Украденное лицо

Тара Изабелла Бертон, 2018

Лучшие подруги – богатая и бедная, Лавиния и Луиза. У Лавинии есть все: деньги, популярность, поклонники. У Луизы – ничего, кроме жажды все получить… и не важно, какую цену придется заплатить за успех. Но очень скоро Лавиния потеряет самое дорогое, что есть у человека, – жизнь. А Луиза сделает все, чтобы она продолжала жить и дальше – в глянцевой реальности Интернета, с его обманчивым правдоподобием социальных сетей и мобильных приложений. Но сколько может длиться такой обман? Как долго Луизе удастся жить двойной жизнью – виртуальной жизнью подруги и собственной, в которой она постепенно занимает место Лавинии во всем, даже в сердце ее любимого? И что случится, когда кто-то начнет задавать вопросы: куда и, главное, ПОЧЕМУ исчезла одна из самых блестящих светских львиц Нью-Йорка – города, который не спит никогда?..

Глава 2

От Лавинии — ни строчки, ни слова.

Луиза подумала бы, что ей все приснилось, если бы не смазанная надпись «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!» у нее на руке, которую она не может заставить себя стереть под рукавом, если бы не простуда, свалившая ее на той неделе, из-за которой ей приходится отменить все репетиторские занятия с Полом, что раздражает его родителей куда сильнее, чем самого Пола. Такие вечера вместе с людьми, знающими «Улисса» и гладящими тебя по голове, — они не реальны. Люди берут от тебя, что им хочется, и говорят то, что ты хочешь услышать, а потом забывают, если высказываются искренне.

Время от времени Луиза гадает, не из-за того ли все это, что она порвала платье.

Луиза работает. Она ездит на метро. Подкрашивает корни волос, прядь за прядью.

За ту неделю Лавиния проделывает массу интересных вещей. Луиза видит все в «Фейсбуке» и в «Инстаграме». Лавиния идет на празднование православного Рождества, потом появляется на премьере сезона — «Русалочке» в Метрополитен-опере, ее фотографируют для блога оперы, посвященного моде, в длинном, в пол, серебристом платье с блестками. Она отправляется в заснеженный Центральный парк на пикник-чаепитие у статуи Алисы в Стране чудес и целую ночь разгуливает туда-сюда по паромному причалу на Стейтен-айленде (под фото в «Инстаграме» надпись: «Мы очень устали и развеселились»). Официальные фотографии с праздника в «Макинтайре» попадают на портал «Городские лисы» и еще в отдел сплетен блога «Скрипач», который раньше публиковал лишь литературные сплетни, а теперь иногда делает исключения для фоток с окололитературных вечеринок, а Лавиния там на каждой фотографии в галерее.

На одной из них Луиза обнаруживает себя.

Фото вообще-то не ее — она отражается в зеркале, висящем в вестибюле гостиницы рядом с баром, лицо ее чуть повернуто, а Лавиния позирует, но Луиза получается так красиво, что сначала не сразу там себя узнаёт.

Она щелкает по нему правой кнопкой мыши. Она его сохраняет. Она даже перед сменой в кофейне отправляется в канцелярский магазин на Юнион-сквер и оставляет там без одного цента пять долларов, чтобы распечатать фотку на глянцевой бумаге. Просто на случай того, если однажды Интернет рухнет по причине ядерной катастрофы, войны или чего-то еще, и она никогда больше не сможет взглянуть на фотографию.

Спустя неделю Лавиния присылает ей сообщение.

Просто название — «Бемельманс» — и время.

Луиза должна отработать смену в «ГлаЗаме». Она забивает «Бемельманс» в поиск «Гугла» и выясняет, что это заведение располагается в гостинице «Карлайл» и что бокал вина там стоит от двадцати долларов и выше без налога с продаж и без чаевых.

Лавиния уже там.

Она занимает сразу два табурета. На ней широченная юбка, к тому же она поместила на соседнем табурете свою норку и сумочку, хоть в баре и не протолкнуться от постояльцев, туристов и бизнесменов, все, как один, с непостижимой яростью разглядывающих туалет и аксессуары Лавинии.

— Садись. Я уже заказала нам шампанского. Я на втором круге — ты опоздала!

Луиза пытается отдышаться.

— Извини. Метро.

— Ты раньше когда-нибудь здесь была?

— Да что-то не припомню.

Лавиния откидывает назад волосы. Похоже, поутру она пыталась их заколоть, но с тех пор они растрепались, заколки ослабли, а ей вроде бы и дела нет до того, чтобы их поправить.

— Я здесь завсегдатай, — говорит она. — И единственная до сорока лет не-проститутка.

Все отделано темным деревом, и хотя еще слишком рано зажигать свечи, кажется, что они уже горят, и в этом-то вся красота. На стенах повсюду фрески. Посреди зала стоит рояль, и пианист наигрывает «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Лавиния тихонько подпевает.

— Эту песню всегда тут играют, — замечает Лавиния. — Все и всегда. Я не против. Она успокаивает. Как Рождество.

Она пододвигает Луизе бокал шампанского.

— Тост имеется?

Руки у Луизы все еще дрожат от холода.

— За что?

— Конечно же, за наши планы на Новый год!

— Разумеется.

— И за нас!

— И за нас.

Они чокаются.

Конечно, Луиза раньше бывала в разных красивых местах. Иногда, когда у нее выдается время между репетиторскими занятиями, она отправляется в Метрополитен-музей и платит доллар за вход, чтобы побродить по залам в одиночестве, словно призрак, чтобы просто побыть среди красоты. Но она всегда там чужая. А Лавиния здесь дома.

— Ты уже его закончила? — широко улыбается Лавиния. — Свой рассказ. Во сколько журналов ты его разослала?

— Ой.

Луиза вообще не бралась за рассказы.

— Пока никуда… Но он почти готов!

— Ты мне его дашь почитать? Хочу его прочесть. Прямо жду не дождусь.

— А как твой роман? — интересуется Луиза. Лучший способ заставить кого-то забыть о заданном вопросе, на который ты не хочешь отвечать — это подтолкнуть его на разговор о себе. — Как он подвигается?

— Ой, да как обычно. Как всегда. И как впредь. Но я не вернусь в колледж, пока его не закончу. Я дала себе слово и принесла торжественную клятву. Ноги моей не будет в Нью-Хейвене, пока не поставлю последнюю точку в последнем предложении. Далеко не каждый хочет, чтобы нога его не ступала в Нью-Хейвен.

Лавиния знает бармена, так что им ставят свежие бокалы без заказа.

В другом конце бара Луиза замечает какую-то знакомую фигуру. Высокие скулы, глубокий вырез на платье, темно-бордовые губы, и опирается она на руку мужчины много старше себя, чьи часы ослепляют Луизу своим блеском.

