Байкал. Книга 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2020

Расцвело объединённое приморское царство при новом царе Могуле, впервые за многие сотни лет вновь приблизившись к прежнему величию. Однако Вечное Зло не дремлет, втягивая людей и предвечных в свою игру, разъедая единство ложью и праздным недовольством, приводя к междоусобице. К тому же на Байкал надвигается нашествие дикого и беспощадного племени, ведомого предателем Байкала. Тем временем предвечные братья сходятся в борьбе за Аяю, сотрясая землю и Великое Море, навлекая новые беды на Байкал. Но Аяя оказывается в руках вражеского предводителя. Ничто не объединяет так как общий враг, и братья вступают в битву за свой Байкал, за царя и за любовь, отринув разногласия и ревность. Силы неравны, враги многочисленны и беспощадны, Байкал разобщен и ослаблен. Чего будет стоить победа? Спасут царство Могул или предвечные или всем суждена гибель?

Часть 8.

Глава 1. Сбывшиеся мечты

Я сидел в саду, где так приятно проводить время летом, хотя в чертогах нашего дворца воздух и прохлада свободно гуляют под высокими сводами, камни не давят на сердце и голову, всё же здесь, среди деревьев, трав и цветов, под небом, купаясь в солнечных лучах, нежась в объятиях ветерков, овеваемый трелями и переговорами птиц, я всегда чувствовал себя вольготнее и лучше ещё и потому, что много лет меня преследует чувство, что за мной подсматривают даже стены, что в каждой щели, в каждой складке любой занавеси, под каждым ковром и покрывалом скрываются уши, из каждого угла следят ненасытные глаза.

С того памятного дня, вернее ночи, как я всё переменил в Авгалле, минуло двадцать лет. Прошедшей зимой. После того много, очень много переменилось не только в Авгалле, но и по всему приморью. Я по-прежнему был наследником, потому что отец мой был жив и даже вполне здоров. Но моя мать, царица Галея, умерла на другой год после той тревожной зимы, поздняя беременность унесла её. Я горевал даже больше, чем мог предположить. В детстве я боялся смерти матери, как не боялся ничего другого, но, взрослея, я перестал об этом думать и со временем вообще потерял все страхи. И вот, когда я забыл об этом думать, она внезапно покинула меня… Я винил отца в её смерти, впервые в жизни испытывая злость и чуть ли не ненависть по отношению к нему. Кто, если не он виновен в этом? Но, спустя несколько дней, я укорял самого себя за ту злость. И вот почему: моя жена Арлана начала говорить об этом, повторяя мои мысли, а на деле подлые сплетни своих кумушек, коих расплодилось вокруг неё великое множество. Даже Калга примкнула теперь к их сонму. И мне стало стыдно, что я в своих мыслях и чувствах опустился так низко.

Калга родила мёртвого младенца мужеского пола, чем вызвала облегчение в моём сердце, как ни грешно мне это признавать, потому что, как ни заставлял себя, одновременно стыдясь и испытывая отвращение, я не мог считать его своим, но и отвергнуть её сразу мне было совестно, хотя после насилия, произошедшего над ней, я отослал её не в силах больше не только касаться её, но даже видеть. И теперь она, моя бывшая наложница, что, впрочем, давно было забыто не только мной и самой Калгой, но даже Арланой, так давно уже Калга стала приживалкой при моей жене среди множества прочих. Они, все эти женщины, кого я и в лицо-то не различал, взялись едва ли не вслух осуждать царя Галтея, моего отца, обвиняя в том, что мать понесла и умерла от этого.

Услышав это, я взорвался.

— Не сметь касаться имени царя в грязных речах своих, подлые сплетницы! — воскликнул я, воззрившись на них и надеясь испепелить взглядом. — Арлана, или заткни рты своим рабыням, или я прикажу казнить их всех разом, предварительно урезав языки!

Все, включая Арлану, побледнели, отшатнувшись, никто не смел воспринимать мои слова легко.

Вообще же, после исчезновения, а я думаю, и смерти Сила Ветровея, потому что я не могу поверить, что он где-то так хорошо спрятался, что никто во всём приморье не слышал о нём с той великой ночи, с того самого времени, с его смерти Арлана очень переменилась ко мне. И вообще переменилась. Ведь не только её отец пал жертвой в ту ночь, но и вся её семья, как и все вельможи и их семьи, потому что удержать толпу, почуявшую кровь после первых убийств, было нельзя. Так что моя жена, имея всё же ум и осторожность, вела теперь себя теперь образцово, ничем не вызывая моего гнева и даже мелкого недовольства. А потому зажили мы ладно, за прошедшие годы она родила мне ещё двенадцать детей, семеро умерли, но шесть здоровых отпрысков радовали моё отцовское сердце.

Отцом я был строгим, быть может, потому, что после Рады рождались только сыновья, и всю ласку и нежность, на которую был способен, я изливал на мою дочку, а может быть оттого, что понимал, что одному из них когда-то придётся занять трон, а ей придётся выйти замуж, и будет ли с нею так же ласков её муж, никто мне пообещать не мог. Семнадцати лет я выдал её замуж за Астава, царя Парума, царства восточного берега Великого Моря, Астав был сыном прежнего царя, ставшего моим хорошим приятелем во время моего странствия по берегам Байкала, когда я искал Аяю. Сам же Айхон семь лет как ушёл за Завесу, передав трон достойному наследнику. Нынешний царь, мой зять Астав, не мог, конечно, стать мне другом, как был его отец, но он унаследовал его разум и понимал, как важна дружба не царей, но разных краёв нашего приморья.

Всё изменилось, всё стало новым под ясным небом Байкала, ничто не оставалось прежним, кроме древних плит дворца и площади перед ним, и ещё… ещё Аяи…

Аяя… Она так и осталась в моём сердце самым большим и самым живым, что там вообще было за всю мою жизнь. И даже то, что она умерла или покинула меня, предав, чему так и не было и теперь не могло быть подтверждений, так ничего не изменило во мне. Время оказалось не властно над тем, чем и кем она была для меня. Я ничего уже не помнил из тех давних событий, потому что насильно заставил себя не вспоминать, я зашил все воспоминания в мешок и зарыл в самом тёмном, самом дальнем углу моей памяти, потому что иначе я не смог бы ни дышать, ни жить, ни смотреть на мир, всё застила она. Потому теперь при мне было только одно, только то, что она вообще была. Потому что с этим ничего нельзя было сделать, только это ещё оставалось живо во мне: Аяя и каким был я в то время. Я больше никогда не был таким. И не чувствовал ничего подобного больше никогда.

Спокойствие, уважение и доброе отношение Арланы ко мне вернуло меня в её объятия, я не искал больше отдушин в объятиях других женщин, сохраняя телесную верность все эти годы, потому что сердце моё не было теперь отдано никому, оно было похоронено в том же неизвестном месте, где и Аяя. При этом я вполне счастливо жил эти годы. Мои дела радовали меня, принося плоды каждый год, каждый день.

Авгалл стал самым сильным, прирастающим людьми царством на берегах Великого Моря. Веси разносятся быстро, словно их носит ветер, из уст в уста, из уст в уста и вельми быстро наши соседи приняли у себя то, что я отвоевал некогда ценой большой крови и потрясения для столицы и всего царства. В остальных царствах подобные Ветровею, Щуке, Чёрному Лису вельможи сами явились к царям с нижайшими челобитными: принять в казны большую часть их богатств. Участь наших князей, растоптанных чернью в одночасье, отучило прочих от алчности и забывчивой наглости.

А ещё спустя несколько лет всё приморье решило объединиться. И теперь я уже десятый год был царём над царями, оставаясь наследником Авгалла, я стал царём царей Байкала — Могулом. Вот так сбылись мои мечты, которые казались такими дерзкими когда-то и моему отцу и всем, кто слышал их. Только один человек, кто изначально поддерживал меня во всём и до мелочей мог понять моё торжество, не был теперь со мной рядом…

Но теперь помимо царей, над которыми был я, включая моего отца, у меня были мои прежние верные соратники — Загиб и Зоркий. Никакими вельможами они не стали, ни злата, кроме того, что Загиб умело зарабатывал, будучи старостой кузнецов, они не стяжали. Совет, созданный в ту самую всё переменившую ночь, и все принятые тогда законы и правила только укрепились за прошедшие годы, став непреложными, и распространились постепенно на всё приморье. Так что мы теперь жили единым союзным царством, с едиными законами.

Я не пытался бороться с отличиями в разнообразных привычках наших царств, объявив равными и не имеющими решающего и разделяющего значения разницу в обычаях вышивать платья, или готовить кушания. В моём ежегодном расписании было обязательное посещение всех городов приморья, не только столиц и царей, но и всех прочих, и встречи с их старостами. Я не доверял этого никому, всюду ездил сам, выслушивая старост городов и деревень, нарочно для этого приезжавших в города. Я создал то царство, о каком мыслил ещё в детстве и мог теперь быть вполне счастливым. Я и был счастлив.

И сейчас, наблюдая за тем, как играют в саду мои младшие сыновья и мой внук, которого родила три года назад Рада и привезла в это лето в Авгалл погостить, я думал об этом, что моё будущее определено и прекрасно. Все эти годы в приморье царила великолепная погода, урожаи радовали, людей прибывало, наросли новые города и сёла, расцвела торговля не только между частями единого царства, но и из дальних стран к нам ехали и плыли по рекам, привозили свои товары, диковинные фрукты и специи, ткани, покупали наши, особенно ценили золото, драгоценности, вышитые одежды и льны. А ещё рыбу, тюленину, меха и ворвань. А кроме всего этого наезжали оружейники, по-новому умеющие варить металл из разных руд и делать особенно острые и прочные клинки, строители со своими секретами их изумляющего мастерства…

Я не мог не гордиться собой и своими свершениями, и сейчас под сенью большой раскидистой груши, где устроены были стол и скамьи, со мной вместе был Зоркий, он рассказывал мне, что услышал от купцов из дальних стран: далеко на полдень растёт большое племя, многочисленное, но до нищеты бедное и вовсе не образованное, и земли там скудны, потому люди, кочевники, перебивающиеся временами ловитвами, дики и озлоблены, а правители их алчны и лживы. Малая толика жителей богачи, остальные бесправные и безропотные рабы. И мне подумалось вдруг: появись там сильный правитель, что пообещает своему обездоленному народу лучшей жизни, что, если пойдут они на север к нам… от этой мысли по моей спине прошёл холодный ветерок, несмотря на зной, от которого едва спасала щедрая тень…

Я внимательно слушал Зоркого, поддавшись и течению своих мыслей.

— Как думаешь, Зоркий, правда то, али вотще энто бають? — спросил я, не поднимая глаз на моего приближённого друга, желая вслушаться в голос и по его звучанию понять, что он действительно думает. Притом, что Зоркий мною никогда не был пойман на лжи, я продолжал, своей навеки уязвлённой душой, до конца не доверять никому.

Зоркий вздохнул, поглядел умными чёрными глазами на моё лицо, повёрнутое к нему в профиль, а я чувствовал взгляды и читал их, даже не глядя, и ответил после промедления:

— Дак-ить… как и думать, Великий Могул, ежли никто не бывал там, ничего не видал этакого. Может правда, а может изветы лишние. Досужие измышления и молва… С людей станется, как известно… — он вздохнул, размышляя, как бы молвить дальше, чтобы я до конца понял его мысль. — Но те полудикие, что опасного в тех, кто не разумеет ни грамоты, ни кузнечного дела? Даже и пойди они куда, так то лишь толпа дикарей, как скот, что они могут супротив нас?

— Что смогут супротив нас-то? Что может сделать стадо быков с садом, али засеянным полем… — проговорил я. — Не останется ничего, ежли пробежится…

Я налил нам с ним душистого свежесваренного липового мёда в золотые кубки. Котломы, ладки на златых чашах, посверкивающих в солнечных зайчиках, проникающих сквозь густую листву сюда, лучики играли весело почти как мои дети в десяти шагах от нас.

— Стало быть, послать надо людей туда толковых и верных, — сказал я. — Оценить, понять надоть, чего опасаться, как оборону весть. А может они и вовсе мирные люди, так торговлю наладить. Нельзя вслепую жить, неверно энто. Много имеешь, обороняй хорошо, а чтобы оборонять, понимать надоть, что в пределах и сопределье делается…

— Так конешно, именно это и следует сделать в ближайшее время. Нехорошо будет, ежли внезапно нагрянут враги какие, — с облегчением произнёс Зоркий, ох и неохота ему размышлять о каких-то диких полуденных людях.

Я выпрямил спину:

— Откуда и взялись они, никогда не было никого на много тысяч вёрст вокруг, а, Зоркий? — спросил я, заметив, что он смотрит на лужайку, где бегают малыши, а рядом сидят мамки и среди них Рада, улыбающаяся, ясная, сама, как это солнце, что играет лучами с её украшениями, белокурыми волосами. Славная, очень красивая выросла моя дочь, взяв от меня и от матери лучшее, и нравом была тиха и мила, Астав был счастливым супругом, как мы с Арланой счастливыми родителями. И взгляд Зоркого на неё, уже не впервые пойманный мной, не понравился мне. Потому что те самые глаза, уши и языки не утихали и не унимались никогда во дворце.

— Зоркий, — строго сказал я, глядя на него и ожидая, что он обернётся на меня и поймёт моё недовольство, как всегда понимал без слов. Но он был слишком занят любованием моей дочерью.

— Ты отчего до сих пор не женат, Зоркий? — спросил я. — Нехорошо энто.

Он вздрогнул и обернулся, краснея, даром, что седина заблестела в висках и чёрной бороде, залился румянцем, как нашкодивший отрок. Всё понял и взгляда своего устыдился, не придётся мне тратить речей, чтобы образумить его.

— Дак ить… вдовый я, ты же знаешь, государь, — пробормотал он.

— Я знаю, конечно, а только пора и ожениться, не дело холостому ходить, не по-людски. Давай-ка, выбери жену и чтобы к осени конём стоялым жадными глазами по чужим жёнкам не зоркал.

Зоркий покраснел совсем, кажется, и лицо слилось с тёмными волосами, будто от стыда линяя.

— Прости, государь, — заморгал он. — Давно не видал Рады… как уехала на восток к Аставу…

Вот умный-умный, а дурак! Кто же вслух эдакое произносит о парумской царице! Думки и те грешны, а уж слова…

— Забудь! — тихо прорычал я. — Даже имя парумской царицы произносить не смей! Вокруг мухи услышат и те донесут до жаждущих ушей! Не смерти неминучей за такое преступление бойся, но того, что оно может с царством союзным сделать. Всё на доверии, на честном имени каждого из нас держится. Захочется кому только забросить семя дряни, как оно даст такие всходы, что всё разорвёт изнутри, как трава разрывает камень.

Зоркий совсем смешался, вытянулся передо мной, будто я плетью его огрел.

— Забылся я, государь, виноват, не посмею больше… — задушено проговорил он.

— Ступай, — сказал я, смягчаясь. Обещает он то, чего не сможет исполнить, потому что ни любовь, ни страсть в сердце не схоронишь, выскакивает и из глаз, и с языка, из всего человека сквозит, любой, слепой и тот заметит. Отправить Раду восвояси надо…

Но этому воспротивилась и сама Рада и Арлана, скучавшая по единственной дочери, и по внуку. И я не стал настаивать, чтобы не вызвать подозрений уже этим, авось обойдётся всё и не станет никто следить за взглядами Зоркого.

