как дыня на бахче?! Мы их воруем иногда… ох и сладкие!

— Власть — куда большая сладость! — сказал я, убеждённо и без смеха.

— Что ты… — но, вглядевшись в меня, он вдруг побледнел и отшатнулся, словно разглядел что-то, что раньше ускользало от него. И проговорил, изумляясь: — Что… что это… Что ведёт тебя?

И я понял, что он догадался. А потому я легко усмехнулся:

— Тот, Кто поможет мне одолеть всё на моём пути, — с этими словами я ударил его в грудь тем самым кинжалом, с которого ел жареное мясо, изобильно разложенное передо мной хозяином этого шатра и всего этого народа…

Глава 2. Прельщение

Минуло пролетье, я люблю начало лета с его дождями, холодноватыми росистыми утренниками, свежей жирной листвой и травой, полями одуванчиков, ландышей, горечавок, облаками шипковых роз, цветущих кустарников и лип, и их сказочных ароматов, коротких ночей с яркими звёздами и туманными рассветами. Теперь уже перевалило через Солнцеворот, земля отдавала тепло щедрым урожаем ягод, грибов, да просто травой и славным ароматом жизни.

Мы с Аяей давно не бывали в городах, да и не было потребности, наши коровы хорошо доились, куры неслись, свинины в виде колбас и солонины мы тоже припасли немало, закрома были полны муки и круп, а потому мы могли позволить себе забыть о городах и проводить время вместе за охотой, рыбной ловлей и своими разнообразными изысканиями. Например, в последний год мы увлеклись сложным и неподвластным ничему и никому понятием — временем, пытаясь найти для него единицы измерения, как придуманы для длины, веса или объёма. Я думал об этом много и давно, кому ещё, как не тем, кто живёт бескрайнее количество времени и заняться этим, сосчитать свою бесконечность?

Но ещё более захватывающим стало создание воздушной повозки, или лодки — самолёта, поднимаемого в воздух нашей с Аяей Силой. Сами мы не можем парить в воздухе, подобно птицам, наши тела не приспособлены для этого, мы можем отрываться от земной тверди, и, пробыв в воздухе некоторое время, мы вновь опускаемся назад, а мне хотелось, подобно птице расправить крылья и отдаться ветру, течению воздуха, как лодка отдаётся воде. Я думал об этом всю мою жизнь, как только впервые взлетел, но отрастить крылья не может даже предвечный, ибо я всего лишь человек. А вот мысль создать нечто вроде искусственной птицы пришло мне в голову, когда в моей жизни появилась Аяя, когда она взлетела вместе со мной. Мне захотелось парить вместе с ней, подолгу оставаясь в небе, этого мне не хотелось ни с кем… И вот, задумав эту самую птицу, я искал форму для воздушного корабля такую, чтобы Сила нужна была только для взлёта и посадки. Однако не так-то просто создать то, что похоже на живое, но при этом действует как послушный инструмент. Одним Богам известно, сколько я сам выпилил этих крыльев, меняя раз за разом форму и размеры, сколько я передумал и перерисовал Аяиными угольными рисовалами как и где должно располагаться нам с ней, чтобы не мешать движению воздухе. Аяя, глядя на эти мои муки, однажды, пока я спал, нарисовала рядом птицу, с точным соотношением тела и крыльев, цифрами подписав и длину, и вес и объём… Проснувшись, я застал мой чертёж «испорченным», но зато перед моим мысленным взором в тот же миг со всей ясностью встала наша будущая «птица». До того я страшно морочился, что не могу измерить силу, которая поднимает меня от земли, что я не могу измерить силу, которая поднимает птицу и мне казалось, что вся загвоздка в этом, но, увидев Аяин рисунок со всеми измерениями я понял, что знания этих сил мне и не понадобятся, надо только соблюсти правильное соотношение, чтобы искусственная птица парила, как парят живые. С этого утра всё сдвинулось с мёртвой точки. Теперь Авгаллские и прочие мастера-плотники, и столяры делали для меня части будущей воздушной лодки…

Конечно, испытывать наш самолёт удавалось в основном по лету, снег и мороз, али дожди не помогали в наших испытаниях, к тому же надо учитывать и ветры и это даже самое главное. А потому, продолжалось изучениями скал и гор по всему приморью, животных и растений, с их лечебными свойствами, испытывая их на себе, порой рискуя на сутки предаться непробудному сну, а то рвоте с поносом…

И даже изучению языков приморья, что Аяю особенно интересовало и даже забавляло, как по-разному в разных концах приморья произносят некоторые слова.

— Вот, что удивительно и интересно, Огник, один язык, мы говорим все одинаково, но при том всегда можно отличить жителя Парума от авгалльца или синумца, а?

— Разделялись раньше, вот и обособились…

Мы не забывали и наблюдения за звёздами, что так хорошо в безлунные ясные ночи. За двадцать с лишним лет мы смогли пополнить наши списки новыми светилами, что мы нашли в результате наблюдений, дома хранился не один толстенный свиток, посвящённый звёздному небу в разное время года, и всё время прибавлялись новые записи и рисунки, сделанные Аяиной рукой.

— Вообще, мне кажется, чем больше мы узнаём о звёздах, или о чём-то ещё тем больше открывается тайн, — сказала Аяя.

— Это верно, но мне думается, это касается всего сущего — чем больше мы узнаём, тем шире и глубже бездна того, чего мы не знаем. И она именно бездна… Наверное, человек потому и не Бог, что не может познать всё.

Она улыбнулась и повернулась ко мне, мы шли по пронизанному солнцем березняку, то тут то там уже попадались обабки, со своими крепкими ножками, похожими на обросшие тёмной щетиной подбородки, ровными круглыми шляпками, почти не было червивых. Мы набрали уже целое лукошко, попались несколько кустов малины и мы ели ягоды прямо с куста, Аяе сок брызнул на губы и подбородок…

Я притянул её к себе, намереваясь снять красивые капли своими губами, она засмеялась, шутливо отстраняясь, и мы, играя и шутя, побежали по рощице, бросив корзинку…

Трава казалась мягкой под ногами, но под спинами кололась и щекотала кожу. Аяя погладила меня по волосам, отводя от лица, запуская пальцы вглубь, я чуть отклонился, приподнимаясь, и солнечный свет упал ей в лицо, высвечивая тёмную бездну глаз, зазолотившуюся в солнечных лучах, как вода в бездонных озёрах.

— А знаешь, что становится всё больше и глубже, чем больше и дольше узнаёшь? — улыбаясь, проговорила она. — Моя любовь, милый… Я так люблю тебя!

Всякий раз, когда она говорит, что любит меня, мне кажется, что внутри меня вспыхивает разноцветными искрами жаркий огонь, разливаясь от сердца по всему телу, переполняет всего меня. И, хотя она нередко говорит мне это, я не могу привыкнуть к этому. Всякий раз, как в первый, я волнуюсь и наслаждаюсь этим, как и каждым её прикосновением и каждым поцелуем. В бесконечном море моей жизни почти двадцать пять лет с тех пор как она прибежала в мой дом, всего лишь один всплеск, но это единственные самые настоящие годы. Только в эти годы я по-настоящему и почувствовал жизнь.

Мы много раз предавались любви везде, где заставало нас желание делать это, больше в Аяе я никогда не чувствовал только лишь покорности моим желаниям, с тех пор как она вдруг смогла летать, взмыв над землёй вместе со мной, с того дня в ней открылись двери для меня, её сердце открылось мне, само её тело стало иным, медовой рекой стала моя Аяя. Моя Аяя.

На тот утёс, где впервые она оторвалась от земли, на мягкий мох, мы любили приходить с нею в такие тёплые дни как сегодня. Но сюда, как и на иные утёсы над обрывами мы приходили не только и не столько для любви, из моих дум может показаться, что мы только и любились, на деле же, мы всё же построили самолёт. Да-да, не надо удивляться, к этому лету он был готов и уже опробован впервые удачно, наконец, мне удалось найти ту самую форму нашей воздушной лодки и её крыльев, чтобы…

Мы Силою, подвластной нам, поднимем её над землёй достаточно высоко, чтобы уловить воздушное течение, а дальше самолёт сам, как по реке плывёт лодка, опираясь о воду, так и наш самолёт поплывёт по воздуху, расправив крылья, подобно парящей птице. Длина крыльев, хвоста, угол, под которым должны они были быть прикреплены к «телу» самолёта, чтобы не приходилось прилагать усилий на высоте, а попросту парить, всё было взято от птиц.

Много времени и сил ушло на это, всякий раз к столярам не набегаешься, да и подозревать начнут в нехорошем, так что я сам научился строгать и вырезать отверстия в тонких досках, соединять их между собой так, чтобы можно было наклонять крылья, ловить воздушные потоки, подниматься выше или опускаться. Только для того, чтобы оторваться от земли, это всё, на что требовалась Сила. А дальше самолёт, как большая птица становился на крыло и летел не хуже своих живых собратьев. Нам трепал волосы встречный ветер, наполняя сердца радостью и возбуждением. Гордостью, что мы можем то, чего не может почти никто.