— Она здесь всегда, — поясняет Лавиния. — С кем-то.

Она поднимает бокал. Женщина подмигивает.

— Мама пришла бы в ужас. С кем только ты дружбу водишь, сказала бы она. Тебе бы больше повезло, заведи ты бойфренда, понимаешь, если бы ты ходила на званые ужины с подругами из школы «Чепин». Но, по-моему, совсем не важно, как человек зарабатывает на жизнь, а? В девятнадцатом веке в Париже существовал полусвет. И никто не осуждал Бодлера. В любом случае она прекрасно выглядит без перьев.

Теперь до Луизы доходит. Это Афина Мейденхед.

— Вообще-то, она не совсем проститутка, — продолжает Лавиния. Еще подкрашивает губы. — Она просто… ну, ты понимаешь. Дама полусвета. Типа на элитных эскорт-сайтах и все такое. — Лавиния надувает губы. — Как я выгляжу?

— Прекрасно.

— Отлично, — говорит Лавиния. — Селфи?

Они фоткаются.

— Отсылаю его тебе. Хочу, чтобы ты его скачала. И поставила мой тэг. И выложила в общий доступ, ладно?

— Ладно.

Они выпивают еще по бокалу, потом еще, затем снова.

Их угощает какой-то посол, и бармен Тимми выставляет им еще два бокала, насчет которых Луиза не уверена, заказывали они их или нет, они ставят шампанское пианисту, а потом… Потом появляется счет.

Лавиния оплачивает его, даже не взглянув на сумму.

— Пошли, — говорит она. — Поедем на мою вечеринку.

Вторая вечеринка, куда Лавиния берет с собой Луизу, дается в книжном магазине, не являющемся книжным магазином в полном смысле слова. Это сдаваемая внаем муниципальная квартира на Восточной Восемьдесят четвертой улице, чей обитатель, «немногозубый» смешливый толстячок по имени Мэтти Розенкранц, в свое время держал настоящий книжный магазин, но лишился его во время кризиса, потому что никто больше книги не покупает. Поэтому он раскурочил свою квартиру, выбросил раковину, избавился от газовой плиты, и теперь там нет ничего, кроме книг — книг хороших, но вперемежку со второсортным чтивом вроде эротических и научно-фантастических романов 1950-х годов, которые с тех пор не переиздавались. Люди, знающие номер квартиры, звонят и приносят с собой бутылку или травку. Если это симпатичные девушки, они просто приводят друзей и подруг, читают вслух свои работы, а Мэтти их развлекает. Никто на самом деле книг не покупает, но все уходят с таким чувством, словно поучаствовали в чем-то выдающемся.

Никто и никогда не видел Мэтти Розекранца за пределами «секретного» книжного магазина.

— Гевин говорит, что как-то встретил его в отделе транспортных средств в Гарлеме, — говорит Лавиния, с силой давя на кнопку звонка. — Но я ему не верю.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — спрашивает Мэтти Розекранц, когда они входят. Сначала Луиза пугается, что это относится к ней, но потом он смеется и подхватывает Лавинию за талию. — А я-то думал, что мы от тебя избавились.

— От меня так просто не избавишься, — заявляет Лавиния. — Я вроде вредной привычки.

Здесь так много народа. Воздух стоячий и спертый, пахнет пивом. Все, что не заставлено пивом, превращено в книжные полки, за исключением книжной полки, переделанной в стол, за которым восседает Мэтти Розекранц с бутылкой крафтовой водки, шестью банками пива в упаковке и красными пластиковыми стаканчиками, которые все норовят опрокинуть. Лавиния машинально подхватывает один из них.

— Все личностные и региональные идентификаторы уничтожаются левыми, — настаивает мужчина с ярким бирюзово-желтым галстуком-бабочкой. — Вся подоснова истины опирается на один фундаментальный постулат: «икс» равняется «иксу». Но затем вы говорите: «О, я мужчина, а я женщина»… Извините, я знаю, что это неполиткорректно.

Он говорит это очень худой и очень хрупкой женщине с большими глазами и соломенно-желтыми волосами, которая явно находится под впечатлением от его слов.

Лавиния протискивается прямо между ними.

— Привет, незнакомец.

И целует его в щеку, как будто даже его не прерывая.

— Лавиния! — Через секунду он узнаёт ее. — Как жизнь? Не видел тебя с самого…

— Да замечательно! — раскрывает объятия Лавиния. — Просто великолепно… Я в последнее время совсем завертелась… Господи… Просто чудо, что я теперь что-то успеваю, все так забито… Слава богу, у меня есть Луиза. — Она хватает руку Луизы и поднимает ее вверх. — Это она держит меня в рамках. Она такая дисциплинированная — все время пишет. Она прямо-таки вдохновение.

— Так вы, значит, тоже писательница?

— Ой, простите меня, простите! Вы незнакомы. Луиза, это Беовульф Мармонт. Беовульф, это Луиза…

— Вильсон.

— Луиза Вильсон. О, у вас есть, о чем поговорить. Луиза — интереснейший человек, таких редко встретишь. Господи, а вот и Гевин!

Она уплывает.

«Это проверка», — думает Луиза.

Лавиния проверяет ее: увидеть, насколько хорошо Луиза поладит с ее друзьями, когда те не пьяны до потери пульса и когда они могут друг друга слышать.

Луиза не винит Лавинию — так всегда поступают с людьми не твоего круга.

— Ну, — очень бодро начинает она, — а как вы с Лавинией?..

— В Йельском университете.

— Ах да. Конечно.

— А вы?

— Ну… — пожимает плечами Луиза. — Понимаете, вечеринки… — продолжает улыбаться она.

Беовульф шмыгает носом.

— Конечно, — отвечает он. — А вы откуда?

— Я училась в Девоншире, — сообщает Луиза. Она делает то, что делает — теперь почти бессознательно — чтобы говорить как можно короче и резче, и выглядит почти что иностранкой.

— Выходит, вы знаете Ника Галлахера.

— Ой. Нет. В смысле… он, наверное, закончил школу после меня.

— А вы какого года выпуска?

Она мнется. Прикидывает его вероятный возраст, и сколько лет ей можно дать с виду.

— Две тысячи восьмого.

Луиза надеется, что может сойти за двадцатипятилетнюю.

— Тогда вы должны его знать. Он закончил в 2010-м. Хороший парень. Он теперь в штате журнала «Нью-Йоркер».

— Извините. Я о том… в школе так много народу училось.

— Вам надо его поискать. Я тут недавно с ним обедал — на прошлой неделе. В главном офисе «Нью-Йоркера». Вы там были?

— Еще нет. — Ей прекрасно удается оставаться безумно бодрой.

