Дай на прощанье обещанье (сборник)

Татьяна Булатова, 2013

Если отношения отцов и детей складываются по-разному, кому как повезет, то отношения бабушек с внуками всегда теплые и трогательные. Задумайтесь – самые дорогие сердцу воспоминания детства у каждого из нас связаны с бабушкой. Татьяна Булатова рассказывает о разных бабушках: среди ее героинь есть и старушки в платочках, и утонченные дамы, и бабушки-модницы с ярким макияжем и в немыслимых нарядах. Говорят, бабушки любят внуков, потому что те отомстят за них своим родителям. Это не так, уверяет нас автор. Для ее героинь появление внуков – шанс прожить еще одну молодость и, может быть, исправить ошибки, за которые корили себя всю жизнь.

Сами разберемся…

Пожалуй, а то и наверняка, во дворе ее не любили. И было за что. Уж больно много о себе воображает. Подумаешь, сын у нее майор, а внучки — отличницы. А то мы не видали этих майоров! Мы и генералов видали. И полковников. А уж отличниц этих полный двор: в любом подъезде, да и не одна!

— Хоть сто! — надменно произносила Зоя Семеновна и спокойно шествовала к подъезду с крыльцом, ступени которого были рассчитаны на шаг, не характерный для среднестатистического человека. Уж очень высоки: на каждую вставать приходится сначала одной, потом другой ногой. Иначе не подняться. И так — раз пять. Пока залезешь, всю обсмотрят и в спину чего-нибудь пожелают.

— Сын — майо-о-ор… — презрительно поджимала губы Неля Афанасьевна, за выпученные глаза и странное имя прозванная дворовой детворой Пульчинелла, и, склонившись к самому уху соседки, таинственно сообщала: — Этот-то — майор! А другой вчера с крыльца упал.

— Споткнулся, что ли?! — ахала доброжелательная Фаустова и поднимала брови домиком.

— Ага, споткнулся! — зловеще кивала Пульчинелла и через секунду давала волю еле сдерживаемым эмоциям: — Как же! Пьяный был в жопу. Лицо разбил. Кровища!

— Надо же! — искренне переживала Фаустова. — То-то я смотрю, с утра все крыльцо в песке, а под ним че-то темно как-то. А то не темно, то — кровь.

— Сама и засыпала, — подтвердила Пульчинелла и показала глазами на «Зойкины» окна. — Стыд-то какой, ну! А ты говоришь: майор. Вот тебе и майор.

— Жа-а-алко… — не к месту заявляла Фаустова и для пущей убедительности трясла повязанной платком головой.

— Че те жалко-то? — подскакивала на скамейке Пульчинелла. — Это я, что ль, от людей морду-то ворочу?

— Все равно жалко, — стояла на своем справедливая Фаустова.

— Слышь, Григорьевна, — зашла издалека Пульчинелла. — Я вот все спросить у тебя хотела. Это у тебя сын-то прокурор?

— И что с того, что прокурор? — Фаустова потупилась.

— А то! Сын-то у тебя, можа, и прокурор. А вот ты, я тебе скажу, дура. Нет, ну это ж надо! У одной — майор. У другой — прокурор. Это кому скажи!..

— Злая ты, Неля, — обижалась Фаустова и в знак протеста отодвигалась от Пульчинеллы на полметра в сторону — благо скамейка позволяла.

— Зато ты добрая, — разводила руками обидчица. — Злая не злая, а дурой никогда не была. И уж не буду, наверное.

— Это уж как Бог даст, — напомнила о Высшем суде Фаустова и с умилением посмотрела в глубь двора, где на детской площадке играл ее внук, прозванный Плохишом за выдающийся вес и вредный характер.

Пульчинелла перехватила взгляд соседки и только было собралась высказать свое мнение по поводу происходящего, как двор огласился женским криком такой силы, что могло показаться — сработала сирена.

— Господи ты боже мой! — всплеснула руками Фаустова и в испуге обернулась к дому.

Сирена выла из окна первого этажа, наполовину заросшего диким виноградом. Его плети надежно скрывали жизнь обитателей квартиры № 9 от любопытных взглядов соседей и дворового братства, так и норовившего запустить в злополучное окно то мячом, то камнем.

— Доча меня зовет, — спокойно сообщила Пульчинелла встревоженной Фаустовой. — Обедать, чай, пора. Не любит, когда опаздываю. Ругается. Пойду-ка я, Григорьевна.

Фаустова, кряхтя, поднялась:

— И то правда. И я пойду. Олежку кормить.

— Этого жирного-то? — Пульчинелла ткнула пальцем в фаустовского внука. — Этого кабана можно и не кормить. Отъелся на прокурорских харчах, того и гляди карусельку-то раздавит. Кормить его еще!

