Дай на прощанье обещанье (сборник)

Татьяна Булатова, 2013

Если отношения отцов и детей складываются по-разному, кому как повезет, то отношения бабушек с внуками всегда теплые и трогательные. Задумайтесь – самые дорогие сердцу воспоминания детства у каждого из нас связаны с бабушкой. Татьяна Булатова рассказывает о разных бабушках: среди ее героинь есть и старушки в платочках, и утонченные дамы, и бабушки-модницы с ярким макияжем и в немыслимых нарядах. Говорят, бабушки любят внуков, потому что те отомстят за них своим родителям. Это не так, уверяет нас автор. Для ее героинь появление внуков – шанс прожить еще одну молодость и, может быть, исправить ошибки, за которые корили себя всю жизнь.

«Может, год, а может, и два…»

Фамилия ее была Кукуруза. И тот, кто слышал эту фамилию впервые, недоуменно поднимал брови и давил в себе детское хихиканье, которое рождается в человеке всем запретам назло. Такое бывает во время траурных митингов, когда всех собирают слушать пронзительно печальную музыку и скорбные речи ораторов. В итоге одни плачут, а другие, стыдно сказать, посмотрят друг на друга и начинают хихикать…

Так вот, Кукуруза была из их числа: также хихикала к месту и не к месту. Как правило, не к месту. Не случайно Коля — ее муж — любил приговаривать: «Бог не выдаст, свинья не съест, зато Верочка на чудеса горазда». Верочка — это и есть та самая Кукуруза. И правильно Коля говорил, потому что сам начальник отдела кадров от лукавых Верочкиных глаз взор отводил и перед партсобранием всегда грозил ей узловатым пальцем:

— Слышишь, Кукуруза? Ты себя в руках-то держи. Ты мужу-то соответствуй, Вера Павловна. На ответственной работе он у тебя. Навредить можешь. Смотри у меня, Кукуруза.

Вот Кукуруза и старается: смотрит-смотрит, а потом начинает хихикать, пока кто-нибудь ей в бок локтем не даст, чтоб не случилось чего-нибудь такого, непредвиденного.

На непредвиденное Вера Павловна была горазда. Вот что правда, то правда! Может, за это Коля-то ее и терпел. А может, и любил даже. Некоторые говорят — точно любил. Это ж не шутки — рядом с Кукурузой жить! Никогда не знаешь, с какого бока посыплется.

Всякое бывало у них в доме. То Верочка с соседом напротив маски эфиопские наденут, Колей из Африки привезенные, и пойдут жильцов пугать. То всю ребятню из двора на Волгу уведет, чтоб с дамбы ныряли, а то сидят по домам, «к мамке пристегнутые». То подкладку для шубы из натурального шелка закажет, а потом отпорет и нейлоновую пришьет — модно потому что…

Вера она и есть Вера. И в глаз ей давали за ряженье ее это с соседом, и на собрание заводского женсовета вызывали за то, что чуть детей не утопила, и пальцем у виска крутили, когда шелковый подклад в мусорку выбросила. Хоть бы хны!

— Я не бабка, чтоб дома сидеть! — покрикивала на мужа Кукуруза.

— Ве-е-ера, — пытался утихомирить ее пыл Николай Алексеевич. — Ну что ты людей смешишь? Зачем ты Алешке парашют из бабушкиной юбки сделала?

— А что такого-то? — тараторила Вера Павловна. — Что такого-то? Юбка старая. А тут сгодилась — мама и не заметила.

— Ве-е-ера, ну что ты как маленькая?! Ты что, не знаешь, что они этот парашют на кошке проверяли. Ладно — этаж третий, а то убилась бы кошка.

— Чего бы это она убилась? — изумлялась Верочка. — Юбка-то прочная. Можно было бы и тебя запускать, да парашют только маленький.

И тут Вера Павловна щурилась, отчего выражение ее лица становилось хитрым, закусывала губу и начинала хихикать, представляя, как под цветастым парашютом летит ее Коля с кошкой на руках.

— Ну чего здесь смешного?! — искренне удивлялся Николай Алексеевич. — Не понимаю…

Вера Павловна на минутку переставала хихикать, недоверчиво смотрела на мужа (неужто не понимает) и шла к Лидочке Масловой, живущей напротив: рассказать про свои с Алешкой достижения. Мать да сын: два сапога — пара.

Когда Верочка уходила из дома, Николай Алексеевич Кукуруза вздыхал полной грудью и приступал к отложенным в долгий ящик домашним делам: переплетал скопившиеся за год журналы «Экран», «Огонек», «Наука и жизнь»; любовно перебирал книги и под порядковым номером заносил их в тетрадку с надписью «Моя библиотека», изредка помечая простым карандашом «дубл», что означало: «в двух экземплярах и Леша заберет».