— Вам надо его поискать. Если хотите, сами знаете, писать для «Нью-Йоркера». — Беовульф пожимает плечами. — В смысле… типа, многие молодые писательницы для него не пишут. Из-за патриархата, видите ли. Они стремятся в новые СМИ и все такое. Типа «Нового мужененавистничества» и ему подобных. — Он фыркает. — Так для кого вы тогда писали?

Луиза могла бы соврать. Но понимает, что он уже догадывается, кто она. Некомпетентность и неумение люди чуют почти сразу.

— Простите, — произносит Луиза. — Я не писательница.

— О, чудесно.

Луизе знаком этот взгляд. Он смотрит ей через плечо в поисках собеседника посодержательнее.

— Чудесно, чудесно, чудесно.

— А где вы?..

Беовульф уже одолевает полкомнаты. Лавиния устроилась в углу, болтает с Гевином Маллени, хватает с полок книги, такая смелая, говорит то с одним незнакомцем, то с другим, и все время выглядит счастливой.

На Луизу она даже не смотрит.

Луиза делает все, что в ее силах. Она любезно улыбается приклеенной улыбкой, чтобы никто не догадался, как внутри ее все окаменело, выставляет себя деловитой, перебирая книги на полках и изображая неподдельный интерес. Она подслушивает, как кто-то распространяется о том, что теперь он онлайн-редактор блога «Скрипач», что делает его, в общем-то говоря, вторым или третьим по значимости человеком младше тридцати пяти лет в любом обществе. Луиза наблюдает за людьми, но не очень пристально, и ей одновременно хочется и не хочется, чтобы к ней кто-то подошел, поскольку, если подойдут, она не сможет сказать чего-то впечатляющего, и Лавиния это заметит.

Начинается чтение.

Беовульф Мармонт читает свой рассказ, который вскоре появится в журнале «Вихокенское литературное обозрение». Рассказ о человеке, который слишком много пьет и любит женщин с податливыми губами. Беовульф так уверен в себе, когда меряет шагами комнату, когда откашливается и заставляет замолчать даже Лавинию, которая шепчет Гевину что-то об Эдне Сент-Винсент Миллей. Логически Луиза понимает, что он не смотрит на нее, что ему на нее вообще наплевать, и, возможно, надышавшись дымом марихуаны, она немного ударилась в паранойю, но все то время, пока Беовульф читает, а Лавиния смотрит в сторону, Луиза вспоминает, что происходит, если на вечеринке ты не можешь показать себя с лучшей стороны. Люди оглядываются, они тебя забывают, говорят о тебе, как только ты уходишь, и больше тебя не приглашают. Луиза знает, что не показывает себя с лучшей стороны, стоя столбом у стены, запинаясь в разговоре с незнакомыми людьми (она могла бы им сказать что-нибудь яркое и остроумное, будь Лавиния рядом), но чем больше она это осознает, тем суше становится у нее в горле, тем большее впечатление ей нужно произвести и тем больше она убеждается в своей неумелости.

Она тихонько сматывается.

* * *

Во всей этой изъеденной плесенью и набитой народом квартире есть только одно открытое окно, и оно в комнате, некогда служившей кухней. Луиза бежит и хватает книгу, любую, вот с верхней полки, чтобы, по крайней мере, выглядеть достаточно «продвинутой», чтобы уйти с чтения и сосредоточиться на книге получше, а не слишком перепуганной и стоящей в комнате с людьми, считающими себя лучше нее, без Лавинии, которая помогла бы ей здесь освоиться.

— Вы тоже прячетесь?

Луиза вздрагивает.

Он, скорчившись, сидит на стопке книг. Улыбается ей.

У него мягкие каштановые волосы и очки в роговой оправе, которых больше никто не носит. Он в твидовом костюме, которые тоже больше никто не носит. У него большие детские карие глаза и очень тонкие губы.

— А что, так заметно?

— Я в смысле… Разве все мы не хотим от всего этого спрятаться? — Он смеется странным, чуть лающим смехом. — Сдается мне, что у некоторых из нас просто характеры слабее. Или же, понимаете, им не нужно так много работать в Сети.

— Им везет, — отвечает Луиза.

— Нам везет, — поправляет он.

— Конечно, — соглашается Луиза. — Нам везет.

И продолжает:

— Значит, вы не писатель?

Он фыркает:

— О нет. Я принимаю куда более практичные карьерные решения.

— Например?

— Заканчиваю университет. — Улыбка его расцветает. — Классика.

— Говорят, очень доходная нива.

— О да. — Он освобождает ей место на скамеечке, представляющей собой просто ряд книг. — Там обширное поле. — Он раскуривает косяк и предлагает ей потянуть.

— Не знаю, стоит ли, — произносит Луиза. — От травы у меня паранойя.

— В смысле, как и от всего, верно?

— Кроме работы в Сети. Однозначно.

Луиза делает затяжку. И тут же заходится в кашле, брызжет слюной, а он вынимает из кармана блейзера носовой платок и протягивает ей.

— Серьезно?

Он начинает заикаться, самую малость, и Луиза понимает, что обидела его.

— Я в смысле… спасибо. Извините. Простите, я нагрубила. Я просто…

Он смеется:

— Ну, понимаете, кто-то ведь должен поддерживать уровень.

— Конечно. — Луиза не понимает, почему он так с ней доброжелателен. — Естественно.

— Значит, вы тоже не писательница? — Он забирает у нее косяк.

— Да. Нет. Возможно?

— Больше не существует такого понятия, как писатель. — В комнату вваливается самый уродливый из всех виденных Луизой людей. — Вот что говорит Генри Апчерч.

У него квадратное, обезьяноподобное лицо. Непропорционально большая челюсть, слишком туго обтянутая кожей. Бледность, болезненно отдающая в желтизну. Он низкорослый и немного толстоват.

— Хэл, не надо…

— Когда-то Америка была великой. Не теперь. Тогда. Тогда у нас были люди-литераторы. Тогда у нас были люди действия. Правда? Пустышка?

— Извините, — говорит Луиза.

— Господи, где вы учились? Вы вообще учились?

— Хэл!

— Я не придуриваюсь! Мне и вправду… интересно. — Он быстро перебирает книги. — Вот. Возьмите. Это вам образование.

Он протягивает книгу. «Умирающая осень». Генри Апчерч.

— Самое лучшее вступление в американской литературе. Литературный лев. И Великий Человек. Ты не думаешь, что он Великий Человек, Рекс? — Он произносит имя как «Рекш», но опять же — он сильно пьян. — Господи, Рекс, да взбодрись же. Ты просто жалок.

— Я просто устал.

Хэл с силой хлопает его по плечу.

— Вам скучно с моим другом?