Самым сложным оказалась посадка, сколько самолётов полетело вниз и разбилось, когда становилось ясно, что я не могу управить его вернуться на ровную площадку, откуда мы взлетели. Сколько их обломков валяется внизу, пока я не сумел сделать так, чтобы и крылья и хвост меняли угол и настолько, подчиняясь рулю так, чтобы спуститься на ровный уступ скалы, откуда мы взлетали.

А теперь… На далёкие расстояния можно улететь. Мы ещё не пробовали летать дальше, чем над нашими горами и безлюдными скалистыми берегами, опасаясь показываться людям, для чего людям тайны предвечных? Только пугать…

Вот и сегодня мы пролетели круг над долиной, внизу которой таились ложбины с глубокими оврагами, так не разглядишь, а с этой высоты многое видно, что не заметно с роста человека, хоть и со скал. Скалы не в небе, а лишь на краю неба…

Мы сели на нашу скалу, которую теперь называли Летучей, и, чувствуя себя счастливыми покорителями нового Моря, на сей раз воздушного, просто лежали на мягком мху, ковром покрывающем всю Летучую скалу. Солнце ласкало наши тела, ветер перебирал наши волосы, я распустил Аяе косу, желая зарываться лицом и пальцами в её чудные локоны. В лучах солнца сгустилось блаженство, наполняющее мою жизнь.

Моё счастье безгранично, как это небо над нами, и только одно печалило меня — у нас не было детей. Впервые в жизни я, произведший на свет несколько сотен, а может и тысяч потомков, осознанно хотел детей, впервые за тысячу с лишком лет, и я не имел их от единственной женщины, от которой мечтал иметь. То, что её не слишком печалило это обстоятельство, огорчало и даже обижало меня. И ведь я наверняка смог бы помочь ей, вылечил бы, как излечивал много других женщин от этого страдания, но для неё это не страдание. Для неё это промысел Богов, которые, как она считала, имеют планы на каждого из нас.

Вот и сейчас, на этом утёсе, будто нарочно созданном для нас, мы, обнажённые, лежали, глядя на высокие облака в светлом дневном небе. Солнце пронизывало кажущуюся бездонной голубизну, но мы с Аяей знали, что там, выше, дальше этой синевы по-настоящему бездонная чернота, заполненная звёздами… но может и она не бездонна?..

— Яй, ты… Я приготовлю особенный отвар и ещё капли, ты… Поверь, месяца два-три и… — сказал я.

— О-огник… — протянула Аяя и села, обняв свои колени.

Я протянул руку к её волосам, укрывшим ей спину, их тёплый мягкий шёлк скользил между моих ласкающих пальцев.

— Почему ты не хочешь? Ну почему, Яй?! — я убрал руки от неё и тоже сел, посмотрел в её лицо.

Она щурилась, и солнце золотило кончики её невероятных ресниц.

— Потому что я знаю, я чувствую, что… — она нахмурилась. — Что сейчас этому не время.

Я вздохнул и отвернулся.

— Конечно, у тебя столько лет находятся какие-то отговорки, какие-то причины, «не время», «Боги распорядятся»…

— Ты хочешь вмешаться, изменить мою природу. Я не бесплодна, это иное что-то… быть может, я не готова.

Я разозлился. Я так разозлился, что потемнело в глазах, и сказал зло, едва сдерживаясь, чтобы не скрежетать зубами:

— О, конечно, в шестнадцать лет с Мареем-царевичем, ты была готова, готова ему родить, а мне, для меня и через век будешь не готова! Так и не избыла его?..

— Как тебе не стыдно, Арий?! — тихо и горько проговорила она, и я сразу пожалел, что выпустил злость на волю. Что вообще напомнил о Марее-царевиче, произнёс его имя, я старался не напоминать о нём все эти годы, только год назад, да вот теперь сорвался снова…

Аяя посмотрела на меня и сказала, не сердясь:

— Я не знаю, почему, но я уверена, что теперь не должно у нас быть детей. Что-то грядёт, Огнь. Что-то… не знаю, но я чувствую тревогу. Так давно, так много лет всеобщее благоденствие, согласие во всём, урожаи, прибавление народу, богатств… Даже дурной погоды не было уже двадцать один год. Ни болезней. Даже царю Галтею Сингайл не дал умереть… Всё как-то чересчур хорошо, чересчур благополучно.

— Он всего лишь на год отсрочил его смерть и всё. Кстати, тому году уж конец, — проговорил я, уже стыдясь, что опять затеял разговор.

— Да… уж год. Как скоро, а, Огник? Как скоро течёт время. Это потому что мы бессмертны?

Аяя поднялась на ноги, волосы закрыли её от моих глаз. А она смотрела вдаль, туда за пределы скалы, туда, где над пропастью когда-то впервые смогла оторваться от земли и воспарила рядом со мной, потому впустила меня с моей любовью в свою душу…

— Нет, Яй. Это потому что мы счастливы, — сказал я, прижимаясь лицом к её бёдрам, скользя пальцами по её шёлковой коже…

Я увидел их. Я искал Ария, чтобы рассказать, что узнал в Салазе о предсказанной мною смерти Галтея, хотел воспользоваться этой новостью, чтобы встретиться с ним…

Я пришёл к его дому и не застал его там. И тогда отправился бродить по лесу, уговаривая себя, что я охочусь, а на деле просто не хотел идти домой, где целых три болтливых женщины и кричащий младенец немного утомили меня в последний месяц, и мне хотелось разумного разговора… Да просто хотелось увидеть Арика.

И как я набрёл на этот утёс, сам не знаю, раньше я здесь не бывал. Обширная площадка почти идеально ровная как стол, кое-где на ней были округлые валуны, покрытые лишайниками и мхом, как и вся она. А на восток открывалось небо. Но я не небо увидел. Я увидел двоих людей, обнажённых и целующихся. То есть он целовал её ноги и бёдра, стройные и длинные, белые, как лепестки лилий, что цветут в лесных тенистых озёрах, вся её кожа была такой… Она зарыла пальцы в его длинные волосы, он приподнялся, а она склонилась к нему… и вот уже он, подхватив её под гибкую спину, целовал её в губы, наклоняя к земле на тот самый ковёр из мха…

Я узнал их сразу. Их обоих. Потому что своего брата я узнал бы не то что голым, как теперь, и в любом обличье, но даже без кожи, и её, хотя сейчас я даже лица её почти не разглядел, потому что, когда она наклонилась, пышные волны волос скрыли её лицо, лишь мелькнувшее на миг. А тела её я забыть не смог бы и ещё через три тысячи лет…

И я замер, поражённый, будто упавшей на меня скалой, ослеплённый, ошеломлённый. Я не мог поверить глазам, что вижу их, двоих, кого я больше всего хотел бы видеть, но никак не думал, что увижу вместе… И я долго не мог оторвать взгляда от них, замерев в своём изумлении. Что угодно я мог предположить, придумать, вообразить, но не то, что так неожиданно, как убийца из темноты, предстало передо мной.

Арий и Аяя. Она, действительно, жива. Я не поверил даже Царице Теней, когда она сказала, что Аяи нет среди мёртвых… А вот теперь… Боги! Я отвернулся, ещё миг и я увижу, как они совокупятся, и что тогда помешает мне сломать шею моему брату?

Всё сложилось в моей голове. Все обрывки мыслей, все кусочки разбитой картины. Арик, спьяну рассказывающий о том, что влюбился так, что самого себя не помнит… То, что на его дворе я совершенно точно почувствовал присутствие женщины, но он не показал её мне… И что сказала Повелительница Той стороны, как Арик развеял то, что осталось от моих рабов, посмевших… То есть он знает, что они сотворили с Аяей. Вот только как всё это собралось вместе? Что могло их соединить? Как, когда и где Арий и Аяя встретились?

Тогда же… когда же ещё. В мыслях Мокшена, что я смог увидеть, Аяя лежала под небольшой скалой в этом самом нашем лесу. Арий просто отвёл глаза моим слугам, преследовавшим Аяю, которую он… спас. И от меня тоже…

О, Боги!.. Я задохнулся от нахлынувшей удушающей боли. Он занял моё место. Она была бы моей, если бы… Если бы… если бы я насилием не взял её, ослеплённый, одурманенный своим вечным высокомерием, если бы только подошёл к ней так же, как ко всем женщинам в моей жизни… Но я поступил, как никогда не делал, как дикарь, как безумец, одержимый то ли ненавистью, то ли желанием насолить Марею-царевичу.

— Да ничего такого, — вдруг зашептал второй голос в моей голове. — Ты хотел девчонку, ты её взял. Почему предвечному, великому Эрбину этого не сделать? Ты не думал, что она сбежит, не думал, что твои рабы посмеют пойти против твоего слова и, тем более что твой брат отберёт её для себя. Вот чего ты никак не предполагал! Что он сделал? Ничего особенного, всё, как всегда… Как всегда отобрал у тебя то, что уже было твоим!

В моей груди закипело, загудело в голове, будто этот голос внутри бил, как язык внутри колокола. Я сорвался с места и побежал через лес, не разбирая дороги. Что меня остановило от того, чтобы сейчас же броситься туда и, взмётывая куски мха ногами, подобно взбесившемуся вепрю, убить Арика?..