Порой, воспользовавшись отсутствием жены, Николай Алексеевич доставал с антресолей коробку с пластинками и, выбрав одну, бережно вынимал ее из картонного пакета, аккуратно держа двумя пальцами за черные блестящие края. Чаще всего это был Брамс. Иногда — Шопен. Еще реже — Дебюсси.

Последнего Верочка особенно не любила. И, промучившись рядом с мужем минут пять, слезно молила:

— Господи, Коля, выключи ты эту тягомотину. Поставь Кобзона. Поставь Магомаева. Хиля поставь! А то ни одного слова не разобрать.

— А здесь и нет ни одного слова, — устало сообщал Николай Алексеевич Вере Павловне.

— Нету? — округляла свои глаза Кукуруза. — А я-то думала: не по-русски поют…

Коля смотрел на жену с жалостью, подозревая ее в крайней форме слабоумия, а потом в сердцах вскакивал и выключал проигрыватель.

— Да слушай ты, ради бога! — возмущалась Вера Павловна. — Кто тебе мешает? Хоть обслушайся весь. Больно надо.

— Ве-е-ера! — чуть не плакал Николай Алексеевич. — Ну зачем ты так делаешь?!

— А что я делаю-то? — изумлялась Кукуруза и в недоумении разводила руками. — Чего такого-то? Я что, виновата: «бреньк да бреньк, бреньк да бреньк». Ни тебе спеть, ни тебе поговорить.

— Это не «бреньк»! — выходил из себя Коля. — Это арфа.

— Ну так бы и сказал, что арфа. Я б послушала.

Николай Алексеевич в сердцах махал рукой и надевал шляпу.

— Ты куда? — вскакивала Верочка с дивана и начинала спешно собираться. — Я с тобой.

И Коле не оставалось ничего другого, как томиться в передней, пока Вера Павловна укладывает волосы волной и прилежно пудрит свой вздернутый нос. Уж что-что, а пройтись по району с мужем Кукуруза любила.

— Здравствуйте, Николай Алексеевич! — приветствовали ее мужа рабочие.

— Здравствуйте, — торопилась ответить Верочка и покровительственно качала головой в перманенте.

— Здравствуйте, Вера Павловна, — повторяли приветствие труженики, демонстрируя почтение к жене начальника цеха.

— Здравствуй-здравствуй, Петров, — Верочка безошибочно вспоминала фамилию рабочего.

— И как вы все помните, Вера Павловна?

— Посиди с мое в отделе кадров, — небрежно роняла Верочка, и супружеская чета чинно продолжала свой путь.

Кстати, в отделе кадров Вера Павловна «отсидела» ровно один год, да и то благодаря ходатайству самого Николая Алексеевича. Без его участия ни в какой бы отдел, а уж тем более кадров Верочку бы не пригласили вообще, несмотря на приближающийся пенсионный возраст. Весь завод был единодушно убежден, что брак у Кукуруз «неравный», что Верке, в отличие от Николая Алексеевича, несказанно повезло, а вот сам — тот, «конечно, мучается». А что делать? Человек он интеллигентный, образованный. По молодости не разобрался, а когда разобрался — уже нельзя было развестись. И дети тут, и внуки, и жизнь сложилась. «Печальная история…»

Песню о золотых саратовских огнях Вера Павловна любила. Пела ее часто, половину слов заменяя душевным «ла-ла-ла». Но особое удовольствие она получала от оперетты: «Да, я шу-у-ут. Я циркач. Но что же? Пусть меня-а-а-а так зовут вельмо-о-ожи…» От слова «вельможи» у Верочки начинала кружиться голова, и она представляла себя всю такую — в цирковых огнях и с перьями на голове!

Принцесса цирка, одним словом.

Побыв ею в своем богатом воображении, Вера Павловна отдавала должное исполнительскому мастерству Мистера Икса и, довольная, признавалась: «Поют же некоторые». Потом она роняла слезу, легко ее смахивала и отмечала простым карандашом в программе передач на неделю время очередного концерта.

Заметив в жене непреодолимую страсть к искусству, Николай Алексеевич подарил ей пластинку под названием «Ах, эти черные глаза…». Вера Павловна подарок оценила и начала использовать его по полной программе. Днем и ночью. Пока соседи не стали стучать то в пол, то в потолок, а то и просто по батареям. Видите ли, у них водились дети и была какая-то первая (третья) смена!

Николай Алексеевич, наблюдая за развитием конфликта с соседями, не на шутку перепугался и решил его урегулировать. Для этого он попытался поменять репертуар, подозревая, что романсы могут быть не каждому по душе. Благо и подходящий повод подвернулся: у двери топталось Восьмое марта. Супруг предстал перед Верой Павловной, бережно прижимая к груди пластинку с записями песен Людмилы Зыкиной.

— Это что? — гневно спросила Кукуруза супруга.