Да и что значат его взгляды, кто не глядел восторженно на Раду? Только слепой. Так что, будь Астав самым безумным ревнивцем, и то почвы тут нет никакой. А он таким не был, любил Раду и доверял. Потому отпускал к нам в гости. Этим я и успокоил себя, уверенный, что Зоркий никакой взаимности никогда от Рады не получит.

Как я ошибся, что не поговорил об этом с моей разумной и в общем-то хладнокровной дочерью и не предупредил этого, как я мог подумать, что от своего красавца-мужа, каким был молодой Астав, Рада сможет отвлечься на немолодого уже для неё Зоркого… Но я быстро перестал думать об этом, занимать мысли ещё сердечными увлечениями близких — это требовало слишком больших усилий для того, чьё сердце давно умерло.

Меня ждали дела, и пора было вернуться из сада во дворец, куда, явились старосты городских скорняков, ткачей, им казалось, что цены у них слишком низки и хотели поднять их. Это мне не понравилось.

— С чего это станем подымать цены? Али нехватка какая образовалась? Али спрос очень вырос? — спросил я.

Любое повышение цен тянет за собой и все остальные подорожания, и недовольство людей. Никакой причины для этого не имелось сейчас.

— Дак-ить и вырос спрос, государь, и кузнецы-оружейники тоже говорят, много больше продаём теперь-от. Позволь поднять цену хоть на четверть куны, — проговорил кудлатый Морлан, старший скорняк. Глядя на него, я всякий раз думал о том, что неплохо было бы ему собственную голову и бороду в порядок привесть, а то звериные да коровьи шкуры налаживает, а собственная хуже овина у нерадивого ратая…

— Не вижу для чего делать это. Хотите, чтобы хлеб вам тоже стали дороже продавать? И молоко с яйцами? Оставьте ненужную суету, мастера. Сами говорите, много больше сбываете, стало быть, и зарабатываете больше.

— Дак не разгибаясь, трудимся, государь.

— Учеников возьми, подмастерий, помощников. Не скупись, ещё больше продавать будешь, больше золота в закрома потечёт. А цены поднимать не дозволяю, разброд от того может нехороший начаться. А причин нету, Морлан, акромя зазнайства и лени.

Морлан нахмурил косматые сизые брови и проговорил себе под нос, но вполне слышно:

— Обидно говоришь, государь, никто мене ленью не пенял.

А глаза опустил, ишь-ты, обиделся, с виду космач лесной, а, поди ты, как красна девка обижается.

Мне захотелось рявкнуть на них, обнахалившихся мастеров, требующих невесть что от царя, но я давно научился сдерживать гнев и ярость.

— А я и не говорил, что это ты ленив, — опустив глаза, негромко сказал я, чтобы огонь ярости не вылетел из моих глаз и не ударил в Морлана, — не сам, думается, ты решил ко мне явиться, товарищи тебя послали, вот среди них лентяев и ищи. А тебя я всегда как самого лучшего мастера почитал, ты знаешь.

Это правда, шкуры я покупал только у Морлана.

Он поклонился, оценив верно и сдержанность мою и к себе отношение.

— Так всё, государь, а только странно как-то слишком много стали покупать купцы иноземные. Никогда ране столько не покупали. Куды они везуть энто всё?

Вот над этими словами я задумался и через пару недель позволил поднять цены для иноземных покупателей и оставить прежними для своих, то есть для всех приморских. На том остались довольны наши мастера.

Длинный день я оканчивал, как и прежде, посещая перед сном отца. И хотя я был над всеми и над ним тоже, как над царём Авгалла, здесь я по-прежнему оставался его наследником, его сыном, Мареем-царевичем, став для всех Могулом…

Он не слишком постарел за прошедшие годы, будто замер в некоем неопределённом возрасте. Теперь он никого не звал больше по вечерам, кроме меня. Все мои братья и сёстры давно уже ушли из дворца, сестры вышли замуж, и младшая умерла родами три года назад, а братья жили теперь по всем берегам приморья, уехав в имения своих жён, которых поначалу выбирала матушка, а потом я, постаравшись найти таких, кто удержит в узде моих глупых и склонных к нехорошим развлечениям братцев. А потому все они жили теперь под толстыми каблуками своих сильных жён очень спокойно и даже благообразно. Полагаю, были они вполне счастливы и даже многодетны. Так что внуков у моего отца было такое множество, что он не помнил даже их имён. Об этом он и сказал сейчас, смеясь.

— Это хорошо, батюшка, — сказал я, — разве нет? Ведь это значит, что Боги благоволят нашему роду.

Он кивнул:

— Это верно, конечно. Вот только… Пора бы мне уже на тот свет, а что-то позабыли меня Боги.

Я налил вина в кубки, из белых роз хорошее вино сделали в этом году. Сладкое, душистое, светло-золотое. Орехи прошлогодние пока, засахаренные, а ягоды уже этого года, тоже в медовой пудре. Эти разговоры отец вёл время от времени, будто нарываясь на похвалу с моей стороны и уверения, что он вовсе не стар, что по-прежнему ясен его ум и тверда рука, что было правдой.

— Зато девицы не позабыли, — усмехнулся я, намекая, что совсем недавно он взял себе наложницей молодую вдову, красивую грудастую синеокую Кису, так и звали её за кошачью повадку.

Но отец лишь отмахнулся:

— Это так, от холоду, Марей-царевич, — сказал он. — Одному-то знаешь как тоскливо бессонными ночами… А читать глаза не дают, совсем слеп стал на мелкие энти буквицы…

Странно, тоски я не помню в нём никогда. Даже после смерти матери, когда он проплакал настоящими горючими слезами целую неделю, он после вышел прежним и не впадал вот в такое вот оцепенение, и равнодушие.

Прошло всего несколько недель после этого разговора, как отец заболел и слёг. Я, хотя меня с детства готовили к тому, что я наследник, что отца я должен буду проводить когда-то за Завесу, я оказался не только не готов к этому, но и повергнут в отчаяние его болезнью. Тем более что лекари в один голос говорили мне, что вряд ли он доживёт до зимы.

Арлана, однако, едва ли не впервые за многие годы, высказала вслух непонимание моего горя.

— И что это ты так горюешь, Марей-царевич? Не могу я понять, — сказала она, пожимая полными плечами.

Они так похожи с Радой, только косы у Рады как мои волосы: мягкие и шелковистые, крупными локонами вьются, а у Арланы прямые, гладкие как льняные нити и такие же сероватые без блеску.

Вот и сейчас, дочь, бывшая в наших покоях вместе с малышами, поддержала меня, воззрившись на мать удивлёнными голубыми глазами:

— Что вы, матушка, батюшка наш горюет. Как же не горевать, когда над дедушкой нависла такая…

— Такая что?!.. Что вы, в самом деле, оба? Сто лет Галтею отмерено что ли? Моему отцу помене нашего теперешнего было, когда… — она осеклась под моим быстрым взглядом.

Никогда она не упрекала меня за прошлое, не держала в сердце зла за то, что тогда произошло, приняв всё как победу сильнейшего. Думаю, она даже любить меня стала за то, что я оказался способным сломить её всесильного и непобедимого отца.

— Ну… ежли такое дело… — пытаясь оправдаться и загладить возникшую неловкость, проговорила Арлана, поглядев на меня, извиняющимся взглядом. — Надоть Галалия позвать али Сингайла.

О лекарях кудесниках я не слышал уже много лет, да и полно, живы ли они ещё?..

— Живы-живы, батюшка! — вдруг подхватила мать Рада. — У нас две деревни прошлой зимой шибко болели, опасались, как бы не перекинулся мор на ближний город. Галалий помог, остановил заразу.

— Галалий… Что, исцелились все?

— Не все. Померло много, но дальше зараза не пошла и те, кто нетяжко заболел, выздоровели, — сказала Рада.

— Тогда Сингайла придётся звать, — сказала Арлана. — Он кудесник, спасает всех.

— Что же там не позвали? — спросил я.

— Сингайл много золота берёт, — сказала Рада, — столько у тех деревень не было. А Галалий только книги, вина цветочного, мёду, ткани редкостные… — сказала Рада.

Я рассмеялся невольно, несмотря на тоску последних дней. И верно, забавно получалось, что странный лекарь Галалий берёт за свою работу такую странную плату.

— Что ж, зовите Сингайла, коли без кудесника никак, — сказал я.

Глава 2. Встреча

Эти годы я жил, как и всегда прежде, не замечая времени, пробегающих мимо зим и вёсен, погоды, природы, будто и не выходя из дому. Да я и не выходил почти за пределы моей долины, скрывшись от людей, изредка посещая дальние города, чтобы прикупить то, что было необходимо. Я привык жить именно так во времена вынужденного «отселения», как зимняя спячка моё отшельничество должно продлиться достаточно, чтобы меня некому было вспоминать, а значит начать новую жизнь.

Когда мои сыновья от Неявы достигли возраста, что пора была отдавать в дело, в учение мастерам, я отвёз их вместе с их матерью из своего лесного терема. Не вспомнят ни Неява, ни мои сыновья, Акулин, Гром и Куржевин ни меня, Сингайла для них, ни лесного дома нашего. Помнить будут, что их отец, мельник, помер от мора, но к ним был добр и любил их всех. Последнее, кстати, было верно. Так долго, как Неява, немного женщин задерживалось здесь, в скалистом лесу.

А вообще, инно усталая немочь напала на меня после того, как меня изгнали из Авгалла, едва не убили там… Да что говорить, не Арика снадобья и заботы Неявы, я бы погиб. Самому себе своею Силою я помочь не могу, именно потому я, предвечный, всё же смертен. Любого я могу у Смерти вырвать, но не себя. Сам я в немощи обыкновенный человек, как все прочие.

Все эти годы мне хотелось увидеть брата после, тем более что странная загадка, зачем он брал книгу со странными нечитаемыми письменами, не давала мне покоя, за столько лет, я так и ни разу и не смог до него добраться. Не один и не два раза, а много-много раз я приезжал, приходил по давно мной изведанному пути к его дому, но не заставал его. Будто он, как зверь чувствовал моё приближение и прятался. Но куда и для чего? Раньше он никогда так не делал. Я не видел его, но я увидел многое, то, например, как удивительно преобразился его двор: разукрашенный теперь его дом, стол во дворе, баню, даже сараи кто-то изукрасил, кто и когда так разрисовал его жилище, к тому же подновлял к весне, меняя цвета и рисунки украс, диковинные и замечательные. Али сам Арик со скуки в отшелье своём увлёкся малеванием энтим? Ответа не найдёшь, как и хозяина, где таскается всё время? Всё так же бегали куры, паслись коровы и кони в обширном дворе, похрюкивали свинки в хлеву, но ни следа человеческой души не было здесь всякий раз, когда я приходил.

Войти на двор, перейдя через ограду, я не мог, потому что, если я выстроил вокруг моего дома воображаемые скалы, сквозь которые мог пройти только я один, но сам Арик мог преодолеть их, просто взобравшись и спустившись после в мою долину, правда, только он один, ни человек, ни зверь прейти границы моей долины не могут, один только мой предвечный брат, то в его двор не могу войти даже я. Наверное, если бы я очень захотел преодолеть его препоны, я смог бы, могу же я швырять скалы, не касаясь даже рукой. Но, не видя никого здесь, чего ради я стал бы это делать? Чтобы войти в его дом, и просто посмотреть каков он изнутри? Хотя это и любопытно, но не думаю, что стоит усилий.

Я решил поискать его в городе. Я знаю, что он спускается в Авгалл, и не реже, чем в месяц раз, а по-хорошему, так и несколько раз в седмицу. Пришлось мне нацепить лохмотья, бороду, патлы сделать, с гривы моего коня срезав несколько прядей и прицепив к шляпе из войлока с широкими полями, кои любят бродяги, и я, самый богатый человек из всех, кто когда-либо жил на берегах Великого Байкала, прикинувшись нищим, прохаживался по улицам, стараясь выловить моего брата, чувствуя себя сетью с бубенчиками, моя душа зазвенит сразу, едва он окажется поблизости.

Я развлекал себя таким образом нечасто, только когда чувствовал тоску по брату, а заодно узнавал последние новости в Авгалле, али в Каюме, в Салаз или Синум, тем более в Парум я ездил значительно реже. А остальное время я жил как привык во времена вынужденного изгнанничества. Уже третья или четвёртая красавица выехала недавно из моего терема, чтобы поселиться у своего овдовевшего недавно брата в Паруме. Она приехала к нему вдовой с изрядным запасом золота, могущего стать отличным приданым нашим с ней шести дочерям и ей самой, и её брату жить безбедно многие годы…

Так что дом мой пока пустовал, я как раз привёз мастеров с севера, чтобы обновили и немного перестроили мой терем. И теперь я подыскивал себе спутницу жизни на следующие несколько лет. Мне приглянулась Игрива на том самом севере, в Каюме, светлоглазая и темноволосая хохотушка с хорошеньким носиком и стройной фигуркой. Её-то я и хотел обольстить незаметно для её братьев, дюжих молодцов-кузнецов и увезти к себе в долину в скалистом лесу. Эта забава полностью захватила меня в последние пару месяцев, когда я почувствовал тот самый звон бубенчиков, о котором упоминал: Арий оказался рядом.

Я завертел головой по сторонам, рискуя потерять свою шляпу, но прошло уже столько лет, кто, и тем более тут, на севере, в Каюме, помнит меня как Сила Ветровея?.. Так что я не слишком волновался, прятался на всякий случай. А вот и он, Арик под видом какого-то краснорожего забулдыги сговаривается с хозяином харчевни о чём-то. Опять напиться собрался, вот ведь мерзавец! За эти годы, что мы не виделись, когда он чуть не угробил меня своей пьянкой, он редко так надирался. Даже очень редко, хотя и случалось, всё же пьяницей был мой брат, и будь он обычным человеком, он давно помер бы от вина, а так меня только мучил, паразит…

Я пошёл было за ним в ту самую харчевню, как вдруг мои бубенчики завопили пронзительнее и чище, потому что я почувствовал, что мимо моего взгляда промелькнуло что-то, что…

То, вернее, та, из-за кого я больше двадцати лет не решаюсь заглядывать за Завесу Смерти, куда раньше хаживал нередко и с лёгкостью. Я увидел Аяю. Я понимал, что в окошке мелькнула только очень похожая девушка, что Аяины кости давно истлели в лесу, где она погибла, что эта девушка не может быть даже её дочерью, чтобы быть на неё похожей, потому что Аяя не успела родить до того как я убил её руками моих подлых рабов… Всё это я понимал умом, но не мог не двинуться за тем звоном, что заполнил меня и убедиться, что я ошибся, что никого не может быть там, в этой лавке, торгующей нитками и бисером, что никто не может быть такой красивой, как была Аяя…

— Эрик?!.. Ты? Ты как здесь? — всегда молодой голос Арика прозвучал у меня за спиной и заставил обернуться и потерять из виду лавчонку, где только что была та, что показалась мне Аяей.

Арик смотрел на меня будто ещё более молодой, чем обычно, с тех пор как остался двадцатипятилетним, сейчас ему будто вовсе двадцать. Да, брат, мне ты глаза не отведёшь, даже и не пытаешься давно… Но чёрт! Как же я рад тебя видеть!