— Нет.

— А ему с вами скучно?

— Нет! — вскакивает на ноги Рекс. — Нет… Все нормально, Хэл.

— Да ладно. — Он поворачивается к ней. — Как вас зовут?

— Луиза.

— Хочу сделать вам приятное, юная Луиза. — Он сует ей в руки книгу. — Хочу ввести вас в мир великих, добрых и умерших, но все же живых белых людей, которых великое множество. Где, говорите, вы учились?

— В Девоншире.

— В Девоншире. Конечно. Вот, глядите. Это «фаберовское» издание. 1998-го года. К тридцатилетнему юбилею. — Он забирает у нее книгу. Открывает ее. — Вы только полюбуйтесь. К тому же и подписанное!

Луиза слышит, как в соседней комнате по-прежнему гудит голос Беовульфа Мармонта.

Хэл прищуривает глаза.

— Дорогой Маркус, прелесть какая, старина Маркус, наверное, голубой. С огромным удовольствием прочел твое теплое письмо от третьего марта и узнал, как хорошо ты принял «Поезд причуд». Прими же эту книгу с моими наилучшими пожеланиями и надеждой на то, что твои лекции в Гарварде обернутся при… приб… прибылью. — Он закашливается. — Что за великодушный, широкой души человек. Гляди-ка, тут еще и посвящение? Не угодно ли взглянуть? С глубочайшей благодарностью моему товарищу по оружию и агенту, Найалу Монтгомери, и моему бессменному редактору, Гарольду Лернеру, с любовью моей жене, Элейн, и сыну. Вы только поглядите. — Он с треском захлопывает книгу. — И сыну. — Он широко улыбается беззубым ртом, словно Луиза должна понимать, в чем соль шутки.

— Извините. — Рекс смотрит в пол. — Хэл напился.

— Я не напился. Я просто люблю литературу и разбираюсь в ней, вот и все — не то, что этот рогоносец в соседней комнате. Господи! Как же верно. Никаких великих писателей. Ничто не ново под луною.

— А вы тоже писатель?

— Да ни за что на свете, моя юная Луиза. Я просто скромный работник страховой компании.

Он размахивает книгой перед лицом Луизы.

— Я куплю вам эту книгу. — Он замечает, что у Луизы в руке. — Он вам платок не дал, верно?

Луиза не отвечает.

— Какой же ты урод, Рекс. Прямо прелесть. Обожраться простынь.

Луизе требуется секунда, чтобы понять, что он хочет сказать «оборжаться просто», а не «обожраться простынь», что сорвалось у него с языка.

Хэл хватает красные пластиковые стаканчики.

— Пойду еще нам налью. И вот еще что, Рекс. — Он буквально расплывается в улыбке. — Она здесь.

Как только Хэл уходит, они некоторое время стоят молча. Потом Рекс садится. Выдыхает. Берет в руки книгу. Кладет ее обратно. Раскуривает еще один косяк. Роняет зажигалку.

— Все нормально?

— Извините, — говорит Рекс. — Господи… Хэл. Простите.

— Ничего страшного.

— Он придурок. Он… в смысле… обычно он так не достает. Он просто любит подначивать. Но в глубине души он хороший человек.

— Правда? — Луиза пытается улыбнуться, самую малость, чтобы он понял, что его вины тут нет.

— В самой-самой глубине.

Они хором смеются.

— Когда он выпьет, понимаете, его одолевают странности. Насчет папаши.

— Папаши?

— Великого Американского Литератора.

— Да бросьте вы.

— Я знаю его всю жизнь, — отвечает Рекс, — и до сих пор не возьму в толк, догадывается ли он, что мы поняли, что говорит он искренне.

— Дорогуша.

На пороге стоит сияющая Лавиния. Жемчуга на ней сверкают. Волосы волнами ниспадают вниз.

— Дорогуша, — повторяет она, и Луизе требуется еще секунда, чтобы понять, что Лавиния обращается к ней.

— Я тебя везде обыскалась!

Она с суровой улыбкой пристально и не мигая смотрит на Луизу.

— Извини! — Луиза сама толком не знает, отчего так быстро вскакивает с места. — Мне нужно было подышать.

— Дорогуша… Мы дадим тебе подышать, сколько влезет. Мне так не терпится. И не забудь про наш пикник.

У нее на лице — приклеенная улыбка. Острые зубы. Внезапно, сама не понимая, почему, Луиза пугается.

— Наш пикник?

— А ты разве не помнишь? Все будет просто чудно. Возьму нам шампанского. Я думала о нем… с самого Нового года… я просто уверена, что тебе понравится.

— Да, — медленно тянет Луиза. — Конечно.

Лавиния берет Луизу за руку. Притягивает к себе. Целует в щеку. Оставляет там след от помады.

Рекс молчит. Щеки у него пылают. Он не двигается.

— Ой, Лавиния, извини, это…

— Мы опаздываем. — Губы у Лавинии ни разу не дрогнули. — Пошли.

— Кто это был? — спрашивает Луиза, когда они выходят на лестницу. Лавиния по-прежнему улыбается.

Они едут на такси к парку «Хай-Лайн». Лавиния расплачивается. Заходят в винный магазин и покупают две бутылки шампанского «Моэ Шадо». Лавиния платит и за них. Они находят место, которое знает Лавиния, и только Лавиния, где ворота в парк чуть наклоняются, и Луиза ползет на животе вслед за Лавинией в этот проем.

Теперь Луиза понимает, что завтра у нее очередная смена в кофейне, что она перенесла занятие с Полом, что ей придется вставать в шесть, чтобы подогнать работу для «ГлаЗама», которую она сегодня пропустила. Она понимает: попасть под арест, заплатить штраф и провести ночь в каталажке — один из самых верных способов облажаться, но Луиза с таким облегчением оказывается далеко от «секретного» книжного магазина и от людей, которые видят ее насквозь, ей так приятно быть рядом с Лавинией (которая, может, видит ее насквозь, а может, и нет, но в любом случае видит лишь то, что хочет видеть), что Луиза радостно шагает за Лавинией, залитой лунным светом.

— Как я выгляжу? — Они стоят в парке совсем одни, в волосах у них застревают снежинки, усеивающие ледяными цветами ветви. Лавиния подкрашивает губы, поправляет бархатное платье и жемчуга.

— Ты просто красавица, — отвечает Луиза. Так оно и есть.

— Сфоткаешь меня?

Лавиния протягивает ей телефон.

— Конечно.

Она фотографирует Лавинию, когда та валится в снег и двигает руками и ногами, делая «снежных ангелочков». Снимает Лавинию на фоне кустов. Щелкает ее сидящей на скамейке с раскинутой широкой юбкой.

