Три женщины одного мужчины

Татьяна Булатова, 2015

«Муж и жена – одна сатана» – гласит народная мудрость. Евгений Вильский был уверен, что проживет со своей Женькой всю жизнь – ведь и зовут их одинаково, и друзья у них общие, и дети – замечательные. Но есть еще одна мудрость: «Жизнь прожить – не поле перейти». И смысл этих слов Вильский постиг, когда понял, что не бывает только белого и только черного, только правильного и только неправильного. И половина – это необязательно одна вторая, вопреки законам математики и логики…

История первая: самая правдивая и короткая

— Женька жару терпеть не мог, — сообщил Лев Викентьевич Рева и с неподдельной грустью посмотрел сперва на лежащего в гробу друга детства, потом на занавешенное темными портьерами окно, а потом снова на лицо покойного. — Да-а-а… — протянул затянутый в костюм Левчик и схватился за сердце, чем привел Киру Павловну в состояние крайнего возбуждения:

— Ты давай еще помри. Одного мне мало!

— Да не про то я, тетя Кира, — отмахнулся от голубоглазой кудрявой старухи Лев Викентьевич, и в груди что-то екнуло. Но не опасное, не страшное, а волнующее, потому что подтверждало, что сам-то он жив и даже может надеяться на грядущие перспективы, которые представлялись ему самыми обнадеживающими.

Льва Викентьевича ждал запланированный еще с зимы круиз по скандинавским странам в сопровождении очередной верной и волнительно юной подруги, о существовании которой Нина, жена, разумеется, догадывалась, но стопроцентной уверенности в измене не имела. Во всяком случае, Левчик Рева делал все, чтобы супруга пребывала в счастливом неведении. Именно с этой целью круиз настойчиво именовался «командировкой по обмену опытом с коллегами из-за рубежа», и, как уверял жену Лев Викентьевич, ехать ему совершенно не хотелось, потому что здесь у него семья, внучка-отличница, дача, а там — фьорды, черт бы их подрал, холодная вода и «низкое небо над головой». «Но… — многозначительно ронял Левчик, — ничего не поделаешь: производственная необходимость». И Нина Рева мужественно принимала условия игры и смиренно склоняла голову к надежному плечу кормильца, понимая, что «производственная необходимость» и благосостояние семьи — понятия взаимосвязанные.

Мысль о предстоящем отдыхе взволновала Льва Викентьевича не на шутку: он даже запамятовал, что собирался сказать, и с надеждой посмотрел на Киру Павловну, не по годам здравомыслящую, по-прежнему эгоистичную и резкую в оценках женщину.

— Ну? — протянула она недовольно и поправила выбившиеся из-под кружевной косынки непослушные седые кудельки.

— Что? — Левчик для отвода глаз поправил галстук, пытаясь заново сформулировать ускользнувшую мысль.

— Договаривай! — приказала Кира Павловна.

— Лечиться надо было вовремя! — вынес вердикт Лев Викентьевич и строго посмотрел на безмолвного Женьку. — Вовремя! А не за неделю до смерти.

— А чего ж ты ему об этом не сказал? — вступилась за сына Кира Павловна, пытавшаяся найти виновного в случившемся. — Чего ж ты другу-то своему не сказал, Лева, что курить вредно?

— Я сказал, — отказался брать на себя вину Лев Викентьевич. — Я Женьке давно говорил: бросай курить, бросай курить, черт рыжий.

— Так он тебя и послушал, — махнула рукой Кира Павловна и поправила рюшку на обивке гроба. — Никого он не слушал. Вот, бывало, говорю ему: «Не кури! Не кури, сынок, эту гадость!» А он мне: «Курил, мать, курю и буду курить!» И все, Лева. Никаких разговоров. А ты хотел!

Лев Викентьевич виновато потупился.

— Никто матерей не слушается, — подвела горький итог Кира Павловна и задумалась. — Разве ж это мыслимо? Оставил меня одну, девяностолетнюю старуху: доживай, мать, как хочешь, а я полежу… Лежишь? — обратилась она к сыну и, не дождавшись ответа, погладила его по холодному лбу. — Вот и лежи теперь, неслух! Все вы неслухи, — неожиданно ласково прошептала она и мелко-мелко затрясла головой, отчего гипюровая косынка соскользнула с волос, и они встали дыбом, распространив вокруг маленькой головы серебристое сияние.

— Не плачьте, теть Кир, — жалобно попросил Левчик и закрутил головой в поисках верного однофамильца Володи Ревы. — Не плачьте, пожалуйста.

— Как это я плакать, Лева, не буду? — изумилась старуха и с гордостью расправила плечи. — Ты на Вовку-то посмотри. Видишь, как убивается?

Лев Викентьевич заскользил глазами по комнате, но никого, кроме сидевшей напротив себя Женькиной матери, не увидел. На минуту Левчику даже показалось, что старуха сошла с ума, и тогда ради чистоты эксперимента он поинтересовался:

— Где, теть Кир?

— Ты слепой, что ли, Лева? — заворчала Кира Павловна.

— Здесь я, Левчик, — всхлипнув, выдал себя Вова Рева, пытавшийся спрятаться за дверным косяком.

— Не плачь, Вовчик, — бросился успокаивать друга Лев Викентьевич.

— Не могу, — отказался подчиниться товарищ. — Я недавно мать схоронил. Словно заново все.

Кира Павловна с интересом посмотрела на седовласого Вовчика, нашла его образ убедительным и покровительственно изрекла:

— Потому что ты, Вова, нормальный человек. Сначала Лиду похоронил, а потом уж сам встал в очередь.

После этих слов школьные товарищи переглянулись.

— А этот, — кивнув головой в сторону покойного, поджала губы старуха, — всегда поперек батьки в пекло несся. Три жизни жить собирался.