Прохожие на улице, лавочники, с изумлением смотрели на то, как вдруг обнялись два мужика, какой-то патлатый бродяга в широкополой шляпе и пузатый пропойца с чёрной косматой бородой и красной рожей. Но скоро перестали оборачиваться, почему бы этим двоим и не быть братьями, они и в самом деле друг другу под стать.

Я видела из лавки, как Арий обнялся с каким-то страшенным дядькой, пыльным странником, привычным ходить по дорогам, не имея ни семьи, ни дома, просить пропитания. С чего это он взялся тискаться с ним, я не поняла, но увидела, что, пока они обнимались, Арий посмотрел на меня и, мгновенно изменившись лицом, подал знак не выходить на улицу из лавки. Вот это удивило меня даже больше самой встречи. А сам, похлопывая громилу в рубище по широким плечам, пошёл с ним в корчму, куда собирался зайти за стоялым мёдом, пообещав мне не покупать зелёного вина. Теперь точно купит и с этим страшилой напьётся…

Мне стало тоскливо на душе от этого, сколько он просидит там теперь, и какой выйдет… Теперь Арий, если позволял себе наливаться вином этим чёртовым, неизменно делался злобен и до безумия ревнив. Вспоминал какие-то мои слова о Марее, сказанные то ли в забытьи, то ли выдуманные им самим, и устраивал мне то допрос, спасибо, что без пыток, о том, как часто я думаю о Марее-царевиче, то просто ругался и ломал кусты сирени во дворе, или шипок, что я насажала, любя их аромат и красивые розы, то расшвыривал вёдра и кадки по двору и сеням. А то вовсе убегал в лес и там носился как бешеный лось, ломая ветки. Почему эта ревность заставляла его страдать я не могла понять. Давно уже было забыто всё, что было да нашей с ним счастливой встречи, и жили мы душа в душу все эти годы, наслаждаясь каждым днём. Я люблю его больше Солнца и Байкала, больше жизни, и он знает это, и год за годом только одно омрачает его чело: за все эти годы я так и не сделалась беременною. Думаю, что-то нехорошее случилось со мной, когда я потеряла ребёнка Марея, или позже, из-за побоев и насилия… Арий всё время хотел взяться врачевать меня, и был уверен в успехе, но я умоляла не делать этого.

— На то воля Богов, Арий, — говорила я. — Всему своё время…

— Ты просто не хочешь! — немедленно ярился он. — Ты не хочешь! Моего ребёнка не хочешь!

И начиналось:

— Ты не хочешь, потому что не любишь меня! Не любишь!.. — бледнея, кричал он. — Конечно, куда мне до Белого Лебедя!..

— Боги, Арий! Да ты мне милее всех белых лебедей! — пыталась уладить я.

— Рассказывай! Нарочно врёшь сейчас, чтобы я сирень твою не изрубил опять!

И кончалась такая дурацкая ссора, конечно, пьянкой… После, отойдя сердцем, он сажал новые кусты, привозя их из окрестных сёл, собирал вёдра по двору и черепки разбитых горшков, и послушно и мягко шёл в мои объятия, уже не брыкаясь.

— Прости, что я такой дурак, Яй, хочешь, прибей меня скалкой… Не бросай только, я один тут… уж не смогу теперь, — смущённо бормотал он, выдыхая мне в волосы.

— Ничё, в город переберёсся! — смеялась я.

— Да нет… Я в энтой жизни без тебя теперь… не смогу…

И как он мог думать, что я могу его не любить или бросить?..

А то спрашивал иначе:

— Ты любишь меня? Любишь меня? Скажи! — горячо шептал он, глядя мне в лицо как в лихорадке.

— Я люблю тебя, Арюша, — в сотый и в тысячный раз, не уставая, отвечала я. — Я люблю тебя больше всех на свете!

— Ты любишь меня больше него? — спрашивал он, имея в виду, должно быть, Марея, потому что напрямую он не спрашивал, не произносил имени, но ни о ком другом думать не мог в этом смысле, конечно.

— Я люблю только тебя, — искренне говорила я. — Одного тебя на всей земле.

Чего ж спрашивать, столько лет у меня есть только он. Только он… нет даже воспоминаний ни о чём и ни о ком другом, я похоронила их под теми самыми кустами шиповника, вместе с болью и разочарованием во всём прежнем…

…В Каюм мы с Аяей приезжали изредка, так же за эти годы бывали раза два-три и на востоке в Паруме, и на полдне в Синуме и Салазе, посещая ярмарки и просто прохаживаясь среди людей. У Аяи не было такой как у меня способности отводить людям глаза, чтобы они видели её в каком-то ином обличье, а потому в Авгалл ей ещё долго дороги нет, да и не стремилась она, к моей радости. Впрочем, она не стремилась и в иные города, но на мои предложения съездить согласилась с радостью. Я не хотел больше оставлять её одну в нашем доме. Почти утробный страх заставлял меня всё время держаться рядом. Будто бы я и в самом деле опасался, что она может оставить меня, или кто-то может её у меня похитить. Страх тем более странный, что некому было охотиться за ней, здесь никто и никогда её бы не нашёл, кроме Повелителя Тьмы, но Он пока оставил нас, будто потерял интерес. А больше никто не мог сюда прийти. Даже найти мой дом никто, кроме Эрика не может и не найдёт. Но я всё равно боялся. Теперь я, тысячу с лишним лет проживший один, не впуская в душу никого, я не могу и вздоха представить без неё. Теперь, вкусив не сладости, но жизни, я не могу рисковать тем, что потеряю её. И сладость, и горечь, и страх, и бьющийся пульс — теперь я был живой, это тысячу лет я был предвечный, теперь я смертен, потому что мне есть что потерять и эта потеря меня убьёт вернее меча или яда…

И тревога завыла во мне волком, когда я увидел Эрика на улице, Эрика вглядывающегося в проём лавчонки, куда, я знаю, только что вошла Аяя, намериваясь купить здесь новых ниток для своего рукоделия. Чего ему на неё так глядеть? Хотя, как ему и не глядеть, все так глядят на неё, я это вижу и именно поэтому мы очень редко бываем в городах: баская Аяя привлекает слишком много внимания, люди сворачивают головы, провожая её взглядами, идущую рядом со мной и не замечающую всеобщего воодушевления вокруг себя. Однажды я спросил её, неужели она не замечает этого?

Она лишь пожала плечиком легко:

— Всегда так было, Огник, привыкла я. Тинган даже пытался меня тайком продать проезжающим, кто побогаче, хорошо отец услыхал, батогов ему тогда врезал. Да и девчонка я была совсем…

В итоге всё же продал… Но этого я вслух не сказал, не хотел напоминать ей Авгалл и Марея. Мы никогда больше не говорили о царевиче, потому что мне и мыслей о нём хватало, чтобы терять рассудок от ревности, тех давних её слов о нём я никогда не позабуду…

И вот мой брат, всегда куда более успешный у женщин, вдруг сделался похож на хорошего пса, почуявшего след. Не хватало ещё его интереса к ней!.. Я даже не сразу вспомнил, что они ведь наверняка были знакомы во времена её жизни в Авгалле, я сам видел их в одной охоте… Об этом я вспомнил намного позже. А сейчас я просто не хотел, чтобы он увидел её, ещё не осознавая, почему, но я не хотел, чтобы он даже взглядом её коснулся её.

Поэтому и затащил его в харчевню, надеясь, что Аяя поняла мои знаки и отправится к нашей крытой повозке, что стоит в конце торговых рядов с прочими такими же.

А пока мы с Эриком вошли в кружало, внутри было темновато, как обычно бывает в таких заведениях, но, в общем, довольно чисто, густо пахло скоблёными столами и полами, и пивом, хороший хозяин в чистоте и холе держит свой кабак, не допускает свинства. Впрочем, по всему приморью за последние два десятка лет всё стало как-то устроеннее, уютнее, чище, детей много по улицам забегало, красивых ярких одежд и украшений мелькало на улицах, а не только из богатых повозок. Намного жирнее стала жизнь во всей Прибайкальской земле. Конечно, способствовали этому отменные урожаи, а им чудесная благостная погода из года в год, будто кто-то ворожил её и устраивал дожди, когда они были как раз нужны, зной и грозы в своё время, снега столько, чтобы было достаточно земле весной, но не выходили реки из берегов и не топили города и деревни.

— Ох, только крепкого вина не пей, услышь Богов, — поморщился Эрик, когда мы сели за скоблёный стол, пахнущий свежим деревом, как домовина.

Я рассмеялся, обернувшись на него.

— Не стану, хорошо, — согласно сказал я. — От квасу-то не откажешься?

— Пучит с квасу твоего, мёду возьми, али вина одуванчикового, — поморщился Эрик. Удивительно всё же, как этот детина пьёт как двенадцатилетний до сих пор.

Мы сели с ним за стол, глядя друг на друга, чудная шляпа с длинными чёрными волосами, странно сочетающимися с его светлыми ресницами и бровями, на улице прятала почти полностью его лицо, тут же он сдвинул её на затылок.

— Приходил к тебе сто раз, не застал ни разу, — сказал Эрик. — Кто-то весь двор расцветил рисунками тебе, сам ли? Так сладил, стало быть, с тою любовью?

На стол перед нами поставили ендову со сладким душистым вином, его и Аяя любит, весёлая с него делается, смешливая, надо взять с собой…

— С любовью? — переспросил я, не понимая. — С какой любовью?

Эрик засмеялся, глядя, как нам принесли и сгибень, и зажаристые шишки, расставляя на столе простые глиняные плошки. Он даже в терему своём лесном, я уверен, только с золота ест, а тут станет с энтих простых посудин пищу вкушать? Уж так соскучился?

— Так позабыл? Стало быть, некрепка была, а пил вусмерть тогда, — Эрик продолжил загадочно для меня насмехаться, и взял кусок сгибня с ревенем.

— Не вем я, Эр, об чём ты молвишь, но напиться и со скуки мочно. Как и стены дома разукрашивать. Надоели серые брёвна-то, — сказал я.

— Ишь ты, раньше не замечал я в тебе малевальных способностей, — сказал Эрик, роняя крошки с подбородка в чарку, из которой глотнул славного золотистого вина.

— Ну… время-то идёт. Вона, как много всего переменилось в приморье нашем, почти што прежний Байкал снова разрастается, а? — сказал я.

Эрик кивнул.

— Да, похоже, только и ждали, что меня, мизгиря, прогнать надо было, что так мешал всем… — сказал он невесело, но и без особенной тоски. — А неплох Марей-то оказался, на поверку, Могул — истинное слово. Стал-таки царём царей, как мечталось ему. Так что победил меня супротивник достойный, я рад, что дочь за него выдал. Теперь прямой внук мой царём царей будет.

Я отмахнулся, меня давно не интересовали притязания на трон, которые мы с ним утратили с разрушением Байкала и тем более эти кровные связи, за которыми так ревностно следил Эрик все годы. Он заметил это:

— Вот ты всегда таким был, семью никогда не заводил по-настоящему, привязанностей не имел, — сказал мой брат, словно с укором, неужто ему есть дело до этого?..

Я посмотрел на него и сказал на это:

— Ты за нас двоих, стало быть, привязанностями обрастаешь.

— Ладно, колоться инно ёж, сам знаешь, как тяжело предвечным в этом… Нам с тобой повезло больше всех, мы друг у друга есть хотя бы.

— То-то ты вечно со мной враждуешь. От привязанности должно, — хмыкнул я, впрочем, добродушно, мне приятно, что Эрик в таком расположении ко мне.

— А то с чего ж? От любви. Кто ещё мне ровня?

Он явно настроен сегодня не просто мирно, а дружелюбно, и впрямь соскучился, похоже. Но что ж удивляться, он всегда скучал по мне больше, чем я по нему. И нуждался во мне, будто в дополнительном подтверждении собственной исключительности.

— Ар, я, что спросить хотел уж давно, — сказал Эрик. — Ты книгу одну у меня тайно брал. Давно, тогда ещё, зачем? Волховал с ней что-то? Зима тогда ещё лютая вышла после… Что за книга? Я так и не смог прочесть…

Вот тут уже я с удивлением воззрился на него:

— То есть… Ты не смог прочесть той книги? — спросил я, невольным изумлением выдавая себя.

И тут же начал соображать, что бы мне придумать, как не сказать ему правды о той книге, завёрнутой в пропитанную кровью предвечных золотоносную ткань. Вовремя правды не сказал, теперь тем более не поймёт он, отчего я скрыл, подозрительным идиотом назовёт и будет прав. Но то, что правда сегодня не было таковой тогда.

— Не смог, но ты прочёл ведь, если уворовал. О погодных кудесах она? Откуль ты язык тот странный знаешь? Я ни одной буквицы не разобрал… Натворил ты с погодой, а меня из-за куралес твоих из Авгалла погнали. Едва ноги унёс…

— Это я знаю… — проговорил я. — Сам едва жив остался тогда. Прости меня за то…

Пусть думает так, как уже придумал себе… всё лучше, чем правда. Но всё же, как странно, что он не смог прочесть той книги. Её легко читали и я, и Аяя…

— Кстати, что за помощница приходила от тебя? Неява сказала мне, что ты старуху прислал, ягу.

Мне стало легче, ничего и врать не надо, он сам всё говорит за меня, за эти годы придумав и объяснения, и всё поняв так, как лучше всего было и для меня.

— Куда ж без этаких бабок, Эрик, я ж не кудесник, как ты, кто может и с Той стороны вывести. Приходится обычными усовниками пользоваться и помощью лекарей да ведьм.

Эрик покивал, улыбаясь. Но потом поднял глаза на меня:

— Однако ж, если бы не ты и твоя бабка, Ар, не выжить мне тогда.

Я лишь отмахнулся, скромничая:

— Да ладно, та Неява тебя выходила, любила. Сразу почуяла во мне ложь, различила, что я не ты, рассмотреть не могла, а сердцем учуяла. Так что её и благодари всю жизнь теперь.

Он захохотал:

— И ты!

И я засмеялся тоже, верно, куда он, туда и я за ним отправился бы.

Очень славно поговорили мы с братом в тот день, как давно не говорили уже, так хорошо не сидели, так легко не шутили. Только одно меня тревожило, что я не знаю, где Аяя, точнее, я считал, что она должна ждать меня в повозке, но мало ли лихих людей… Хотя белый день да и порядку теперь значительно больше стало в приморье. Я сказал об этом Эрику. Он кивнул согласно.

— Да, всё за эти годы устраивается так толково, что зависть берёт. Не напрасно, похоже, трон никогда мне не давался, — сказал Эрик.

Но на это я возразил:

— То-то, что не устраивается, Эрик, ничто не происходит само, новый царь устраивает, спокойно и рассчитано. Ты всегда хотел трона ради трона, а он не рвётся к власти, он хочет устроить царство лучшим образом. Вызывая восхищение, и даже исполоть за древнее наше царство, вообще-то говоря. И не только во мне.

И с этим Эрик не стал спорить:

— Верно, он любим народом. И началась эта любовь с того момента, как он вышвырнул меня, выставив кровопийцей, думающем только о себе и своих жирных закромах.

— А это было не так? — усмехнулся я.