— Ты это… — огорчилась Фаустова. — Детей бы уж не трогала. Не мешают они тебе. На то родители есть.

— Знаю я, какие родители! — не согласилась с соседкой Пульчинелла. — Каков поп, таков и приход. Нарожают уродов, бабкам сплавят — и дело с концом. И Зойка твоя туда же!

— Так она сама бабка! — напомнила Фаустова. — Ей и сплавлять-то некого.

— Все равно, — не сдавалась Пульчинелла. — Интеллигенция сраная. Мужика под себя подмяла, на сто работ устроила, а сама губы красит и кудри вьет! Как перед людями-то не совестно: старуха ведь уже.

— Завидуешь ты ей, Нель, — с укоризной произнесла Фаустова, нечаянно озвучив еще одну причину дворовой нелюбви к Зое Семеновне.

— Я? — задохнулась Пульчинелла. — Так было б чему!

— Значит, есть чему! — твердо ответила Фаустова и зашагала в сторону детской площадки, полная решимости увести внука к обеденному столу.

— Давай-давай, — пробурчала Пульчинелла и зашаркала к дому под периодически возобновляющийся вой сирены. — Хватит орать-то! — крикнула она куда-то в самую толщу виноградной завесы и погрозила раздраженной дочери кулаком: — У-у-у, стервь! Все по ее чтоб было, значит! А можа, я и есть-то не хочу. Так… По привычке. Глаза б мои на тебя не глядели, с твоим обедом! Лучше б мужика себе завела… Можа, какой дурак и позарится…

«Мужика завести — не косу заплести», — поучала Зоя Семеновна по телефону свою племянницу, обделенную мужским вниманием. Не в смысле вниманием вообще, а постоянным — когда зарплату приносят, грибы собирают и в санаторий отправляют здоровье поправить.

— Ты что думаешь, — интересовалась она в трубку. — Всегда молодой будешь? Не будешь, дорогая. Лет десять пройдет…

— Ой, да за десять лет, теть Зой, мало ли что случится?!

— Если ты так и будешь нос воротить, то ничего не случится, — успокоила Зоя Семеновна племянницу и перешла к делу: — Я вот тебе что скажу: ты не пыли. Не пыли! Замуж выйти — не в магазин сходить. У меня вот знакомая есть, в Госстрахе вместе работали, у нее сын. Сын вдовый. Двое детей. Ищет приличную женщину, чтоб и детям, и в доме порядок. Зарабатывает, говорят, хорошо. Не пьет…

— А зачем мне чужие дети? — резонно уточнила растерянная племянница.

— А своих-то ведь нет!

— Ну так будут! — сопротивлялась собеседница.

— Ну… будут так будут. Мое дело предложить, — обижалась Зоя Семеновна, и тон ее становился официальным: — Родители-то как? Хорошо? Ну, кланяйся тогда. Кланяйся. Скажи, тетя Зоя привет передавала.

Племянница еще чего-то пыталась прокричать в трубку, но Зоя Семеновна хладнокровно роняла свою на рычаг и, увидев собственное отражение в зеркале, как ни в чем не бывало заявляла:

— Плохая связь. Очень плохая.

На кухне Зою Семеновну ждал отдыхающий от «ста работ» муж.

— Все сидишь? — поинтересовалась она у супруга и нахмурилась. Тот ее не слышал. Он спал.

— Глухая тетеря! — прошипела Зоя Семеновна себе под нос и тронула мужа за отливающую синевой щеку. От неожиданности тот вздрогнул и в изумлении уставился на нее, спросонья пытаясь понять: кто это перед ним.

— Тося! — строго сказала Зоя Семеновна. — Ты ел?

Тося кивнул.

— А гречку достал?

И Тося снова кивнул.

— Пирогов, может, напечь? Юра зайдет, девчонки забегут после школы…

Тося пожал плечами и громко, с наслаждением зевнул:

— Как хочешь…

— Господи! — возмутилась Зоя Семеновна. — Ну что ты как старик?! Целый день сидишь-сидишь, как задница не устанет!

Тося не переносил грубости, поэтому поморщился и не очень внятно произнес:

— А я и есть старик.

Зоя с этим мириться не захотела, присела рядом, прильнула к Тосиному плечу и пожаловалась мужу:

— Как время-то бежит, господи!

Тося вздохнул и поцеловал жену в висок:

— Да уж…

Зоя зашмыгала носом и потерла глаза.

— Не плачь, — хрипло приказал Тося и отвернулся.