— Это ему цыганка нагадала, — в один голос воскликнули осиротевшие друзья, реальные свидетели судьбоносного инцидента полувековой давности.

— Не верю я этим цыганкам, — замотала головой Кира Павловна. — Ни одной не верю! И ему всегда говорила: «Не верь, Женька! Обдурют и женют». А он им еще деньги давал. Видал, что нашла?! — Она повозилась в кармане черного кримпленового платья и вытащила оттуда трехкопеечную монету, датированную 1963 годом. — В кармане у него была, в брюках… В морг вещи собирала — и вот… Всегда ведь с собой носил. Помню, Женя Веру рожала, а он все монетку подбрасывал: орел, мол, или решка, парень или девка.

— Не хотел он мальчика, — подала голос сидевшая в комнате напротив первая сноха Киры Павловны.

— Это они все так говорят, — отмахнулась от бывшей невестки старуха. — А вы, дуры, верите. Забыл он, — заплакала Кира Павловна и спрятала монету обратно в карман. — Переодел брюки-то, а копейку не переложил. Видно, уж так плохо ему было, что забыл. «Ухожу, — говорит, — мама. В больницу. Жди, мол, может, еще и приду». А сам не пришел. И я, дура старая, ничего ему не сказала. Думала: «А как же? А то не придешь?» Разве ж я знала? — Старуха поискала глазами вышедшую на время из комнаты, вдоль стен которой были расставлены пластиковые траурные венки, старшую внучку и, не найдя, зло добавила: — Все люди как люди. Домой возвращаются, а этот…

— Разве ж он виноват, Кира Павловна? — вступилась за Вильского его первая жена, тоже по иронии судьбы носившая имя Евгения, и, кряхтя, поднялась с кресла, чтобы пройти в комнату, где стоял гроб.

— А ты его не защищай! — прикрикнула на сноху старуха и вмиг обмякла. — Видишь, Вова, — обратилась она к присевшему рядом с ней Реве-второму. — Какой красивый лежит. Рыжий. — Кира Павловна потянулась и ласково погладила сына по густым, стоявшим щеткой волосам. — Еще лучше, чем в жизни. Видал, какой розовый? Чисто дите, а не шестидесятисемилетний мужик.

— Это румяна, — приоткрыла завесу тайны перед свекровью Женя. — Теперь всем, кого бальзамируют, сразу макияж делают.

Слово «макияж» неприятно покоробило сопевшего на стуле Льва Викентьевича, и он укоризненно посмотрел на Евгению.

— А что ты так на меня смотришь, Лева? — моментально отреагировала первая жена Вильского. — Конечно, макияж. Иначе б он синий сейчас лежал.

— Чего б это он синий-то лежал? — забеспокоилась Кира Павловна, уверенная в том, что сын ее, Женька, умер легко и быстро. По словам младшей внучки, как ангел. «Точно, бабуль, как ангел!» — успокаивала в тот день голосившую бабку экзальтированная Вероника, совершенно не соображая, что ангелы бессмертны.

— Посмотрела бы я на вас, Кира Павловна, — скривилась Евгения, но договорить не успела. Строптивая старуха тут же ее оборвала:

— Посмотришь еще, Женечка, не сто лет жить буду.

— Да живите, теть Кир, — всхлипнул сентиментальный Вовчик и полез за носовым платком в задний карман брюк.

— Да че ж я вам, клоун, что ли?! — возмутилась мать покойного и, поджав губы, изрекла: — Ни дня жить без него не хочу. Сами со своей кошкой теперь доживайте! — пригрозила Кира Павловна и позвала: — Мотя! Мотя! Мотя!

Кошка не отозвалась.

— Не идет, стервь. Боится! Сам ведь все время ее отсюда гонял. Не разрешал в свою комнату заходить. А сейчас говорю ей: «Иди сюда, Мотя. Умер Женька-то. Ходи теперь, сколько влезет», — а она все равно носа не кажет. Так в темнушке и сидит. Ты б ей, Женя, печенки бы пожарила, а то ведь второй день ничего не ест.

— Скажете тоже, Кира Павловна, — возмутилась сноха. — Жара такая, на улицу выйти невозможно, а вы про кошку.

— А чего ж тебе жара? — искренне удивилась старуха, предполагая, что у людей младше ее по возрасту претензий к жаре не может быть по определению. — Дойди по теньку, купи печенки и пожарь у себя. Может, поест.

— Ну уж нет! — категорически отказалась совершать подвиг Евгения Николаевна. — Если хотите, вечером пожарю.

— Дорого яичко, да к Христову дню, — обиделась свекровь. — Придется чужих людей просить. Может, ты, Лева, Нину свою попросишь? Все равно ж придет прощаться, так пусть хоть с толком.

Лев Викентьевич стушевался, но отказать матери покойного друга не решился.

— Да я сейчас позвоню, теть Кир. — Он полез за сотовым телефоном.

— Уж позвони, Лева, сделай милость, — простонала Кира Павловна и посмотрела сквозь сидевшую напротив сноху. — Не всякий раз просить-то буду. Если только что…

— Вы это, — заволновался Вовчик, — теть Кира, просите. Я ведь тоже сготовить смогу, это я запросто.

— Спасибо, Вова, тебе, — низко опустила голову Кира Павловна, а потом резко ее вскинула и гордо посмотрела сквозь невестку.

— Не надо никуда звонить, — запретила вернувшаяся в комнату старшая внучка Вера и строго посмотрела на бабушку. — Зачем тебе сейчас печенка? Я твою кошку уже кормила. Ника корм ей привезла.

— Не ест она ваш корм! — вступилась за кошку Кира Павловна.