— Да так… — махнул рукой Эрик, кивая. — Но они в ту ночь пролили не мою только кровь, всю мою семью убили, жену и всех детей, так же поступили и с остальными вельможами, — выдохнул Эрик без улыбок, — много зла было сделано… Но всё это забыли быстро.

— Зло не проходит бесследно, даже если было совершено в благих целях, — сказал я.

— Ой, да ладно! — отмахнулся Эрик. — Ты всё хочешь как по писаному, только светлыми мазками, ясными красками. Жизнь сложнее, чем ты в своём уединении думаешь. Ты замкнулся, ты всегда был одиночкой, и тебя вообще не интересовали люди, ты всегда был над всеми. Вот и произносишь теперь какие-то идеальные речи. А люди несовершенны…

— Совершенны. Куда совершеннее, чем мы с тобой, ущербные.

— Мы ущербные? — удивился Эрик, будто споткнувшись. — Мы?!

— Мы. Мы даже умереть не можем. А из-за этого ни любить, ни жить по-настоящему. Ты не задумывался?

Эрик выпрямился.

— Любить… — он хмыкнул, — бери да помирай, кто не даёт?

— Ты, конечно! — улыбнулся я.

— Значит, меня всё же любишь, — засмеялся Эрик.

— Куда от тебя деться, — вздохнул я.

— Так может, опять объединимся?

— Да ну тебя к чёрту! Ты опять найдёшь к чему взревновать и начнёшь мор насылать на моих потомков… — сказал я и подумал про себя, с какой радостью я принял бы его предложение, если бы у меня не было Аяи. Стало быть, теперь я ревную и куда больше, чем он.

— Ладно, пусть не сейчас, всё равно мне в миру ещё лет десять-двадцать не появиться, но давай хотя бы видеться будем?

На это я согласился, только выговорил встречи вот так, в городах.

— Не то придумаешь ревновать к какой-нибудь своей жёнке очередной.

— Ты-то не женисся теперь, так блудишь?

— Так оно нам сподручнее. Привязанностей сердце, остывшее, не терпит, — ответил я, а сам подумал, а почему, действительно, я до сих пор не женился на Аяе?..

Эрик покачал головой, усмехаясь, и сказал:

— «Остывшее»! Будто пылал когда! Лея и та вскользь прошла по сердцу твоему, не задела.

— Вот потому, не заводя семей-то, и легче. А то объясняй жене, чего она старится, а я нет… устал я, братец. Да и дети… знать, что переживу их на сотни и сотни лет. А так… — сказал я, оборачиваясь в поисках хозяина, чтобы приказать ему приготовить мне с собой вина.

Мы с Эриком вместе вышли на улицу, Аяи не видать поблизости, надеюсь, она в повозке дожидается. Правду сказать, долгонько ей пришлось ждать сегодня, но простит, надеюсь, не виделись мы с братом двадцать лет.

— Донесёшь бочонки-то свои? — спросил необычайно радушный сегодня Эрик.

— Сил во мне покамест достанет на безделицу этакую. Ты чего в Каюме делал-то?

— Девицу новую выбрал себе. Вот обольстить примеривался, а тут ты… — засмеялся Эрик.

— Переоблачись тогда, в этакого нищего страхолюда не влюбится ни одна девица.

Мы обнялись снова и попрощались, уговорившись встретиться тут же через месяц.

Я издали увидел нашу повозку, Аяи не видно, надеюсь, она укрылась внутри… Надежда рассыпалась, когда я подошёл ближе: какой-то человек тёрся возле. Судя по одежде, лоской роже и тому, что поодаль мялся слуга, поглядывающий сюда со смесью нетерпения и покорности, человек этот был богатый.

— Что надобно вам, вашец? — спросил я, опуская бочонки на землю.

Аяя с облегчением обернулась на меня и, воспользовавшись тем, что и непрошенный её собеседник отвлёкся, исчезла под пологом повозки. Эх, Аяя, раньше надо было прятаться, вон у мужика совсем ошалелый вид. Небось, денег сулил, богатеи всегда деньги наперёд суют…

— Кто она? Кто она тебе? — спросил ошалелый. Голос низкий и обычно, надо думать, раскатистый, но сейчас блеял, как козлёнок.

Роста он был небольшого, плотный, и лысый весь: и лицо, и голова, похожая на яйцо, профиль чёткий и вообще лицо такое будто каменотес ловкой рукой постарался. Сильный человек, не слишком и молодой, и тот перед Аяей ум потерял.

— Мне она — жена, — весомо сказал я.

— Отдай мне!.. Продай за любое золото. Сколь захочешь золота тебе дам за неё.

— Да ты ума лишился? Я же твою жену не прошу продать, — спокойно сказал я, спокойно водружая бочонки на повозку.

— Так возьми… И золота ещё сколько хочешь… и за ту, и за эту… — слово «эту» он выдохнул, замирая от восторга.

— Ты… шёл бы по добру по здорову, иначе… Человек я грубый, рука у меня тяжёлая, нрав суровый, так что… ступайте своей дорогой, господин хороший.

— Подумай…

— Ступайте, вашец, — повторил я, сжимая кулаки.

— Ты пожалеешь, — зло проговорил он, всё же отступая. — Я — Гайнер, самый богатый купец в Каюме, а может и во всём Великом приморье…

— Вот и радуйся своему счастью. Чего тебе не хватает? Красы? Рисовальщика найми — стены в терему изукрасит, — сказал я.

— Ты… так… Дерзко говоришь, кто ты? Как твоё имя? Я в Каюме знаю всех, вы не здешние, откуда?

Я не сказал ничего больше, взобрался на козлы и, разбирая вожжи, сказал:

— Нездешние, прощай, Гайнер! И забудь про нас! — с этими словами я дёрнул вожжи, и наша повозка двинулась с места немного быстрее, чем положено, чуть в сторону и я наехал бы на этого наглеца Гайнера.

Когда мы выехали из города, Аяя пересела ко мне на козлы.

— Яй, надо тебе научиться как-то скрываться от таких глаз, — сказал я, — не то мне придётся мечами обвеситься.

— Я отлично скрываюсь в нашем лесу ото всех этих глаз. Не поеду больше в город да и всё… — легко произнесла Аяя.

Тогда мы не могли даже предположить, что встретим этого Гайнера снова.

Глава 3. Повелительница Той Стороны и её дары

Я уже не думал, что мне когда-нибудь ещё доведётся снова увидеть Марея-царевича и царя Галтея. И вот, возвращаясь домой из Каюма, я увидел сигнальный белый флажок на длинном древке, болтающийся над кронами сосен и в месте давно и специально для этого устроенном, нашёл послание для Сингайла. Марей-царевич бил челом кудеснику и умолял спасти своего отца, царя Галтея. Вот странный царевич. Странный, так и непонятый мной наследник, человек, сумевший стать тем, чем я даже и не мечтал — выше всех, царь царей, при этом оставаясь до сих пор наследником Авгалла. И если я вмешаюсь и продлю жизнь Галтею, то ещё пробудет таким вот наследником столько… столько, сколько я позволю…

Но как мне идти лечить Галтея? Я не Арий, я не умею делать так, что люди не узнают моего лица. Я это я, который теперь моложе того самого Марея и моей дочери Арланы, его жены. Им уже за сорок, а я всё тот же, на вид тридцатилетний. И я — Сил Ветровей, которого они изгнали, почти убили двадцать лет тому… Как мне идти помогать Галтею?

Невозможно.

Но отказать тем более невозможно, ведь Сингайл — кудесник, которому подвластна даже Смерть, что же я из страха быть узнанным брошу на имя Сингайла ком грязи? Сотни лет безупречности пропадут разом от одного комка дерьма, станут говорить, что Сингайл умер али испугался помогать царю Галтею по слабости.

Только один человек мог дать мне дельный совет. Вообще помочь мне мог только Арий. Поэтому я отправился к нему.

Я почувствовал, что Эрик приближается к дому. Я почувствовал это как оглушительный тревожный звон в голове и в сердце, словно тревожный набат забили внутри черепа. Это был полдень следующего дня, после того, как мы встретились с ним в Каюме. Что-то должно было случиться, просто так он не пришёл бы сюда.

Аяя была на дворе, хлопотала у печи, стряпая обед. Я, торопясь, подошёл к ней, страх, что Эрик увидит Аяю, овладел мной, я вспомнил вчерашнего Гайнера и не хотел, чтобы Эрик превратился в его подобие. А потому сказал ей:

— Яй, иди в дом.

Она подняла голову, удивлённо посмотрела на меня.

— Иди в дом сейчас, и не выходи, пока я сам не приду, — добавил я.

— Что случилось?

— Я потом тебе скажу, — сказал я, волнуясь всё больше, — теперь иди, не мешкай. Да, и… и в окна не выглядывай. Я прошу тебя, просто слушайся.

Аяя не стала пререкаться и ушла сейчас же, только ещё раз оглянувшись на крыльце, скрылась за дверью. А я обернулся на изгородь, которую Аяя с месяц назад раскрасила жёлтой краской со спиральными полосами. Из-за деревьев уже показался Эрик на высоконогой чёрной кобыле. И выглядел мой брат озабоченным, он не просто так явился ко мне, что-то серьёзное привело его.

— Ты будто ждал меня, — усмехнулся он, подходя ближе. — Впустишь, али не доверяешь, так выйди сюда, в лес?

— Входи, чего там, — сказал я, отверзая вход для него, для чего протянул ему руку для пожатия.

Эрик улыбнулся, пожав мою ладонь и пересекая границы моего двора уже открытые мной для него.

— Только я по хозяйству, уж извини, похлёбку вот варю, — сказал я, возвращаясь к столу, откуда прогнал Аяю и, делая вид, что он прервал меня за стряпнёй.

Эрик последовал за мной, усмехаясь.

— Ох и босяк ты, Ар, от высокомерия безмерного своего никакую бабу в дом не берёшь, — сказал он, садясь за стол, на котором Аяя оставила всё, что приготовлено было для похлёбки из капусты.

— Ну, считай, что так, — сказал я. — Зачем пожаловал-то? Ведь не о бабах же говорить. Вижу, забота некая одолевает тебя сверх меры.

Вот тут Эрик сделался серьёзным и рассказал о том, что его вызвали лечить Галтея. А я, слушая его, покидал всё в должном порядке в горшок, что забулькал уже на печи. Пока похлёбка доходила, я сел напротив брата.

— Да уж… забота, — задумчиво проговорил я. — Идти нельзя.

— И не пойти как? Сингайлово имя вовеки веков опозорить? Я не отказывал никогда, — со вздохом сказал Эрик.

— Ну да, за большое золото, — хмыкнул я.

— Не всем же изображать добряков беспортошных. — отмахнулся Эрик. — Ладно, Ар, не о золоте и добре надо сейчас…

— Ну… если не о золоте, так я пойду вместо тебя, — сказал я.

— Ты не можешь пойти, ты не спасёшь его. Я вообще не знаю, что Марей-царевич переполошился так-то, время Галтею пришло помереть, вот и всё. Отпускать родителей надо.

— Ты и сам не отпустил когда-то, — напомнил я.

— Ну… Я… Я просто не хотел, чтобы ты на трон отца уселся.

— Да не ври, — сказал я. — Ты так же не хотел его отпускать, как любящий сын.

Эрик не стал спорить. И снова спросил, что ему делать. Тем временем закипела похлёбка, переливаясь через край, и зашипела на раскалённой плите. Я поднял руку, перемещая горшок. Эрик усмехнулся, проследив моё движение.

— Ар, а ты можешь не от себя одного, но и от меня отвести глаза?

Я посмотрел на него удивлённо. Как мне не приходило это в голову с Аяей?

— Проверить можно только на ком-то… — немного растеряно проговорил я. — Но, думаю, если я всё время буду находиться рядом…

— Медлить нельзя, Ар, если ты согласен, нам надо поспешить, иначе наши ухищрения прибудут с опозданием.

— Вот… прямо сейчас пойти хочешь?

— Если Галтей на одре, чем раньше мы явимся, тем легче будет ему помочь.

— А ежли помер? — спросил я, не ожидая услышать ответ, который он дал…

— До заката успеть можно, даже, если умер. Пока солнце над горизонтом, пока не настала ночь, не умер день, жизнь можно вернуть. Привести из-за Завесы.

Вот это да, Эрик говорил об этом так легко, словно обещал коня вернуть потерявшегося…

— Ты уже делал так? — изумлённо и восхищённо произнёс я.

Но он уже поднялся из-за стола.

— Делал, я же говорю, ничего особенного, — обыденным голосом произнёс Эрик. — Но ты изумляться будешь или поможешь мне?

— Да помогу, чего там. Но может, поедим всё же вначале?

Но он лишь покачал головой, поднимаясь.

— Обойдусь я и без твоей стряпни чудесной, — с презрительной усмешкой произнёс Эрик. — Чай, мы не дети, с голоду живот не подведёт.

Я встал тоже.

— Ладно, погоди, я в дом зайду только…

— Зачем? Котомку свою взять? Али шапку?

Я пожал плечами:

— Котомку тож…

Аяя поднялась с припечека, увидев меня. Но, поняв, что я намерен сейчас же уйти, спросила удивлённо:

— Что случилось? Кто это пришёл? С кем ты уходишь? Огник… — и сморгнула, растерянно глядя на меня.

— Это мой брат, Яй, просит помочь ему в одном деле. До ночи вернусь.

— Почему мне нельзя видеть его?

— Не тебе, ему не стоит на тебя глазеть.

— Арий… эдак ты меня в темницу запрёшь, — растерянно проговорила она, поднимаясь.

— Не обижайся, Яй, — торопливо произнёс я, растерянно оглядываясь по сторонам, всё ли взял, — тебе нужны такие же приставания, как энтот вчерашний, яйцеголовый?

— Но это не какой-то яйцеголовый, это твой брат. Твоя семья. Кто я, ежли ты меня от него прячешь?

Я остановился на пороге, вот это так по-бабьи, начать разговор в самый неподходящий для этого момент, сердясь, подумал я.

— Я вернусь и мы поговорим. Обо всём, если ты захочешь, — он взялся уже за дверь, как вдруг вспомнив что-то, обернулся и сказал: — Яй, я там с похлёбкой напортачил…

И он ушёл, я слышала, как вывел Звёздочку из конюшни, а я осталась с чувством, что я какая-то вещь, кукла, которой он играет, когда этого ему хочется, но стоит появиться по-настоящему важному делу, или вот человеку, и всё: «похлёбкой займись, я напортачил, погляди»…

Возле похлёбки моё место… Ну, ноги раздвинуть, когда ему придёт охота…

Мне захотелось плакать, что именно я и сделала, а в уши мне будто шептал тихий навязчивый голос: «Что ты для него? Что ты? Подумай? Ты даже не «кто»… всего лишь «что»…

Кошка важнее, без неё не проживёшь, а я… меня заменит любая, сбегает на ночь в любую деревню, рассказывал…

В доме спрятал от глаз родного брата. Стыдится меня… Стыдится… конечно, так и есть… ведь знает, из какой грязи я пришла к нему сюда, помнит, не забыл… Разве та грязь отстанет? Такая грязь не отстанет никогда… Разве можно такую низкую девку брату показать…

Я знала, чувствовала, что всё это не так, что я несправедлива, что на деле за все прошедшие годы я ни разу не чувствовала того, что вдруг сейчас забралось мне в голову, а через мысли и в сердце, заставляя его болезненно дёргаться будто в судорогах, а мою душу корчиться от боли, но навязчивый и знакомый голос всё твердил и твердил мне: «Ты ничто для него… Ты ничто… всего лишь…»

Я и подумать не мог, что сделалось с Аяей, когда мы с Эриком направлялись в Авгалл…

Мы ехали с ним довольно споро, меньше двух уповодов до Авгалла, и вот уже издали мы завидели дома слободы, прилегающие к городу со стороны этой западной дороги, ещё немного и будут видны стены окружающие сам Авгалл, впрочем, весьма условные. Дорога широкая, и, уже от леса, выложенная камнем, не вилась, как сельская, а шла широкой полосой приближаясь к городским воротам. Я давно не был в Авгалле и эти перемены мне пришлись по нраву. Я взглянул на Эрика и сказал:

— Дорога-то, Эр.