— Твоя любимая, — таинственно сообщил Николай Алексеевич и тоненько пропел, по-женски прикрыв глаза:

Подари мне платок…

Голубой лоскуток…

И чтоб был по краям…

— Я что? — ехидно поинтересовалась Вера Павловна. — Задницу ею прикрывать буду?

У мужа отвисла челюсть.

— Я думал, тебе песня нравится, — начал оправдываться Николай Алексеевич.

— Нравится, — подтвердила Верочка, а потом добавила: — Но нитка жемчуга мне нравится больше. Красиво.

С красотой у Веры Павловны были свои отношения: бусы, морковная помада и кудри. Эти три условия Верочка соблюдала неукоснительно, невзирая на периодически наскакивающие на нее неприятности и недомогания.

Неприятностью номер один для Веры Павловны было отсутствие праздников.

— Хватит! — заявляла она во всеуслышание. — Поработала! Пора и честь знать. (К слову, поработала она только год в том самом отделе кадров.) Для чего людям пенсию дают? Отдыхать надо.

Самой желанной формой отдыха для Верочки становилось застолье, на подготовку к которому она могла потратить целый день, а то и два, если студень варила и торт пекла.

Николай Алексеевич застолий не любил, но жене не перечил и просто из года в год задавал один и тот же вопрос:

— Зачем тебе это, Вера?

— Как — зачем? — искренно изумлялась Верочка, в глубине души считая мужа несколько преглуповатым. — А жить когда?

— Разве ты не живешь? — пытался убеждать жену Николай Алексеевич.

— А то живу?! — сердилась Вера Павловна. — Сначала полжизни твоего сына воспитывала. Потом — работала. До себя руки не доходили. На пенсию вышла, думаю, хоть немного поживу для себя. Но нет! Коля не разрешает. А я так тебя и послушалась!

— Да я не запрещаю, — не терял надежды Кукуруза. — Но не каждый же раз.

— Тебе что, жалко?! — срубала наповал Верочка.

— Да мне-то не жалко!

— А не жалко, значит, не мешай. И людям праздник. И мы вроде как радуемся. А если ты из-за денег, так я с пенсии отдам, — обещала Вера Павловна мужу и уходила на кухню листать календарь. — Нехорошо, Коля.

Коле после ее слов становилось стыдно, и он с повинной тащился в кухню, предлагая купить все, что требуется по списку.

— Не надо, — поджав губы, отказывалась Верочка и, словно в никуда, добавляла: — Пусть мама сходит. Или сама я. Хоть ноги у меня и больные, но все вытерпят! Перед гостями лицом в грязь не ударю, не дождешься!

— Ты, главное, приготовь, — шел на попятную Кукуруза и доставал из-под мойки авоськи.

— Много ты в них принесешь! — как бы между прочим роняла Вера Павловна, а потом, не выдержав, давала список и выволакивала из темнушки рюкзак.

— Не много?

— А ты что, только на праздник, Коля, ешь?

Николаю Алексеевичу приходилось признаваться, что, конечно, не только на праздник, и вопрос решался положительно: рюкзак, «всего досыта» и чтоб перед гостями не стыдно.

Вторая неприятность, которой Верочка старалась избегать, — это встреча с одноклассниками. Почему-то в классе ее не любили, считая глупенькой и недалекой, в то время как она была открытой, простодушной и неуемно веселой. Среди бывших соучеников она признавала лишь Юрку Генералова, влюбленного в нее с первого класса.

— Гаврикова! — обращался он к ней по телефону и в очередной раз предлагал: — Выходи за меня замуж. Хоть фамилия у тебя будет приличная — Генералова, а то смех один — Кукуруза.

— Ты на себя посмотри, — хихикала Вера Павловна в трубку. — Кто на тебя позарится?! Ты ж лысый! Как с тобой Маруся-то живет?

— Хорошо живет! — клялся Генералов. — Светло ей со мной.

— Лысина светит? — заигрывала с ним Верочка.

— Ты на лысину-то не смотри, — кокетничал одноклассник.

— А куда ж мне смотреть?

— Смотри, куда надо! — хохотал Генералов, а потом неожиданно замолкал и скомканно, чтоб потом быстро бросить трубку, добавлял: — Слышишь, Вер, ты, если того, разведешься со своим-то или он тебя бросит, ко мне переходи…

— С ума сошел! — кричала в ответ Вера Павловна. — Это при живой жене-то!

— С Марусей я решу, если что, — обещал Юрка и торопился закончить разговор.

— Решит он! — возмущалась Кукуруза, но при этом улыбалась во весь свой морковный рот. — Решальщик!

После коротких разговоров с Генераловым Верочка надевала таинственное выражение лица и носила его до Колиного прихода, останавливаясь у зеркала, перед которым взбивала свои жидкие кудри и поправляла на груди всенепременную жемчужную нитку.