Луиза показывает ей фотки.

— Да. Да. Нет, эту сотри. Да. Теперь выкладывай в Сеть.

Она закуривает сигарету. Руки у нее дрожат.

— Разве не здорово? — спрашивает она. — Быть на воздухе в такую ночь, под луной и звездным небом.

Луизе хочется с облегчением рассмеяться.

— Тебе не понравилась вечеринка?

— Конечно, нет! А тебе?

— Конечно, нет!

— Беовульф Мармонт…

— Господи, прости, что я тебя с ним оставила! Я пыталась улизнуть… И принесла тебя в жертву… Ой, Луиза, ты хоть сможешь меня простить?

— А я подумала, что он тебе нравится.

— Он носит желтый галстук-бабочку. Кому может понравиться мужчина с желтой бабочкой? — Она протягивает Луизе сигарету, но Луиза не любит курить, когда она трезвая, хотя ей нравится, как дым завивается на фоне снега. — Еще в университете он мне как-то сказал, что мужское обрезание ничем не лучше изнасилования. Он даже не подначивал.

— Он прямо жуть какая-то.

— Он к тебе подкатывался? Он подкатывается к любой девчонке, какую видит.

— Ой, да нет. — Это немного отдает колкостью.

— Слава богу. По-моему, он встречается с этой жуткой девкой с огромными глазищами. Она похожа на персонаж аниме или что-то типа того. А пишет он просто ужасно.

— Прямо ужасно! — соглашается Луиза, хоть толком и не слышала его рассказ.

— Господи… Если бы мы только жили… в… в… в Париже девятнадцатого века или где-то еще! Там, где есть настоящие художники. И настоящие писатели. Люди, которые выше всего этого ужасного, надуманного…

— Вот и Хэл то же самое говорил.

Улыбка замирает у Лавинии на лице.

— Господи… Хэл!

— Ты его знаешь?

— Ты с ним разговаривала?

— Ну… Немного.

— И как он тебе?

— Ну… Он немного…

— В смысле дебил от рождения?

— Да. Да!

Как же хорошо, что наконец можно расслабиться.

— Да он же аристократ психованный, нет? Каждые пять секунд превозносит своего папашу, чтобы выглядеть так, словно в своей жизни совершил что-то существенное!

— Он только об этом и трещал!

— Конечно, трещал! Он только этим и занимается! Да еще и кокаин — такая, блин, банальщина, что мне даже неловко за него. А Рекс!

— А что — Рекс?

Лавиния замирает.

— Он тебе понравился?

— Что?

— Ну, в смысле… Вы же разговаривали.

— Ой… в смысле… Нет. То есть… не совсем.

— Не надо тебе с ним говорить. Из них он хуже всех. — Лавиния закуривает еще одну сигарету, но на этот раз руки у нее трясутся так сильно, что она роняет зажигалку, и ее поднимает Луиза. — Он трус.

— Что случилось?

— В каком смысле? Ничего не случилось! — смеется Лавиния.

— Похоже, ты…

— Да ничего, — отвечает Лавиния. — Глупость сплошная. Все в прошлом. Для меня он — ничто. Мне плевать на него.

— Погоди, а вы с ним…

Лавиния молчит. Как всегда, отбрасывает назад волосы.

— Это не важно. Давай сделаем селфи. Освещение хорошее. У тебя шикарная кожа. Жаль, что у меня не такая. Господи, я тебя ненавижу.

— Извини, — произносит Луиза. — Я не знала. Если бы знала, то не разговаривала бы с ним.

— Можешь и поговорить. Мне все равно. На него мне плевать. Он… он нормальный, он скучный, он хочет обычной жизни с обычной подружкой, с которой, знаешь, можно пообедать и все такое. Это его право.

Лавиния тушит сигарету в снегу. Она шипит, а потом гаснет.

— Хочешь, я расскажу тебе смешную вещь, Луиза?

— Какую?

— Он единственный, кого я когда-либо по-настоящему любила.

Лавиния опирается на забор, смотрит на реку, так что Луиза не видит ее лица и не может определить, искренне та говорит или нет.

— Ну, разве не глупость? — спрашивает Лавиния.

— По-моему, не глупость.

Лавиния резко оборачивается.

— Потому что ты думаешь, что он того стоит?

— Нет, конечно, нет. Я хочу сказать… — Луиза соображает, как бы правильнее выразиться. — Люди влюбляются по самым разным причинам.

— Он писал письма. Вот почему. Ты не думаешь, что это глупая причина?

— По-моему, все зависит от писем.

— В том смысле… мы были детьми. Типа… лет шестнадцати. Я училась в школе «Чепин», а он в «Коллегиате», и водили нас на одни и те же праздники. И всякое такое.

— И всякое такое.

— Ну вот, мы обменялись телефонами или чем-то там еще, и он спросил, можно ли ему иногда написать мне письмо. Типа… с марками и всем прочим. Я не ожидала, что он напишет. Люди никогда не делают того, что говорят на словах. — Лавиния поднимает глаза. Лицо у нее белое от холода. — В смысле… нормальные люди. Не такие, как мы. — Она улыбается и прямо расцветает в лунном свете. — Мы с тобой держим слово. Мы говорим — будем читать стихи у моря. Мы говорим — проникнем в парк «Хай-Лайн». И мы это делаем. Вот и он тоже делал. Тогда Рекс был реальным человеком.

Лавиния успевает извести полпачки сигарет.

— Иногда он сам их доставлял. Писал гусиным пером. Зелеными чернилами. С сургучной печатью. Оставлял их у нашего привратника. У него дольше всех даже не было «Фейсбука» — насчет него у него тоже был целый комплекс. Ему хотелось носить наручные часы. Господи… да он все пользовался телефоном-раскладушкой. Я это обожала.

Она медленно выдыхает. Где-то вдалеке по всему городу один за другим гаснут огни.

— Мы были сообщниками в борьбе против всего мира. Мы держались за руки, гуляли по Метрополитен-музею и говорили о том, как вместе убежим. Мы спланировали весь маршрут. Должно было состояться Большое путешествие — ну, ты понимаешь, — чтобы посетить все дивные места и посмотреть все красоты. Мы собирались в Вену поближе поглядеть на «Поцелуй» Климта во дворце «Бельведер», а потом на карнавал в Венецию. Когда мы наконец станем свободными.

Луиза вспоминает Виргила Брайса на железнодорожном мосту.

— В любом случае, — говорит Лавиния, — мы так никуда и не поехали.

— А что произошло?

— Не произошло ничего. Он просто стал скучным. Вот и все.

— И когда?

Лавиния фыркает:

— Пару лет назад. В любом случае это не важно. Я же тебе говорила. Он скучный. У него теперь даже есть «Фейсбук». По крайней мере, кажется, еще есть. Я-то не знаю. Он меня забанил.