Я опомнился уже только, споткнувшись и упав ничком в траву, в прошлогоднюю листву между неё, здесь, в темноватом смешанном лесу, и почувствовал, что животом я угодил прямо в ручей. Я приподнялся, выпрямив руки, отрезвлённый немного тем, что я теперь был мокрым и грязным, как тот самый вепрь, о котором уже думал. Я поднялся, оглядываясь по сторонам. Куда это принесло меня? Заросшая высокой травой поляна немного странной формы, с какими-то углами, вокруг высокий и даже дремучий лес, а здесь только трава, редкие молодые деревца, а в центре… Ах ты ж! Это не просто камень, нет-нет, я читал во многих книгах об этом, и Ар знал, такими вот сооружениями больших или меньших размеров, обозначались места, буквально точки, где Сила Земли и Неба, самих звёзд, вселенной, если угодно, сходятся в настоящие мосты. И если быть способным уловить их, то можно пополнить запасы собственной Силы, войдя под эти потоки, как под водопад. Только здесь ничто не падает отвесно, нет, эти волны Силы текут сразу во всех направлениях, вверх и вниз, внутрь и наружу, скользя вдоль, завихряясь, усиливаясь и искрясь. И я, если и знал о таких местах, никогда раньше не находил их.

Но знал я и другое: так же как обрести, увеличить свою силу, также можно и потерять её здесь.

Я подошёл ближе к камням, уложенным наподобие алтаря или стола, из-под него струился обильный ручей, родоначальник того самого, в который я упал. Я заглянул под плоский валун, действительно ключ был очень мощный, даже приподнимался прозрачной горкой. Протянув руку, в непреодолимом желании прикоснуться к этой воде, я погрузил руку в бурлящую воду. Но вместо холодной воды я почувствовал… я открыл дверь во времени и увидел… Сверкающие молнии, сыплющиеся вокруг и прямо сюда, и двоих… всё тех же, Аяю и Ария, и опять обнажённых… я ничего не понял, но дольше я смотреть был не способен, это будто нарочная пытка, опять и опять показывать мне их вместе. Меня словно отбросило, когда я, зажмурившись, вынул руку из воды, которую не чувствовал водой…

Что же это такое сегодня? Боги, почему вы такой злой пыткой терзаете меня? Мне надо отвлечься, перестать думать о том, что мне привиделось, и, успокоившись, подумать…

Я провёл мокрой рукой по лицу, и мне стало как будто и легче, и мысли перестали походить на слипшиеся от патоки орехи. Я почувствовал опустошающую слабость и непреодолимую сонливость, и не в силах бороться с нею, лёг спиной на плоский камень, который оказался мягким и тёплым, будто удобное ложе…

…Я не знаю, сколько я проспал и даже не помню, что я видел во сне, пробудившись, я чувствовал себя так, словно только что расстался с Ариком и Аяей. Вот словно я только что был рядом, видел их, касался, слышал голоса, будто мы втроём сидели за этим странным столом…

Так это всё сон… Сон. Боги, какое тяжкое испытание. Это в наказание за то, что я погубил её когда-то…

Я встал и, пошатнувшись, вздохнул полной грудью, но ноги мои сразу промокли — сквозь сапоги пробрался ручей, вытекающий из-под камня сразу на все стороны. Что занесло меня сюда?..

Я направился домой и, хотя мне казалось, что я заблудился, я довольно скоро нашёл дорогу, и вот уже Игрива с криком бежит навстречу мне, а с крыльца выглядывают Серая и Белая.

— Сингайл! — Игрива кинулась мне на грудь. — Как ты напужал нас! Ох и напужал, родный мой! — и она прижалась ко мне большой головой.

А я стоял и не мог понять, чем это я напугал их? Тем, что грязный и мокрый пришёл? Так и что с того, подумаешь, страх какой…

Но выяснилось, что я отсутствовал три дня…

— Мы уж и думать не знали что… — плакала Игрива, то и дело кидаясь мне на грудь, продолжая заливать слезами.

— Да уж, напугал, отец родной так, што не то што думать… делать-то што не знали.

— Делать… баню бы хоть истопили, пустоголовые, что причитаете-то без пользы? — рассердился я, чувствуя, что неприятно мёрзну в мокрой одежде и обуви.

Они подхватились готовить мне баню, кормить и поить, опомнились, наконец. Наевшись досыта и выпарившись в бане, я лёг спать, а они, тихонько ступали в соседних горницах, не позволяли Заряну орать, тетёшкая тихонько, и даже выходили с ним на двор.

Вот, значит, как… трое суток я пролежал на том камне и видел что-то, что-то очень важное, чего не мог сейчас припомнить, словно кто-то закрыл покрывалом и я мог только слабые очертания угадывать того, что я видел и понимал до того ясно. Кто мешает мне видеть?

— Я!

Я не видел Того, Кто произнёс это, я не стал открывать глаза в ужасе замерев и понимая, что это может быть только… Как я это понял?

Он засмеялся хрипло.

— Очень просто, я много раз нашёптывал тебе свои слова и мысли, я внушал тебе то, что ты должен был сделать во славу меня, ты привык и даже не замечал, как дети не замечают умелого управления учителей и родителей, — произнёс Князь Тьмы, которого я узнал, потому что не узнать Его было нельзя.

Я не ответил ему, потому что знал, что незачем говорить вслух с Тем, кто влезает в твои мысли и ворошит ими как углями в печи. И к тому же лжёт: не мог бы я не понять, что кто-то управляет мной, мои поступки были только моими.

— Молчи-молчи, — хмыкнул он, будто разочарованно. — Я-то думал, ты охвачен страстью настолько сильной, что захочешь сразиться, наконец, со своим братом. А ты… Ты слабак, Эрбин, всегда был слабее Ария. Он не побоялся попросить меня о помощи, чтобы завладеть Аяей, ведь иначе не получить её. А ты выпустил из рук и страдаешь, в свою затхлую нору опять залез, как барсук. Неужто, такая, как Игрива должна быть рядом с тобой, сыном царя?.. Из всех женщин, что ты встречал и любил, ни одна не была ровней тебе. Подумай, Лёд, так и уступишь Огню, как всегда уступал? Он двадцать пять лет врёт тебе, он отнял её у тебя и скрывал это, знал, что ты заберёшь назад, если узнаешь…

Я зажмурился и пытался изгнать навязчивый голос из своей головы, повторяя: «Боги, не оставьте меня! Предстаньте, защитите, не отдавайте… Бог Солнце и ты, Байкал, услышьте!»…

Между тем Он разозлился и зарычал, обдавая жаром моё лицо и грудь, но я зажмурился ещё крепче, боясь даже приоткрыть глаза, и почти не дыша.

— Никто тебя не слышит! Никто не защищает вас, людишек, от меня! — со свистом в самое моё лицо прошипел Он. — И ты не спрячешься, слюнтяй и слабак! Всё равно придёшь просить меня! Взвоешь и придёшь, приползёшь, скуля, на брюхе, потому что зависть твоя суть! Ты всегда хотел того, что было у Ария, и не мог получить! И теперь без моей помощи не сможешь! Ещё придёшь ко мне, а я буду ждать. Я дождусь, предвечный!..

И сдуло с гулом и ветром, словно громадная птица вылетела прочь. А меня будто окатило жаром… Слабость и темнота овладели мной, словно солнце упало за горизонт. Настала ночь…

Я проспал до следующего полудня и, когда поднялся, встретил обеспокоенные взгляды трёх женщин чуть ли не с раздражением, даже плач Заряна злил меня сегодня, а ведь никогда не был нетерпим к моими близким раньше. Но разве они были мне близки? Единственным близким мне человеком за всю мою бесконечную жизнь мне был Арик…

Всё же я должен увидеть его. Надо увидеть его, чтобы понять, что же я видел, что я чувствую на самом деле…

Потому едва немного подкрепившись доброй пряной ухой и кнышами, я отправился снова в лес, к дому Ария, не обращая внимания на взгляды и слова Игривы, Белой и Серой, на их удивление и даже недовольство. Сейчас я должен был увидеть брата и понять, что всё происходившее в моей голове это не безумие…

Глава 3. Побег

Ничего не привиделось мне… Впервые за всё время я не только застал Ария, но и увидел её, Аяю… Возможно, это произошло потому что я раньше приходил не подглядывать, а встретиться с братом, шёл открыто, а сегодня я не хотел быть обнаруженным им, сегодня у меня здесь была иная цель. Я скрытно подошёл не со стороны входа, как всегда приходил, я прошёл вдоль изгороди. Я хотел теперь рассмотреть всё, всё их мироустройство. Я хочу понять, что происходит здесь, чем они живут, как, почему они вместе, и куда можно протиснуть клинок, чтобы разлучить их.

Наверное, нет ни одного человека на земле, которому было бы сложнее разделить этих двоих людей. После всего, что я сделал с Аяей, получалось, я и загнал её в этот лес к Арику. Или…

Или они были знакомы раньше?!..

Что, если они были знакомы и близки всегда, задолго до того, как я узнал её, до того, как она попала во дворец к Марею-царевичу?!..

Эта неожиданная мысль так потрясла меня, что я задохнулся от нахлынувшей на моё сознание, и на сердце волны жара: знали друг друга раньше!..