— Скажешь тоже, «не плачь», — заворчала Зоя Семеновна. — Ты старик. И я…

Она протянула вперед изуродованные полиартритом и пигментными пятнами руки, с пристрастием на них посмотрела и завершила горькую фразу:

— Ста-ру-ха… Жизнь прошла…

Тося молча покачал головой.

— Прошла-прошла, — как-то уже повеселее повторила Зоя Семеновна. А потом решительно заявила: — Прошла, да не закончилась. Ты вот только у меня… — сникла Зоя и с раздражением отвернулась.

Ой, ну как же она его любила! Как она его любила!

Высокий. Кудрявый. На баяне играл. Комдива возил. Перепить мог любого.

А теперь?

Это «теперь» зависло над Зоей грозным предчувствием, и в попытке прогнать его она с ожесточением загремела ложками в выдвижном ящике кухонного стола.

— На-ка, — заявила Зоя Семеновна и протянула мужу несколько ложек. — Почисть. Черные все. Перед людьми совестно.

Тося покорно протянул руку, принял ложки и аккуратно, чтоб ни одна не звякнула, положил их обратно в ящик:

— Потом.

— Когда потом? — сварливо полюбопытствовала Зоя Семеновна и с грохотом задвинула ящик обратно. — К поминкам?

— Ну что ты говоришь?! — возмутился Тося, на что жена рывком вытащила ящик и высыпала перед мужем все его содержимое.

— Чисть!

— Сказал — потом, — сказал он на полтона громче, и Зоя тотчас осеклась.

— Ладно, — неожиданно скоро согласилась она. — Не хочешь — как хочешь. Если тебе все равно, то…

— Мне, Зоя, все равно.

— Да тебе всегда все равно! Сядешь и сидишь. В окно, как старая бабка, смотришь. Како-о-ой интерес?! Не пойму.

Тося не удостоил жену ответом и медленно выбрался из-за стола.

— Пойду отдохну.

— А то ты уработался, — проскрежетала Зоя Семеновна, недовольная отказом мужа.

Тося, покачиваясь и шаркая, пошел по коридору на выгнутых колесом ногах, осторожно касаясь стен, затянутых в нарядную немецкую клеенку вместо тусклых отечественных обоев. Благодаря ей стены казались стеллажами экзотической фруктово-овощной лавки.

— И вот всегда так… — пожаловалась Зоя невидимому собеседнику, «сидящему» на Тосином месте. — Всегда-всегда. Вечно все только мне надо! Зойка — туда. Зойка — сюда. Зойка, подай. Зойка, принеси… А Зойке кто принесет? Борька с Вовкой? Никто ничего Зоеньке не принесет, — посочувствовала она сама себе и расстроилась окончательно.

Всю свою жизнь она только и делала, что пыталась вырваться из замкнутого круга обстоятельств, определенных самим фактом, как считала Зоя Семеновна, ее «неблагородного происхождения». Наделенная от природы недюжинными способностями, она могла бы горы свернуть! А на деле все ее силы были отданы тому, чтобы переписать свою биографию набело.

«Какие крестьяне в роду? Никаких крестьян! Отец кучер? Так это же не крестьянин. Уклад один и тот же?! Хозяйство?! И что? Уклад один, а косточка другая».

Для этого даже итальянцы были придуманы, непонятно откуда в поволжской деревне взявшиеся…

Не помогла придуманная биография!

В двадцать с небольшим — вдова с двумя детьми, да еще и мать на ней… Ладно хоть старушка была нестроптивая.

Потом вот — Тося. Но женское ее, позднее, выстраданное счастье дети укоротили. То женятся, то разводятся, то пьют, то гуляют. Попьют-попьют, погуляют-погуляют, а потом — давай, мать, лечиться вези! И ведь еще упрекают, мол, Юрочке — третьему — все самое лучшее. И баян, и служба в Германии, и девчонки-отличницы. А кто виноват? Кто виноват, что не им все самое лучшее? Она виновата? Говорила: «Не женитесь!» Силком ведь никто не тащил! И что вот теперь? То рубль, то два. Работайте! Работайте, детки мои дорогие. Отец вот ваш работает, и вы работайте. И нечего водку жрать. Водка еще никого счастливым не сделала! И вас не сделает.

Опять же — город… Сначала деревня не та, теперь город не тот! Не хотела в нем жить Зоя Семеновна и всю свою жизнь лелеяла мечту о переезде в Москву. Один обмен за другим срывался. Но Зоя Семеновна не отчаивалась. А потом ей приснился он. Стоит она в храме Василия Блаженного, и вдруг входит Сталин и строго так говорит:

— Никогда тебе, Зоя, не жить в Москве.

