Любовь. Любовь? Любовь!

Татьяна Брукс

Третья, заключительная книга трилогии. Многое пришлось пережить Надежде и Богдану в жизни. И, когда они думали, что все испытания, которые они должны были пройти позади, наваливаются новые беды. Сначала странная болезнь дочери Любаши выхватывает родителей девочки из обычного течения жизни и гонит в далёкий монастырь, чтобы искупить, как считала Надя, вину из прошлого. Затем события, происходящие в стране, не могут оставить семью Доли и их друзей в стороне. Именно там Вершители решили освободить исстрадавшуюся на Земле Душу… Зачем же героям романа посланы такие тяжёлые испытания в жизни? Что помогает им преодолеть препятствия, которые посылает им Жизнь: мудрость искупления, надежда на прощение, вера в силу духа или любовь?

3

— Так, стойте. Куда это вы собрались? — Надя сделала шаг вперед.

— Ма-ама. Неужели ты думаешь, что если ты сказа-ала «нет», то я не по-оеду? Мы приняли решение, и я ста-авлю тебя и папу в известность, что сего-одня ночью мы с Сережей едем в Киев по-оездом. Про-ости меня, что я делаю тебе бо-ольно, но… — Люба волновалась, поэтому пропевала больше слов, чем обычно, отчего её речь стала ещё мелодичней. Она хотела подойти к матери и, как она делала всегда, обнять её, но Надя не позволила это сделать, выставив перед собой руки. Люба, не договорив, взяла сумку, сшитую ею из своих старых джинсов, подошла к отцу и обняла его.

Богдан прижал её крепко. Нежно похлопал по спине — он знал свою девочку, она с детства любила похлопывания по спинке — поцеловал в щеку и прошептал:

— Берегите себя, — потом, крепко пожав руку Сергею, добавил: — Держите в курсе. Если нужна помощь, звоните.

— Простите нас, — с глубоким сожалением промолвил молодой человек. У него был потрясающий по звучанию вибрирующий баритон, что придавало молодому человеку ещё больше привлекательности в глазах представительниц женской половины общества.

Надя больше не смогла сказать ни слова, её душили слёзы. Она смотрела на сцену прощания широко открытыми непонимающими глазами, сжав до синевы губы.

Молодые люди, более не оглядываясь, вышли из комнаты, из квартиры, из дома…

— Как… как… как ты можешь? — шевелились губы 56-летней женщины, которая все ещё была красива. Надежда больше не была брюнеткой. Соединение светлых и темных прядей в волосах позволяло прятать наползающую седину. Умело наложенный неброский макияж скрывал возраст. А фигура и вовсе заставляла усомниться в её годах. Подтянутая, со стройными и длинными для её небольшого роста ногами, она напоминала ту тридцатилетнюю Надю, которую Богдан любил и боготворил. Ничего не изменилось с тех пор. Она осталась для него единственной Женщиной, желанной и любимой. Его болью, его позором, его искуплением и его наградой.

Богдан подошел к жене и замкнул её в объятия своих крепких рук.

— Ты… пусти…

— Не пущу, — он ещё крепче прижал её к своей груди, и она вдруг громко разрыдалась. Взахлёб.

Ему только этого и надо было. Он хорошо знал свою жену. Опытная, сильная, умная женщина, она будет мучиться и держаться до последнего. А ей необходимо «выпустить пар», выплакаться, иначе поднимется давление — здоровье-то после всех жизненных перипетий было не слишком хорошим. Богдан крепко, но бережно прижимал к себе свою жену одной рукой, а другой — гладил её волосы. Затем наклонился, коснулся губами влажного виска, на котором уже опять показалась седина, взял обеими ладонями её лицо и поцеловал её глаз, затем второй.

— Не волнуйся, Наденька, все будет хорошо. Ты воспитала замечательную дочь… Я горжусь ею…

Надя как будто не слышала мужа.

— А что, если с ней что-нибудь случится? Это же политика… — всхлипывания не давали ей возможности говорить связно, — такое грязное и опасное дело.

— Ты же знаешь, с нашей Любовью ничего плохого случиться не может. Ты же знаешь это, правда? — Богдан с нажимом выделил имя их дочери, отстранился от жены, чтобы посмотреть ей в лицо. — Ведь знаешь? А потом… она же твоя дочь! — теперь Богдан сделал ударение на слове «твоя» и издал звук, похожий на короткий заикающийся смешок.

— Что ты имеешь в виду? Почему ты смеёшься? Ты хочешь сказать, что она не твоя д… ах! Да ты посмотри, у неё же твоё лицо, глаза, нос, рот… Э-э-э, нет, рот, пожалуй, мой, — Надя тоже заулыбалась. Не слишком радостно, одними губами, но лицо более не выражало страдания.