Блики от снега сверкают у нее на щеках. Губы у нее красные.

— Господи, я надеюсь, что он меня ненавидит, — внезапно произносит Лавиния.

— Почему?

— Это значит, что о тебе еще думают. — Лавиния выдыхает дым.

Лавиния перегибается через забор.

— А ты когда-нибудь влюблялась?

Луизе приходится над этим подумать.

— Не знаю. Может быть.

— Не смеши меня. Когда ты знаешь, то знаешь.

— В Нью-Йорк я приехала не одна, — отвечает Луиза. — Я была в него влюблена. Кажется.

Луиза никогда не говорит о Виргиле Брайсе. Но опять же — никто и не спрашивает.

— А он в тебя?

— Да.

— А где он сейчас?

— Не знаю. Я его забанила.

— Он разбил тебе сердце?

— Не знаю. По-моему, я ему сердце разбила.

Лавиния хлопает в ладоши.

— Я так и знала! Так и знала! Ты прямо крохотная роковая женщина.

— Вообще-то нет.

— Такая вся тихая, неприступная и загадочная — Господи, я так и знала. Как только тебя увидела…

— Да нет, точно — нет.

— Я подумала… мужчина из-за такой вот женщины вскрыл бы себе вены.

— Он не вскрыл, — произносит Луиза. — Но однажды грозился.

Лавиния хватает Луизу за руку.

На какую-то секунду Луизе кажется, что она слишком много наговорила, что она шокировала Лавинию, что она слишком разоткровенничалась, как это часто случается, отчего в комнате повисает молчание, все хотят сказать что-нибудь утешительное, и всем тебя становится жаль, и все тебя ненавидят.

И тут Лавиния принимается хохотать.

— Господи Боже, как же я тебя люблю.

На глазах у нее слезы. Ее всю трясет. Она прямо-таки вцепляется в руку Луизы.

Луиза не может сдержаться. Она тоже хохочет.

Никогда не было так весело.

Однако с Лавинией на этом мосту, который гораздо выше и ярче любого моста в Девоншире, все остальные кажутся чуточку менее реальными. Все о другой Луизе — Луизе с серовато-каштановыми волосами, с кривоватой улыбкой, немного полноватой, которую по-настоящему полюбил бы только сжалившийся или сумасшедший — полнейшая выдумка.

— И он, конечно же, этого не сделал, так ведь? — Лавиния еще заходится от хохота.

— Нет, конечно, нет. — Насколько Луизе об этом известно.

— Вот ведь мужчины.

— Вот ведь мужчины!

— Никогда, блин, слова данного не держат.

Лавиния хохочет так, что по щекам у нее текут слезы.

Луиза протягивает ей платок.

Лавиния умолкает.

— Откуда он у тебя?

— Ой. От… от Рекса.

— Он тебе его дал?

— Я расчихалась. Забыла ему вернуть. Извини.

— Дай-ка я посмотрю.

Лавиния забирает платок.

— Наверное, он все еще и наручные часы носит.

— Прости, я не разглядела.

Лавиния молчит. Потом произносит:

— Подай-ка зажигалку.

Луиза протягивает ее.

Лицо Лавинии медленно расплывается в улыбке. Она поджигает уголок платка. Сначала огонь еле разгорается. А потом платок вспыхивает ярким пламенем.

— Вот блин! — Лавиния бросает платок.

Несколько секунд они стоят, глядя на крохотный, непокорный огонек посреди тропинки.

Лавиния посасывает обожженный большой палец.

— Понимаешь, — тихо произносит она, — они же для нас ничего не значат, верно?

Она такая красивая в отблесках пламени.

«Она такая красивая, — думает Луиза, — что ей даже веришь».

Лавиния делает шаг к огоньку.

— Нам бы менадами сделаться, — тихо-тихо говорит она. — Мы должны отречься от мужчин и рвать их зубами на части, когда они к нам приблизятся. Да пошел ты, Рекс Элиот! Да пошел ты, Хэл Апчерч! Да пошел ты, Беовульф Мармонт! — Она резко разворачивается. — А твой — как его зовут?

— М-м-м… Виргил?

— Ну и имечко!

— Его мамаша историю преподавала.

— Виргил как?

— Брайс.

— Да пошел ты, Виргил Брайс!

Лавиния поворачивает к ней.

— Ну, давай! Теперь твоя очередь — что такого, если ты тоже так не скажешь?

— Да пошел ты, Виргил Брайс, — тихо произносит Луиза.

— Мямлишь! — Лавиния хватает ее за руку. — Еще разок!

— Да пошел ты, Виргил Брайс!

— Да Господи Боже. Да пошел ты, Виргил Брайс!

— Да пошел ты, Виргил Брайс.

— Да пошли вы, все мужики мира.

Как же здорово прокричаться.

— Да пошли вы, все мужики мира!

Огонек гаснет.

— Давай напьемся, — предлагает Луиза.

Что они и делают.

Они уговаривают две бутылки шампанского прямо в парке, и нет ничего, кроме звезд у них над головами и рельсов, сходящихся где-то далеко по обе стороны от них. Они пьют, и Лавиния рассказывает Луизе обо всех местах, куда они вместе отправятся, когда закончат свои рассказы и станут великими писательницами — обе. В Париж, в Рим и в Триест, где жил Джеймс Джойс, в Вену посмотреть на картины и на карнавал в Венецию.

Лавиния никогда туда не поедет.

Она скоро умрет. Вы это знаете.

Они снова фотографируют. Лавиния в снегу. Лавиния на заборе. Лавиния и Луиза: наклоняются, вот-вот упадут.

Они выкладывают фото в Сеть.

— Тебе надо на «Фейсбуке» добавить его в друзья, — говорит Лавиния.

— Кого?

— Рекса. Он же теперь там есть, да?

Луиза ищет.

— Да.

— Добавь его. И Хэла тоже.

Луиза щелкает «Добавить в друзья».

Они пьют, пока не начинают вертеться звезды. Облокачиваются друг на дружку. Валяются в снегу и делают «снежных ангелочков».

— Эй, Луиза?

— Что?

— Ты прочтешь мой роман?

— Конечно.

Лавиния резко садится.

— Фантастика. Так давай и начнем.

— Погоди, прямо сейчас?

Лавиния уже стоит.

— Да тут совсем недалеко!

— Два часа ночи!

— Вот именно, тебе нет никакого смысла переться в Заднепроходье, Бруклин, так, что ли? Можешь и у меня перекантоваться.

Она так очаровательна, когда просит.

— Ой, только не говори «нет», Луиза. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста, не говори «нет»!

Луиза не может сказать «нет».