— Она вообще сейчас ничего не ест, — напомнила внучка. — В кухню зайдешь: одни миски по углам. Как в ресторане. Хочешь — «Вискас», хочешь — колбаса. Хоть сама садись и ешь, — горько пошутила Вера. В этой семье, похоже, чувство юмора было неискоренимо.

— А чего тогда не ешь? — не осталась в долгу бабка.

— Кусок в горло не лезет, — криво улыбнулась горбоносая Вера.

— Вот и Моте моей не лезет, — подвела итог Кира Павловна и, немного подумав над горькой участью осиротевшей, как она считала, кошки, обратилась к Льву Викентьевичу: — А ты все-таки, Лева, позвони. Позвони Нине, чтоб вхолостую не ходила.

— Не надо никуда звонить, дядя Лева. — В голосе старшей внучки Киры Павловны Вильской зазвучали железные нотки. — Не слушайте ее. — Вера кивнула в бабкину сторону и подняла брови, явно о чем-то сигнализируя отцовскому другу.

Лев Викентьевич поймал Верин взгляд и медленно поднялся со стула, задержав взгляд на галстуке покойного.

— А галстук какой красивый! Ты отцу покупала?

— Да что вы! — грустно улыбнулась Вера. — На папу невозможно было угодить — это он все сам. Видели его коллекцию? — Она была так похожа на покойного Вильского, что при взгляде на нее Левчику стало не по себе и он, пробираясь мимо роняющего слезы Вовчика, чуть не опрокинул стоявший на трех табуретах гроб.

— Осторожно! — в один голос воскликнули все присутствующие, а сидевшие рядом схватились руками за края гроба, словно за борта переворачивающейся лодки.

— Фффу, черт! — выругался жизнелюбивый Лев Викентьевич, интуитивно избегавший любого соприкосновения со смертью. На похоронах, а они случались все чаще и чаще, Лева всегда предпочитал получить роль главного организатора, чтобы иметь объективные причины заявить воображаемой смерти, что он здесь — по делу, а не в очереди стоит.

В ситуации с неожиданно ушедшим из жизни Женькой Вильским такая возможность Льву Викентьевичу предоставлена не была: «пальму первенства» из его рук изящно выхватили две взрослые дочери школьного друга, Вера и Ника, всерьез обеспокоенные тем, чтобы угодить преждевременно ушедшему из жизни отцу.

— Может, автобус заказать? Вдруг людей много будет? — предложил свою помощь Лев Викентьевич Рева и с мольбой посмотрел в глаза Вере.

— Закажите, дядя Лева, — с готовностью приняла предложение старшая дочь Вильского и подошла к отцовскому товарищу так близко, что тому не осталось ничего другого, как обнять красавицу Веру и погладить ее по спине. Она всхлипнула и уткнулась Льву Викентьевичу в плечо.

— Поплачь, поплачь, Верочка, — прошептал ей на ухо Лева и сжал еще сильнее. — Ты ведь мне как дочь, — произнес Рева и неожиданно даже для себя самого смутился, почувствовав, что в его словах правды и на один процент не наберется. Гладя Веру по спине, он испытывал отнюдь не отцовские чувства. Спина женщины была столь беззащитна, что Льву Викентьевичу пришла в голову совсем уж бредовая, как он счел, мысль: «Вот бы и мне такую. С такой вот спиной и острыми, как у девочки, ключицами».

— Пойдемте, дядя Лева, — прошелестела ему куда-то в шею Вера, и Левчика обдало жаром.

— Куда? — со странной надеждой в голосе спросил он.

— Галстуки покажу, — напомнила дочь Вильского и потянула отцовского друга за собой.

— Не надо! — напугался Лев Викентьевич Рева.

— Почему? — искренне изумилась Вера и отпрянула от него.

Лева хотел сказать «примета плохая», но не решился и, как всегда, наврал:

— Не могу, Верочка. Боюсь, сердце не выдержит на это смотреть. Потом как-нибудь.

— А я хотела, чтобы вы в память о папе для себя галстук выбрали.

Реве от этих слов стало нехорошо: сначала чуть гроб не перевернул, потом — галстук, черт его дери, так и недолго следом за товарищем…

— Давай, Вера, я выберу, — скромно предложил заплаканный Вовчик, даже не предполагая, какую поддержку оказывает перепуганному насмерть другу. — Мне можно?

— Конечно, дядя Вова, — с готовностью отозвалась Вера и устремилась к стоящей у стены «Хельге».

На фоне тщательно подбираемой отцом техники (компьютер, телевизионное панно, домашний кинотеатр, синтезатор) этот сервант казался полным анахронизмом, но избавиться от него не было никакой возможности из-за капризов девяностолетней бабки, по-прежнему считающей наличие «Хельги» в доме главным признаком социального и материального благополучия.

— Только через мой труп! — бывало, кричала она на сына и гневно потрясала усохшим кулачком.

— Ма-а-ать! — взвивался Евгений Николаевич, в очередной раз предложивший привести комнату в соответствующий двадцать первому веку вид. — Это ж не сервант! Это гроб дубовый!

— Вот в нем меня и похоронишь! — доводила бедного Женьку до белого каления Кира Павловна и, тяжело дыша, набирала номер старшей внучки. — Житья никакого не стало! — жаловалась она на сына и для пущей убедительности всхлипывала, причем глаза оставались совершенно сухими. — Все из дома выносит. Чисто пьяница какой!

— Ну что ты говоришь, бабулечка, — пыталась успокоить разгневанную бабку Вера. — Папа же не пьет.

— Много ты знаешь! — не сдавала позиций Кира Павловна. — Раз вино держит в доме, значит, пьет! Дед вот твой не пил, и вина у нас сроду не бывало.

— Что случилось? — Верин голос менялся, и это заставляло Киру Павловну собраться с мыслями и изложить суть дела внятно.

