Ах! Женщины! Женщины!!! Роман

Татьяна Брицун

Татьяна Брицун писатель и поэт, её роман«Ловушка для самовлюблённых Ослов» уже полюбили читатели. В романе «Ах! Женщины! Женщины!!!» переплетаются судьбы многих женщин, разных – тихих и страстных, отчаянных и боязливых, любящих, как в последний раз, и очень осторожных, ищущих идеального мужчину, и согласных на любого, лишь бы человек был рядом. Автор приглашает вас окунуться в это захватывающее повествование, которое подарит вам весь спектр человеческих чувств.

Глава четвёртая

На следующий день, когда все проснулись, умылись и сели завтракать, Татьяна Афанасьевна сказала:

— Инна, вы знаете, я вчера переговорила с соседкой, она согласилась сдать вам комнату пока на месяц, так как не все хотят квартирантов с детьми, ну, я думаю, она женщина одинокая, добрая, и она обязательно полюбит ваших детей, ну а пока поговорите с детьми, объясните, что шалить и кричать не нужно, ну, вы меня понимаете, хозяйке нужно потихоньку перестроиться, привыкнуть к деткам в квартире.

— Спасибо огромное, Татьяна Афанасьевна, вас мне Господь послал, я знаю!

— Хорошо, тогда пойдёмте представимся Раисе, обсудим оплату и прочие мелкие вопросы, только вы помните, что в каждой квартире существуют свои правила и вам нужно будет их запомнить и постараться выполнять, чтобы все были спокойны.

— Ну что, пошли? — сказала Татьяна.

Инна очень волновалась и, выходя из квартиры, сказала:

— Дети, давайте постараемся понравиться бабушке-хозяйке, чтобы поселиться у неё, хорошо?

— Хорошо, — согласились дети и стали очень серьезными.

Раиса Петровна встретила гостей с улыбкой.

— Проходите, проходите, прямо целая делегация пожаловала! — радостно засмеялась она, глядя, как дети важно усаживаются на диван, изображая из себя серьёзных взрослых людей.

— Ну, давайте знакомиться, меня зовут Раиса Петровна, можно тётя Рая, а вас как?

Инна представилась, мальчик важно встал, подошёл к Раисе Петровне, протянул ей руку для пожатия и сказал спокойно, как взрослый:

— Вячеслав, можно просто Слава, — и поклонился, как учила воспитательница в детском садике.

Девочка с места пискнула тоненьким голоском:

— Кристина, — и, застеснявшись, уткнулась маме в подол курносеньким носиком.

— Ну вот и познакомились, — сказала весело хозяйка, — пойдёмте, я покажу вам комнату.

Комната была просторная, светлая, в ней стояли кровать, диван, шкаф, стол, стулья, в общем, всё, что нужно для жизни.

— Пойдёмте, Инна, обговорим условия, а Татьяна Афанасьевна за детками посмотрит, можно, Татьяна Афанасьевна?

— Конечно, посмотрю, идите беседуйте спокойно… — и, присев к Кристиночке на диван, поговорила с детьми на разные темы, а потом рассказала наизусть «Мойдодыра» Чуковского, дети сидели и слушали, не сводя с неё глаз, мама им читала редко, папа совсем не читал, а бабушка была всё время занята по хозяйству, поэтому такое внимание постороннего человека им очень понравилось.

— Ну что, — спросила Татьяна Афанасьевна Инну, — договорились?

— Да, — тихо ответила Инна, — за месяц заплатила. А там посмотрим: уживёмся — дальше будем жить. Женщина хорошая, простая, спасибо вам большое, мне вас Господь послал!

— Да ладно вам, Инна, мы, женщины, должны помогать друг другу, а иначе как жить? Я бы вас и к себе взяла, одной скучно и грустно, мамочка была жива, было хорошо, ну а теперь уединение, хорошо хоть подруги живы, заходите, если будет время, да и так просто на чаёк, грешным делом люблю поболтать. Вот в храме каялась за словоблудие, ан нет, опять болтаю без умолку, придётся опять у Господа прощения просить, я как та барыня в пьесе Островского: грешу и каюсь, грешу и каюсь, читали?

— Нет, не помню, вроде в школе когда-то проходили.

— Ну ничего, как-нибудь в театр сходим, такие произведения можно смотреть и смотреть, да ума набираться! — сказала Татьяна.