Мышцы тела тоже несколько расслабились. До сих пор Надя чувствовала, что её нервы — как нить, туго смотанная в клубок. Теперь клубок смочили вниманием, добротой и любовью, нить растянулась, клубок стал не таким тугим. Пока она говорила, Богдан довёл её до их знаменитого круглого стола, усадил на стул и пошёл на кухню ставить на плиту чайник.

— Я сейчас травки заварю… успокаивающей… по рецепту Анны Павловны, — услышала Надя оттуда.

Она ждала, когда её муж соизволит объясниться. Надя тоже хорошо знала Богдана. Его нельзя было торопить, на него нельзя было давить и чего-то от него требовать. Он всегда решал сам, когда придет время для объяснений. Наконец он вышел из кухни.

— Я вспоминаю, — мечтательно закатив глаза, начал Богдан, — нашу с тобой встречу…

— Ой, не напоминай, это было ужасно. Я, пьющая несчастная калека в инвалидном кресле, и Алка — умница и красавица в обалденном пышном платье…

— Нет-нет, не эту, другую встречу, хотя та, о которой ты говоришь, самая главная. Именно она и положила начало всему нашему счастью.

— Счастью? Тоже скажешь, через столько пришлось пройти…

— Но прошли же!

— Прокарабкались, можно сказать, — покачала головой Надя.

— Но я говорю о другой встрече, — продолжил Богдан, — в Чернобыле, когда я увидел одну очаровательную журналистку, уговаривающую настоящего полковника, чтобы он ей разрешил остаться в зараженной, очень опасной зоне ещё на три дня. Было такое?

— Было, — вдохнула Надя, — но Любаша же другая! — тут же возразила она.

— Какая же она другая? Она — вылитая ты.

— Не-ет, она добрая. Она всех любит, обнимает, целует, жалеет. Она вообще как не от мира сего. С самого детства. Помнишь, всех собак, котов во дворе кормила, я уже не говорю о нашем Сирке, — Надя наклонилась и потрепала по холке старого бурого пса, который постоянно грел её ноги. — Кого только она в дом не тащила, — Надежда покачала головой и улыбнулась.

— Ну, и что же тут отличного от тебя? Ты тоже Костика среди ночи разбудила, чтобы он мчался тебе Виолу спасать, что, забыла? Или как ты за Клёпой убивалась, когда она старенькая — сколько ей было? лет тринадцать? — умерла?

По комнате поплыл запах мяты, ромашки и чабреца… Надя вдохнула легкое ароматное облако. Мышцы на лице расслабились, взгляд потеплел. Богдан разлил чай по чашкам.

Время наложило отпечаток и на него. Небольшой выпирающий над ремнем животик. Черты лица округлились, казалось, стали более мягкими. Седина рассыпала «соль и перец» по всей голове, осев в большей степени на висках. И только глаза, карие с зеленым, оставались молодыми и яркими и смотрели на сидящую перед ним женщину точно так же, как чуть больше двадцати пяти лет назад, когда, лежа в палате интенсивной терапии после пересадки костного мозга он сделал ей предложение.

— Сейчас, минутку…

Надя, достав из кармана спортивных брюк, которые носила дома вместо халата, мобильный телефон, нажала кнопку быстрого набора.

«Номер отключен или находится вне зоны досягаемости», — сообщила вежливая телефонная «девушка».

— Хм, не отвечает…

— Ну, может, собирают вещи или поспать легли перед отъездом. Не волнуйся, увидит, что ты звонила, и перезвонит. В конце концов, ничего плохого ребята не задумали. Ну, поедут, ну, потусуются с себе подобными. Что тут такого? Да и Сережа с ней. Он любит её и в обиду не даст.

Надя вздохнула, покачала головой, но ничего не ответила. Положила телефон перед собой. Богдан знал эти жесты. Покачивание, рассеянный взгляд. Забеспокоился.

— Ты… ты что-то видела?

— Нет, не видела. Но неспокойно мне. Неспокойно, и всё.

— Надюша, не переживай. Вот увидишь: все будет хорошо, — Богдан отвернулся и подавил в себе желание вздохнуть, у него тоже на душе было тревожно. Но что он мог сделать? Он всегда, с самого детства своей дочери, учился считаться с её мнением и уважать её решения. Он её знал и доверял ей — сам же воспитывал! Многое пришлось пережить им вместе и каждому в отдельности. Но ради дочери, долгожданной и любимой, которая была на удивление счастливым и любящим весь мир ребенком, Богдан готов был пожертвовать всем. Абсолютно всем.