–Да… дорога хороша.

Он кивнул, сам Эрик тоже не был в столице все те годы, что прошли с его изгнания. Однако, сейчас же, завидев издали людей, я напружинил слегка Силу. Уже у крайних домов, где бегали куры, он обернулся ко мне и усмехнулся.

— Ну а я как выгляжу? — спросил он.

— А ты старец с бородою до пояса. Так что сильно легко-то не ступай, не то догадается кто, — сказал я и спешился.

Он засмеялся, обнаруживая волнение и тоже слез с коня.

— Себя, значит, эдакой красавицей представил, а я — старый хрыч? — сказал Эрик и хлопнул меня по выдающемуся заду пышнотелой молодухи, коей я представился.

— Но-но, дедуся, без вольностей! Я для того эдакой красавицей, чтобы вернее тебя прикрыть, пусть на меня глаза пялят, а ты так, тенью промелькнёшь, никто и не вспомнит после, как выглядит Сингайл.

Эрик прищурился и одобрительно кивнул.

— Хитро, — он удивлённо хмыкнул. — Мастер ты, однако ж, на ловкости всякие. Я-то всё за простака тебя держу.

Я ничего не ответил, и мы продолжали путь по улицам всё более людным, высокий крепкий старик с длинными волосами и белой бородой, вполне подходящий, чтобы называться кудесником Сингайлом и я, пухлая грудастая девка с рыжеватой косой, и приоткрытой рубашкой, чтобы людям нельзя было не заглянуть мне за лиф, пропуская мимо всё остальное. Иногда надо быть незаметным, но иногда напротив, вот таким…

Мы подошли к дворцу, на обширной площади перед ним теперь были устроены карусели, качели и разные забавы для детей и взрослых, никакой строгой стражи, что некогда стерегла тут пустое пространство, и в помине не было.

Да и весь город, где я не бывал два десятка лет сильно изменился, не только дорога, ведущая к слободе от города, выложена камнем, но и улицы города вымостили камнями, как некогда были вымощены только главные улицы. Но с отличием: на главных улицах Авгалла — гладкие, почти зеркальные плиты мало вытертые временем, потому что древними строителями камень был для них выбран очень твёрдый. Новые же улицы выложены обычными булыжниками, не так великолепно, сами улицы не так прямы, хотя заметно, что старались, ровняли по линейке, и дома на них простые, но ухоженные, приятные глазу, нечистоты текли по канавами по сторонам, прикрытые решётками-мостками, отдельно по центру ехали повозки и всадники, пешие ближе к домам, не мешая друг другу и не рискуя быть раздавленными.

Но не одни только вычищенные улицы удивили нас с братом: множество деревьев и кустов посажены по бокам дороги, теперь ветрам ни сарме, ни култуку не выдуть с улиц тепло, а летом не раскалить камень, деревья и тень навели на те самые дорожки для пешеходов и удивительно преобразили, украсили улицы. И стены домов гладкие, ровные, не такие, как во дворце, конечно, или некогда в нашем Байкале, но всё же старательно сделанные.

— Сильно изменился город, — сказал я.

— Н-да… я же говорю, едва от тенетника Ветровея и прочих кровопийц избавились, расцвели прямо-таки. Но я бы на их месте крепкую стену вокруг города выстроил, а лучше вокруг всего приморья, — сказал Эрик.

— Для чего? Вокруг на тыщи вёрст никого нет, — удивился я.

— Нет… — вздохнул Эрик. — Появятся, дай срок. Эдакое богатство и благополучие не может не призвать на свою голову зависть. Сад чужой всегда сердце зазрит, нет?

Он посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами.

— Не знаю, Эр, мне не зазрит.

— Это потому, что тебе плевать на всё и всех, лёд ходячий.

Я засмеялся.

— Токмо Сингайла Льдом-то кличут, не Галалия.

— Это потому что ты хорошо морочить всех научился добротой своей притворной. На деле тебе всё равно, вот и не обижаешь никого, потому и слывёшь добряком-от. Горел бы, так и других бы обжигал… — проговорил Эрик.

Эх, мало ты меня узнал за тыщу с лишком лет, брат. И жечь, и мучить отлично могу и я, только ты этого не видел. И не покажу я тебе…

Меж тем мы подошли к дворцу. Тонкий аромат вился вокруг него, тёплый и вроде бы даже знакомый, сладкий…

— Чем это пахнет? — спросил я удивлённо.

— Шиповник, — почему-то вздохнув, ответил Эрик. — Весь сад и задний двор засажен его кустами. Прежняя зазноба Мареева любила розы энти, вот он и расплодил…

— Ты откуда знаешь? Ты двадцать лет тут не был.

— Ещё при мне началось. В память о той… Может, вспоминает так её, а может… кажется ему, что она всё ещё рядом, — он произнёс это так, что мне стало не по себе. Если Эрик не всё знает обо мне, то и я, похоже, мало знаю и о нём.

Внизу крыльца у нас взяли лошадей и привязали у длинной коновязи, всё верно, в царской конюшне нечего делать чужим лошадям каких-то приезжающих, нас встретили стражники вопросом:

— Хто такие? — спросил один.

А второй добавил:

— Царь Галтей болен, Могул никого не принимает до сроку. Зоркому доложим, он с вами поговорит, и решит, надо ли вас к Могулу пустить.

— Скажи, Сингайл Лёд здесь. Могул знает, сам звал меня. Я и явился, — Эрик выпрямился и никто не мог бы сомневаться, что перед ними кудесник стоит.

Все, кто услышал эти слова изменились в лице, те, кто не смотрел, обернулись. Один стражник сразу же побежал внутрь дворца, другой склонился в поясном поклоне.

— Обожди, досточтимый Сингайл Лёд, сейчас явятся, проводят тебя, — произнёс он голосом совсем иным, разгибаясь. — Во дворце нашем заплутаешь с непривычки.

Эрик посмотрел на меня, в глазах мелькнула лёгкая усмешка, я понял его: этот дворец за триста лет он знает, как свои пять пальцев. Хотя перестроили и подновили его после пожара двадцатилетней давности.

Сам Марей-царевич, или как все кличут его теперь, Могул, явился на крыльцо встретить нас и даже не заставил себя ждать. Тут уж я разглядывал его во все глаза, он, впрочем, не обратил внимания на мясистую девицу, что пялилась на него. Привычен он к такому, в центре всеобщего внимания всю жизнь. Я видел его несколько раз, но очень давно, ещё до того, как узнал Аяю… И с тех пор помнил каков он был. Но так близко я не видал его никогда. В чёрных одеждах, без единого цветного пятнышка, только рубашка белоснежной полосой выглядывает у горла, да на рукавах. Очень стройный, но сильный, это видно по движениям его тела, с возрастом он не отяжелел, как иные, длинноногий и гибкий, белокурые волосы или не тронуты сединой, али она прячется в их светлых волнах, распущенных по плечи. Изумительной правильной красоты тонкие черты обрамляла светлая мягкая борода, лишь подчёркивая сильный подбородок, выступающий под ней. Лицо учёного, мыслителя, не сластолюбца… Мог он быть «мёдом для её сот»?..

Из-под тяжёлых век огромные серые глаза смотрели на нас, покой и уверенность в них смущены страхом за отца и болью.

— Сингайл, великий кудесник, Марей-царевич пред тобой, Могул просит тебя, — он наклонил великолепную голову.

Эрик нахмурился и сказал весомо, стараясь придать голосу низких рокочущих звуков, не впуская молодую бархатистую мягкость, что была в нём всегда:

— Не трать слов, Марей-царевич, веди к отцу.

Марей-царевич, кажется, оказался удовлетворён таким ответом и даже рад, потому, развернувшись, повёл нас по коридорам дворца, где я так и не был, влетев некогда в книжную комнату, а после в почивальню вот этого самого Марея, но тогда мне и в голову не пришло разглядывать голого сонного царевича.

Мы шли довольно долго по лестницам и коридорам, я оглядывался по сторонам с интересом, ведь стены эти помнили ещё наш древний Байкал, когда был здесь на берегу небольшой портовый город Авгалл… Да, здесь всё было подобно тому, как в нашей с Эриком древней столице, те же великие строители задумывали и строили города и дворцы в во всех тогдашних городах. В самом городе больше таких изумительных зданий нет, он вырос в последние триста сорок лет, с тех пор, как погиб Байкал, а к этому времени уже давно не было величайших зодчих, возводивших сказочной красоты чертоги одною силою воли и ума, не прикасаясь грубыми инструментами. А потому здесь стены были гладкими как зеркало в этой, древней части дворца, и отличались, хотя и подражали тщательно в остальных частях, которые мы проходили. Поистине запутанное строение, просто так дорогу не найдёшь, проводник и впрямь необходим и Могул, конечно, великую честь нам оказывает. Хотя, если вдуматься, не простых лекарей ведёт, полумифического кудесника Сингайла. А если ещё глубже вдуматься, то… Мы так долго шли, что я о чём только не передумал, глядя в гордую спину Могула, уверенной поступью следовавшего по длинным коридорам.

Наконец мы подошли к высоким дверям, украшенным изысканной резьбой и даже кусочками горного хрусталя, посверкивающего в огнях ламп. Привратники с поклоном отворили перед Мареем-царевичем двери, и мы вошли за ним.

Громадные чертоги… я почти отвык от таких покоев… если бы не ковры на полу и стенах, искусно вышитые и вытканные картины, здесь, пожалуй, и эхо разносилось бы.

— Женщина, останься здесь, — сказал Марей-царевич, впервые взглянув на меня.

Но Эрик проговорил в ответ:

— Она пойдёт со мной туда, куда пойду я.

Марей-царевич посмотрел на него с несколько мгновений и согласно кивнул:

— Будь по-твоему, кудесник.

В этой горнице я не сразу заметил нескольких слуг, красивую статную женщину, светло-русые косы которой были перевиты золотыми шнурами, а одежды богато затканы золотом, как она носит-то тяжесть этакую, спина, небось, болит к вечеру… Это должно быть жена Марея-царевича, больше некому, племянница моя… И сыновья их, и… девушка прекрасной наружности, это видно дочь… Эрик, их отец и дед вскользь оглядел на всю эту компанию, сидевшую по лавкам в окружении слуг. На миг обернулся на меня и кивнул, чтобы я следовал за ним, не отставая. Я сосредоточился, все эти встречи могли нарушить мою начальную настройку, и истинные лица предстали бы перед собравшимися. Невозможно и волноваться и отводить людям глаза да ещё сразу на двоих человек. У меня даже голова заболела от напряжения. Поэтому я потупил взгляд и решил больше не разглядывать никого, как ни интересовали меня эти люди, особенно Марей, вызывающий мою жгучую зависть и ревность настолько сильную, что у меня туманился взор. Большой белый лебедь… Чёрт подери, так и есть… Белый в чёрных траурных одеждах, не позабыл, не оставил из сердца ту, кого я считаю своей, и хочу считать так вечно, потому что жизнь наша вечна, а твоей, Марей-царевич, али Могул, как ни назови, осталось от силы ещё лет на двадцать-сорок… нет-нет, не думать…

Мы вошли в почивальню царя Галтея, громадная кровать на постаменте, молодая девица красивой наружности, остальные поодаль, слуги, лекари…

Я заметил, что Эрик неотрывно смотрит на царя, лежащего почти безучастно на высоко поставленных многочисленных, но смятых подушках. Что царь Галтей бледен в желтизну и очень худ, кожа буквально обтянула череп. Он смертельною хворью захвачен, я это вижу издалека, Эрик тем более…

Эрик обернулся по сторонам, посмотрел на Марея-царевича.

— Царя смерть держит за руку, Марей-царевич, — очень тихо произнёс он. — Я могу отодвинуть её, продлить ему жизнь сколь захочешь долго, но то не будет прежняя здоровая жизнь уже, немочь и страдания будут с ним постоянно день и ночь.

Марей-царевич побледнел.

— Мне сказывали, ты кудесник, Сингайл Лёд. Верни здоровье моему отцу, сколь хочешь золота возьми за то.

Эрик долго молча смотрел на него и, наконец, произнёс:

— Здоровье и силу могу вернуть, но ненадолго, на… на год-другой. А после он умрёт внезапно без мук и страданий. Так ты согласен?

Марей-царевич просиял, даже руки молитвенно сложил.

— Согласен! Верни его нам! — восторженно произнёс он, выдыхая.

Эрик кивнул, отворачиваясь.

— Пять мешков золота прикажи отправить в условное место, где ты письмо своё оставил, — невозмутимо сказал Эрик, уже не глядя на него.

— Да-да, сейчас же прикажу…

— Вот и ступай, приказывай, — ровно проговорил Эрик, поднимая руки к поясу, снять его собрался?.. — А теперь пусть выйдут все. Я на Ту сторону пойду, договариваться со Смертью, ежли кто останется здесь, Она заберёт.

Все побледнели, торопея, включая меня, такого я не ожидал, нашего отца он некогда исцелил в одно мгновение….

Эрик на миг обернулся на меня и сказал:

— Ты тоже иди со всеми.

— Но ты… — неуверенно произнёс я.

— Иди, — сказал он. — У двери жди меня.

Я всё же не решался, но Эрик уже отвернулся от меня и повторил:

— Иди, не бойся, со мной ничего не будет, а вот ты… ты беззащитен против Неё.

— Почему?

— У меня договор с Нею. У тебя есть такой?

— Нет…

— Вот и убирайся, — повторил он. — От двери не отходи, как стукну изнутри…

Он посмотрел на меня, и я понял, что он хочет сказать.

Ничего не осталось, как выйти со всеми и встать сейчас же за высокими дверьми почивальни. Я заметил, что Марей-царевич удивлённо смотрит на меня, разговор наш с Эриком расслышал? Я улыбнулся толстыми губами своей маски сисястой девицы.

— Ты кто ему? Жена? — спросил Марей-царевич.

— Не-е, такось… помочница, — сказал я, продолжая улыбаться.

— Часто он так вот…?

Я покачал головой:

— Сам-то как думашь, Марей-царевич? — делая вид, что я знаю, а ведь я представления не имею, часто ли мой брат так вот ходит за Завесу…

Он смутился глупого вопроса и перестал расспрашивать.

…Я подошёл к постели Галтея. Как страшная болезнь изменила тебя, бедняга… Ты никогда врагом мне не был, как друга принимал меня, хотя гнёт моего золота тяготил тебя, лишал власти. Твой сын отнял у меня всё золото, всю власть, изгнал прочь из города, едва не убил. Но я не держу на него зла, как ни странно, в этом благословение предвечных — нам легко прощать вас, смертных.