— Генералов звонил, — не могла она удержаться и, как бы между прочим, сообщала об этом Николаю Алексеевичу, едва переступившему порог своего дома.

— Здоров? — с готовностью отзывался Кукуруза.

— Здоров. Чего ему станется?

— Маруся у него болеет.

— Чего с ней?

— Возраст, — разводил руками Николай Алексеевич.

— Да она всего на год старше меня, — отказывалась принимать во внимание мужнины слова Верочка.

— При чем тут это?

— При том, — обрывала его Вера Павловна и гремела кастрюлями, всем своим видом показывая, что слышать ничего об этом не желает.

Зато когда Маруся Генералова умерла, Верочка наотрез отказалась общаться с ровесницами, ограничив свой круг младшей по возрасту Лидусей Масловой, соседкой из квартиры напротив, с которой ее связывала многолетняя дружба и общие проказы.

— О чем мне с ними разговаривать? — жаловалась Кукуруза невестке и горестно добавляла: — Пока молодыми были, не больно-то разговаривали, а теперь и совсем не хочу. Старухи!

Все остальные неприятности Вера Павловна отметала с легкостью, отказав им в мало-мальской значимости.

— У тебя сердце! — напоминал ей Николай Алексеевич, долго переживавший первый инфаркт супруги.

— У всех сердце, — парировала жена.

— Беречься надо, — беспокоился о ней Кукуруза.

— От жизни разве убережешься?!

— Не от жизни, Вера, от себя самой: на ночь не есть, жирное ограничить, больше двигаться…

— Неизвестно еще, кто кого переживет, — бунтовала Верочка и рассасывала валидол, пока никто не видел.

И была права: Коля ушел первым.

Следом за ним — его безропотная теща, маленькая и сухонькая баба Катя, имевшая удивительную способность оставаться незамеченной даже на приеме у врача.

Вера сочла уход близких несправедливым и объявила покойникам бойкот, объявив их предателями. А как же по-другому можно было назвать их, разрушивших столь милый для Верочки миропорядок? И не то чтобы со смертью Коли она разлюбила праздники. Нет, просто рядом с ним, в руках которого дребезжала переполненная рыночной провизией сумка на колесиках, Вера Павловна особенно остро ощущала полноту самой, как ей казалось, творящейся жизни. И ей это нравилось, и радость кормилась с ее ладони, как прирученная птица.

Если раньше Верочка могла хохотать до упаду, припомнив какой-нибудь забавный случай из их с Колей прошлого, то теперь она, лениво хихикнув, только добавляла: «Да-а-а, было… И не такое бывало!» — а потом умолкала и механически переворачивала страницы старого альбома с семейными фотографиями.

Иногда вечерами Вера Павловна включала проигрыватель и слушала того самого непонятного Дебюсси, пытаясь распознать звуки арфы, когда-то пренебрежительно именуемые ею «бреньк да бреньк». Дебюсси не давался Вере по-прежнему, и от этого она злилась и плакала. И, постояв немного над крутящимся лакированным диском, резко смахивала иглу, отчего на пластинке появлялась белесая тоненькая борозда. «Ни себе, ни людям!» — ругалась она и гневно смотрела на Колину фотографию, стоящую на телевизоре.

В число предателей она записала и собственного сына, ушедшего из семьи.

— Ты для меня умер! — заявила она ему и в сердцах захлопнула дверь.

— Нельзя так, Вера! — упрекнула соседку Лидуся Маслова. — Это ж сын!

— Тебя тоже никто не держит! — обиделась Вера Павловна и развязала войну с давней подругой.

Правда, через какое-то время простила отступницу: «Кто старое помянет, тому — глаз вон!»

В наследство от прошлой жизни Кукурузе досталась жесточайшая аритмия, больной желудок и верная Лидка, каждый день навещавшая подругу молодости, которой было просто лень подняться с дивана, чтобы открыть ей, Лидочке, входную дверь.

После второго инфаркта Веры Павловны Лидуся требования ужесточила и обзавелась ключами от соседской квартиры.

— Если я не открою, — предупреждала Верочка бывшую сноху и внучку. — Ключи у Масловых… И этому скажите. Вдруг припрется.

«Этот» от контактов с матерью воздерживался, предпочитая все новости узнавать либо из уст тети Лиды, либо из уст собственной дочери, взявшей над ослабевшей Верой Павловной шефство.

— Бабусь, — звонила ей внучка, обладательница старомодного имени Серафима. — Тебе что привезти? В субботу приеду.

— Колбасы, — не задумываясь, отвечала Верочка и через секунду отказывалась от своих слов: — Ничего мне не надо.

— Бабусь, — сердилась Сима. — Ну что ты как маленькая! Все равно же еду… Говори сразу.

— Я подумаю, — отказывалась от скоропалительных решений Кукуруза, после чего внучка обещала позвонить вечером.