И надо же, как в воду глядел Иосиф Виссарионович. Не жить! Точно. Борька-голубятник, ювелир, и тот в Москве не прижился. Жена выгнала. Домой прикатил. Таскается теперь туда-сюда. Только деньги зря разбрасывает. Не нужен он в этой Москве никому. Здесь хоть бы нормальную женщину нашел. А где ее найти? Три сына у Зои Семеновны, а ни одному с женой не повезло. Зато сами выбирали. Вот и навыбирали…

Пока грустные мысли прыгали в Зоиной голове, ее умелые руки просеивали муку, замешивали тесто, строгали начинку для пирогов. Руки жили отдельной от головы жизнью, и в том было Зоино спасение. Она никогда не унывала. Грустила, тосковала, сетовала, но при этом все время что-то делала. Не знала она, что такое прилечь, прикорнуть, ко двору спуститься, на лавочке посидеть, о том о сем с соседками потрещать.

— Я что, бабка?! — объясняла Зоя Семеновна внучкам свое нежелание сидеть рядом со старухами. — Мне что, делать нечего?

Девчонки смотрели на нее во все глаза и наперед знали ответы на все вопросы:

— Конечно, не бабка. Конечно, есть чего.

Но на предложение пойти с ними в кино, благо кинотеатр неподалеку, Зоя обычно качала головой и говорила с наигранной грустью:

— Я — пожилой человек… У меня больные ноги.

И у внучек не укладывалось в голове, как этот «пожилой человек с больными ногами» пять минут назад поменял обивку у всех стульев в доме и устроил своим любимицам разнос, услышав, что те называют ее между собой бабушкой.

— Какая я вам бабушка? — возмущалась Зоя Семеновна, величественным движением взбивая прическу. — Бабушки — это чужие тетки, что по улицам ходят да на лавках у подъездов сидят. А я — бабуля, — подводила она итог и упорно не откликалась, если кто-нибудь называл ее бабой Зоей или просто бабушкой.

— Распустили детей! — жаловалась она мужу. — Иду по двору, а мне кричат: «Бабушка!» Я сразу к родителям…

— Зачем? — недоумевает Тося.

— Затем! Чтоб детей правильно воспитывали, а то привыкли, как в деревне: «бабки, дедки, мамки, папки».

— Ты сама из деревни, — напоминает тот еле слышно, побаиваясь бурной реакции жены.

— Из какой это я деревни?!

— Из Ишеевки, — стоит на своем Тося.

— А где мне было жить-то? Где?! Двое детей. Кормиться надо. Мать на мне. И я ее, между прочим, ни разу мамкой не назвала. А отца, пока жив был, на «вы» называла. Вот как тебя, Юра. Зато городские: «бабки, папки…» Срам один! «Ба-а-абушка!»

— Нельзя так, Зоя, — журит ее муж, не видящий ничего страшного в употреблении вышеуказанного слова.

— Расскажи мне еще, как можно! — обрывает его Зоя Семеновна и уходит в комнату в поисках очередного дела.

А их — миллион. За всю жизнь не переделать! Дай бог, чтоб подольше и побольше.

Пока Зоя стряпает, Тося дремлет, периодически вздрагивая от резких звуков, доносящихся из кухни. Бац! Чего-то в раковину свалила. Чпух-х-х — духовкой хлопнула. Никакого покоя. Минуты не посидит и другим не даст. То одно, то другое. Все надо. До всего есть дело. Не человек, а одна суета. Живут же люди! Доживают свой век потихонечку, не спеша, и другим не мешают.

— А мне мешают! — скандалит, вывалившись из окна, пучеглазая Пульчинелла и обещает отравить треклятых кошек, орущих под ее окном.

— Успокойся! — одергивает ее дочь и ставит перед матерью чашку с чаем. — Пей вот!

— Сама пей, — огрызается Пульчинелла и с ненавистью смотрит на располневшую после сорока пяти Розу. — Ты себя в зеркало видела? — заходит она издалека.

— Видела.

— А чего ты в нем рассмотрела-то? Один бок? Еще удивляешься, замуж никто не берет! Жрать меньше надо, а то мужика раздавишь!

Розе, унаследовавшей от матери водянистые на выкате глаза, обидно. Так-то Бог ничем особым не наградил, а тут еще эта… Всю плешь проела. Поедом ест и не подавится.

Розины мысли написаны на лице. И сообразительная Пульчинелла догадывается, о чем они, эти мысли проклятые.

«Неблагодарная!» — собирается выкрикнуть Роза, но сдерживается и смахивает со стола крошки в ладонь.

— У тебя что? — интересуется она. — Рот дырявый?