Да нет, этого быть не могло, она с двенадцати лет на моих глазах, выросла буквально. А впервые я увидел её задолго и до этого. Нет-нет, не могли они знать друг друга до того, как она попала во дворец к Марею, Арик не мастер дворцовых интриг, он вон в небо смотрит, люди с их страстями ему никогда не были так уже интересны, потому, думаю, он и летать умеет в отличие от меня. В нём простого, обыкновенного всегда было намного меньше, хотя и пьяница он, хуже последних ярыжек загульных.

Двор Ариков необычный. Кроме того, что все строения на нём раскрашены замысловатыми рисунками, яркими и невиданными, точно Аяи рук дело, так ещё и странные предметы я здесь заметил: какие-то соединённые между собой металлические прутики и пластинки, они покачивались и позвякивали в соединениях, вот что это? И для чего это на дворе, по которому ходят курицы, вышагивает петух, пасутся две коровы и лошади, кошка с рыжим хвостом прошла к столу и вспрыгнула на лавку, прижалась боком к Аяе, сидевшей здесь у этого стола, тоже разукрашенного самым замысловатым образом. А знаете, что делала Аяя? Она сидела со свитком. И даже не читала его, что уже не обычно, хотя она во дворце читала и училась всё время, вечно у Викола я заставал её даже одну без Марея-царевича. Так сейчас она не читала, она что-то писала в нём. И свиток не письмо, это какая-то большая рукопись. Рукопись, которую создаёт она?! Боги, я проснулся или всё ещё сплю?

Неужели это Аяя? Настоящая, живая и ещё более красивая и пленительная, чем была. Сегодня её волосы перехвачены красивыми лентами, и платье необычное на ней, богато расшитое разноцветным бисером. Она качнула ножками с постопах, тоже искусно украшенных бусинами, маленькие постопики… выпрямилась, расправляя затёкшую от долгого сидения спину, погладила кошку и посмотрела по сторонам. Мне показалось, что она смотрит на меня, хотя она никак не могла меня видеть, я стоял за кроной низко наклонившихся ветвей пышной липы, да и кусты шиповника скрывали меня. Но на мгновение показалось, что она смотрит мне прямо в лицо. Боги, как прекрасны её совершенные черты… Достоинство и спокойствие в них, у мягких губ лёгкая усмешка, не высокомерная, положенная такой красоте, но нежная и притягательная. Притягательная настолько, что я качнулся вперёд, чтобы… ещё немного, и я перелез бы через изгородь, но натолкнулся на невидимую стену. Коне-ечно! Арикова защита, я и вижу-то Аяю только потому что он позволил мне однажды войти к нему на двор, приоткрылся для меня. Обычно, думаю, и увидеть нельзя ни двора этого, ни дома.

— Яй!

Я вздрогнул от голоса моего брата, неожиданно прозвучавшего совсем рядом. Она обернулась, тут я и увидел его с длинным шестом, на котором висели рыбины, коптил он их, что ли? Вот делать-то нечего…

Я увидел моего брата, идущего с другой стороны двора, нет, не коптил ещё, только собрался, к печи и несёт и хочет, чтобы она ему с коптильней помогла. На кой чёрт ему помощь, когда он взглядом может куда угодно любой предмет двинуть. Он просто хочет, чтобы она… ему приятно взаимодействовать с ней даже в мелочах. Я бы сам так сделал… Сделал бы… Эрбин…

Арик повернул голову, хмурясь… чувствует меня, моё присутствие, ещё немного и увидит. Надо убираться, пока они возятся со своим уловом…

Я ушёл. Но только для того, чтобы вернуться много и много раз ещё. Подходил с разных концов их огромного двора, так же украдкой я разглядывал Аяю, размышляя над тем, как сделать так, чтобы… Как мне похитить её, вот о чём я думал неотступно, не замечая даже того, что происходило у меня дома.

Хотя там нечего было замечать, всё шло своим чередом. Так прошли все летние месяцы, мой сын подрос, во всю агукал, тянул ручки и улыбался, крепкий, пухлый малыш, похожий на свою мать. Но я будто и не видел обычного, такого привычного моего мира, в котором я пребывал все годы, всю свою тысячу с лишком лет. И только Аяя меняет мой мир. Она изменила его с первой нашей встречи, когда я запомнил странную девочку, говорившую со мной возле мельницы своего отца… И оставаться в той же уютной барсучьей норе мне становилось невыносимо, душно и тесно. Я стал иным давно и все эти годы жил по привычке только потому, что не сомневался, что той, что изменила меня, в живых больше нет.

Но она жива и я опять ожил, я живу иначе… и продолжать прежнюю привычную жизнь становилось всё более невыносимо с каждым днём. Я не мог не ходить подглядывать за Аяей и Ариком, и понимал, что это проявление слабости, но ничего не мог поделать с этим. Да, я мог видеть Аяю, и это стало почти ежедневной усладой моей души. Но это же стало и моей пыткой.

Близилась осень, и я понимал, что скоро я не могу прятаться за деревьями. И что тогда? Отказаться или ждать до следующего лета? Это уже походило на какое-то помешательство. Как отобрать её? Как её выкрасть, если они не расстаются? Я ни разу за всё лето не застал Аяю одну. Но и застань я её, смог бы я даже пройти в их двор, как я предстану перед нею? После того, что я с ней сделал. И будь только мой собственный грех, я смог бы, я уверен, уговорить, умолить, выпросить прощения, я окружил бы её такой любовью и негой, что этому остолопу, Арику, не приходит в голову. Она у него в хлев ходит, я видал, правда вёдер с молоком не таскает, но кур кормит и готовит, хотя он сам отлично справлялся раньше.

Не-ет, я поступал бы с нею иначе. Она стала бы той, кем достойна быть, кем родилась. Я осыпал бы её златом, его у меня столько, сколь нет ни у кого на всех берегах Великого Моря. Я построил бы ей дворец. Я отнял бы дворец у Марея, теперь царя Могула. Да не просто царя, царя царей, чтобы она могла быть моей царицей царей. Пожелай она, я бросил бы к её ногам всё приморье и завоевал бы все земли. Мало, чего я не могу в этом мире, и я сделал бы всё, только бы она стала моей.

Но как подступиться после того, как я отдал её на поругание моим рабам?! Пусть всё было иначе, и они ослушались, но разве я не виновен?.. Как вымолить прощения за то, что они надругались над нею все вместе и после гнали её как зверя по лесу, угрожая убийством? Я не понимаю, как ей вообще удалось убежать, тем более непонятно, как она ушла от погони, но это, конечно, Ария заслуга, отвёл глаза им, спрятал её… Вот потому она с ним и осталась, куда ей было идти, если Марей-царевич предал, родителей нет, брат сторговал с выгодой для себя. Арик и не пустил, конечно, такую рыбку поймал. А не любила его, вот он и пьянствовал тогда, когда рассказал мне в пьяном бреду о ней. И ревновал, и ревнует до ослепления, ежли даже мне, брату своему, не показал, не представил её. И замуж ведь за него не пошла она… Может быть, Марея-царевича всё ещё любит? У женщин это случается сплошь и рядом, и бьёт, бывает, и топчет, а она любит, не предаёт…

Но Марей-царевич, мой дорогой зятёк, уже мне не соперник, ему до Аяи, полагаю, и мыслей-то нет давно, в такой выси теперь парит, так широко крыла расправил, на что ему вспоминать ту полудетскую любовь и первую жену? А ведь, ежли разобраться, коли Аяя жива, так Арлана и дети её незаконные при Марее-то. Первая жена и есть царица, не моя дочь…

Пообещать Аяе трон, возвратить её законное место… теперь не одного Авгалла она царица, но всего приморья, мало кто может отказаться…

Я ещё летом ухитрился бы выкрасть Аяю каким-нибудь манером, если бы не Мокшен, Трик и Жаба и то, что я стыдился их преступления, осознавая свою вину. Потому я мучился теперь этим своим соглядатайством и ощущал своё бессилье. Однако ж, вскоре зима подкатит, надо что-то с этим решить…

А для начала надо увезть Игриву из моего терема… А-нет, неверно. Арик знает этот дом, он придёт сюда за Аяей, другое место надо найти. Оставить здесь Игриву с Заряном, Белой и Серой, пусть живут в довольстве, к лету перевезу в город, в чаще здесь им тяжело будет без людей, когда я оставлю их. А теперь надо бы припасы пополнить, чтобы хватило до весны, и найти новое прибежище для себя и Аяи, достойное её, и при том такое, где я смогу спрятать её от Ария. Он найдёт, но не сразу, за это время, она мне уже и ребёнка родит, а тогда никакой Арий мне не страшен. Когда-то я сам сделал её бесплодной как ледяная скала, потому у них с Арием детей-то и нет, но и на снегу птицы вьют гнёзда, а Аяя в моих руках из этой снежной глыбы самой плодородной почвой сделается, это так легко, что не стоит даже думать иначе, ни одна женщина не ушла от меня без приплода.