— «Хельгу» мою хочет выбросить, — шептала она внучке в трубку и спешно добавляла: — Подожди, дверь закрою, а то подслушивает.

— Бабушка, — строго говорила Вера, — прекрати нести ерунду.

— Никакая это не ерунда! — сопротивлялась внучке разрумянившаяся от негодования Кира Павловна. — Знаешь, сколько эта «Хельга» стоит?

— Сколько? — устало интересовалась Вера.

— Тыщ десять! — шепотом сообщала бабка.

— Кто тебе сказал?

— Никто, — отказывалась выдать сообщников Кира Павловна.

— Тогда откуда ты знаешь? — Вера пыталась вразумить бабушку.

— Люди сказали.

— Понятно, — хмыкала внучка и сочувствовала отцу. — А папа что говорит?

— Как всегда! — снова заводилась Кира Павловна.

— А точнее! — Голос Веры становился строже.

— Говорит: «Ни одной женщины в дом не могу привести, чтоб не напугалась».

— А ты?

— А я говорю: «И нечего этим шалавам у меня в доме делать!»

— А он? — механически задавала вопросы старшая внучка.

— А он — дверью хлоп, и дело с концом!

— Дай трубку отцу, — требовала внучка, и довольная Кира Павловна победоносно кричала из своей комнаты запершемуся в зале Евгению Николаевичу:

— Женя! Иди! Вера тебя зовет.

Имя Вера в семье старших Вильских считалось волшебным. При его звуке одинаково менялось выражение лица как Киры Павловны, так и Евгения Николаевича. Верой клялись, Верой грозили, Веру призывали в свидетели и стыдили здесь тоже Верой.

Если звонила Вера, Евгений Николаевич подходил к телефону безоговорочно, даже если и не хотел в данный момент ни с кем общаться.

— На проводах, — сумрачно приветствовал он дочь и уходил с трубкой в свою берлогу. — Чего она опять набаламутила?

— Пап, — миролюбиво просила отца Вера, — ну потерпи еще немного. Ей ведь уже девяносто. Пусть она доживает со своей «Хельгой» в обнимку.

— Пусть, — тут же соглашался Евгений Николаевич. — Я что, против?

— Знаю, что не против, — безоговорочно верила отцовским словам Вера. — Но мне ее тоже жалко.

— Ты ее, Вера Евгеньевна, не жалей! — Голос отца становился суровым. — И поменьше ее слушай. Та еще сказочница. Поди, всему двору растрезвонила, как я у нее «Хельгу» отнимаю.

— Ну что ты говоришь?! Что ты говоришь?! — начинала волноваться Вера. — Она уж сколько лет во двор не спускается.

— А зачем ей спускаться? — резонно замечал Вильский. — У нее телефон есть. Чуть что — звонить начинает. Тебе вот, например.

— Папа! — раздражалась на том конце Вера. — Ну а мне что прикажешь делать? Трубку не брать? Вы там вдвоем с этой чертовой «Хельгой» разобраться, что ли, не можете?!

— Не мякни! — успокаивал дочь Евгений Николаевич. — Все в порядке у нас.

— Ну где же «в порядке»? — теперь не могла успокоиться Вера.

— Я сказал — в порядке, — завершал разговор Вильский и вешал трубку, а Вера еще долго сидела на диване и думала, что бы ей предпринять, чтобы эти два дорогих для нее человека помирились. А пока она думала, наступал вечер, и потребность звонить отпадала сама собой, потому что не до того. Требовали ее внимания и муж, и ребенок. С ними бы успеть разобраться!

А на следующий день уже звонил с повинной сам Евгений Николаевич:

— Ты думаешь, я не понимаю? Я все понимаю, — уверял он дочь. — Но и ты меня пойми, мне седьмой десяток, а я как пацан возле мамкиной юбки. И ладно бы возле юбки. Я ж привязанный: ремонт делать нельзя, душевую кабину нельзя. Ничего мне, Вера Евгеньевна, теперь нельзя. Потому что старость надо уважать! — с сарказмом изрекал Вильский и умолкал.

— Ну ведь она в этом не виновата, папа. Она тоже, наверное, по-другому представляла, как доживать будет.

— Это точно, — усмехался Вильский. — Но что есть, то есть. Я, если честно, Вер, тоже по-другому свою старость представлял. Не так.

— Ну что ты говоришь! Какой ты старый? — расстраивалась старшая дочь Евгения Николаевича. — У тебя все впереди. И на работе тебя ценят. «И жених ты завидный!» — хотелось добавить Вере, но она удерживала это в себе и переводила разговор на другое. — Не будет же она сто лет жить, пап.

— Плохо ты свою бабку знаешь, Вера Евгеньевна! — смеялся Вильский. — Она еще всех нас переживет, между прочим, с «Хельгой» в обнимку.

«Так и вышло», — вспомнила Вера слова отца и сразу же возненавидела этот сервант, хотя еще вчера смотрела на него с умилением и даже тайком поглаживала его лакированную поверхность, параллельно думая, что вот у нее дома — пластик, МДФ, ламинат, линолеум, а здесь — настоящее дерево, долговечное и преданное владельцу: рядом родился — рядом умер.

— Куда ты? — встрепенулась Кира Павловна, как только внучка приподняла простыню, которой был занавешен торжественно поблескивающий лаком сервант, чтобы открыть дверцу.

— Хочу дяде Вове папины галстуки показать, — сообщила бабке Вера и с заметным усилием потянула дверцу на себя.