Тогда до самого вечера Верочка пребывала в размышлениях, а потом на обрывке газеты дрожащей рукой записывала: «Колбаса краковская — катулька. Карбонат — 300 граммов. Мясо — свинина. Курица (в скобках — домашняя). Лук — килограмм». Составив список, Вера Павловна морщила свой гладкий не по годам лоб и обязательно дописывала: «Лосьон огуречный». Никаким другим косметическим средствам Кукуруза не доверяла.

Подумав еще какое-то время, Верочка присаживалась на диван и пытливо смотрела на телефон: «Позвонят? Не позвонят?»

Серафима слово держала и обязательно перезванивала.

— Придумала? — интересовалась она у Веры Павловны.

— Я тебе не сказочник, чтоб придумывать! — хорохорилась Верочка, но обрывок газеты с записями держала поблизости. Под рукой.

— Ну ладно, бабусь, — устало отвечала Серафима. — Не сказочник ты никакой. Говори, что нужно.

— А ты чего? — вдруг пугалась Верочка и засыпала внучку вопросами: — Уработалась, Сима? Разве это мыслимо, работать-то так? Чай, ты не лошадь, Сима. Всей работы не переделаешь!

— Все нормально! — Серафима начинала закипать.

— Вижу я, как все нормально! — со слезой в голосе возражала Кукуруза и жаловалась покойному Коле, чей портрет занимал почетное место в серванте, уважительно именуемом «Хельга». — Затуркали, Коля, твою внучку! Ты ростил, значит, ростил… А ее взяли и затуркали!

Коля, как полагается, хранил молчание, и этот факт выводил Веру Павловну из себя:

— Чего молчишь? Спрашиваю, спрашиваю! А ты молчишь и молчишь…Чистый истукан, а не человек! Вот всю жизнь ты так: слова от тебя не допросишься! Хоть тресни!

— Бабусь! — взывала в трубке обеспокоенная Серафима. — С кем ты там разговариваешь?

— С кем я могу разговаривать? — на ходу меняла интонацию Вера Павловна. — Одна как перст, а то ты не знаешь. Записывай давай.

Сима покорно склоняла голову, но больше никаких телодвижений не совершала, так как вышеупомянутый список знала наизусть. Вообще, можно было ни о чем упрямую бабку не спрашивать, а спокойненько укладывать в пакет тот перечень продуктов, который обычно оглашался Верой Павловной после коротких уговоров. Но Серафима все равно всякий раз уточняла: «Колбаса? Карбонад? Свинина? Домашняя курица?» Про огуречный лосьон можно было и не переспрашивать. История о том, что его сняли с производства и «сейчас вам не советское время», Кукурузу абсолютно не волновала, ибо в ее сознании был свой мир предметов и явлений, нарушить который смогла бы, наверное, только мировая революция. Но… (Вера Павловна точно знала) она уже была, и значит, отсутствие огуречного лосьона в косметических отделах местных магазинов — это не что иное, как Симкин вымысел, «чтобы ноги не сбивать».

Правда, после того как Лидуся Маслова подтвердила поступающую из внешнего мира информацию словами: «Как же! Станет тебе твой Ельцин огуречный лосьон выпускать!» — Верочка насторожилась и решила спуститься со своего блатного третьего этажа в мир абсолютного дефицита 90-х.

Выход в свет Веру Павловну разочаровал настолько, что она в сердцах заявила предателю Лешке:

— Совсем уж ноги не держат. Одна надежда была на Колю. Теперь — все! Стакан воды будет некому подать…

Предатель Лешка искренне возмутился:

— А я? А Серафима?

— «Я-а-а… Серафи-и-има», — передразнила Верочка. — Где ты? И где Серафима? Затуркали девчонку! Ты хоть бы денег ей дал!

— У нее вообще-то муж есть! — напомнил сын, чем еще более осложнил собственное положение.

— Много твой муж ей даст! — топнула ногой Вера Павловна. — На кусок мяса! И сам же его и съест! А одеться девчонке? А туда-сюда? В кино, театр. На нее ведь люди смотрят… Му-у-уж ей даст!

— Да что ты знаешь-то про ее мужа?! — возмущается Алексей Николаевич Кукуруза.

— Ты зато много знаешь! — наскакивает на него Верочка, забыв о том, что буквально пару минут назад ее отказывались держать собственные ноги.

— Хороший мужик, — чуть-чуть сбавляет обороты предатель Лешка, но уже чувствует, как потихоньку начинает щемить доставшееся от матери в наследство аритмичное сердце.

— Ты вон тоже хороший! — не дает ему спуску Вера Павловна. — А из семьи ушел! Отца в гроб вогнал. Зато жена новая, а как там его девчоночка-то растет, так это не его дело. Взрослая уже! Ты дочь-то, как положено, замуж не выдал. Зато — «муж у него хороший»…

— У нее…

— И так ясно, что у нее.