И потому всю осень я занимался тем, что искал дом достаточно богатый и красивый, чтобы быть достойным Аяи, и при том уединённый, спрятанный от глаз, вдали от дорог. Это задачка была непростая, я даже подумал, построить дом наново, но чтобы я был доволен, займёт слишком много времени, жаль, что у меня не было больше слуг, которые обежали бы всё приморье и нашли бы для меня подходящее место. Но я не могу доверять никому, даже при моей способности воздействовать на память людей, я не хочу, чтобы был хоть кто-то, кто будет знать, где моё тайное убежище.

Тем временем, Арий пару раз упился зелёного вина до тяжкого моего похмелья и, вопреки обыкновению, я, страдая от дурноты и головной боли, радовался в эти дни, понимая, что, вероятно, они поссорились там, в своём раю, которому я так мучительно завидовал.

Но Повелитель Зла вовсе не был прав насчёт того, что Аяю я хочу из зависти к счастью брата. Моё вожделение куда старше этой зависти, возникшей при виде их вместе. Я хочу её для себя, не для того, чтобы отобрать у него, или насолить ему. Сейчас об Арике я помнил в последнюю очередь, только потому, что он оказался там, где она. Всё было бы намного проще и значительно приятнее, если бы Арик не имел к ней отношения. Я вижу, он её любит, взбесится, опять землю трясти начнёт…

Я утомился в поздний предзимний черностоп в моих поисках и вдруг мой конь, такой же усталый и понурый, как и я сам, сбился с тропы, по которой я ехал и вот, едва ли не на закате я оказался посреди густого соснового леса. Я не заметил, как съехал с дороги, потому что задумался, предоставив моему коню самому выбирать путь, отпустив почти поводья, задумавшись о том, как много переменилось за прошедший год и с той поры, как царь царей Могул, теперь и полноправный царь Авгалла, получил в свои руки всю полноту власти.

Удивительно, какой порядок царил во всё приморье. Он сделал это, конечно за те годы, что уже был царём царей, и само приморье, наш древний возрождённый им Байкал, конечно, не такой великолепный, каким было наше древнее царство, но уже более многолюдный, чем наш, всё приморье было счастливо его полному воцарению и готово к нововведениям. А они произошли: он объявил и закончил давно начатое подведение всех без исключения законов к единому образцу, монет, правил торговых расчётов, и войск. Теперь был единый главный судья и главный воевода. Не каждый царь со своим войском союзники Могула, царя Авгалла, но одно объединённое войско и над всем им царь царей Могул, ему подчиняется главный воевода, а цари Севера, Востока и Полдня и Восточного Полдня, входя в военный совет царей вместе со своими воеводами. Единый герб и стяг для всех, тот самый наш, возрождённый стяг Байкала: алое полотнище с золотой короной, со вставленными в её обод синими яхонтами, эта корона — объединение Солнца и Моря, наших Богов, в одно, алый же фон — это свободный и благородный народ Байкала с горячей кровью и чистыми помыслами. И уже подумывали и всерьёз обсуждали новое название приморья, всех объединённых царств под тем самым, древним, славным, не забытым названием. Думаю, к Зимнему Солнцевороту объявят новое название объединённого единого царства. Удивительно способный, сильный человек оказался Марей-царевич, мой дальний потомок, мой зять, победивший некогда противник, царь царей Могул. Что ж, я проиграл, но проиграл достойнейшему.

Вот именно об этом всём я задумался, когда мой каурый сбился с тропы и забрёл в чащу.

— Это куда ж ты меня привёз-то, а, Каурка? — проговорил я, растерянно оборачиваясь. — День-то к вечеру, а ну как волки придут бабок твоих жирненьких покусать?.. Э-эх, наддать бы тебе сейчас, да помчишься, глупое ты мясо, ещё хуже заблудимся.

Меж тем я прислушался. Вроде шум прибоя одесную, поеду-ка туда, с берега легче будет разобраться, куда направляться дальше. И не более пары тысяч шагов я проехал, когда очутился на берегу пологой бухты замечательной красоты, с одной стороны отгороженной от сиверка высокой скалой, с другой — горной грядой, с поворота спускающейся сюда к самой воде. Удивительнее всего был высокий терем, совсем новый, из золотистых ещё брёвен, высоким коньком и пристанькой для лодки. Вот так находка.

— Каурка… ну ты и завёз! Вот это замечательно завёз! Будто думки мои тайны читал, покуда шёл сюда… Пшеницы самолучшей тебе насыплю, помни, с сего дня в неделю и преднедельник, как сегодня стану тебе вместо овса и сена пшеницу давать. И кажный день давал бы, да не страшусь Бога Солнца прогневить…

Я спешился, потрепав своего чудесного коня по гриве, и пошёл к терему. Недалеко от крыльца забрехал рыжеухий пёс, я цыкнул на него, но он не унимался, пока не вышел хозяин, молодой щекастый мужик с золотистой бородой.

— Ты хто это? Коли со злом, у мене лук здеся, и… — удивлённо проговорил он, и вправду поднимая лук, что держал в руке

— Не со злом я, послушай, — сказал я, поднимая открытые ладони.

Мне его стрелы — тьфу, даже к цели не прилетят, но зачем ссориться, если всё можно решить миром. А вернее, золотом.

— Хто ты есть?! — бледнея, проговорил он. — И как нашёл нас? Я энтот терем в большой тайне строил, штоб ни одна душа… Ты… От отца нашего?

«Нашего»? — удивился я, с кем это он тут прячется от общего отца?

— Я не знаю твоего отца, — сказал я. — Выслушай, я лиха не принёс.

Но тут на крыльцо выскочила из дома юная девчушка, лет пятнадцати не больше, бледная от страха, рыжеватые коски в разные стороны, похожи они, и верно сестра. Это что же тут творится?..

— Лиха не принёс, а чего?

— Кто это, Гигун? От батюшки? — испуганно спросила девчушка.

— Иди в дом, Гайя, не бойся, — сказал Гигун.

И по именам этим я вспомнил, что на рынке давеча слышал разговоры о том, что сын богатого Каюмского купца Гигун, сбежал вместе с сестрой, которую отец пообещал в жёны своему торговому товарищу с восточного берега, тому шестьдесят лет, а Гайе этой едва минуло четырнадцать. Сын взбунтовался, отстаивая сестру, но отец был непреклонен, ему был очень нужен восточный богач, владелец целого флота лодок, на которых их отец переправлял бы на тот берег свой товар. Свадьбу наметили на предстоящую зиму, вот и сбежали брат и сестра, оскандалили отца на весь северо-западный берег… Так вот кто это такие.

— Зря вы так близко от Каюма терем-то поставили, Гигун, — сказал я. — Полдня пути нету, полтора уповода всего. Найдёт вас отец и отправит Гайю на Восток.

— Не бывать тому! — белея от страха, проговорил Гигун. — Передай ему…

— Я не от твоего отца, я вовсе его не знаю. Слыхал болтовню сегодня на базаре, вот и всё, — сказал я, опуская руки. — Мне нужен твой дом.

Он тоже опустил лук, удивлённо глядя на меня.

— Хто ты?

— Не важно, кто я, важно, что я могу заплатить тебе столько золота, сколь стоят три таких терема. Вам уехать надо, подальше от отцовского гнева, коли вы грешники, свалялись друг с другом, — чувствуя отвращение при мысли об этом, сказал я.

— Да нет… — он захлопал рыжими ресницами. — Никогда я… Но… мы сироты, а энтому Мглою узкоглазому стока лет, скока нашему деду, а батюшка Гайю за него… Рази ж можно так?

— Не мне решать, сами судьбу построите себе, — уже легче проговорил я. — Бери золото, Гигун и езжай на полдень, али в Авгалл, столица — большой город, затеряетесь с золотом, замуж сестру выдашь за молодого, раз уж ты такой добрый брат.

Мне пришлось ещё некоторое время уговаривать его, и даже приплатить ещё, чтобы только они согласились убраться отсюда. И, когда через несколько дней, я приехал сюда осмотреться, то остался очень доволен: обширная подклеть, просторные сени, две большие горницы в нижнем этаже и светлица на четыре стороны наверху. Печь, широкие ладные лавки, большой стол, больше здесь ничего не было, купеческие дети всю утварь и ковры забрали с собой, на нескольких подводах увезли, судя по следам на мягкой траве у дома. Налегке надо было ехать, не тащить тюки с кулями, жадность может погубить их, выдать…

Теперь, пока будут мне тут обустраивать всё, надо придумать, как Ария из дома выманить одного, чтобы застать Аяю врасплох…

Глава 4. Сладость и горькие слёзы

— Ты что это, опять пьёшь? — едва не задохнувшись от разочарования и злости, спросила я, чувствуя, как безмерная усталость разом овладела мной, до чего же я ненавижу пьянства!

По его лицу уже издали я поняла, что когда-то успел набраться, едва за полдень перевалило, а он… С чего — ясно, за вечерей накануне он подал мне маленькую чарочку с сильно пахнущими анисом каплями, я сразу поняла, что это, посмотрела на него.

— Огнюша, — вздохнула я, — опять то же…

Мне надоело говорить об этом, надоело объяснять, что бесполезно всё, только бесплодные надежды: загораешься, ждёшь, дни считаешь, прислушиваешься к себе всякую минуту, и всё втуне.