— Галтей, посмотри на меня, — сказал я, наклонившись над ним. — Галтей…

Он шевельнулся, возвращаясь из своего забытья, его лицо, исхудавшее, обтянутое такой тонкой кожей, что казалось, если её коснуться, она лопнет, начало оживать, веки задрожали, но я предупредил их движение, прошептав:

— Не открывай глаз, не время, пока слушай меня… только слушай, внимай.

Он замер послушно. Но губы шевельнулись, он хотел что-то сказать, но я не дал ему.

— Не говори, — тихо, в самое ухо прошептал я. — Сей день со словами станешь терять силу, не говори ни слова до завтрашнего рассвета. Потерпи, Галтей, ты никогда болтуном не был…

— Сил… ты же умер… — всё же прошептал Галтей, узнавая меня.

— Верно, — прошептал я, улыбаясь. — Я и говорю с тобой Оттуда…

— Ты пришёл за мной?.. — без страха спросил он. — Винишь меня? Сил… я не знал… я был против…

— Не говори, Галтей, я же сказал, молчи. Я не виню и пришёл, не для того, чтобы увести тебя Туда, туда не нужны проводники, Смерть справляется без подручных. Я пришёл, чтобы ты остался. Подожди… задержи дыхание и помолчи, пока я говорю с Ней…

Я закрыл глаза, выпрямляясь. Отодвинуть Завесу несложно, но я так давно не делал этого… Не делал, потому что… Потому что там Аяя, а я…

Но сейчас надо сделать то, зачем я пришёл, после… всё после…

Я открыл глаза за Завесой. Здесь полумрак сегодня, и тени умирающих колышутся поблизости… Я обернулся по сторонам. И увидел совсем бледную тень Галтея, я не ошибся, он уже почти переместился сюда…

— Вечная! — воскликнул я, призывая повелительницу этого царства. — Отпусти на время этого человека!

Она отозвалась немедля:

— Нет. Ты знаешь порядок. У каждого свой срок, предвечный Эрбин. Только у таких, как ты срока нет, потому что нет пути… — был мне ответ, данный сгустившимся воздухом вокруг меня.

— Я не прошу отпустить его без срока. Отпусти на время. Хотя бы на год. Дай отсрочку.

— Что ты дашь мне за это?

Я уже приготовил ответ на этот вопрос:

— Двадцать три года назад день в день я отдал тебе его первого внука. Отправил к тебе до срока, даже до рождения. То была не его смерть, он должен был родиться, ты знаешь, и воцариться на троне после своего отца, но я не дал тому случиться…

Тишина повисла, будто бы на несколько мгновений возникло замешательство. Будто Она размышляла принять ли условия договора. Но перевес на моей стороне: жизнь нерождённого была подарена Ей за так и тогда я ничего не попросил за это.

И вот, заговорила снова.

— Ладно, Эрбин, хотя и не по правилам, но приму твоё предложение засчитать ту смерть за год отсрочки этой. Но учти, предвечный, это вовсе не потому, что ты кого-то отдал мне до срока, не думай, что ты управляешь судьбами, ты предвечный, но не Бог. Ты такой же инструмент, как меч или яд, запомни… А потому будешь должен мне.

— Должен? — немного испугался я. — Чего ж попросишь?

— Увидим. Но дорого не возьму, не беспокойся… всё же ты платил мне: твоя бледная тень и твоего брата бродили тут у меня в преддверии двадцать лет тому, то чего-то стоит тоже, — будто ухмылка в голосе. Может она насмехаться?..

Мне стало не по себе от воспоминаний о том, как лежал при смерти, значит «бродил здесь»… но этого не помню.

— Помнишь, Эрбин, во сне тебе это является иногда, наяву не помнишь потому, что слишком много жизни в тебе…

Я не хотел рассуждать с Ней об этом, тем более вспоминать или воображать то, как полутенью бродил в её царстве.

— Благодарю, Царица Тьмы, — сказал я, уже намереваясь вдохнуть и выйти отсюда.

— Может… — сказала она, инно с сомнением, — хочешь ещё чего-то? Повидать кого?

Я замялся, если я попрошу Аяю мне показать, захочу ли возвращаться отсюда к жизни? Не захочу ли тогда остаться здесь с ней?..

— Нет, — сказал я, с трудом заставив себя.

— Нет? — Она испытывает меня, ведь знает мои мысли и ждёт, что я попрошу, заманивает.

— Нет.

— Подумай хорошо, Эрбин, я редко предлагаю…

Да-да, заманить хочет. Ещё бы такая добыча — предвечный, добровольно оставшийся здесь, живой среди мёртвых…

— Она не мертва. Её нет здесь.

— Что?! Как это нет!? — вздрогнул я.

— Среди мертвых её нет.

— Я же видел…

— Ты видел то, что тебе показали. Что видели другие.

— Тогда… — сердце забилось сильнее от гнева. — Кто обманул меня?!.. Покажи мне Мокшена…

— Не получится тож… Тухлые ошмётки, что были душами твоих рабов, развеяны вовеки, слава Богам, мне здесь меньше смрада… Не с кого тебе спросить, Эрбин.

— Развеяны? — о таком я слышу впервые. Развеять мёртвые души, кому это могло быть нужно? Да и кто способен на такое? Это ж силу какую надо иметь?..

— Во власти сильного чувства даже обычные люди становятся подобны Богам, что уж говорить о предвечных, — довольная моим удивлением и замешательством, проговорила Она.

И, помедлив, добавила:

— Твой брат развеял их.

— Арий?.. С чего это его обуяли чувства против моих мёртвых рабов?

— Ну… это ты спроси у него. В ваших душах я не чтица.

И я вдохнул, наконец, выходя обратно на белый свет. Галтей в изумлении смотрел на меня, приподнявшись с подушек. Я и забыл, что пришёл сюда, чтобы спасти его от неминуемой мучительной смерти.

— А… Галтей… Год тебе дан на радость самому и твоему сыну. Его благодари, истовое прошение слышит даже Смерть. Прощай!

Я направился к дверям. Слишком странным, удивительным оказалось это путешествие за Завесу, чтобы я сейчас мог думать о чём-то кроме загадок, что вновь посеялись в мою душу.

— Сил!.. — по-прежнему изумлённо позвал Галтей.

Я обернулся.

— Что ж за неугомонный ты человек, Галтей, даже Смерть уступила колготу такую! — пробормотал я. — Спи теперь, желвь твоя к утру рассосётся, здоровый встанешь, любиться, радоваться будешь как молодой… Всё!

С моим словом «всё!», он упал на подушки, уснув. А я подошёл к двери и едва не вышел в неё без стука, совсем забывшись в своих мыслях.

Глава 4. Свой путь

… Эрик вышел странный, почему-то удивлённый, будто что-то чудное увидел там. И рассеянный.

К нему бросились волною все, кто был в покоях, расступившись перед Мареем-царевичем.

— Что скажешь, Сингайл?

— Год ещё ходить в царевичах тебе, Марей, год подарен отцу твоему. Но через год, не обессудь, Смерть заберёт его единым мигом, — сказал Эрик, которого я перед всеми опять представил древним беловолосым старцем. — До утра не беспокойте его, сон сейчас его лечение.

Марей-царевич просиял чудесной улыбкой, молодея сразу на много лет, светлея лицом.

— Сингайл!.. Благодарю тебя! Благодарю! — восторженно воскликнул он. — Чего хочешь, проси у меня!

— Попросил уже, — ответил Эрик, даже не взглянув на него.

— То злато уже отправлено. Но что злато, когда…

— Довольно, Марей-царевич, — Эрик строго взглянул на него, будто на маленького непоседу. — Бывай здрав, и прощай.

Он посмотрел поверх голов и произнёс на всю обширную горницу:

— Все прощайте! Не дай нам Боги опять увидеться, чью-то смерть уговаривать…

После этих слов все расступились перед нами, пропуская к дверям. Мы вышли, уже никем не сопровождаемые и долго шли по коридорам. И как Эрик, который и по сторонам-то не глядел, находил тут дорогу, не пойму… мы вышли с ним на крыльцо, где нам почтительно поклонились стражники, наши лошади уже были готовы, конюшие держали их под уздцы. Ни Эрик, ни я садиться в сёдла не стали, пошли так, ведя коней вповоду, спустились в город, и весь этот путь Эрик проделал молча, сосредоточившись на своих мыслях. И только в гуще леса уже вдруг качнулся и остановился, опираясь на дерево.

— Что с тобой? — я тронул его за плечо, он повернулся ко мне, тут отводить глаза некому, мы уже самими собой глядели друг на друга.

Он очень побледнел, пот выступил у него на лице, Эрик поднял на меня потемневшие глаза.

— Отдохнуть надо, Ар… Силы Та сторона вытягивает как ничто… — и опустился на землю, опуская голову на руки, опершись на колени.

Я сел рядом с ним, протянул ему флягу, наполненную целебным мёдом, придающим сил в таких случаях.

— Ничто… ничто оно и есть ничто, — сказал я.

Он покачал головой.

— Ты ошибаешься, там совсем не ничто… — тихо проговорил он.

Я не стал спорить, я не спешу узнать, каково Там. Мы сидели рядом, прижимая спины к стволу старой берёзы. Кони пощипывали траву в стороне. Сухая трава покалывала лядви сквозь тонкие штаны. Солнце только перешло на вторую половину дня, а мы уже возвращаемся, это славно. Аяя довольна будет, я не люблю оставлять её одну, мы везде ходим вместе все эти два десятка лет…

— Ар… ты… — Эрик снова сделал глоток из фляги. — Ты развеял души моих мёртвых рабов. Чем они достали тебя? Чем эти ничтожные могли тебя достать?

Каких рабов, что он городит?

Эрик, всё ещё бледный, посмотрел на меня, и сказал снова странное:

— Ты не ври зря. То, что ты сделал это, меня не трогает, я убил их своими руками, насладившись тем, как их вонючая кровь текла по моим рукам до самых локтей. Но почему ты встретился с ними? Почему ты развеял их мёртвые души? Где вообще ты мог повстречать их, ежли ты на Ту сторону не ходок?

Вот уж в чём обвиняет меня вовсе не пойму… И ведь говорит серьёзно…

— Али врёшь и таскаешься туда-сюда зачем-то? С тебя, паршивца, станется, вечно какие-то новые знания обретаешь и таишь от меня… Чего ты ходил туда? Откуда Смерть знает тебя так хорошо? — он прожигал меня глазами.

— Эр, я не понимаю ни слова из того, что ты сейчас говоришь, и о чём… Я сроду за Завесой не был! — сказал я, чувствуя, что один из нас сошёл с ума или остался во власти ещё не этого мира.

Но он, прищурившись, смотрел на меня, не веря ни одному моему слову.

— Какая же ты сволочь всё же! — наконец прошипел он. — Вот убеждаюсь в сотый раз, а всё надеюсь на иное, всё иду к тебе, холодная жопа, за братским теплом! Всё… Что ты врёшь мне сейчас? От чего пытаешься мне глаза отвесть? Что прячешь? Новые дары обнаружил в себе и не хочешь открыться, зависти, что ли, моей боишься? Когда научился на Ту сторону ходить?

— Да ты что, Эрик? Обалдел что ли? Что ты там увидел такое? — до чего сложно отвечать за то, в чём не только не виновен, но и не понимаешь даже, в чём винят тебя…

Эрик отвернулся, зло оскалившись, и проговорил, прижимая затылок к толстой коре старого дерева, прикрыв глаза:

— Зубы бы выбил тебе сейчас, да самому тогда шамкать придётся целую вечность, у-у-у… — хрипло выдохнул он.

Я предпочёл промолчать, кто его знает, чего стоит такое избавление от смерти, вот и помешался. Пройдёт… Эрик, действительно, задремал от слабости, соскользнув головой мне на плечо. Так мы просидели довольно долго, я не беспокоил его, позволяя набраться сил, иначе, пожалуй, пришлось бы тащить его на себе до его дома, а это далеко, а мне домой хотелось поскорее…

Проснулся Эрик на закате, выпрямился, выдыхая, огляделся. Я потянулся, расправляя затёкшие члены, и поднялся на ноги. Он посмотрел на меня.

— Долго сидим?

— Порядочно. Ночь скоро, пойдём, Эр.

— Что спешишь? Баба тебя добрая разве дома ждёт? Я не увидал никого… — он тоже поднялся.

Отряхнул зад, расправил рубашку, волосы пригладил и снова посмотрел на меня.

— Да ты и в этом лжёшь, — зло дёрнув губой, сказал он. — Точно ждёт какая-то, мне даже не показал… Боишься, отберу? — он усмехнулся. — Правильно, бойся, даже если кривая карга, назло приду и отберу у тебя, лживого гада!

— Боги! Да что ты взъярился-то?! На что? — не выдержал я.

— Пошёл бы ты к чёрту, лживая сволочь, паршивая дрянь! Вечно за дурака меня держишь! Всю жизнь всё тайком… Я к тебе всем сердцем, а ты всё норовишь кусочек пожирнее оттяпать и тайком проглотить! — прорычал Эрик.

Я разозлился тоже, и меня уже за сердце взяло то, что он обвиняет меня сам даже не пойму в чём, подозрительность какая-то, как у безумца. Только он вовсе не безумен, вот что хуже всего в этом разговоре, в чём-то убедил себя и теперь его не сдвинешь.

— Знаешь, Эр, не я сегодня пришёл к тебе и просил о помощи, ты пришёл и я помог, — весь кипя, но очень тихо сказал я. — Чего ты теперь взбеленился, я не могу понять, сдурел там, на Той стороне… ну так прояснятся мозги, сам придёшь, помиримся. Ну тебя к лешему!..

Я развернулся и пошёл прочь от него до своего коня, вскочил в седло, вызвав недовольный храп Звёздочки, резкостью своих движений, и шлёпнул её по крупу ладонью, хлыстов мы с Аяей не держали. Скорой рысью поспешая домой, потому что хотя и огорчил меня Эрик возвращением своей непонятной неприязни, всё же думать об этом мне было уже недосуг, я хотел поскорее попасть домой, где так тревожно мне оставить мою «добрую бабу», как выразился Эрик. Показать тебе, да щас!..

Я смотрел вслед удаляющемуся Арику, и злился всё больше, чувствуя, что он скрывает значительно больше, чем я мог подумать. Всё же какой гадёныш мой брат! Вечный и непревзойдённый гадёныш! Всегда и во всём хотел быть выше и сильнее меня! Нет, я достану тебя, погоди…

…Да он и не придёт, уж вечер, вон как надолго ушёл и не сказал даже куда и зачем. Конечно, то брат, а кто ты? Кто ты такая? Сколько эдаких перебывало у него за его долгую жизнь? Бесконечную жизнь… Он и счёт давно потерял им…

Им… Не «им», а нам, чем я отличаюсь от всех, такая же временная, как всё у него. Как жёны, семьи… и даже дети.