Обалдевший от обвинений Алексей Николаевич багровел, потирал грудь и несколько раз предпринимал попытку подняться из-за стола. За это время Верочка дважды успевала подойти к зеркалу взбить свои седенькие букли, дважды открыть и закрыть дверь холодильника «ЗИЛ», дважды включить и выключить газ, якобы собираясь поставить чайник.

— Валидол-то дать? — как бы невзначай спрашивала Кукуруза сына-сердечника.

— Дай, — как бы между прочим, отвечал предатель Лешка, мысленно обещавший себе без нужды больше к матери не заходить.

— На… — протягивала ему таблетку Вера Павловна и, подвинув к себе телефон, набирала номер.

— Не надо «Скорую»! — пугался предатель.

Верочка хранила молчание, а потом, преобразившись, официально спрашивала:

— Это муниципалитет?

Трубка молчала.

— Отдел опеки и попечительства?

В трубке что-то заскрежетало, и Вера Павловна с достоинством произнесла:

— Трунину Серафиму Алексеевну, будьте любезны.

Через минуту трубка голосом Труниной Серафимы Алексеевны проскрипела: «Я вас слушаю. Отдел опеки и попечительства…»

— Сима! — обрадовалась Верочка. — Я тут подумала и решила. Возьми деньги. Я откладывала, купи себе нормальное пальто. Хочу, чтобы ты была как люди одета. Если о тебе не может позаботиться твой собственный отец, это сделаю я.

— Бабуся, — прошипела на том конце Серафима. — Я вообще-то на работе!

— Я тоже тут, прости, не хреном грушу околачиваю. И не забудь мне привезти курицу…

— Я помню, — торопилась закончить беседу Серафима.

— И колбасу! — напоминала Кукуруза.

— Пока, бабусь. Я перезвоню…

Услышав гудки, Вера Павловна секунду соображала, а потом, посмотрев сквозь предателя, заявляла:

— Все-таки твоя дочь совершенно не умеет выбирать мясо.

— Ты тоже не умеешь выбирать мясо, — напоминал матери причмокивающий валидолом Алексей Николаевич.

— А кто это его все время выбирал-то? — снова ставила Верочка ногу на тропу войны.

— Баба старенькая и отец. И зачем вообще ты просишь Симку тащиться к тебе через весь город с тяжеленными сумками после работы?

— А кого мне еще просить? — недоумевала Вера Павловна. — Лидка сама еле ползает. Коля ушел… Мама умерла.

— Коля у-мер, — тяжело исподлобья посмотрел на мать Алексей Николаевич. — Хватит валять дурака. Забудь свои царские замашки: ты пожилой человек, время сейчас другое. Зачем тебе каждую неделю домашнюю курицу и кусок свинины? Ты в морозилку-то заглядывала?

— На вот, посмотри! — лихо вскакивала со стула Кукуруза и в запале распахивала холодильник. — Где?

— Морозилку открой.

— На! — подпрыгивала Верочка и пыталась открыть дверцу.

Сделать сразу это не получалось: холодильник был старый, ледяной «шубы» нарастало столько, что пластиковая крышка примерзала намертво. В нетерпении Вера Павловна дергала дверцу несколько раз подряд, холодильник шатался, но дело не двигалось с места.

— Ты когда в последний раз холодильник размораживала? — обреченно интересовался Алексей Николаевич и наконец-то выбирался из-за стола.

— Надо у Лиды спросить…

— А ты что, сама не помнишь?

— Все я помню! Нечего из меня дуру делать!

В стремлении «сделать из нее дуру» Вера Павловна собственного сына подозревала чаще других. Ей было невдомек, зачем тот интересуется содержимым пятилитровых кастрюль, вынесенных на балкон, почему раз от разу переспрашивает: «А что ты сегодня ела?»

Кукурузу обижала брезгливость сына, держащего двумя пальцами кусок чулка, приспособленный для того, чтобы стирать со стола. А его беспокоила материнская забывчивость и невероятно развившаяся к старости бережливость, которая оборачивалась дурными запахами из холодильника, роем мух на балконе и постоянными жалобами на несварение желудка.

Несколько раз Алексей Николаевич обращался к тете Лиде Масловой с просьбой помочь в приготовлении пищи с одной-единственной целью: «чтоб из качественных продуктов и не на целый полк, а то испортится». Лидуся с готовностью откликалась на просьбы Алеши (так она его, уже перевалившего пятидесятипятилетний рубеж, называла по старой памяти) и добросовестно каждое утро, открыв дверь собственным ключом, будила любившую поспать Верочку:

— Ве-е-ера! — кричала она в полумрак коридора. — Я за молочком. Тебе взять?