Кира Павловна осталась недовольна ответом, поджала губы и замерла на стуле с ощущением, что в сегодняшнем представлении ее как-то бессовестным образом обошли, не дали сказать самого главного, лишили хозяйского статуса. Поэтому она укоризненно посмотрела на Вовчика, мысленно транслируя чуткому Женькиному товарищу, что не время еще имуществом покойного распоряжаться. И вообще не Верино это дело, а ее. Потому что — мать! Потому что — самая старшая. И потому, что в своем доме, в своей квартире, а не приживалкой у родственников, как многие ее сверстницы.

— Не рано ли?! — собрала она губы в куриную гузку.

— В смысле? — оторопела Вера и внимательно вгляделась в бабкины сузившиеся, насколько это было возможно, глаза.

— Ты б дождалась, когда его (Кира Павловна кивнула головой в сторону покойного) вперед ногами вынесут, а потом уж нажитое им добро раздавала.

— Ты чего, бабуль? — вздрогнула внучка и беспомощно посмотрела сначала на одного отцовского друга, потом на другого.

— Не надо, не надо, Верочка, — сразу же зачастил смутившийся Вовчик. — Потом как-нибудь, в другой раз. Тетя Кира права: не по-человечески как-то. Может, Женьке и не понравилось бы. Правда, Женек? — обратился он к покойному и опять всхлипнул. — И не скажет ведь ничего, ни слова. Молчит и молчит. Э-э-эх, Жека, Жека, — по-стариковски запричитал Володя Рева над гробом и похлопал покойного по топорщащемуся лацкану пиджака. — Дурак ты, Женька! А ведь и правда три жизни жить собирался. Помнишь? — призвал он в свидетели вальяжного Льва Викентьевича, внимательно наблюдавшего за реакциями присутствующих с конкретной целью: определить, на чьей стороне сила.

В силу особенностей характера Лева не любил конфликтов, всегда был конформистом и искренне считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Он даже на выборы ходил с четкой установкой: «Голосую за того, кто победит». Друзья знали склонность Левчика к конъюнктуре, но в вину ему это не ставили, принимая товарища таким, какой он есть. К тому же и у Вовчика, и у рыжего Женьки в глубине души существовала прочная уверенность в том, что Лева своих в беде не оставит.

Проблема была в другом: «своих» со временем становилось все больше и больше, и среди них определились «неприкасаемые». К их числу относилось ближайшее окружение Льва Викентьевича (жена Нина, дочь Леночка, а теперь уже и внучка-отличница), а еще два школьных друга (знаменитый однофамилец и рыжий Вильский).

Сейчас рядом с гробом чужих тоже не было, но Лева свято соблюдал этикетные моменты, поэтому с легкостью готов был поддержать властную Киру Павловну даже в ущерб интересам единственного теперь друга и дочери покойного.

— Про что это ты? — Левчик притворился, будто не понимает обращенного к нему вопроса.

— Ну как же?! — растерялся Вовчик и трубно высморкался в скомканный платок. — Женька еще все время твердил: «Мне, чуваки, смерть не страшна. Три жизни жить буду».

— Это он вот про что, — встрепенулась Кира Павловна и снова вытащила из кармана трехкопеечную монету. — Вот про это, Лева. — Старуха повертела перед носом у Левчика сыновий талисман.

— А-а-а-а! — картинно стукнул себя по лбу Лев Викентьевич и похлопал Вовчика по плечу. — Помню, конечно! Мы тогда математику написали и за вином поехали в «Хитрый».

— Куда? — не поняла Вера.

— В магазин, — пояснил Вовчик.

— А почему «Хитрый»? — пыталась докопаться до сути любопытная Вера, за эти два дня с момента смерти отца сто раз пожалевшая о том, что многое не успела у него выспросить. Вот и магазин этот, «Хитрый», как-то стороной прошел.

Объяснять ей, неосведомленной в топонимических нюансах старого города, стали все вместе: заерзавшая на стуле Кира Павловна, Верина мать, разгоряченные воспоминаниями друзья отца. Со стороны могло показаться, что речь идет о чем-то столь важном, что любое умолчание губительно для дела.

Вере даже стало немного обидно. Возникло ощущение, что все забыли о самом главном — о том, что посередине комнаты гроб, а в гробу — ее отец. А все остальное — незначительно и мелко. Разве об этом нужно сейчас думать? О каких-то магазинах, выпускных экзаменах, о покупке вина?

— Хватит, — прикрикнула она на расшумевшихся рядом с гробом и тут же миролюбиво пояснила: — Я все поняла, «Хитрый» — это магазин в Татарской слободе.

— Ну! А мы про что? — выдохнули спорщики.

— Вообще-то, Лева, ты не про «Хитрый» Вере рассказывал, — напомнила Льву Викентьевичу Женя Вильская.

— Да чего там рассказывать, Женек! — спохватился Левчик. — Сдали математику, поехали в «Хитрый», рядом автостанция была, «Арсенал» называлась. Там еще ракетные части стояли. Помните, теть Кир?

Старуха в знак согласия покладисто кивнула головой, отчего гипюровая косынка снова соскользнула с волос. Но Кира Павловна не поторопилась возвращать ее на место.

— Так вот, — продолжил Лев Викентьевич, а Вова Рева галантно поставил с противоположной стороны гроба еще один стул и предложил Вере сесть рядом с бабушкой. — Там еще цыганский поселок был.

— Табор, — подсказал Вовчик.

— Да какой табор! — отмахнулся от товарища Лева. — Самый что ни на есть настоящий поселок: жили в своих халупах, сколько я себя помню, на одном и том же месте. Все время еще ковры на заборах сушили.

— Зачем? — встряла Вера.

— Так у них дома на скорую руку были сколочены — из фанеры, из досок. В общем, что бог послал. Как дождь пойдет — все мокрое. Вот они тряпки на заборе и развешивали. Так вот, — продолжал Лев Викентьевич, — они на промысел к этой автостанции ходили: гадали, попрошайничали.