— Ты летом о тревогах говорила, уж зима на носу, а жизнь в приморье только лучше день ото дня, с воцарением Могула, сама видела, ещё лучше стало всё. Байкал скоро почти тем Байкалом станет, что я помню с детства. А ты… ты всё упираешься, всё не хочешь, не хочешь от меня… — сказал он, и побледнел, зрачки разошлись к границам, от чего его, всегда такие светлые, совсем прозрачные глаза сейчас казались почти чёрными.

— Так и хорошо, коли я в своих предчувствиях ошибаюсь, и славно, значит всё само собой и ухитится. Боги управляют судьбами, и смертями, и рождениями.

— Опять ты… Боги, всё само… — он совсем побелел, возвышаясь надо мной, как раскаляющаяся скала. — Выпьешь?

— Огнь… — я вздохнула.

И уж готова была и выпить, только бы отвязался, хотя и знала, что толку не будет, пила я уже и сама травы эти все, еще лет восемнадцать назад и потом не раз, всё надеялась и всё без толку. Но не успела я согласиться, как он размахнулся и шваркнул чарку в стену, она жалобно тренькнула перед смертью и разлетелась в брызги. Разбив снадобье, он зло уселся за стол и, взявшись за ложку, проговорил:

— Ох и гадюка ты, Яя, — качнув головой, и не глядя на меня. — Спишь со мной и то из милости. Из милости, али из жалости, кто вашу натуру бабью разберёт…

— Что ж ты… городишь-то?! — задохнулась я. Ну уж после стольких лет вдруг обвинять в энтом, с чего и взял-то такую дурость!

— Да с того! Вчерась не хотела, еле уломал! — зло зыркнул он.

— Прям уж, уламывал! Цельный день с тобой на самолёте взмывали, замёрзла и устала, ну и привяла, сон сморил, чего обижаться-то? Силушки-то у меня помене твоей! — почти обиделась я.

Он только отмахнулся.

— Начинай! «Помене», молодая ты, не прониклась ишшо до краёв силой-то, в твоё время у меня вдесятеро меньше было.

— Самолёт ты один поднимашь! — рассердилась я, сравнил, тоже мне.

— Если бы тебя не было, и никакого самолёта не придумалось бы даже, будто не знашь! Тебе больше дано, ты…

Теперь я отмахнулась.

— Про зверьё ещё напомни!

Он сверкнул зубами, зло усмехаясь:

— Ах да! Позабыл совсем! Ты ж у нас Селенга-царица! Куды мне, лесовику замшелому до повелительницы всех зверей и птиц!

— Про рыб позабыл ишшо! — улыбнулась я, надеясь перевести глупую ссору в шутку и, наконец, посмеяться вместе.

Но я неверно рассчитала, вместо того, чтобы расслабить плечи и перестать зудеть, он взорвался.

— Да что там рыбы!.. — он шарахнул по столу ладонью, отшвырнув ложку, поднимаясь, весь бледный, губы сжал. — «Рыбы»… Могул, царь царей на уме у царицы! Вот и всё! Все твои капризы, всё от того!

— Да ты… — я отшатнулась, будто от удара от его слов и тоже поднялась, выходя из-за стола, на котором так и осталась стынуть отменная рыбная уха. — Дурак! Ох и дурак же ты, царский сын Арий!

Я даже полотенце швырнула в него, в грудь попала дураку… С тем и вышла из горницы.

— Ещё и какой дурак! — выкрикнул он мне вслед.

Выскочила поспешно, неодетая, а на дворе холод, только что дождя нет… Но отправилась в хлев, в конюшню просто так, на скотину поглядеть. Они глаза на меня подняли, смотрят, понимают будто и сочувствуют. Муукнула бурёнка, вытянувшись ко мне большим розовым носом, лошади потрясли головами и гривами, будто говоря: «Чепуха, перемелется». Здесь было тепло, парко от их дыханий и больших тел. Я погладила их по тёплым шкурам, потрепала загривки, задала корма и вышла, потому что здесь вычищено, как всегда, Арий кажный день следит, рукой поведёт, всё само сметается, убирается, он усилий не затрачивает. Так что мне тут и делать было нечего, только что погладить каждого с лаской и благодарностью.

На дворе ветер раскачивал наш красивый ветряк, который показывал и направление ветра и, даже, будет ли дождь, али снег. Хитро были связаны между собой тонкие и более широкие прутики и пластинки, нарочно отлитые и искусно выкованные для Ария из меди, он соединил их между собой, связал тонкими и крепкими нитями из жил, так что они легко ходили вокруг друг друга, вращаясь и поворачиваясь, а мы по направлению указателей понимали, какова будет погода к вечеру, али к обеду. И так, конечно, по облакам, по влаге в воздухе, по ветру или его отсутствию было ясно, что будет, но потому и было так интересно наблюдать за энтим чудесным устройством, правильно ли покажет. Мы даже записывали всё, что показал наш ветряк, чтобы после проверить много ли врёт. Вот когда сильный слишком ветер был, он врал, потому что болтало его как серёжку у танцорки. Вот такой как сейчас ветер, а к ночи ещё разгуляется, снять надо, сорвёт ещё, поломает. Потому я сняла замысловатый прибор, длинный, почти в мой рост, так что нести пришлось на поднятой руке, да всё норовил за платье моё уцепиться. В сенях повесила на крюк и вошла в горницу.

Арий успел куда-то уйти, горшок так и стоял на столе, даже ложки своей брошенной с пола не поднял. Я убралась, и уху убрала со стола, захочет, поест, на виду стоит. Я так и не дождалась его до ночи, заснула. Спал на лавке, должно, на печь не пришёл, а на лавке утром я тулуп его нашла, вот как озлился на пустом месте. Со скуки его разобрало что ли? Так съездил бы в город куда, не любит, когда я с ним езжу, злиться, что глаза на меня пялят, али одаривают в торговых рядах, кто яблочком, кто ленточкой.

С утра, как всегда, рано встал, и вот каким я нашла его после полудня. Может он и не с утра, а с вечера пьёт, кто его знат… И где только вино энто прячет, давно покупать вроде перестал, выливала столько раз, да и нечасто быват такая вот ерунда, забываю от раза к разу, а всё ж совсем свою нехорошую склонность не забывает. Дурная я всё же женщина, коли мужик вот так-от… Вот сейчас на мои слова поднял голову свою русую и посмотрел вызывающе, белыми от вина глазами в красных прожилках:

— Ну и набрался! — даже охрипнуть успел. — Вам что? Хочу и пью!.. Моего ума дело!.. ходит тут… Похмелье и то у моего брата, не у вас же, царица вы расцарица!.. Идите, лучших вспоминайте, так не свезло вам с таким вот обормотом связаться!

Я только вздохнула, что тут скажешь? Что и говорить, сам жалеть будет, коли вспомнит, когда протрезвиться…

После того, как было найдено и обустроено по моему вкусу в идеальном и, пожалуй, самом красивом месте из всех виденных мной на берегу Моря, я установил заградительную магию и куда более сильную, чем в моей долине, благо здесь вся природа располагала к этому. Все, кто работал на обустройстве, были угощены мною чудесным вином, так что уже в корчме, где мы сидели, перестали узнавать меня…

И всё это время я думал, как бы мне выманить Арика из дома, чтобы Аяя осталась одна, потому что за все месяцы, что я ходил мучиться — следить за ними, я ни разу её одну не застал. Как-то из лесу при мне пришла с травками, так и то он напустился, чтобы не смела одна уходить. И сам не отлучался без неё… Случай помог мне, вот в этой самой корчме, где остались гулять столяры да плотники, что доделали мне терем.

— Жена заболела, никак не поправится, кила какая, что ли, с нею, не знаю, хоть Галалия зови, — сказал один толстомордый мужик другому, примерно такому же, сидевшему напротив.

— Ну уж и Галалия сразу! Ещё Сингайла вызови. Вон потворная баба Яговита в суседней деревне живёть, съезди, она тебе за куну всю семью вылечит.

— А не вылечит? Жалко жану-то, у нас детей сем человек!

— Не вылечит, и позовёшь Галалия. На что лекари да потворные бабы, коли всякий раз кудесников звать? На всё приморье ихних силов не хватит, расплодились-от как.

— Энто верно, Каюм как Авгалл старый стал, а сам Авгалл раза в три противу прежнего, что до пожара был…

Дальше они заговорили о столице, о том, что скоро ярмарку там объявили, со всего приморья съедутся… А я пошёл с радостной мыслью, что нашёл наконец, способ удалить Арика ненадолго из дома и так, чтобы он Аяю с собой не взял.

Протрезвев на третий день, я проснулся рано, затемно и до позднего осеннего рассвета. Полежав ещё некоторое время на жёсткой лавке, где я отлежал бока за эти две ночи, что не забирался на печь с пьяной злости и надуманной ревности, я сел, сбросив душный тулуп, который укрывал плохо, потому что голые ноги торчали наружу и неприятно остыли во сне, хотя, кажется, хорошо натоплено в горнице. Сейчас я испытывал угрызения совести, вот для чего я опять вспомнил Марея-царевича? Для чего?! Тем более что он теперь стал великолепным Могулом, вызывающим восхищение даже во мне. Ведь, что бы я о нём ни думал, а он почти возродил Байкал тысячелетней давности. После стольких лет, столетий даже, мира не мира, то вражды, то замирений, то согласия, то споров за какой-нибудь дрянной плетень или пересохшее болото, из-за чего выходили с воями драться друг с другом соседи многие сотни лет, теперь, благодаря ему, все забыли распри, соединились, наконец, причём готовы забыть закрепившиеся за эти сотни лет различия и уже снова привыкли друг к другу, будто и не разделялись никогда.