— Зато не воняет, — мерзко хихикает Пульчинелла и чувствует себя на коне. — Хайло-то прикрой, а то простудишься.

— Мама! — не выдерживает Роза и швыряет полотенце на стол.

— Я уже пятьдесят лет мама, — напоминает дочери Пульчинелла и со свистом втягивает в себя кипяток. Обжегшись, свирепеет. Вскакивает, хватает чашку и выплескивает ее содержимое из окна.

Кипяток попадает на пригревшихся на подвальной решетке кошек, и те с визгом бросаются врассыпную.

— Ведьма! — кричат напуганные кошачьим мяуканьем дети и бегут прочь от греха подальше.

— Ведьма и есть, — не выдерживает Роза, уставшая от материнских выходок.

— А чего ж рядом с ведьмой живешь? Не страшно? — крадется вдоль кухонной стены Пульчинелла и, скорчив жуткую рожу, омерзительно воет.

— Прекрати немедленно! — пугается Роза. — Перед людьми стыдно.

— Перед людьми? — невинно переспрашивает Пульчинелла и разводит руками. — А чего ж стыдно-то? Али я кого-нибудь отравила? Али со свету сжила?

— Прекрати! — снова просит ее дочь и смотрит поверх материнской головы.

— Чего в глаза не смотришь?! — подскакивает на месте Пульчинелла, чем неожиданно парализует Розу. Та медленно переводит взгляд и замирает в ожидании. — Боишься, что ли? Не бойся, доча. Не ведьма. А то давно бы подсыпала тебе что-нибудь. Успела бы, пока ты меня сама со свету не сжила.

Роза становится пунцовой от обиды и делает шаг назад.

— Ты думаешь, я не вижу? — скрежещет Пульчинелла. — Не вижу, как ты морду-то воротишь и ноздрями двигаешь, когда мимо меня проходишь? Думаешь, не знаю, о чем Бога каждый день просишь? Зна-а-аю. Только не допросишься. Еще тебя переживу. А то удумала: умрет мать, буду делать, что хочу. А хотелки-то нет! — мерзко хихикнула старуха. — Нет ведь?

Роза молчит.

— Знаю я, что нет, — добавляет Пульчинелла. — А то бы тебя так перло! Спрашивает меня Фаустова, дура-то, прости господи. «Розочка ваша не беременна?» — «Нет, — говорю. — Не беременна моя Розочка». А была бы беременна, своими руками бы придушила, чтоб никаких мне выблядков! А еще думаю, но молчу сама-то, кто же это на мою Розетку-то позарится? А?! — выкрикивает она в сторону дочери, отчего та сжимает кулаки и движется на мать.

— Все сказала?

— А че я сказала? — невинно щурит глазки Пульчинелла. — Я че-то сказала?

Пока Роза набирает в рот воздуха, чтобы наконец-то выпалить все, что она думает, в окно влетает камень и падает на пол. Женщина еле успевает отскочить в сторону.

— Видела?! — ехидно интересуется Пульчинелла, выкатив водянистые глаза, и добавляет: — Скажи спасибо, дегтем дверь не вымазали. А уж камень-то мы переживем. Не впервой. Выслежу — руки оборву!

— Всем не наобрываешься, — еле слышно говорит Роза.

— А?! — Пульчинелла делает вид, что глуха на ухо. — Че? Че говоришь-то?! Маму любишь? Так мы тебе и поверили. Дуры такие. Бестолковые такие. На том свете на сковороде жариться будешь за то, что на мать руку подняла.

— Чего? — не выдерживает Роза. — Совсем с ума сошла?

— Меня в психушку не возьмут! — храбро сражается Пульчинелла. — А вот тебя — запросто. Скажу, что чертей ловишь и под кроватью от соседей прячешься…

— Мама, — предпринимает еще одну попытку Роза, — ну что ты говоришь? Ты сама себя не слышишь.

— Зато я тебя слышу! — Пульчинелела поднимает вверх указательный палец и грозит: — Я все слышу… Все-все…

— Ничего не слышит, — сердится Зоя Семеновна на мужа и торопится из кухни в прихожую открыть дверь.

— Тося! — кричит она ему. — В дверь звонят! Совсем глухой?

А Тося и вправду не слышит. На нем — наушники, он смотрит телевизор. Показывают какую-то ерунду. Зато можно подумать о своем.

Зоя Семеновна с трудом открывает тяжелую входную дверь и расплывается в улыбке — на площадке стоит внучка, за последнее лето вытянувшаяся и похорошевшая.

— Бабуль! Я уж думала, тебя нет.

— Куда это я делась? — шутит Зоя.

— Ну, не знаю. В магазин, может, пошла.

— Чего это я в магазин пойду, когда Тося здесь?