— Воровали, — добавила со знанием дела Кира Павловна и довольно крякнула.

— Ну, не без этого, — усмехнулся Левчик.

— Ты, Лева, в сторону-то не уходи, — приструнила воодушевившегося рассказчика Евгения Николаевна.

— Да он не уходит, — вступился за друга Вовчик. — Только мы к автостанции подошли — к нам цыганки. И одна, страшная такая, в возрасте, Женьку за рукав цоп — и в сторону. Мы ему, значит, с Левчиком кричим: «Давай, быстрее!» А он как приклеенный, стоит с ней рядом и ни шагу.

— Не так все было! — перебил Лев Викентьевич. — Он сам тогда сказал: «Посмотрим, кто кого!» — и за ней пошел. Ничего эта цыганка его не держала.

— Ты не помнишь, — стоял на своем Вовчик. — Она в него вцепилась и стала клянчить.

— Это ты не помнишь! — снисходительно усмехнулся Лева. — Он сам ее еще подзуживал: «Спорим, — говорил, — ты не знаешь, на что я математику написал».

— Точно-точно, — обрадовался Владимир Сергеевич Рева, словно вспомнил что-то очень важное, и глаза его наполнились слезами. — Она ему еще тогда сказала: «Пусть директор про твою математику знает, а я другое тебе скажу». «Ну и сколько мне жить осталось?» — спрашивает ее наш Женька, а цыганка его раз-раз и в сторону оттерла, а потом что-то уже одному говорила, без нас. Мы не слышали, — объявил он Кире Павловне. — Самим отбиваться пришлось. У тебя тогда еще комсомольский билет вытащили из кармана, — напомнил Вовчик товарищу. — Потом вы его с Женькой обратно за два рубля выкупили у нее же.

— Да не у нее, та молодая была, а Женьке старуха гадала. С золотыми зубами.

— У них у всех золотые зубы, — подтвердила Кира Павловна. — У работниц-то у этих.

— И что она ему нагадала? — с отрешенным видом спросила Вера, заранее предполагая, что, разумеется, какую-нибудь несусветную чушь.

— Ну, я точно не знаю, — замялся Вовчик. — Но помню, он к нам тогда с Левкой подходит и говорит: «Я, между прочим, три жизни жить буду. Три раза по сто! Как ворон». А Левчик ему: «А чего это по сто? Может, по пять или по десять?» «Нет, — отвечает Женька. — Точно не по пять. Иначе б я уже умер два года как». «Дураки вы! — говорю я им. — Нашли о чем спорить: пять, десять. Какая разница! Живи на здоровье». А потом ты, Левчик, в карман полез и…

— Да я чуть не поседел тогда! — заволновался Лев Викентьевич. — Что значит, комсомольский билет сперли! Иди потом доказывай, что не сам потерял. Могли бы из комсомола турнуть, а мне поступать. Ладно сообразили вовремя!

— Это все? — сумрачно поинтересовалась Вера.

— Ну а что еще? — пожал плечами Лева Рева. — Женька ведь скрытный был. О чем ни спросишь — все у него нормально. Ему еще наша учительница по литературе говорила: «Вильский! Оставьте эту дурную привычку. «Нормально» — это никак. Юноша из такой семьи, как ваша, должен использовать другие формы ответа». «Какие, Полина Тимофеевна?» — спросит ее Женька и, как гусар, — навытяжку. «Иные, друг мой! В соответствии с воспитанием».

— Теть Кир, — неожиданно полюбопытствовал Вовчик. — А Женька-то у вас православный? Отпевать будете?

— Конечно, православный, — подтвердила Кира Павловна и наконец-то водрузила на место кружевную косынку. — Только некрещеный.

— Ну что ты говоришь, бабуль? — всплеснула руками Вера. — Если он некрещеный, то какой же православный? Он даже в Бога не верил. И нам с Никой говорил: «Если я умру, считайте меня атеистом».

— Я тебе так скажу, Верочка, — приосанилась Кира Павловна. — Правильно отец твой в Бога не верил. Правильно! Потому что, — голос ее задрожал, — если бы Бог был, разве бы он такое допустил? Разве бы он допустил, чтобы я одна в девяносто лет на этом свете осталась?

— Да вы не одна, теть Кир! — бросился ее успокаивать Вовчик.

— Одна, Вова. Теперь — как перст одна.

— Ну хватит, Кира Павловна, — с возмущением оборвала свекровь Евгения Николаевна. — Что значит «одна»? У вас девочки есть, я есть.

— У меня не только ты, Женя, есть, — подняла левую бровь старуха. — У меня еще и Люба есть, и… — Она перевела дух. — А все равно что одна. Вот! — демонстративно покрутила она монетой перед носами собравшихся. — Все мое наследство!

— Отдай мне, бабуль, — слезно попросила бабушку Вера и протянула руку, пребывая практически в полной уверенности, что сердобольная старуха сразу же расстанется с отцовской реликвией. Не тут-то было.

— Это с какой стати? — возмутилась Кира Павловна, потом с секунду подумала и с коварным видом уточнила: — Ты, Верочка, в Бога веришь?

— По-своему, — увернулась от ответа склонная к агностицизму Вера Евгеньевна.

— Вот и верь «по-своему», — порекомендовала ей бабка.

— А при чем тут это? — Вера никак не могла понять ход бабкиных мыслей.

— А при том.

— Не спорь с ней, Верочка, — вступилась за дочь Евгения Николаевна. — Не хочет — не надо. Оставь. Кира Павловна — пожилой человек. Ей с вещами расставаться трудно.

— А это не ее вещь! — не сдавалась Вера.

— А чья же? — ехидно полюбопытствовала старуха. — Твоя? — Она посмотрела на внучку. — А может, твоя? — Кира Павловна перевела взгляд на сноху.