Кукуруза ненавидела этот утренний клич и, повернувшись с одного бока на другой, бурчала себе под нос:

— Я что, ребенок, эту твою молочку жрать?

Тактичная Лидуся, потоптавшись в прихожей минут пять, плотно закрывала за собой дверь.

Второй раз за день Маслова навещала Кукурузу в обед, держа перед собой дымящуюся тарелку, например, с борщом.

— Это что? — втягивала в себя соблазнительный запах Верочка, и ноздри ее двигались вразнобой. — Борщ?

— Борщ, — радовалась соседка стопроцентному попаданию в цель.

— Оставь, потом съем, — обещала Вера Павловна с интонацией барыни.

Как только Лидуся закрывала за собой дверь, Верочка брезгливо рассматривала содержимое тарелки, а потом вываливала его в унитаз:

— Еще я Лидкиного борща не ела! Сроду она его варить не умела!

Когда в унитаз было спущено содержимое двадцать пятой по счету порции, Кукуруза заподозрила что-то неладное и прошаркала через площадку к Масловым.

— Лиду мне, — заявила она масловской снохе и, не спрашивая разрешения пройти, прямиком отправилась на кухню к подруге. — Все варишь?

Лидуся снимала пену с бульона и, не оборачиваясь, аккуратно, чтоб не капало, пронесла шумовку к раковине, подставив под нее блюдце с отколотым краем. Вера Павловна проследила глазами за руками соседки, а потом строго спросила:

— Разбитое, что ль, блюдце-то?

Лидуся, как школьница, послушно кивнула.

— Дай сюда! — приказала Верочка. — Где ведро?

Маслова покорно приоткрыла дверь тумбы, за которой скрывалась предназначенная для мусора большая, из-под томатной пасты, пятилитровая жестяная банка.

— Вот правильно покойный Петя говорил про тебя, что ты ненормальная какая-то. Вот тебе говорят-говорят, а ты ровно не слышишь. Мильон раз тебя предупреждала: нельзя разбитую посуду в доме держать! К беде это! Вот поэтому-то твой Петька и умер таким молодым.

Лидуся обиженно поджала губы:

— Петя-то, Вер, умер позже, чем Коля.

— Ну и что? — подняла вверх брови-ниточки Кукуруза. — Мог бы еще пожить, если б жена у него слушала, что говорят умные люди.

Услышав громкий голос Веры Павловны, любопытная сноха Масловых вошла в кухню и, обнаружив свекровь всхлипывающей, поинтересовалась:

— А что тут у вас случилось, мама?

Лидуся молча покачала головой, всем своим видом показывая, что ничего, мол, все в порядке. На вопрос снохи поспешила ответить Верочка:

— Учу вот, учу твою свекровь, а все без толку.

Сноху Масловых ответ соседки не удовлетворил, она тут же переметнулась на сторону своего вчерашнего врага в лице свекрови, подбоченилась и с молодым нахрапом заявила:

— А что это вы мою свекровь учите-то, Вера Павловна? Чай, она не глупее вас!

Верочка к молодому отпору оказалась не готова и только открыла рот, как неутомимая сноха выстроила вокруг свекрови такую оборонительную линию, что мало не покажется:

— Она, значит, вам готовит, в магазин ходит, давление меряет, каждый день проверяет, не двинули ли вы свои драгоценные кони, а вы мать моего мужа отчитывать будете?

Вера Павловна застыла с открытым ртом и беспомощно посмотрела на оторопевшую Лидусю.

— Ни фига подобного! — раскипятилась сноха. — Не будет такого!

Кукуруза, усилием воли обуздав подскочившее к горлу сердце, сделала шаг вперед и, поправив вспотевшие надо лбом кудри, демонстративно развела руками:

— Ты, никак, я смотрю, смелая стала? Значит, пока Рэм мимо тебя по двору бегал, ты глаза вниз опускала, а меня не иначе как «тетя Верочка» не называла. И со снохой моей дружилась, лишь бы поближе к его двери-то быть! А сейчас — «ни фига подобного, не будет такого»?! Правильно я Рэму говорила: «Не женись! Погуляй еще! Только ведь армию отслужил!»

Последние три предложения Вера Павловна вслух произнесла зря. Об этом было легко догадаться по выражению лица Лидуси Масловой, умоляюще смотревшей на морковный рот боевой подруги.

Сноха Масловых, услышав чистосердечное признание Кукурузы, побагровела от злости, пошла красными пятнами и решительно двинулась в атаку:

— Не женись, значит, говорила? Погуляй? (Глаза ее превратились в щелочки.)

Вера Павловна в ответ надула накрашенные губы, выкатила вперед грудь, украшенную жемчужной ниткой, и, не произнеся ни единого слова, с вызовом посмотрела на неожиданно возникшего врага.

— Вот и гуляй отсюда! — по-хамски заявила мальцевская сноха и ткнула пальцем в сторону двери. — Выход там.