— Дедуля дома? — радуется внучка, сбросив туфли в центре прихожей.

Зоя Семеновна не говорит ни слова, а просто красноречиво смотрит на разбросанную посреди прохода обувь. Внучка быстро перехватывает ее взгляд и аккуратно ставит туфли на тряпку.

— Пироги скоро готовы будут, — объявляет Зоя Семеновна. — Дедулю зови.

Внучка безошибочно определяет месторасположение деда и трогает того за плечо. Тося в который раз за день вздрагивает:

— А?

— Дедуль, привет, — целует его внучка в покрытую щетиной щеку.

Тот приветливо кивает, но, как обычно, немногословен:

— Давно пришла?

— Только что! — объявляет внучка и призывно машет рукой, всем своим видом демонстрируя, что ей некогда и она «на минуточку».

Пока Тося выбирается из своего кресла, аккуратно складывает провод от наушников, внучка усаживается за стол в ожидании угощения.

— С капустой будешь? — интересуется Зоя Семеновна, колдуя над пирогом, вынутым из духовки. Она смазывает перышком, щедро смоченным растопленным маслом, его тонкую румяную корочку.

— А сладкий есть?

— Нет. Только с саго. Сладкий не делала — Тосе нельзя. У него диабет, сахар подскочит, чесаться будет. А чем тебе с капустой не нравится?

Внучка тем временем смотрит в окно и думает о чем-то о своем.

— Аля, ты меня слышишь? — спрашивает Зоя Семеновна и уже готова обвинить сегодняшний день в том, что все, как нарочно, сегодня рассеянны и не обращают на нее внимания.

— Слышу, — выныривает из неведомых глубин Аля и предупреждает бабушку: — Я на минуточку.

— А чего на минуточку? — ворчит Зоя Семеновна и ставит перед внучкой тарелку с куском пирога. — Чай или бульон?

— А что быстрее?

— Какая разница — что хочешь!

— Тогда чай, — просит Аля к Зоиному неудовольствию.

— Опять одна сухомятка. Давай бульон?

— Нет, — машет руками внучка с такой силой, что Зоя Семеновна обеспокоенно выглядывает в окно. — Тебя там ждет, может, кто?

Аля краснеет.

— Да? — Бабушка хитро на нее смотрит. — Не Игорь, часом?

Внучка отрицательно машет головой.

— Не Игорь?! — изумляется Зоя Семеновна. — Неужели Олежка?

Аля молчит.

— Не Олежка, значит. А кто?

— Ты его не знаешь, — защищается изо всех сил Аля, а сама так и косится в окно.

— Вот и плохо, что не знаю, — обижается Зоя. — Надо было привести. Как знала, пироги испекла.

— Не надо, — успокаивает ее внучка.

— Как это «не надо»? — сердится Зоя Семеновна. — Ее парень во дворе ждет, а мне «не надо». И мне надо. И дедуле надо. Да, Тося?

— А? — переспрашивает тот, не понимая, в чем дело.

Аля двигает табурет к окну и выдвигает другой из-под стола:

— Садись, дедуля.

Зоя Семеновна устраивается напротив. Она любит смотреть, как едят ее близкие, поэтому еду не жалеет и щедро накладывает на тарелку, приговаривая:

— Ешь досыта.

— Я столько не съем, — жалуется Аля. — Можно я с собой?

— А пригласила бы, — назидательно говорит Зоя Семеновна. — Вместе бы чай попили. Заодно и мы с дедом на него бы посмотрели.

— Что? — интересуется тугоухий Тося, плохо понимающий, о чем речь.

— Ну, бабу-у-уля, — делает страшные глаза внучка и выбирается из-за стола.

— На-ка, — через минуту Зоя Семеновна протягивает Але небольшой сверток. — Возьми. Голодный, поди, стоит, тебя караулит.

Тося провожает глазами сверток, но ни слова не говорит. Ест.

— Пока, дедуль. Спасибо, бабуль, — нежно чирикает Аля и спешно обувается, торопясь на встречу с возлюбленным.

— Как зовут-то? — делает последнюю попытку Зоя Семеновна выведать хоть что-то.

Аля наклоняется к ее уху и что-то шепчет.

— Не русский, значит?

— Татарин, — признается внучка.

— Началось! — гневается Зоя Семеновна. — Один татарин у нас уже есть, — поминает она свата. — Теперь еще один будет.

Аля прекрасно понимает, в чей огород летит камень, а потому звонко целует бабулю в щеку и быстро спускается вниз.

— Ушла? — с набитым ртом спрашивает Тося.