— Это папина вещь! — подала голос вернувшаяся из магазина младшая внучка Киры Павловны — Ника. — Он сам мне ее показывал.

Вера с ревностью посмотрела на сестру, но ничего не сказала, а только помрачнела лицом. В который раз она убедилась в том, что отношения отца с Никой были иными, чем с ней. И Вере хотелось уяснить для себя, насколько иными. Более искренними? Более доверительными? Какими?

— Вот то-то и оно, что папина! — по-детски обрадовалась бабка. — А папу вашего я родила. Значит, она моя.

— Ваша-ваша, — поспешил успокоить разгневанную старуху Левчик. — А чья же еще? К тому же ничего не сбылось. Три жизни обещано, а ни одной до конца не прожил. Ушел, можно сказать, ни свет ни заря. В этом возрасте мужики еще новые семьи заводят, сыновей рожают…

— Ну, насчет сыновей не знаю, — криво усмехнулась Женя Вильская, — а с новыми семьями у твоего друга, Лева, все в порядке было.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — поторопился сгладить возникшую неловкость Владимир Сергеевич.

— Не обижайся, Женя, — повинился Лев Викентьевич. — Ты же знаешь: я на твоей стороне. Я всегда против разводов. Я и Женьке твоему говорил…

— Кого ее Женька слушал! — поторопилась вставить свое слово Кира Павловна.

— Леву слушал. — Вовчику стало обидно за однофамильца.

В их дружной школьной компании Левчик Рева безоговорочно считался любомудром. Не случайно Женька Вильский с ироничной почтительностью именовал друга «Соломон», хотя если кого в их кругу и можно было назвать в полном смысле слова человеком большого ума, так это самого Вильского. Но Женька таких определений всегда избегал, к себе относился с большой долей иронии и, наверное, поэтому предпочитал называть себя «рыжим раздолбаем», «советским бойскаутом» и «национально непроясненным субъектом Российской Федерации».

— Если бы он меня слушал, — погрустнел Лев Викентьевич и подобострастно посмотрел на Евгению Николаевну, — то сейчас бы был жив. Правда, Женечка?

Первая жена Вильского с готовностью закачала головой в знак согласия и с чувством удовлетворения откинулась на спинку кожаного дивана бывшего мужа, выдохнув так шумно, что все, кто был в комнате, как по команде уставились на нее.

— Это было начало конца, — с пафосом произнесла Евгения Николаевна и показала Нике на место рядом с собой.

— Много вы знаете, — обиделась за сына Кира Павловна и тут же привела неоспоримое доказательство: — Мой сын был честным человеком. Принципиальным. Не то что ты, Лева! С чемоданом из одного подъезда в другой ходил на моей памяти, дай бог, раз пять. Как твоя Нина это терпела, неизвестно.

— Моя Нина, — не остался в долгу Левчик, — женщина мудрая.

— Не то что я? Да, Лева? Это ты имел в виду? — шумно задышала Евгения Николаевна, заподозрив в словах Ревы подвох. И Вера обеспокоенно посмотрела на мать: утреннее давление было у нее под двести.

— Ну что ты, Женечка, — бросился урегулировать назревающий скандал миролюбивый Вовчик. — Ты тут совсем ни при чем! Да и какое это теперь имеет значение.

— А что теперь имеет значение? — никак не могла успокоиться Евгения Николаевна.

— А то, — набросилась на мать Вера. — Папы больше нет. Завтра похороны. И вместо того чтобы просто посидеть и помолчать рядом, ты начинаешь сводить с покойником счеты. Ну, так случилось! Сколько можно это вспоминать?!

— Не ожидала я этого от тебя, Вера, — обиделась Евгения Николаевна и закусила почти и так исчезнувшую с лица верхнюю губу.

— Я от тебя тоже, — буркнула старшая дочь и перехватила внимательный взгляд прильнувшей к материнскому плечу Ники. Похоже, ту обуревали сомнения. С одной стороны, тридцатисемилетняя женщина целиком и полностью разделяла возмущение сестры. С другой — жалела, как она считала, обиженную жизнью мать.

— Хватит, Вера, — попросила она сестру и показала глазами на Евгению Николаевну. — Все и так всем ясно. Давайте просто помолчим, посмотрим на папу. Вон он какой лежит: красивый, словно улыбается… Видишь?

— Вижу, — коротко ответила Вера и посмотрела на отцовское лицо, а вместе с ней — и все присутствующие.

— Охо-хо-хо, — заголосила встрепенувшаяся Кира Павловна, словно вспомнила, по какому поводу собрались здесь, у деревянного ящика.

— Да уж… — заплакал Вовчик и снова начал рыться в карманах в поисках исчезнувшего в очередной раз носового платка.

— Пойду насчет автобуса позвоню, — с выражением особой значимости произнес Лев Викентьевич и посмотрел на старшую дочь Вильского. Без сомнения, с каждой минутой она казалась старому ловеласу все более и более соблазнительной. — Можно тебя на минуточку?

— Нет, Лева, — ответила за внучку Кира Павловна, рыдания которой прекратились в одно мгновение. — Пусть Верочка здесь посидит, с Женей.

Вера пропустила замечание бабки мимо ушей и вышла из комнаты вслед за Левчиком.

— Вся в отца, — недовольно проворчала Кира Павловна и подозвала к себе Нику. — Если я умру, — заговорщицки прошептала она младшей внучке, — мое кольцо с рубином твое.

Желания стать обладательницей купеческого кольца с безвкусно выпирающим красным камнем у Ники и близко не было, поэтому она сразу же внесла в бабкино завещание коррективы:

— Ты мне лучше, бабуль, самовар свой отдай. Серебряный.