И я, из одной ли зависти к тому, что Марею-царевичу, именно ему, и всего за жалкие два десятка лет удалось то, чего не мог никто, чего не смогли сделать мы с Эриком, сумевшие только разрушить и нашу великолепную столицу, и поспособствовать разделению и упадку нашего Байкала. Мы не придали значения пророчеству Вералги, предостерегавшей нас обоих от ссор и разногласий, которые будут губительны для всех вокруг. Мы вели себя легкомысленно, как мальчишки, играющие с деревянными солдатиками. И даже увидев подтверждения её правоты, мы не остановились… И вот нашёлся тот, кто сумел превозмочь всё, собрать и восстановить то, что разрушили мы. Как сказала Аяя когда-то с упрёком, мы с Эриком похерили великое царство. Верно, мы, два предвечных, два великих брата, от которых происходят почти все сегодняшние народы Байкала, могли только рушить. А он даже не воссоздал, он наново строит. Так как же мне не ревновать? Будто не мог он, этот царственный Аяин муж, оказаться развратником и бездарным дураком! Вот именно он, именно он, он и никто иной сделался Могулом!

Я опять разозлился, да так, что заколотилось сердце, вот, небось, Эрик страдает-то опять, бедняга от моей несдержанности в питии… Прости меня, брат. Порочная слабость, ни до чего алкоты в моей душе нет, ни до славы, ни до злата, ни даже до вина этого треклятого, так, по слабости и прикладываюсь, потому что чувствую себя бессильным перед самим собой из-за того, что единственная, кого я алчу всем существом моим, любит и желает меня меньше. Меньше, чем его когда-то… «Сотами для его мёда» она была, так она сказала много лет назад… не могу забыть тех слов. Не могу и страдаю всякий раз, когда хоть капля сомнения в её любви входит в меня. Эта капля сразу превращается в каплю яда и разъедает моё сердце…

Ох… я поднялся, воды попить, от жажды и сухоты даже губы горят. Что же я извожу сам себя опять? Что я снова Нечистого призываю своими сомнениями? Откуда они берутся всякий раз? Не иначе как Он и присылает их…

В горнице достаточно светло от масляной лампы с невысоким фитильком, мы оставляем свет на ночь с давних, памятных пор, когда тьма сгущалась нашествием демонов из углов, теперь мы просто не впускаем тьму в наш дом. Целая кринка молока стояла на столе, прикрытая салфеткой, и вода в серебряном кувшине. Знает Аяя, что мучиться от жажды буду… похмелья не бывает, но тело есть тело, отравленное вином, требует противоядия и очищения. Как и сердце, отравленное ревнивой мукой, требует теперь ласки и нежности. Никогда от неё я ничего кроме любви и счастия не получал за столько лет, но всё же нахожу в самом себе за что помучить её и себя. А заодно и Эрика моим похмельем…

Напившись воды и молока попеременно, я умылся, пригладил всклокоченные волосы, да, пожалуй, и расчесаться надо, не то колтун будет…

Почувствовав себя свежее и бодрее, я, приподнявшись, заглянул на печку, будто опасался, что Аяи там нет. Нет, здесь. Здесь ты, милая…

Сбросив одёжу, я забрался на печь, стопориться будет, конечно, но простит, простит, она добрая и любит меня, я знаю, что любит…

Тёплая тут на печке, размягчённая во сне, податливая и сладкая, она обняла меня вялыми со сна руками.

— Проспался… — прошептала она, смыкая руки на моей шее.

— Прости, что ль?

— Ох и дурень же ты, Арий… — щурясь, она прижалась ко мне лицом и тихонько засмеялась, потягиваясь и прижимая меня к себе.

— Чё же не простить… милого моего… милого такого… — выдохнула, сладко улыбаясь и всё ещё не открывая глаз. — Ох и вонючий, фуй!.. не дыши…

— Любишь, значит, дурня? — счастливо смеясь, спросил я, целуя её шею, плечи, стягивая рубашку с её груди.

— Как же тебя не любить-то? Милый… ох и милый…

— Твой, значит? Всё же твой… не прогонишь? — я приподнялся, над нею, заглядывая в её лицо, освещённое чудесной улыбкой.

Уже не сонные, счастливо светящиеся глаза, даже в этом полумраке напечном они светят… коснулась кончиками пальцев моего лица, губ, сдвинула ласковой рукой тщательно расчёсанные перед тем волосы. Я же не в силах дольше терпеть, от вожделения у меня разгорелись уже не только чресла, живот, и все внутренности, но и голова, кажется, с волос сейчас полетят искры. Не спал с ней два дня… внутрь, глубже, ещё… ещё… как горячо, как сладко, вот, где жизнь… моя ты жизнь, Яйка…

…Она обняла меня, приклонившись ко мне лбом, щекоча дыханием. Я обнял её, выпрастывая руку.

— Прости, правда, Яй… я не буду больше, — куда-то ей на лоб, на волосы прошептал я.

Она только крепче прижала меня к себе…

…Будешь, чего там, недолго и молчал на этот раз. Как только чем будешь недоволен, тут же опять и вспомнишь… эх, Огник… А всё одно, милее тебя никого нет…

Через пару дней всё забылось, Аяя никогда не вспоминала обид, никогда не упрекала после моих пьянок, умела как-то закрывать двери в прошлое, это я всё норовил открыть, глупый, глупый человек… Но и её терпение и прощения были плохи, будь она жестче и злее, наверное, я и вовсе пить перестал бы, опасаясь её гнева. Но была бы то Аяя? И любил бы я ту Аяю так же?..

Ведь я и пил-то со страху, что уйдёт однажды. Ведь хотела, и раньше, и вот этим летом, когда едва не нагнал её Нечистый. Как же мне было не бояться, скажите? Скажите?!

Этим утром мы увидели полощущийся на высоком шесте красный флажок. Этот условный знак для вызова Галалия существует уже не одну сотню лет. Вызывают, к счастью, редко, и значит, где-то приключилась болезнь и людям нужна помощь. Сингайла, кстати, вызывают флажком белым, и шест тот стоит немного выше в скалах. А под шестом устроен закрытый ларь, куда кладут послание. Вот за таким посланием я и пошёл этим утром, принёс как раз к утренней трапезе.

— Ну что там? — спросила Аяя, обернувшись на меня, входящего из сеней.

— Холод лютый, к ночи, думаю, снег упадёт, — сказал я, снимая зипун и шапку и подходя к теплой печи, чтобы прижать озябшие руки, позабыл рукавицы, когда уходил, не думал, что этакий мороз.

— Да я не про то… — улыбнулась Аяя, раскладывая ложки на скатерти и ожидая, что я переставлю горшок с кашей на стол из печи. Она почти никогда не касалась горшков, только пока стряпала, в привычку вошло, у нас и ухвата-то не было. — Садись, скорее, согрейся, каша славная вышла сегодня, сладкая.

Я подошёл к ней, обнимая сзади, забираясь ладонями к грудям.

— Это ты сладкая, — я зарыл лицо в её волосы, жмурясь от счастья и блаженства.

— Ох и баловник, Огнюшка! — она легонько оттолкнула меня спиной и ягодицами. — Ледяные руки-то, совсем застыл.

— Вот и согрей, моя печечка… — прошептал я, играя, скользя ладонями вдоль её тонкого гибкого тела.

Я всё же послушал, я, действительно, был голодный, да и она ждала меня с трапезой. Мы поели наваристой каши, жёлтой от масла, с распаренными ароматными сладкими ягодами, сладкой от мёда. Я запивал холодным молоком, от чего сочетание становилось ещё лучше.

— Горло не застуди гляди, — сказала Аяя про молоко. — Не то сипеть будешь, как в прошлую осень.

Верно, было со мной такое прошлой осенью, вот в такой же черностоп, почитай полмесяца я без голоса ходил.

— Недосуг, однако, простывать, Яй, — сказал я, облизывая ложку. — Надо мне в деревню за горою отправляться, нехорошая заразная болезнь там. Я недолго, дня на два.

— Как это «мне»? — Аяя посмотрела на меня. — А я что же?

— Нет, Яй. Там зараза, вся деревня, похоже, пропадает, не дам я тебе даже приближаться. Сам я знаю, как защититься…

— Ты знаешь… Так и я знаю, ишь придумал! Нечего, вместе пойдём, куда ты, туда и я. Что я сидеть тут и ждать буду от беспокойства помирать? Даже и не думай!

Я выпрямился, ну вот ещё, придумала, нечего и думать её с собой взять, там моровая язва и я возьму с собой её, чтобы…

— Послушай, Яй, только не спеши перебивать, — сказал я, приглаживая волосы. — Мне там холодная голова нужна. Я не должен думать, как бы мне тебя уберечь, я должен просто помочь людям и всё. Я быстро вернусь. Давай соберём необходимое, да и отправлюсь.