— Ушла, — вздыхает Зоя Семеновна. — Ушла. И чего-то неспокойно мне. Словно вот здесь, — она показывает на грудь, — камень.

Это был уже третий камень за день. Первые два влетели в кухню Пульчинеллы сразу же после рокового обеда, во время которого выжившая из ума старуха обварила кипятком дворовых кошек, облюбовавших вход в подвал именно под ее окнами.

Третий бросок совершил Плохиш — внук Фаустовой, пропустивший первые два из-за своей бестолковой бабки, позвавшей его обедать. Узнав о кошках, Плохиш не захотел оставаться в стороне и примкнул к отряду дворовых мстителей злосчастной Пульчинелле.

— Это что за сволочь?! — отчаянно завизжала Пульчинелла и высунулась из окна.

— Осторожней, мама, — предупредила ее дочь, опасавшаяся, что камень, предназначенный для Пульчинеллы, в данный момент может выниматься из-за пазухи.

— Опять эта сволочь! — кричала Пульча вслед утекающему Плохишу, чью причастность к содеянному она определила безошибочно. — Я ведь не посмотрю, что у тебя отец — прокурор, — пригрозила она фаустовскому внуку. — Я тебе жир-то выпущу, кабан неповоротливый. Бегать сначала научись, боров!

— Мама! — одернула ее Роза. — Это же ребенок. Прекрати. Я сама поговорю с его родителями.

— Кто тебя будет слушать, убогую?!

Пульчинелла временно покинула боевой пост, пытаясь навести порядок во внутренних частях, но тут же вернулась к своему окну. Через двор мимо ее окон медленно шла «Зойкина внучка с хахалем».

— Здравствуйте, — поприветствовала ее Аля, с детства натренированная здороваться со всяким знакомым взрослым, особенно пожилого возраста.

— Кого я ви-и-ижу! — радостно замурлыкала Пульчинелла и замерла в предвкушении долгожданного скандала. Это тебе не спина улепетывающего в сторону двора Плохиша!

— Здравствуйте, — повторил вслед за возлюбленной Марат, тоже воспитанный в уважении к старшим.

— У бабушки была? — миролюбиво поинтересовалась старуха, плотоядно облизнувшись.

Но не успела Аля ответить на заданный вопрос, как Пульчинелла разразилась хамской тирадой:

— А чего же твоя бабушка не объяснила тебе, зассыхе, что в таких коротких юбках ходят только проститутки? А?!

Аля опешила.

— Чего ж твоя бабушка-то, умная, свою внучку-то так воспитала?! И к мужику приставила?

— Эй, бабушка, — прервал ее недоумевающий Марат. — Это вы о чем?

— А ты, татарва немытая, вообще рот закрой! — тявкнула Пульчинелла и собралась было продолжить начатую речь, но быстро ретировалась, как только обнаружила, что Алин спутник что-то поднял с земли.

— Проститутка! — выкрикнула она из-за виноградной завесы. — И бабка твоя проститутка!

Растерявшаяся Алечка не знала, что делать: то ли плакать, то ли бежать, то ли оттащить Марата от этого злополучного окна. Пока девушка определялась в желаниях, Пульчинелла продолжала визжать из-за окна на весь двор:

— Милиция! Окна бьют! Пожилого человека оскорбляют! Помогите!

К «говорящему» окну стекались любопытствующие самых разных сортов: отряд юных мстителей с камнями за пазухой, дворовые старики и старухи, случайные прохожие, жители соседних домов. Пульчинелла, почувствовав себя в центре внимания, смело высунулась из окна и пообещала выйти во двор, «чтобы наконец-то навести порядок, пока милиция едет».

— Бежим? — только и успела шепнуть Марату Алечка, но тут же осеклась: ее провожатый оказался в плотном кольце зрителей.

— Лю-ю-юди! — пафосно обратилась к ним выскочившая из подъезда Пульчинелла. — Ведь чуть меня не убили! Этот, — она ткнула скрюченным пальцем в грудь Марату, — и девка его…

Она поискала глазами Алю, но не нашла.

— Сколько же можно терпеть?! Меня, пожилого человека, со свету сживают! И никакой защиты!

Пока Пульчинелла исполняла свою арию перед слушателями, Алечка лихорадочно трезвонила в бабулину дверь.

— Что случилось? — выглянул встревоженный Тося, как всегда открыв дверь без предварительного «кто?».

— Дедулечка… — задыхаясь, произнесла Аля и только собралась разрыдаться, как из спальни выплыла величавая Зоя Семеновна и строго, но без суеты, очень сдержанно спросила:

— Тебя кто-то обидел, Аля?