Лидуся Маслова охнула и тяжело присела на табуретку, одновременно прощаясь с прошлой счастливой жизнью, последней подругой и миром в семье. Зато Верочка гордо повела плечами и, прежде чем пойти в указанном направлении, уточнила:

— Ты мне вот, Лида, скажи напоследок: ты зачем ко мне каждый день приходила? Я вроде тебя не звала, а ты все ходишь и ходишь. Кусок от семьи отрываешь. Или просто интересно: жива Кукуруза или все уже?

Соседка, не успев привстать с табуретки, тут же была пригвождена к месту третейским Верочкиным оком.

— Тебя Лешка, что ли, просил?

Лидуся торопливо кивнула в знак согласия.

— Я так и думала! — топнула ногой Вера Павловна и тронулась к выходу, немного подзадержавшись в кухонных дверях. — Наверное, говорил: «Теть Лид, ты за моей-то уж присмотри, а то ведь мне, такому занятому, некогда. Ведь сожрет чего-нибудь несвежее и окочурится не ко времени». Ты, значит, Лид, за мной следила, получается?

Масловская сноха подпрыгнула на месте и приняла бой с необыкновенным остервенением:

— Конечно, следила! За вами-то глаз да глаз нужен, а то спалите весь дом и не заметите.

— Следила, значит? — грустно переспросила Верочка, словно не замечая подпрыгивающей на месте масловской снохи.

— Столько лет ведь, Вер. Ты ведь мне как родная… Жалко… — всплакнула Лидуся и опустила голову.

— Пожалел волк козленка, — подытожила Вера Павловна Кукуруза и, расправив плечи, промаршировала в прихожую. — Ноги чтоб твоей у меня в доме не было! — крикнула она Лидусе и припечатала ее окончательно: — Предательница!

Пока Лида плакала, укрывшись с головой одеялом от некстати нахлынувших воспоминаний, в которых — и она сама, и Верочка, и Николай Алексеевич покойный, и Петя, еще живой, — Кукуруза отсчитывала сердечные капли и перебирала в уме имена предателей: «Мама, Коля, Лешка, паразит, теперь еще вот и Лидка Маслова…» Предателей, похоже, становилось, что деревьев в лесу. Того и гляди — заблудишься!

Нет, не о такой старости мечтала Верочка. Доживать свой век в лесу, полном молчаливых деревьев, ей никак не хотелось. Она видела себя за накрытым праздничным столом, уставленным яствами, в окружении близких — Коли, Масловых, Юрки Генералова, Лешки-предателя, Серафимы с Катюшкой на руках и с мужем-чиновником.

Перекусив «краковской», Вера Павловна включила телевизор, но через пару минут выключила, придя в полное негодование от того, что фильм все время прерывался изображением собаки с высунутым языком. Реклама нарушала ровный сердечный ритм Кукурузы и делала невыносимым само пребывание возле телевизора. Верочка не знала, куда деть себя в опустевшей квартире с немым телефоном.

«Хоть бы Генералов позвонил!» — подумала она и достала свою записную книжку. Блокнот пестрил записями, большая часть которых отказывалась располагаться на ровных линеечках и упорно ползла вниз к правому краю. После смерти Коли некоторые записи оказались вычеркнуты за ненадобностью, вот и теперь Вера Павловна нашла букву «М», достала из серванта огрызок старого химического карандаша и крест накрест перечеркнула очередную порядковую запись — «Масловы. Петя. Лида. Рэм». Наведя порядок в войсках, Верочка застыла в полумраке гостиной, торжественно именуемой ею «зало», и стала ждать субботы.

В субботу должна была приехать Серафима с набором продуктов и, может быть, с огуречным лосьоном, без которого поддержание женской красоты превращалось в дело заведомо безуспешное. Ожидание утомило Веру Павловну, и она крепко заснула, вытянувшись на диване с «маминой думочкой» под головой.

Ночью Кукуруза ворочалась с боку на бок, проклинала старость и даже немного плакала, в очередной раз упрекая Николая Алексеевича в черной неблагодарности и коварстве. К утру Верочка почувствовала себя неважно: ее мутило, перед глазами летали черные мухи. Наверное, давление, определила она про себя причину недомогания, но встать с дивана не решилась. «Скорую», разве что, вызвать? — промелькнула в голове здравая мысль и тут же исчезла в неизвестном направлении. — Не буду. Симка приедет — вызовет», — успокоилась Кукуруза и что было силы зажмурила глаза. Внутри стало еще интереснее: образовались длинные пустые коридоры, захлопали форточки, побежали уродливые тени. Верочка полетела в трубу, перегороженную белой дверью. «Расшибусь на хрен!» — разволновалась Вера Павловна и провалилась в темноту.

Конец ознакомительного фрагмента.