Они едут на такси домой к Лавинии. Лавиния расплачивается.

Широченная юбка Лавинии цепляется за дверь машины. Луиза вытаскивает ее. Лавиния куда пьянее, чем думала Луиза, и ей приходится тащить ее до самой квартиры. Ей не в тягость. «Как хорошо быть нужной», — думает она.

— Наконец-то дома!

Лавиния вваливается во входную дверь.

— Господи, как же тут пусто. Терпеть не могу, когда Корди уезжает. — Она медленно шагает к чайнику. — Чаю попьем. С берегов Азии! С Эждвер-роуд. Тебе с шоколадом и карамелью или с лавандой и мятой? И еще музыку надо поставить! Под настроение! Для атмосферы! — Она пробирается к компьютеру и врубает вагнеровскую «Тристана и Изольду» на такую мощь, что Луиза беспокоится, как бы не услышали соседи, не спустились и не закатили скандал.

— Ну и услышат! — пожимает плечами Лавиния. — Да пошли они все! Если что и нужно в Верхнем Ист-Сайде, так это побольше Вагнера!

Она еще добавляет громкости.

— Обожаю вот это место. — Она падает на диван и закрывает глаза.

Луиза заваривает чай, потому что больше некому.

— Хочешь, молока добавлю?..

— Тс-с-с.

Луиза добавляет в чай молоко.

— Это дуэт влюбленных. Они одни в целом мире. Только он и она.

Луиза приносит чай.

— Слушай!

Луиза слушает.

— Но это всегда ненадолго, верно? В конце концов все рушится. Так ведь?

— Так, — соглашается Луиза. Она ставит чай на стол. — Рушится.

— Боже, ты такая загадочная — прямо обожаю! Блин — мой халат! — Она куда-то указывает длинной рукой. — Он у меня в спальне.

Луиза приносит халат. Шелковый, пепельно-синий в мелкий цветочек, весь в пятнах и очень непрактичный. Она помогает Лавинии надеть его.

Луиза садится на диван рядом с Лавинией. Лавиния гладит ее по голове.

— Три часа ночи.

— Знаю. Знаю. Но… хоть одну главку, ладно? Потом… можешь лечь на кровати Корди… а завтра я встану пораньше и сготовлю нам оладьи перед твоей сменой, идет?

— Только одну главку?

— Только потому, что твое мнение для меня что-то значит! Тебе это должно льстить! — тихонько скулит Лавиния и задирает ноги на дорожный кофр. — Знаешь, твой бы рассказ я до утра читала. Если бы ты его мне дала. — Она вытаскивает телефон. — Вот, — говорит она. — Он весь тут.

Яркий дисплей слепит глаза. Шрифт такой мелкий.

Луиза начинает листать текст.

— А длинный он?

— Да ты начни. Если не понравится, можешь бросить. Слово даю.

— Я едва буквы разбираю.

— Мне хочется увидеть твою реакцию. Это лучший способ. Если я вижу твое лицо. Знаешь, он не обязательно должен тебе нравиться. На самом деле, если он слишком тебе понравится, я не стану тебя уважать. Так что он, наверное, придется тебе не по вкусу, самую чуточку.

— Да ладно тебе — вовсе и не придется!

Но вот в чем штука: Луизе он не по вкусу.

Дело не только в том, что роман плохой. Он плох — манера слишком витиеватая, предложения слишком длинные, литературные аллюзии слишком натянутые, и через строчку идут цитаты или монологи персонажа о природе Жизни и Искусства, или же персонаж совершает нечто чересчур символичное, но это ему не очень удается. Куда хуже то, что роман потакает слабостям автора. Там есть персонаж по имени Лариса, которая очень красивая, очень блондинистая и типа как бы святая, потому что ее страсти куда величавее, куда важнее и куда значимее, чем у всех остальных.

Даже Луизе известно первое правило хорошего писателя — никогда не допускать, что твоя жизнь куда важнее жизней всех остальных лишь потому, что ты так заявляешь. А Лариса хочет прожить Жизнь как Искусство, вот только, разумеется, не может, поскольку никто вокруг нее не понимает концепций вроде Красоты и Истинной Любви так же, как она. Поэтому она пытается подбить на одновременное самоубийство своего возлюбленного, который, разумеется, не достоин ее и, конечно же, не может решиться на подобное, и поэтому она без видимых причин бросается с моста одна-одинешенька.

Луиза испытывает массу чувств, но ни одно из них не демонстрирует.

Она в смущении, словно застала кого-то за просмотром порнухи. Ей кажется, что она смотрит на что-то разверзнутое и дрожащее, что-то вывороченное и низменное.

Еще она злится, потому что во всем написанном Лавинией ощущается очень твердая уверенность, что мысли Лавинии, страсти Лавинии, философия Лавинии и страдания Лавинии стоят многих часов чьего-то времени, а Луиза никогда не чувствует такой уверенности.

К тому же Луиза испытывает облегчение.

Есть нечто, что есть у нее и чего нет у Лавинии.

* * *

У Луизы слипаются глаза. Она устала, ей хочется спать — как же хочется спать — но Лавиния смотрит на нее, ползает на коленях по дивану, кивает, улыбается, и если Луиза хоть немножечко — самую малость — выдаст то, что она чувствует, она никогда не сможет ничего вернуть назад.

— И что ты думаешь? — спрашивает Лавиния, затаив дыхание.

Луиза мнется.

— Твое мнение — что плохо.

— Нет! Нет… По-моему, совсем не плохо!

Лавиния издает короткий смешок.

— Я сомневалась.

— Хорошо! Это… Я и говорю, что хорошо!

— Но?

Луиза делает глубокий вдох.

Лавиния делает глубокий вдох.

— Но… ничего…

— Да ладно тебе! — Лавиния хлопает Луизу по руке. — Что-то же ведь всегда есть.

— Просто…

— Да?

— В смысле… Лариса — это, конечно же, ты.

— А почему «конечно же».

Лавиния быстро хлопает глазами.

— В смысле — имя.

— Ну, имя — конечно.

— Хочу сказать… Мне интересно. — Теперь Луизе надо быть осторожной. — В смысле, мне интересно, не так ли много совпадений.

— Слишком много? Мне можешь сказать. Я вынесу. Вынесу. Говори.

— Нет. Нет… не слишком много. Просто… совсем недалеко от главной героини, верно?

— А это что бы значило?

Такое лицо у Лавинии Луиза уже видела. Под Новый год, когда Мими порвала ей платье.

— Ничего.

— Ты считаешь, что я слишком легко ей все простила, или как?

— Я этого не говорила!

— Извини, — вздыхает Лавиния. — Прости. — Она набрасывает на колени покрывало. — Извини. Ты права. Мне бы надо… Просто устала, вот и все. Устала, и настроение у меня плохое. Надо было отпустить тебя домой.