Пока внучка сбивчиво объясняла, что случилось, бабушка узловатыми пальцами поправила прическу, оправила домашнее платье, не торопясь обула туфли и зычно скомандовала:

— Одевайся, Тося. И палку возьми.

Аля даже не рискнула поинтересоваться, зачем Тосе палка, ибо сам Тося не выразил никакого неудовольствия от полученного распоряжения.

Перевозбудившаяся Пульчинелла, разумеется, не заметила торжественного сошествия со знаменитого генеральского крыльца Зои Семеновны с мужем и внучкой. Разгоряченная присутствием публики, «актриса» размахивала руками, грозила бледному Марату кулаком, призывая в свидетели — ни много ни мало — самого Ивана Грозного, бравшего Казань!

Пульчинелла, почувствовав свой звездный час, потеряла бдительность и оказалась совершенно не готова ко встрече с той, у которой «сын — майор и внучки — отличницы».

— Малолетние проститутки! — выкрикнула Пульчинелла и осеклась, увидев напротив себя ненавистную соседку.

— Проститутки, говорите? — вполголоса переспросила Зоя Семеновна и сделала шаг вперед.

— А чего это ты, Зоя, со мной на «вы»?

— А когда это, Нелли Афанасьевна, я с вами была на «ты»?

— Да ты мне слова-то доброго никогда не сказала. А я уж, почитай, двадцать лет здесь живу.

— Вот и живите, Нелли Афанасьевна, живите тихо и спокойно. Никого, Нелли Афанасьевна, не трогайте. Никого не оскорбляйте.

— А то че? — осклабилась Пульчинелла и нехорошо засмеялась. — Мужа натравишь?

— Своего — пожалею, руки потом не отмоет. А вашего-то, простите, Нелли Афанасьевна, не видела никогда и вообще сомневаюсь, был ли.

— Ты че ж, Зой, намекаешь, что я Розку во грехе родила?

— Мне, Нелли Афанасьевна, все равно. Твоя дочь — ты и смотри. А я за своей внучкой как-нибудь сама присмотрю.

— За проституткой своей малолетней? Юбка-то вон еле срам закрывает.

После этих слов Аля не удержалась и заплакала. Увидев слезы на глазах возлюбленной, Марат побледнел, сжал губы и сделал шаг вперед, но тут же был оттеснен Зоей Семеновной.

Она напряглась, сузила глаза и пошла на Пульчинеллу с непроницаемым выражением иконописного лица. Но взъерошенная Неля продолжала наскакивать на противницу:

— Дожили! Татарву в дом тащут. Молодую девку в кровать укладывают…

Зоя Семеновна поднесла к своим губам палец и еле слышно произнесла:

— Ти-и-ише, Нелли Афанасьевна. Ти-и-ише…

— А мне не страшно! — подпрыгнула Пульчинелла, кажущаяся рядом со статной Зоей Семеновной кукольно маленькой.

— Вот и хорошо, — так же тихо произнесла Зоя и странно посмотрела в глаза взбалмошной старухе. — Никогда, Нелли Афанасьевна, в сторону моей Алечки больше не смотри. И пасть свою больше не открывай. Не надо, Неля.

Пульчинелла под Зоиным взглядом странно осела, забормотала что-то себе под нос и жалобно позвала Розу, подглядывавшую за происходящим из-за затянутого плющом окна:

— Ро-о-о-з… Ты дома, что ль?

Пульчероза высунулась наружу.

— Ты ее забери, девочка, — обратилась к ней Зоя Семеновна. — Пусть домой идет. Нечего людей-то смешить. Стыдно.

— Хорошо, теть Зой, — с готовностью пролепетала Роза и снова исчезла за виноградной лозой.

— А ты чего пришипилась? — гневно пригвоздила Зоя Семеновна покрывшуюся пятнами Алечку. — Говорила тебе, короче юбку обрежь и ходи, подняв голову! Пусть завидуют. И парня своего давай забирай. Татарин — не татарин, сами разберемся! Пойдем, Тося.

Тося, опершись на палку, посторонился, пропустил жену, подтянувшихся Алечку с Маратом и двинулся следом за своими степенно, как барин.

— Зоя Семеновна! — бросилась к соседке выбежавшая из своего подъезда к шапочному разбору Фаустова. — Правда, что ли, Неля сошла с ума?

— Не знаю, Екатерина Григорьевна, — нехотя ответила Зоя и продолжила свой путь.

— Жалко… — запричитала Фаустова и присела на скамейку.

К ней подтянулись еще соседки, потом — еще…

— Я уже утром заметила: не в себе она, — рассказывала Фаустова окружившим ее женщинам, поглядывая на «Зойкины» окна. — Майора с прокурором перепутала. Жа-а-алко…