Уйти пора. Он тяготится, вот и не показывает брату. Про яйцеголового чего-то вспомнил… Нарочно, чтобы уколоть меня, указать моё место. Ведь я… Конечно, считает потаскухой, если боится с братом познакомить, думает, за любым пошла бы только золотым браслетом помани, как вчерашний, как там его звали… Гайнер… А они и верно, липнут, как мухи. Вот только я не мёд, я…

У меня с гудением разболелась голова от слёз, от обиды, от запутанных мыслей, от растрескавшихся вдруг чувств. Я взяла большой платок, тканный из тонкой шерсти, расстелила его, намереваясь в него увязать мои вещи, что на первое время понадобятся. А там… А там видно будет. Когда ещё собиралась к какой вышивальщице податься… настало время. Не надо дожидаться, пока он погонит, потому что тогда не пережить, сердце остановится, ежли он скажет: «иди прочь, постылая»… Мне больно даже думать о том. Самой уйти надоть…

Давно, давно надо было. Что тянула? Думала, любит тебя? Глупая ты! Которая ты по счёту у него? Любит, не смеши! У Марея была первой и то, как поступил он?..

А если и этот вот так продаст кому? Может не за деньги, так за что другое. У него до злата алкоты нет, до знаний есть, как у меня, до могущества… Мало ли, кто разохотиться на мой счёт, что же ждать, пока опять возьмут власть надо мной?.. Меня передёрнуло и замутило от этих мыслей.

Я почти без сил собирала в узелок две пары тёплых чулок, золота пару горстей в отдельный узелок завязала, простит, небось, за кражу, несколько платьев, душегрею… Села, задумавшись, что ещё надо. Ничего не надумала, связала узел. И подошла умыться к рукомою, а над ним зеркало, Арий много лет назад приладил. У нас вообще много зеркал теперь было, и на печи одно висело, и в простенке, и настольное, и ещё одно в серебряной раме с красивой ручкой, украшенное драгоценными каменьями. И вот, когда я распрямилась, умывшись, что-то, нет, кто-то мелькнул у меня за спиной в правдивом стекле, я обернулась, но никого со мной рядом не было. Показалось, должно… хотя, я так ясно видела чьё-то усмехающееся лицо. Или только усмешку?.. В голове мутится, похоже.

От головной боли клонило в сон, но уже вечереет, куда спать? Надо отправляться, тогда до темноты в ближнее село успею, переночую у какой старухи, может, и вовсе у себя оставит…

… Я почти бежал к дому. Не тревога, настоящий страх, что дома неладно, гнал меня всё быстрее. И вот, даже не расседлав Звёздочку, я взбежал на крыльцо, уж вечереет, а в окнах ни огонька…

На пороге мы столкнулись с Аяей, заплаканной, какой-то растрёпанной, и с узлом в руке.

— Что это? — спросил я, отступив на шаг.

Он лохматый и бледный, волосы от пота намокли, пот на лбу, глаза белые, что так бежал? От кого? Не успела я…

Сейчас скажет, любит, руками хватать начнёт, а ты и поверишь, растаешь, потечёшь… Опять поддашься, поверишь, слюнявая слабачка, какая ты предвечная, ты всего лишь тряпка, послушная кукла в его дому. Он заменит тебя на другую за два дня…

… Уйти собиралась? Уйти от меня? Куда? К кому? Кто увлёк её? Почему растрёпанная такая, что тут было? Кто трепал её… Кто он? Где схоронился? Али… в лесу где ждёт?

— Ты… — задыхаясь, проговорил я, не зная, что сказать дальше.

А голос в голове услужливо подсказал: шлюха она, Мареева ещё шлюха! К кому податься намерилась? К Марею? Али к богачу вчерашнему? Конечно, всё золото любой отдаст за красу эдакую… Что ты ей, отшельник замшелый, уху тебе варить, да рубашки шить, опостылел за столько лет…

— Куда… идёшь? — осипнув, проговорил он.

— Не мешай, Арий, нечего мне больше делать здесь.

Он и не подумал мешать, отошёл в сторону, пропуская меня.

— Что ж ты… Тайком уйти хотела? — проговорил он, пока я натягивала постопы. — Одёжи не взяла совсем… Али тебе незачем энту простую брать-то, небось, золотом шитую посулил?

— Посулил? — переспросила я, не понимая, а потом догадалась, что он всё о вчерашнем приставале, и усмехнулась, вот и всё, что надо ещё? Так и считает, что я продаваться пошла. Ах, Огник… А говорил, любишь. Хотя когда и говорил-то… Ужо позабыл про то…

И я промолвила ответно:

— Ну, конечно, что я тут в лесу, как медведиха засела. Я тоже на людей поглядеть хочу. Двадцать с лишком лет торчу хуже кикиморы… — дерзко и даже с вызовом сказала я, задираясь.

— Потому и детей не рожала мне… — шелохнулся он и взялся за дверь в горницу. — Ступай, что ж… скатертью дорога…

Я вышла на крыльцо и пошла на подгибающихся ногах, такая слабость овладела мной. Куда я иду… куда? Как я без него? Я ведь люблю его так, что дышать не могу не видя его лица, не слыша голоса, не касаясь… Как я вечно буду без него?.. Я не могу без него… Даже света нет без него… Всё померкло разом… Огник…

…шажки лёгкие по доскам на крыльце… немедля краска вся с дома облезет без тебя, вся жизнь моя полиняет и кончится без тебя, ни души, ни сердца не было и нет у меня без тебя… куда ты, Аяя, я умру без тебя… жить не стану один…

…Что это? Тьма надо мной… Ты отпустил меня? Огник… всё… я умираю…

И вдруг всё тот же знакомый голос, что говорил во мне весь день, вышел из моей головы и засмеялся рядом.

— Нет, не умираешь, мне дохлятина ни к чему, ты мне нужна живая! — сверкая невыносимо прекрасным сияющим лицом, захохотал Повелитель Тьмы.

Я похолодела, дрожа, я думала, я была уверена, Он давно утратил интерес ко мне…

— Не-ет! Нет, Аяя! Селенга-царица, никогда я не оставлю тебя, не надейся!.. Взбесится полмира из-за тебя, как я могу упустить такое оружие против людишек?! Против душ их слабых?!.. Что, надеялась, любовью своей Арий предвечный убережёт тебя? Как щитом прикроет? Не жди! Он любит одного себя!

Великолепные громадные крылья взмахнули, окончательно погасив дневной свет, будто задули солнце… Он, обнажённый, как всегда, в этой наготе совершенный, победоносно смотрел на меня, приближаясь.

— Он упился уже тобой, как зелёным вином, ты опостылела ему за столько лет, что ему с тебя? Сбыл бы с рук, продал, но хочет самому себе благородным казаться… Галалий Огнь… Так что верно ты вышла от него…

— Нет… Что Ты… Огнь… — бессильно прошептала я, задыхаясь, словно он ногу мне на грудь поставил.

Он опять захохотал, обнажив свои белоснежные зубы.

— Огнь? Да где же он? Хладнее льда твой Огнь, Аяя! Идём со мной, блистать будешь! Блистать так, что затмишь солнце! На троне твоё место!.. С царями царице быть!..

— Не нужны цари мне, окромя моего Огня! — прошептала я, готовая умереть за эти слова, если захочет Он меня убить. Я живу уже давно, можно и умереть, если пришла пора такая…

Но он разозлился, сверкнул глазами, как раскалёнными углями, будто что дунуло на них.

— Упрямая! Какая же ты… — свирепея прорычал он, — глупая, упрямая девка! Что тебе в нём? Он уж забыл тебя, не успела и порога переступить!

— Умру тогда… умру и всё, коли… коли так… коли забыл… — я сжалась, плача.

— Лжёшь всё! Опять лжёшь, Нечистый! Поймать решил нас! Разлучить и…

Это он, он мой Огник! Мой Огник, Арий мой! Как я могла подумать такую глупость о нём, как могла подумать, что он не любит меня?!..

Да, это я был. Я выскочил на крыльцо, услышав её удаляющиеся шаги, надеясь образумить, остановить, и увидел Его. Тут я всё понял, и в моей голове голос, знать и в её был он же, что заставил её собраться уходить от меня. Поймал Он нас, как и обещал в мгновение слабости, учуял и тут же не преминул воспользоваться…

Он обернулся ко мне чудовищной рогатой головой, и огонь двумя струями вырвался у него из ноздрей и потёк между громадных загнутых зубов, как едкая слюна.

— Опомнился… — разочарованно прошипел Он.

А я увидел Аяю, сжавшуюся на земле у крыльца, она зажала рот руками, боясь, что Он услышит её всхлип или даже дыхание и вспомнит о ней, снова обернётся и…

Он и обернулся, Аяя зажмурилась, будто готовая принять на голову сокрушающий удар, но я предупредил его, хотя не думаю, что Он убил бы её, Он сделал бы хуже… И я, взмахнув рукой, линул в него огня, огненным мечом ударил, как делал уже когда-то. Он злобно зарычал, поворачиваясь опять ко мне.

— Что мне твои глупые вспышки, Арий? Подумаешь, кудесы предвечного, кого ты напугаешь ими? — насмехаясь, проговорил он, однако ж, отступил.

И взмахнув подпалёнными мной крыльями, взмыл вверх, крича напоследок:

— Упорствуете, предвечные, подчиниться не хотите!? — его рёв разнёсся по лесу, отразившись от скал вернулся в наш двор. — Так поплатитесь: всё царство ваше утоплю в крови, в огне за мои подожжённые крылья, Арий!..

Но я уже не слушал его ужасных угроз, я бросился к Аяе, она, вздрогнув, оторвала руки от лица и обняла меня, цепляясь, прижимаясь всем телом.

Я поднял её на руки. Узелок так и остался валяться. На скалистый лес накатилась гроза, едва мы вошли в горницу, загремела, загрохотала прямо по крыше просыпанными каменными горошинами. И бушевала всю ночь, так что к утру узелок не просто вымок, он превратился в ком тряпья, перемешанный с грязью, раскисшей под травой на дворе. Тут я и нашёл его, когда вышел на рассвете кормить скотину.

Но то утром, а сейчас под звуки обрушившейся бури, мы с Аяей обнялись покрепче, ввалившись в горницу. И она, и я были виноваты одинаково, оба понимали это, в минуты сомнений Он и ловит нас, и как мы избежали погибели сегодня?..

— Я умер бы, если бы ты и правда ушла, — прошептал я, наконец, глядя в её мокрое от слёз лицо. Пальцами коснулся горячих щёк, стирая слёзы.

Она затрясла головой и сказала:

— Я не прошла бы и ста шагов… Огнь, ты… ты…

— Прости, что ты опять смогла услышать Его, что я… я что-то сделал? Что Яй?

— Мне показалось… Я решила… — она посмотрела мне в лицо. — Ты стыдишься меня?

— Я стыжусь тебя?! — изумился я, отодвигаясь, чтобы лучше разглядеть её лицо. Как такое могло зайти в её мысли?!

— Ты стыдишься, что я… грязная… шваль из самых грязных… что я… что меня… это же…

— Да ты что?! — оборвал я бессвязную глупость её речей. — Что такое говоришь-то?

— И… я ведь… Я… так… с тобой… наслаждаюсь с тобой всегда, всякий раз… ты мог подумать, что я… со всяким так же… Что то, что меня привело к тебе, что я…

Меня кольнуло в сердце. Верно, в ревности своей я почти дошёл до этой мысли. Вот, что ужасные мысли творят…

— Яй… — я прижал её к себе.

— Ты спрятал меня от брата, со стыда, что живёшь с такой… с такой… с такой, кого купить пытаются на каждом шагу, пристают… всякие яйцеголовые…

Боги, какие страшные мысли… Аяя всхлипывала, растирая слёзы по щекам, но они всё лились. Я снова погладил её лицо, горячее, мокрое, поцеловал, снимая слёзы губами, они даже не солёные почти, горячие, как расплавленный металл, будто из самого уязвлённого сердца льются.

— Я тебя из-за ревности спрятал, Яй. Эрик…он обязательно запал бы на тебя, как все, как все и всегда… Да и… — проговорил я, вспомнив сегодняшний наш с ним дурацкий разговор. — Да и не западёт, а непременно к тебе полезет, чтобы только меня уязвить, пообещал уж… И начнёт опять враждовать, опять козни злые строить. И так злится на пустом месте всякий раз.

— Что, поссорились с ним? — спросила она, переставая, наконец, плакать.

— Да ну его, Яй! — сказал я.

И подумал и о Марее, и о Галтее, и о Том, Кто взмыл на чёрных крыльях от нас, обещая вернуться и погубить… что Он погубить хочет?.. чёрт, прослушал я, только и думал, как Аяю из-под его когтистых лап выдернуть.

— Да ну их всех!

И я поцеловал её, её распухшие от слёз губы, и она жарко ответила мне, с желанием и ответным огнём. Вот обещал Ты, Нечистый, что вечно она холодна ко мне будет, а не так всё! Не так!.. много лет уже не так! задыхаясь от счастья, думал я, подхватывая Аяю с собой в давно веданные нам с ней вместе высоты блаженства…

Глава 5. Приход и уход…

Сказать, что злюсь на Арика на этот раз, ничего не сказать! Я к нему со всей душой, распахнулся, как говориться, а он опять всё скрывает, врёт, лицемерит, всё тайны какие-то от меня… меня даже трясло от злости. И ведь рожу гаду не набьёшь…

Чёрт с ним, пусть провалится сам и со всеми своими секретами и враньём!

Я занялся тем, что отправился в Каюм обольщать Игриву. Уже через месяц она просыпалась в моих объятиях в моей долине, и я надолго забыл и об Арике и о моей злости на него.

Переделку терема я успел окончить ещё до того, как Игрива воцарилась в нём со всеми своими сундуками, в которых были богатые наряды, подаренные мной, украшения, ленты, сапожки.

— Теперь я жена тебе? — спросила Игрива.

— Конечно, — улыбнулся я, намереваясь снова опрокинуть её на спину, потому что утро было хмурое, по крыше стучал дождь, и я не видел, чего ради, так рано вставать с постели.

Но у Игривы вовсе не такое было настроение. Она выпросталась из моих рук и, поднявшись, набросила большой платок на плечи, сквозь который просвечивала её прелестная юная нагота, обошла почивальню кругом. Обернулась на меня.

— Ты такой богатый, где же прислужники? Попрятались? Что с хозяйкой не познакомишь? — спросила она.

— Прислужников нет, Игрива.

Она надула капризно ротик и захлопала глазами:

— Как это нет?

— Неужто дочка вдового многодетного кузнеца привыкла к прислужникам? — спросил я, спуская ноги на пол.

Нечего и надеяться, конечно, что она вернётся в постель и позволит мне ещё насладиться её приятной кожей, прохладной и гладкой, своей спокойной манерой, с какой она позволяла мне касаться себя. А досталась она мне, между прочим, не девицей, кто-то успел сорвать её невинность. Впрочем, Игриве двадцать лет, в такие годы у женщин и по трое детей бывает…

Она покраснела немного и сказала, отводя глаза:

— Да не привыкла, конечно, но…

Я надел штаны, и, натягивая рубашку, подошёл к ней.

— Думала, коли я богатый такой, так жить будешь без забот?

Она пожала плечами.

— Только потому и пошла за меня?

— Ну не токмо… — немного всё же смущаясь, сказала она. — Ты вона… какой, красивый, молодой, а мне какой жених мог достаться? С железными пальцами только…

Я засмеялся:

— Не хотела, стало быть, за такого, как отец, за кузнеца?