— Он не серебряный, — выдала тайну Евгения Николаевна, оставшаяся на диване в гордом одиночестве.

— Зато польский. — Кира Павловна вступила в бой за репутацию самовара.

— Отдай мне его, бабулечка, — со слезой в голосе заканючила Ника, как две капли воды, в отличие от старшей сестры, похожая на мать. — Папе было бы приятно. Он же не жадный был.

— Скажешь тоже, не жадный! — подала голос Евгения Николаевна.

— Конечно, не жадный! — отмахнулась от матери Ника.

— Много ты знаешь! — усмехнулась Евгения Николаевна. — Для кого-то, может, и не жадный, а для вас с Верой…

— Мама! — шикнула на нее из коридора старшая дочь и снова повернулась к Льву Викентьевичу.

— Эх, Женька, Женька, — тяжело вздохнул Вовчик и с бабьим любопытством отогнул покрывало, чтобы посмотреть на руки покойного. — Связаны, — сообщил он Нике. — Перед тем как гроб забивать будут, развяжи, Вероничка, не забудь. И ноги тоже.

Ника послушно кивнула головой и, перегнувшись через узкую часть гроба к «дяде Вове», прошептала:

— Я боюсь покойников.

— Какой же он покойник? — моментально отреагировала Кира Павловна, часто изображавшая из себя туговатую на ухо, когда это было выгодно. — Он твой отец.

— Бабуль, ты чего?! — вытаращилась на нее Ника.

— А чего?

— Да ничего! — рассердилась на бабку Вероника и перебралась на другую сторону: поближе к Владимиру Сергеевичу. — Я боюсь, — снова прошептала она и с надеждой посмотрела в глаза отцовскому другу.

— А ты не бойся, — чуть слышно ответил Вовчик. — Ты, пока никто не видит, покрывало с ног откинь и за ботинки Женькины подержись. И страшно не будет.

— А откуда вы знаете? — с нескрываемым любопытством поинтересовалась Ника.

— Да уж знаю, — горько усмехнулся Владимир Сергеевич, но больше ничего рассказывать не стал, а просто притянул полную Веронику к себе и ободряюще похлопал ее по упругому женскому плечу.

— А еще говорят, предсказания сбываются, — разочарованно поделилась с дядей Вовой Ника. — «Три жизни! Три жизни!» — передразнила она незримо присутствующую в воспоминаниях рассказчиков цыганку. — Все — вранье: от начала до конца… Не верю я им!

— А я верю! — взволнованно выкрикнула с дивана Евгения Николаевна и даже попыталась встать, но тут же плюхнулась обратно под тяжестью собственного веса. — И цыганкам верю, и в сглаз верю, и в судьбу верю. А все, что она ему нагадала тогда, — это правда. Мне Женя сам рассказывал.

— А почему же ты никогда не говорила об этом? — воскликнула Ника.

— А зачем?! Это никого, кроме нас с твоим отцом, не касается.

— Ну и что там за три жизни было? — стала пытать мать Вероника.

— Да никаких там трех жизней не было! — жестко прокомментировала из коридора Вера. — Что ты, маму не знаешь?!

— Зато наша с ним жизнь как на ладони была описана: и как начиналась, и как закончилась…

— Так ты знала, что он тебя бросит? — изумилась Ника и уставилась на мать, будто увидела впервые.

— Нет, не знала, — отказалась от мифотворчества Евгения Николаевна. — И он не знал. Мы с Женей думали, что его «три жизни» — это я и вас двое. Он ведь мне всегда говорил: «У нас, Желтая, с тобой одна жизнь на двоих. И две — девкам». Он вас всегда «девками» называл, словно стеснялся быть ласковым. «Девки» и «девки». Я ему сначала замечания делала: мол, нехорошо, Женя, нельзя так девочек называть, — а потом привыкла. Думаю: «Как хочет».

— Папа всегда делал что хотел, — тут же подхватила Вероника и впервые за столько лет поинтересовалась у матери: — А почему он тебя все время Желтой называл?

— Чтоб не путаться, — пояснила Евгения Николаевна. — Я — Женя, он — Женя. Вот и решили: раз он Рыжий, я — Желтая.

— Никогда бы не согласилась, чтобы меня так муж звал! Как ты вообще терпела?! — возмутилась Ника.

— А что такого? Мне нравилось. Желтая и Желтая. И потом, я ему все тогда прощала, потому что у нас с ним такая любовь была! Такая любовь! Страшно становилось. От собственной матери скрывала, чтобы не сглазила. И все в один день кончилось, как цыганка и сказала.

— Да что же такое она ему сказала, мама? — не выдержала обычно спокойная Вера и встала в дверях.

— Точно не помню, — с готовностью отозвалась на вопрос дочери Евгения Николаевна, — но, по-моему, что-то вроде: «Сделал дело — гуляй смело».

— Чего? — в унисон выдохнули сестры.

— Ну, не помню я! — заюлила Евгения Николаевна. — Женя еще смеялся: «Родине долг отдал, дерево посадил, сына родил». «Какого сына?» — говорю я. А он: «Две девки — в аккурат за сына сойдут».

— Мам, ты что, серьезно?

— Конечно, серьезно.

— А в чем предсказание-то? — отказалась принять материнский рассказ на веру Ника. — Что это за «Сделал дело — гуляй смело»?

— Ну что ты пристаешь ко мне, Ника? — осерчала Евгения Николаевна. — Откуда я знаю?

— Так ты же сама сказала: «Жизнь как на ладони была описана: как начиналась, как закончилась. Одним днем», — напомнила матери Вера.

— Я от своих слов не отказываюсь, — веско, точно в суде, проговорила Евгения Николаевна. — Именно одним днем. Утром встала — вечером умерла. Никогда не забуду…