— Ну хорошо, пошла я восвояси, пора делами заниматься, обустраивайтесь, Инна, дай вам Бог счастья и удачи, — сказала Татьяна Афанасьевна и быстро вышла в распахнутую дверь.

Инна посидела секунду, глядя удрученно в окно, потом встрепенулась, как воробушек, и быстро пошла в свою комнату.

Дети играли в зале, хозяйка любила детей, она уже накормила их кашей, принесла игрушки, оставшиеся в кладовке от умерших в блокаду своих детей, вздохнув, протёрла их, девочка была так похожа на её умершую доченьку, и, главное, такие же белые кудрявые длинные волосы почти до талии, мамина гордость. На глаза набежали удушающие слёзы, послышались голоса:

— Мамочка, кушать хочется, дай хотя бы клейстер, мамочка, мамочка… — Да тогда и клейстер был за лакомство, но не было ничего, кроме воды, карточки украли, вырвали с сумкой из рук, сколько ей мама покойная говорила: «Деньги, документы у сердца в лихую годину храни».

Забылась, в ридикюль положила, пошла на свою и всех погибель в магазин, в подворотне пихнул кто-то в спину, сумочку вырвал и был таков, выла, кричала, каталась по снегу, на коленях ползала, к Господу взывала, не помог, видимо, Господь не мог помочь, чёрные силы задавили его своей тьмой тараканьей, не смог.

Куда только ни ходила, никто не помог, угля дали пакет, да один старик, добрый человек, пожалел деток, свою дневную пайку отдал, вот и всё, так и поумирали детки на кровати во сне.

А она зачем-то осталась. А тут муж на побывку за снарядами приехал, спас её, а для чего? Для дальнейшего мучения? Для самоуничтожения? Для самораспятия? Кровь стыла в жилах, когда вспоминала, как она лежала без движения на кровати чуть живая, а муж с застывшим лицом забирал деток с кровати, ручки плетьми болтались, такие тонкие, тоньше берёзовых побегов молодых, она даже и плакать не могла, сил на слёзы не было.

Вывез её муж на большую землю. Для чего?! Для чего?!

— Жить, — говорит, — нужно… — А ей, матери, не для чего жить!

Ручки-ветки тянутся тихо по земле.

Ручки-ветки тянутся, жизнь теперь во мгле.

Белыми морозами, вьюгой очень злой

Будут захоронены под Невой-рекой.

Кудри белоснежные у одной из них.

Кудри белоснежные сгинут в один миг.

Не родятся детки никогда у них.

Род их белоснежный сгинул в один миг.

А сыночек маленький стал совсем седой.

Голодом заморены на войне чужой.

Ручки-плети тянутся, их не подобрать.

Только в сердце матери будут вечно спать.

Ах, война проклятая, чёрная стезя.

Гробик очень маленький на двоих пока.

Снегом запорошит их, ветром закружит.

Звонкими ручьями, может, оживит?

Прорастут те ветви раннею весной.

Детки белоснежные будут вновь со мной.

Садик при обочине, шелестит листва.

Деток замороженных в них живут сердца!

Потом и мужа Василия убило, где могилка, не знает, да и есть ли она? Танками подавило всю роту, два человека осталось, да и те инвалиды.

«Ох, война, что ты сделала, подлая?..» Из песни слов не выкинешь.

А что потом вспоминать? Ходила как сомнамбула: что воля, что неволя — всё равно, работала где придётся, перелопатила земли вагон, падала от усталости, смерти у Бога просила, не дал. Говорят, просите, и вам откроется. Просила, выла, на коленях смерти вымаливала, чтобы к деткам своим уйти скорей, не открылось. Наверное, Господь её и слушать не стал, грех это — смерти просить, тяжкий грех. А если жизнь не в радость, а сплошная бо-о-оль?!

Что тогда, зачем всё, для чего?! Нет справедливости, нет…

Потом как-то жизнь к ней временно солнышком повернулась: встретила Ивана, шофёр молодой, весёлый, чуб рыжий, кудрявый, глаза — небо синее, характер весёлый, пожалел, видать, её, горемычную, отогрел, стали жить вместе. Забеременела, счастье вернулось, расцвела, петь вечерами стала, голос вернулся — чистый и ясный, как хрусталь, зазвенел над домом.

— Всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо, — успокаивала она себя, когда чёрные воспоминания надвигались тучами над головой и какое-то беспокойство поселилось в сердце, что-то вдруг забьётся тревожно, и страх наползает на мысли, как чёрный платок на голову.

— Тьфу-тьфу, спаси и сохрани, Господи, отведи беду, отведи, — шептала она во сне бессознательно, видимо, до конца не верила в своё счастье, оплаченное, заслуженное страшной расплатой неизвестно за что.

Муж успокаивал:

— Ты что, родная, всё классно, дитё родится, останавливаться не будем, троих хочу, как ты на это смотришь?

— Это тоже моя мечта, дорогой!

— Ну и всё, давай мечтать вместе и все мечты обязательно воплощать в жизнь! Иди я тебя поцелую крепко, чтобы лучше была! — засмеялся он.

Да, видно, она чем-то кого-то прогневила в прошлой жизни, поехали с мужем на ярмарку на грузовике, людей полный кузов, соседи напросились, все на ярмарку хотят. Туда приехали, настроение хорошее, всё купили, что хотели, приданое доченьке, во сне к ней пришла женщина в чёрном и девочку ей протянула, держи, мол, Раиса, она руки-то протянула, зацвела вся от счастья и тут проснулась. Сначала испугалась, что женщина в чёрном, а потом вспомнила свою мамочку, царство ей небесное, она после смерти отца всю жизнь в чёрном ходила и успокоилась, видимо, мама пришла во сне, чтобы показать ей, дочка будет и приданое они на девочку купили — розовое, с кружавчиками.

Женщина на ярмарке продавала, сама шила, очень красивое, дорого, но разве для ребёнка, что жалко. Мужу полупальто, а ей пряников с повидлом, очень Раиса их хотела, как забеременела, тоже её личная примета, она девочку первую свою носила и тоже на пряники налегала, наесться не могла, а с сыночком огурцы и капусту солёные, у каждого ребенка свой вкус.

В шесть вечера двинулись в обратный путь, люди все развесёлые, радостные, покупки всегда душу человеческую греют, хохочут, песни поют кто во что горазд, она с мужем в кабине сидела. Доехали до моста через реку, мост длинный, высокий, речка бурная, вода тёмная, и вдруг трактор наперерез, деваться некуда. Иван вырулить пробовал, куда там, трактором смело с моста, кто успел спрыгнуть, но таких мало, остальные, как горох, в воду посыпались, а грузовик сверху упал, Иван на лету дверь успел ей открыть да у самой воды выпихнул, а сам следом хотел, затянуло их водоворотом.

Люди попадали, как камни, крик, визг, вода ледяная, муж под водой схватил её, на поверхность выпихнул, а сам не смог выплыть, штанина в щель двери попала, не смог освободиться, захлебнулся, погиб, и ещё пять человек на жертвенный камень водоворота ушли…

Когда мужа вытащили мёртвого, с ней худо сделалось, кричала, выла, схватки начались, девочка преждевременно родилась, умерла на третьи сутки, вот на том счастье её и закончилось! Застыла Раиса как памятник, мужа молча хоронила и доченьку молча, не взглянула на них, мертвых, приказала гробы заколотить до похорон, батюшку запретила звать на отпевание.

А на следующее утро встала рано до восхода, собрала в доме все иконы, что были, Библию мамину и остальную церковную утварь, даже свечи церковные. Достала из сундука старинную терновую шаль, всё туда сбросила со злостью великой, крепким узлом завязала, оделась, к храму молча быстрым шагом пошла, пришла и под двери храма бросила со звоном свой узел, развернулась и почти побежала вон, только на секунду у ограды задержалась, не утерпела, на колокола посмотрела и на лик Господа над входом и сказала:

— Где ты был, Господь? За что караешь? Почему не пожалел меня никогда? Потому что нет Тебя, нет! И меня для Тебя нет!

Поклялась до смерти своей не переступать порог церкви и никогда не вспоминать, что Бог существует на свете.

Слово своё по сей день держит, живёт без Бога в душе и всё тут, не смирилась, не простила судьбу свою.

И теперь сидела молча, слёз не было уже давно, вот квартирантку с детками пустила и, что вышло, всё заново пережила, но прогонять деток ей не хотелось, пусть живут.

— Рада я им, — сказала она сама себе, входя в кухню. — Надо бы деток побаловать, пирожков с повидлом испечь, пусть порадуются, вижу, жизнь у них тоже не сахар.