Она вздохнула смущённо, села на лавку.

— Дак-ить… был жених у меня, как раз из кузнецов, весь будто железный… Да за месяца до назначенной свадьбы угорел он в кузне…

— Как же он в кузне-то? Уснул что ли?

Она пожала плечами:

— А хто же его знат? Холодно было, дверь закрыта оказалась, а там он… Может, выпимший был…

— Позволял себе такую слабость? — я сел рядом, обняв её за плечи.

Она кивнула, притулилась ко мне.

— Бывало, чё же… Но так-то хороший, не злой, не забижал бы. А лапы железные всё ж… У тебя руки-от тёплые, мягкие, — она взяла мою ладонь в свои, погладила и улыбнулась уже мен в лицо.

Я засмеялся, поцеловал её в волосы, потрепал её по плечу ласково:

— Ты не думай, Игрива, упрекать им не стану. И прислужников тебе найду, коли хочешь.

— Да не хочу, что я работы, что ли, боюся, по-твоему?..

Вот в этот час она полюбилась мне, всё же не ошибался я с женщинами ни разу, когда по душе выбирал.

Помощниц я взял для неё, терем стал больше в два раза, уборки одной сколько. К следующей весне Игрива огород завела, а там и за скотину спросила.

— Ты что же, в хлеву охота возиться тебе? — удивился я.

— Дак-ить… своё всё будет, тебе не придётся мотаться по базарам, покупать еды.

— Ты за плуг ещё меня поставишь, — засмеялся я и разрешил только кур и гусей с утками.

Игрива была грамотной, могла написать мне записку, но, увы, не интересовалась накопленными мною сокровищами книг, хранившимися у меня в светлице, садилась там с рукоделием, как и положено, вместе с помощницами. Она удивилась даже, когда я предложил ей чтение. Воззрилась на меня изумлёнными прозрачными глазами и сказала убеждённо:

— Разве бабе положено бездельничать, с книгами вашими сидеть? Отец душу бы из меня вышиб, займись я этакой-то ерундой. Письмо напишу, ежли надоть, расходы сосчитать — вот дело, а просиживать со свитками твоими… Да ты што, Сингайл? Совсем не женского ума энто дело. Это вам, мущинам в облака-то мочно, а нам на земле стоять надоть крепко.

С её непоколебимой житейской логикой поспорить было невозможно. Она вообще очень прочно стояла на ногах во всех смыслах этого слова, мне даже казалось порой, что она старше меня, такой устоявшейся, уверенной она была. Но я никогда и не спорил со своими женщинами. Я их любил, принимая такими, каковы они были, не пытаясь увлекать своими мыслями, своей жизнью или переделывать под себя. Да и как я мог этим их увлечь, что они знали обо мне? Что я Сингайл кудесник. Но и это забывали по моему велению после того как я расставался с ними и с детьми, отпуская доживать без меня свой век богатыми вдовами.

Теперь же, на другое лето от нашей последней встречи и ссоры с Ариком, Игрива была на сносях и должна была родить со дня на день. Носила свою беременность она тяжело, в отличие от прочих моих жён, и, если бы не я со своей Силой, померла бы от водянки, что одолевала её. Для излечения надо было бы вообще ей не беременеть, теперь же оставалось только терпеть, помогать и ожидать родов. Как странно, такая здоровая на вид женщина, оказалась почти не способна к материнству. Вот так бывает: мощное дерево в два обхвата, а внутри — труха. Во всяком случае, повторной беременности она могла не пережить. Но предстояло ещё пережить роды…

Предвидя, что роды будут тяжёлыми, я старался не отлучаться в последние недели. И проводил в тереме, а чаще возле него под кружевной сенью берёз все свои дни. Игриву располагал поблизости, она шила приданое будущему ребёнку, напевая, иногда Серая или Белая садились рассказывать сказки. Я редко пускался в разговоры, в мои истории, в которых не было ни капли вымысла о прошлом Байкала, например, и всех замечательных вещах, бывших некогда в Великом царстве моей первой молодости, они не верили, переглядываясь и перемигиваясь шутливо. Гораздо легче им верилось в домовых и леших, в драконов, дышащих огнём и царевен невиданной красы, волшебниц и колдунов…

— Зыбку, однако, надо, хозяин, — в один из таких тёплых и покойных дней, сказала Серая, тощая старая дева, из двух сестёр, что помогали Игриве по хозяйству, а теперь и вовсе всё взяли на себя, потому что она совсем стала нехороша, и я запретил ей беспокоиться, только отдыхать в тени берёз, пить мои медовые настойки и слушать сказки, что рассказывала ей то Серая, то Белая, вторая сестра. Маленькие и жилистые, они были сейчас куда сильнее крупной дородной Игривы.

Я посмотрел в её сморщенное не по возрасту маленькое личико и сказал:

— Будет зыбка вам, пускай родит.

У неё ещё больше побледнело блёклое лицо, чуть-чуть наклонившись ко мне, она спросила, понизив голос:

— Дурное предчувствуешь, Сингайл?

— Дурного не допущу я, не думай даже, — ответил я, разговоров о предчувствиях я не терплю, ими можно любую беду притянуть на свой небосклон. — Не будет дурного, даже думать не смей. А недосуг мне сейчас в город за зыбкой подаваться.

— Сам-то ручками белыми не могёшь? — чуть-чуть прищурилась Серая.

Этот вопрос смутил меня немного, вот ещё тоже, я стыдиться должен, что не простым мужиком, не плотником или столяром, а царевичем родился, и ремесла не изучал?

— Для каждого дела свой мастер, Серая, — сказал я, чувствуя, что краснею, вот ещё глупость…

— Оно конечно, прав ты, — согласилась Серая, но как-то так, что мне показалось, что вовсе не согласна она.

Однако, всего через несколько дней, своё небрежение ко мне, неумелому белоручке, забыла и Серая, и Белая. Игрива начала рожать с вечера. И сразу нехорошо, с сильных болей, что довели её до головокружения и рвоты. Пришлось уложить на стол, хотя старым девкам то не понравилось, но я шикнул на них, и на том ворчание прекратилось.

— Всё приготовьте и сами будьте готовы делать всё, что прикажу быстро и без прекословий, — строго наказал я.

Девки кивнули, бросились исполнять всё, и уже скоро стояли полностью готовые возле стола, одинаковые как воробьи на ветке. Я кивнул им ободряюще.

Сделав так, я взял Игриву за руку и позвал ласково:

— Открой глаза, милая, открой, не спи, в эту ночь спать не будем. После отдохнёшь.

Игрива открыла глаза, свет от ламп, обильно расставленных по всей горнице, проник ей в зрачки. Большая слеза набралась и скатилась к виску, потонув в густых волосах. Я вытер её мокрую дорожку.

— Гляди в глаза мне, Игрива, — продолжил я, легонько оглаживая её по волосам. — Ты гляди и слушай меня. Боли никакой не будет больше, а ребёночка выпустить надо. Мальчик большой, потому ему сложно путь его пройти, ты должна помочь. Ты — ему, я — тебе.

Она только пожала пальцами мою руку, в которой я их держал.

— Вот и славно. А теперь поведём нашего мальчика… Ничего не бойся.

Она кивнула только и улыбнулась даже, потому что боли уже не чувствовала. Она слушалась, делал всё, как я велел, сосредоточенно хмурясь так, что даже морщина легла меж бровей. И к рассвету родился мой сын, которого приняли в свои руки две бездетные старые девушки. Лица их обеих сразу преобразились, засияв изнутри, и стали они прекрасны, как две волшебницы.

Я обернулся к ним, не выпуская руку Игривы.

— Детское место в огне сожгите, не хватало только зверьё привлечь. И займитесь мальчиком, а я…

Вдруг Игрива затряслась, и, выгибаясь дугой, заскрежетала зубами, синея, переставая дышать. Серая и Белая стали точно под стать своим прозвищам. А я отвернулся от них к умирающей. Я не отпущу тебя за Завесу, нет ещё там тебе места, я изменил твою судьбу, взяв себе, значит мне и решать когда пойдёшь на Ту сторону…

Я включил Силу в руки, в глаза и направил на Игриву. Разом расслабилось тело, она вдохнула, задышала ровно, покрывшись испариной.

— Всё-всё, больше не будет, — успокоительно произнёс я уже спящей женщине.

А после с помощью девок перенёс на кровать, они переодели её в сухую и чистую рубашку, укрыли и повернулись ко мне с выражением выжидательного восторга. Малыш, вымытый и завёрнутый, тихонько спал на печи.

— Теперь спать всем, — сказал я. — Всем нужен отдых. Проснутся, к груди мальчика приложить первым делом, молозиво ему нужно, а завтра поутру за зыбкою поеду.

Они радостно переглянулись.

И только через несколько недель рассказали, как перепугались этой ночью:

— Мы видали такое раз у нас в деревне, так и не разродилась баба… Ох и страшная же смерть!

— Ох и корёжило её.

— Выгибало, точно черти на вертеле заживо крутили.

— А ты баальник!

— Ишшо и какой! Баальник точно.

— Я-то думала — враки всё, сказки, не быват таких. Ан-нет, быват, вот он ты!

— Не то и к роженице тебя пускать не след, не для мужниных глаз сие таинство.

— Как же не пускать, када он сам Сингайл?

— Да, а мы не верили.

— Ага… хихикали ишшо, — они переглянулись, смущаясь.

Игрива тоже услышала их последние слова и сказала, выходя к нам с Заряном на руках, так мы назвали сына, родившегося на заре.

— Он не просто баальник, он сам Бог! — сказала она, лучезарно улыбаясь. Надо заметить, сама Игрива ничего не помнила о той ночи, когда родился Зарян, всё ей пересказали Серая и Белая, добавив от себя восторги.

Мне это не понравилось, я хотя и не человек в обычном смысле, но нельзя и предвечному равняться с Богами, накажут и ещё быстрее, чем простого человека.

— Что ты, Игрива! Все кудесы мои от Бога, не сам же я научился. Чем Бог наградил, с тем и живу.

Она улыбнулась гордо, мне не льстит их восхищение, ничего особенного, такого, чего бы я не делал раньше, я не сделал и в этот раз, когда не дал им с Заряном умереть. Но убедить сестёр в этом, и тем более Игриву выше моих возможностей, а потому я не стал больше и пытаться, пусть себе полагают меня тем, кем им вздумалось, мне не привыкать.

Жизнь наша потекла обычным манером, как всегда бывала у меня, когда нарождался очередной младенец. А ведь я всю жизнь живу женатым, только сегодня подумал. Меняются только имена и лица, а моё сердце, весь порядок моих мыслей и чувств неизменен. Так проходили все мои сотни лет, и скука смертельная, временами непреодолимая, неизбежно охватывает меня. В ней не виноват никто, кроме моей природы и благословения или проклятия быть бессмертным.

Ария навестить разве? Но, подумав о брате, я вначале обрадовался, а после разозлился, снова вспомнив его вечное ненавистное лживое лукавство. Всё же не отошёл я ещё сердцем, погожу пока со встречами…

Потому решил я съездить в Салаз на полдень, развеяться немного, гостинцев привезти и припасов пополнить, хотя обычно всё необходимое: крупу, муку, прочее пропитание покупали мы в окрестных сёлах и деревнях, ставших большими и жирными за эти годы, что я вынужденно отшельничаю.

Салаз город большой, шумный, построенный немного бестолково и дома низкорослые, в основном деревянные, не то, что в Авгалле, напоминающем Байкал и, в известном смысле, наследовавшем его погибшую славу. Подобен Авгаллу в приморье нашем только Парум, с похожим огромным дворцом и широкими площадями и улицами, в Паруме когда-то был культ Солнца, в Авгалле — Моря, эти огромные древние храмы остались и теперь, так было заведено на востоке царит Солнце, у нас на западе — Море, разделение условное, всегда было условным, даже в худшие времена по всему приморью поклонялись наравне Солнцу и Байкалу.

И люди в Авгалле посмирнее, холоднее что ли. Салаз город-деревня, бестолково построенный, шумный, тесный, но весёлый. Торгуются легче, да всё со смешками, прибаутками и если пытаются объегорить всё как-то не по злой алкоте, а больше забавы ради, вроде того: поймаешь али нет на обмане.

Ещё я любил прислушиваться к разговорам вокруг себя, напуская на себя вид деревенского простофили, чтобы расспрашивать, не вызывая подозрений. Вкупе с лохматой бородой и патлами, что я приделывал себе, чтобы скрыть лицо, это внушало людям доверие и желание просветить дремучего дурака. Вот так сегодня я услышал, и не у одной лавки, у нескольких и в нескольких рядах, как говорили схожее:

— Чудно, столько ножей наделали, впятеро против той седмицы, а раскупили все…

— А кожевенники говорят, у них особых, многослойных кож заказали, приедут через месяц глядеть. И…

— И берут помногу.

— Да, кун не жалеют, даже и злата.

— Да хто? — спросил, наконец, я, хлопая глазами как можно достовернее.

Но в ответ только пожимали плечами, недоумевая:

— Дак «хто»? хто же знает, хто… С виду люди как люди.

— Хе! «С виду». И не с виду люди как люди, обныкновенные.

— Это верно, то-то, што обныкновенные. А тока…

— Што? — заинтересовался я.

— Чудные всё же… сурьёзные какие-то, будто стража али воеводы. А с виду обычные, вот энто и чудно.

Ничего я не понял из этих разговоров, кроме одного, что кто-то покупает слишком много разнообразного оружия и, возможно, доспехов. Кто и зачем, если сейчас приморье живёт спокойнее и жирнее, чем когда-либо. Никто уже не различал, как раньше, царств, и ведь как быстро все позабыли и вражду и неприятие, которые я подогревал когда-то для того, чтобы, забавляясь, досадить Марею-царевичу и разладить задуманные им перемены… так кто же и для чего готовится к войне в приморье?

Проехаться надо по иным царствам, посмотреть, как там дела, быть может, я просто не замечал чего-то? Размышляя об этом, я засобирался назад.

Тороки мои уже были полны, когда вдруг на площадь, откуда я выезжал на улицу, ведущую из города, прискакал гонец в сопровождении таких же торопливых всадников на взмыленных лошадях, одетых как гонцы из Авгалла. Я задержался, оборачиваясь. Что-то произошло очень важное, если гонцы Авгалла примчались таким образом в Салаз. И не связано ли с неясными слухами, бродящими в здешних торговых рядах. Вместе с другими любопытствующими я потянулся ближе к дворцу, в надежде, узнать с какой целью приехали в такой спешке веси из Авгалла.

Всё разъяснилось довольно быстро. Толпа на площади недолго шумела в недоумении, на богато украшенное деревянное дворцовое крыльцо вышли несколько человек, не сразу, но я узнал их, это был царь Салаза Аккин его старшие сыновья, царица и воевода. Последний дал знак ещё одному, видимо это у них некий распорядитель, может быть, главный глашатай. Он вышел вперёд всех и провозгласил необыкновенно зычным голосом, странным в таком небольшом человеке:

— Жители Салаза! Царь царей Байкальских Могул обращается к вам через царя Аккина и сообщает: отец Могула, царя царей, царь Галтей скончался вчера на закате!

Ах да! Я и позабыл, а ведь верно: ровно год прошёл, как я просил отсрочки для старого моего друга, царя Галтея…