Она вздохнула, нехотя соглашаясь с моими резонами, и послушно помогла мне собрать всё, что должно понадобиться: инструменты, снадобья, колпак с прорезями для глаз, чтобы не вдыхать заразных испарений, перчатки с пальцами, из очень тонкой кожи, несколько пар, сжечь их после, и списки с усовников для лекарей местных, не моё дело за всеми ходить, моё — научить, как сделать, показать. А потом смотрела, как я одеваюсь, принесла вязанку и пушистой белой козьей шерсти, очень тёплую, связала на днях.

— Надень, самая тёплая из всех, — сказала Аяя, каким-то грустным голосом и лицо её бледно, растеряно даже.

— Нет, Яй, перепачкаю, сжечь придётся, нет, старое надену, что не жаль.

Она кивнула грустно и принесла две старых, чёрную и серую, повытерлись уже немного… Я обнял её на прощание.

— Яй, не грусти, со двора не уходи, тут тебе никто не страшен. Два дня и я буду дома.

Она посмотрела мне в глаза, чуть-чуть выгнувшись в моих руках.

— Огнюшка… — и коснулась щеки ладошкой тёплой. — Ты только себя-то береги, слышишь? Не суйся в опасное, помни, что убить тебя можно, болесть то же оружие, не хуже стрел…

Я увидел, что у неё слёзы в глазах, чуть сморгнёт и потекут.

— Ну ты что? — я притянул её к себе, податливую, прильнувшую всю ко мне.

— Не знаю… не могу без тебя-то, Огник… Огник… вертайся поскорее.

Я поцеловал её так, как мне хотелось, как хотелось, чтобы остаться… Будто, чтобы часть меня хотя бы, если не могу весь, осталась дома. Вот как люди воевать уходят от жён?..

Она смотрела с крыльца, как я выводил коня, как седлал, как садился, стояла, обняв саму себя за озябшие плечи. Я привязал тороки, проверил ещё раз и обернулся снова на крыльцо, на замёрзшую, на ледяном ветру Аяю, белые «мухи» уже появились в злых порывистых потоках ледяного ветра. Я шагнул к ней, оставив коня, и правда, чувство, будто я на год уезжаю, с чего такая тоска сердце давит? От мглы и погоды, должно…

…Огник уехал, а я взялась плакать. И что лились глупые слёзы непонятно, подумаешь, на пару дней уехал, не первый раз и даже не в десятый он уезжал по таким делам, да и в город ездил без меня, никакой тоски я не ощущала, чего ж сегодня-то в слёзы кинулась? Будто тяжкие предчувствия всех последних месяцев теперь приблизились ко мне и давят и холодят осенним ветром и мглой, низкими тучами, здесь, высоко над Морем даже цепляющиеся за деревья и порой днями висящие без движения со своими холодными дождями, выливая их в нашем лесу.

Наплакавшись, я решила, что пора выйти из дома и хотя бы кур покормить, скотину проведать, всё это, чтобы перестать тосковать, хотя бы перестать думать, а там, может книги помогут, так обычно… Надела душегрею, платком перевязалась накрест, тёплые чулки, одевалась обстоятельно только, чтобы чем-то себя занять, чувствовать себя как обычно, не думать, что за причина у моей тоски-назолы…

Глава 5. Вьялица

Я страшно замёрз, даже инеем-куржевиной покрылся, поджидая Аяю, после того как увидел, что Арик проехал мимо меня в сторону небольшой, но достаточно отдалённой от скалистого леса деревни. Пришлось мне наслать на бедняг ратаев мор, чтобы они призвали Галалия, как было заведено в таких случаях. Сингайла зовут к царям…

Наконец Аяя вышла на крыльцо, смешно по-детски перевязанная тёплым платком. Едва она спустилась со ступенек и повернула к сараям, где у них располагались хлев и птичник, я швырнул в неё полено из сложенной рядом поленницы, оно расчитанно ударило её в затылок, оглушив, и она упала. Прости, Аяя, я навредил, я и поправлю…

Удивительно, едва Аяя лишилась чувств, защита, установленная Ариком, сразу ослабла, я ощущал её, как сеть напряжённых струн, натянутых вокруг их двора и сходящихся внутрь, затягиваясь вокруг неё. Арик закрывал и защищал не просто свой дом, он закрывал её. Никто, кроме меня не смог бы даже увидеть этого дома, тем более войти на двор. И я бы не смог, если Аяя была в себе, каким-то образом он сумел её сделать главным узлом, как именно, мне было непонятно, но сейчас было недосуг думать об этом.

Напружинив всю Силу, я перелез через изгородь, мне показалось даже, что у меня ободралась кожа, будто я сквозь колючки протиснулся. Подойдя к лежащей на земле Аяе, я взял её на руки, ещё не веря, что всё происходит на самом деле, и поспешно, почти бегом покинул его двор, будто опасался быть застигнутым. Как настоящий вор. Пришлось перекинуть Аяю через седло, потом уж взобраться и пересадить получше, чтобы не везти кулём. Я обнял её, притулив к себе, взглянул в бледное лицо… Аяя… Неужели это возможно, что я вижу тебя так близко? Сколько я вспоминал, сколько воображал, сколько думал о тебе, сколько и следил за тобой издали, подслушивая разговоры, и вот ты, в моих руках… Так близко её чудесное лицо, я помню, как видел его той ночью, одной той ночью и помню все эти годы, оно не изменилось и во мне только выросло вожделение и страсть безо всякой меры. А теперь закружились снежники, оседая на её лице, волосах, путаясь в ресницах.

Я поддал коню под бока, ничего Аяя, подожди, доберёмся до места, я приведу тебя в чувства, но ни мигом раньше, пока потерпи…

Вьялица шла за нами по пятам, будто нарочно, чтобы замести наши следы, как я подгадал-от ловко, словно нарочно. Но не наши, мои следы, ведь Аяя не уходила со мной, я уносил её…

Но и добравшись к середине ночи до моего тайного убежища, я не стал спешить с тем, чтобы вернуть Аяю в сознание. Положил на ложе, застланное меховым покрывалом из шкурок самых нежных мехов седоватых соболей. Печи успели прогореть, хотя и держали тепло, как и положено, но надо добавить дров, не то поднявшаяся вьюга выстудит дом к утру.

Я развязал дурацкий платок, что скрывал её от меня, я не забыл какая она, я забыл всех моих женщин, но её я помнил. И сейчас, бледная и безучастная, она лежала передо мной похожая на тряпичных кукол, в которых играли мои дочки, у неё, как у тех кукол такие же длинноватые ручки и ножки, такая же послушная мягкость в теле…

Конечно, я чудовище, потому что, глядя на неё сейчас, я почувствовал волну возбуждения, горячо растекающуюся по моему телу…

Ну а чего ещё ждать?..

Конечно, это не то, чего я хочу в итоге, это лишь… черновик, обещание, посул, но я сделал это: я снял с неё всю одежду, лаская не для неё, для себя, для своего наслаждения гладкостью и теплотой её нежной белой кожи, и, оглядев её восхитительную наготу, разделся сам… да, вот её кожа к моей, вот губы, пусть не отвечает на мои ласки, но это она… она, Аяя, наваждение стольких лет, мне казалось, всей жизни, а ведь в моём бесконечном пути она была короче мига, но не было его длиннее, она заняла собой всего меня, всего, до дна. Теперь мой миг до дна, Аяя!..

… Ну вот… теперь… можно дышать… хотя бы некоторое время… Я укрыл её и, погладив по голове, оставил спать, да, теперь спать, никаких последствий удара не будет, не будь я Сингайл. А сам вышел на двор.

Густая первая зимняя вьялица заметает всё вокруг, всё побелело, Море, и то, глотая густой снег, кажется белым, густым, впрочем, не кажется, оно и стало густым, как наваристая уха, уже берётся морозом, плавают в нём круглые караваи льда, ледяное сало, немного, несколько дней и встанет льдом… Ночь овладела миром, они сговорились с метелью, и вертелись теперь в быстром и едва ли не зловещем танце, обнимаясь, сливаясь друг с другом, как любовники. Или это всё кажется мне, потому что я сам хочу вот так же согласно сливаться с той, что завладела мной?..

…Я проснулась, ощущая новый запах, я ещё не открыла глаза, но уже узнала этот запах. Много лет прошло, но его не забуду никогда, я тогда ещё думала, странно, что такой зрелый, как мне тогда казалось, человек пахнет как молодой, свежо, но горячо, густо…

Но этого не может быть.

Сила Ветровея давно нет, да если и где-то и есть, он должен был стать совсем стариком за эти годы. Значит, опять наваждение…

Я пошевелилась, поворачиваясь, подо мной мягкий мех, судя по всему, соболь, он щекочет обнажённую кожу, колется… но мне кажется, я вся в колючках, будто попала в колючий куст и мелкие острия, их кончики засели в моей коже и беспокоили, словно не мех касался моего тела, а теснили колючие рукавицы. И вообще всё моё тело было словно и не моё, словно его раздавили и перемяли какие-то жернова. Вот как нет Ария, начинается со мной какая-то ерунда, уже в который раз…

Конец ознакомительного фрагмента.