Она натягивает покрывало до подбородка.

А Луиза думает: «Не может быть, чтобы она так поступила».

«Ты дура, что так думаешь о ней, — размышляет Луиза. — Ты дрянь, что так думаешь о ней. Она просто забыла. Вот и все. Просто попросись остаться — просто напомни ей — вот и все, что надо сделать. Нельзя всегда плохо думать о людях».

Лавиния уже лежит с закрытыми глазами.

А Луиза, она знает, что ей всего-то и нужно сказать: «А все-таки классно, если я останусь, верно?» Но она так боится, что Лавиния ответит «да», в душе подразумевая «нет», что Лавиния приготовит оладьи, а потом больше никогда ей не позвонит, потому что Луиза облажалась, потому что, конечно же, конечно, она облажалась вчистую. Никто и никогда не хочет знать о себе правду, никогда, и ей, разумеется, уж нужно это понять лучше, чем любому другому.

Будет так легко, считает она, просто попросить того, чего она хочет.

— Мне очень нравится, — произносит Луиза.

Лавиния сразу же открывает глаза.

— Правда?

— Я вот именно это пыталась сказать. Это… так эмоционально. Так… прямо по нервам.

— Серьезно? Ты серьезно так думаешь?

— Ты станешь великой, Лавиния. Ничуть не сомневаюсь. Ни малейшей секундочки.

В ту ночь Луиза впервые понимает, какая же Лавиния еще молодая.

Ей так легко наврать.

Это второе, что понимает Луиза.

Лавиния обнимает Луизу и так прижимает к себе, что той становится трудно дышать.

— Господи, как же я тебя люблю, — говорит она. — Ты даже не представляешь, что это для меня значит. — Она прикрывает ноги Луизы покрывалом. — Я бы никому не доверила прочитать роман, даже Корди. Никому, кроме тебя.

Луиза кладет голову Лавинии на плечо. Лавиния сжимает ее руку.

Луиза думает: «Нас нельзя одновременно познать и любить».

Луиза знает, что все очень просто. Все люди делятся на две категории: тех, кого можно обманом заставить тебя любить, и тех, кто достаточно умен, чтобы не купиться на твои уловки.

В тот день, когда Луиза в самый первый раз покрасила волосы, в тот месяц, когда только обосновалась в Сансет-парке, когда она купила книгу с мантрами, поменяла номер и забанила Виргила Брайса в социальных сетях, она посмотрелась в зеркало и впервые в жизни поняла, что она сексапильна.

Было такое чувство, словно что-то сходило ей с рук.

Ей понадобился месяц, чтобы в полной мере это осознать. Сначала уличные приставалы, потом мужчины постарше в барах, потом почти ее ровесники в барах и на сайте знакомств, когда она еще им пользовалась (полигамный субъект, «закидонщик» и ее виртуальный двойник). Мужчины думали, что она особенная.

Они так считали, сами понимаете, потому что тупые.

Они не замечали настоящую Луизу.

Просто Луиза выглядела блондинистой, стройной и хорошенькой, и у них не хватало ума додуматься, что все это и есть она, а не нечто напускное. И поэтому у них не хватило ума осознать, что ее остальные качества (она такая острая на язык, такая умная и такая раскованная в постели) — тоже ее неотъемлемая часть.

Конечно же, все проходит. Луиза это знает. Людей нельзя дурить вечно, даже самых тупых. Они понимают, что все хорошее в тебе — просто уловки.

Луиза думает, что обдурила Лавинию, так что Лавиния наверняка глупее ее. Она ненавидит себя за то, что так думает о Лавинии, от которой видела только добро, но все равно продолжает так думать.

Разве что Лавиния не сказала бы «Езжай домой», поскольку знала, что Луиза не может… в такое время и в такой холод…

И за такие мысли Луиза бы тоже себя возненавидела.

— Эй, Луиза?

Лавиния лежит в полудреме.

— Что такое?

— Ты не думаешь, что я, типа… слишком того, правда?

— Слишком того?

— В смысле… Знаешь… Слишком того. Во всем.

— Нет, — отвечает Луиза. — Конечно, нет. А я слишком того?

— Конечно, нет, — бормочет Лавиния. — Ты… В смысле… Ты — противоположное к «слишком того».

Луиза молчит.

— Я люблю тебя.

Лавиния начинает похрапывать у нее на плече.

Луиза пытается уснуть на диване, потому что если она двинется, то разбудит Лавинию. Она играет с телефоном. Читает дурацкие статейки на «Мужененавистничестве».

Ей хочется плакать.

Луиза ненавидит себя за то, что ей хочется плакать, потому что провела такой дивный вечер — не с придурками в книжном магазине. А потом они устроили такой классный праздник, проникли в парк «Хай-Лайн», сожгли платок Рекса, словно символическое чучело всех мужчин, где-то и когда-то их обидевших, столько раз ездили на такси, за которые Луизе даже не пришлось платить. А теперь Луиза спит в такой прекрасной квартире в окружении таких красивых вещей, и есть кто-то, кто сжал ей руку и сказал: «Я люблю тебя». И все, что они сегодня проделали — есть все то, что Луиза в Девоншире с радостью, гордостью и полным основанием была бы счастлива видеть Луизу проделывающей теперь в Нью-Йорке.

«Ты просто дура, — говорит она себе. — Вот и все».

Она, не отрываясь, смотрит на их с Лавинией фотографию, которую та выложила в Сеть.

Они в парке. Вокруг них снег, ветви деревьев и звезды, которые через этот фильтр даже нельзя отличить от городских огней.

«Мы тут такие счастливые», — думает Луиза. Может, они и были счастливы.

Все ставят под фотографией «лайки». Отец Рамилос, Гевин Маллени и даже Беовульф, а еще очень много других людей, чьи имена теперь, по крайней мере, хоть чуточку ей знакомы.

Мими Кей.

Привет мать.

Мими добавила Луизу в друзья в «Фейсбуке».

Просто супер смотришься на фотках.

Эмодзи весело подмигивающего кошачьего глаза.

Спасибо (отвечает Луиза).

(Мими ставит игривую лису с глазами-сердечками)

Там разве не классно?

(Пляшущая жаба в очках-колесах)

Да было классно спасибо.

Мы с Лавинией все время так отрывались ха-ха-ха.

Однажды даже спали там.

Легавые нас взяли, но Лавиния нас отмазала.

Ну не смехота ведь.

(Курица в клоунском гриме)

А ты не думаешь что это смехота?

(Сова с укоризненным взглядом в академической шапочке, мантии и очках)

Луиза не отвечает.

И тоже не спит.