Украденное лицо

Тара Изабелла Бертон, 2018

Лучшие подруги – богатая и бедная, Лавиния и Луиза. У Лавинии есть все: деньги, популярность, поклонники. У Луизы – ничего, кроме жажды все получить… и не важно, какую цену придется заплатить за успех. Но очень скоро Лавиния потеряет самое дорогое, что есть у человека, – жизнь. А Луиза сделает все, чтобы она продолжала жить и дальше – в глянцевой реальности Интернета, с его обманчивым правдоподобием социальных сетей и мобильных приложений. Но сколько может длиться такой обман? Как долго Луизе удастся жить двойной жизнью – виртуальной жизнью подруги и собственной, в которой она постепенно занимает место Лавинии во всем, даже в сердце ее любимого? И что случится, когда кто-то начнет задавать вопросы: куда и, главное, ПОЧЕМУ исчезла одна из самых блестящих светских львиц Нью-Йорка – города, который не спит никогда?..

Глава 1

На первую вечеринку, куда Лавиния берет с собой Луизу, она заставляет ее надеть свое платье.

— Я нашла его на улице, — рассказывает Лавиния. — Оно из двадцатых годов прошлого века.

Может, и так.

— Кто-то его просто выбросил. Вот ты веришь?

Луиза не верит.

— Наверное, решили, что это старая рухлядь. — Она надувает губы. Красит их помадой. — И именно в этом проблема большинства людей. Никто не понимает, что значат вещи.

Лавиния поправляет Луизе воротник. Надевает ей на платье пояс.

— В любом случае, как только я его увидела — Господи! Мне захотелось — ну, просто захотелось преклонить колена, понимаешь? Поцеловать землю… А католики целуют землю, или только моряки? Так вот, мне захотелось приложиться губами к тротуару, прямо на чью-то размазанную жвачку, и сказать что-то типа: «Благодарю тебя, Господи, за то, что мир сегодня обрел хоть какой-то смысл».

Лавиния пудрит Луизе щеки. Потом накладывает румяна. И говорит без умолку.

— Типа… как же это все, блин, здорово, да? Типа… Чья-то бабушка или кто-то еще умирает в каком-то неизвестном особнячке в Ист-Виллидж, где за двадцать лет никто даже носа не показывал, а потом все ее старые шмотки выкидывают на улицу, и вот на закате я такая иду по Восточной Девятой улице и нахожу платье. Меня и эту старуху, с которой я никогда не встречалась, разделяют девяносто лет, но у нас обеих есть два дивных романтических вечера, когда мы были в одном и том же платье. Ой, Луиза, ты разве не чувствуешь, как оно пахнет?

Лавиния тычет в лицо Луизе кружевами.

— В таком платье, — продолжает Лавиния, — можно и влюбиться.

Луиза делает вдох.

— И ты знаешь, что я сделала?

Лавиния рисует Луизе мушку карандашом для бровей.

— Я разделась до нижнего белья… Нет, вру, я и лифчик сняла. Разделась догола, натянула платье, а свое бросила на улице, и в этом платье шла пешком целых полночи до самого Верхнего Ист-Сайда.

Лавиния застегивает Луизе пуговицы.

Теперь Лавиния смеется.

— Пообщаешься со мной подольше, — говорит она, — и я тебе обещаю: с тобой станут происходить всякие вещи. Как они со мной случаются.

Лавиния делает Луизе прическу. Сперва хочет причесать ее, как себя: с беспорядочно и сильно взбитыми локонами. Но волосы у Луизы слишком гладкие и прямые, так что Лавиния забирает их в плотный и аккуратный пучок.

Лавиния обнимает ладонями щеки Луизы. Целует ее в лоб. И рычит.

— Господи, — выдыхает Лавиния. — Да ты красавица. Прямо не могу. Хочется тебя убить. Давай сфоткаемся.

Она достает телефон. Переводит его в режим «зеркало».

— Давай встанем на фоне павлиньих перьев, — предлагает Лавиния. Луиза становится.

— Позируй.

Луиза не знает, как это делается.

— Ой, да ладно тебе. — Лавиния машет телефоном. — Все знают, как надо позировать. Ну, вот так: чуть-чуть выгни спину вперед. Голову наклонить. Сделай вид, что ты звезда немого кино. Вот так. Так… Нет-нет, подбородок вниз. Во-о-от.

Лавиния чуть сдвигает подбородок Луизы. Фотографирует их обеих.

— Последняя фотка лучше всех, — заявляет Лавиния. — Мы классно выглядим. Отправляю фотку в пост. — Она поворачивает телефон к Луизе. — Тебе какой фильтр нравится?

Луиза не узнаёт себя.

У нее гладко причесанные волосы. Темные губы. Высокие, выступающие скулы. Она в свободном платье, у нее кошачьи глаза с накладными ресницами, и выглядит Луиза так, словно из другого века. Похоже, что она даже не совсем реальна.

— Давай возьмем «Мейфэр». Он придает скулам блеск. Господи, ты только посмотри! Ты. Только. Посмотри. Ты же красавица.

Лавиния ставит под фоткой надпись: «Схожи в презрении».

Луиза думает, что это очень остроумно.

Луиза думает: «Я сама не своя».

«И слава богу, — считает Луиза. — Слава богу».

Они берут такси до Челси. Лавиния расплачивается.

На дворе вечер 31 декабря. Луиза знакома с Лавинией десять дней. Это лучшие десять дней в ее жизни.

Дни у Луизы протекают совсем не так.

Дни у Луизы тянутся вот так: она просыпается. И сразу об этом жалеет.

Варианты: Луиза не выспалась. Она работает баристой в кофейне, которая вечером превращается в винный погребок, а также пишет заметки для сайта электронной коммерции под названием «ГлаЗам», торгующего сумочками-подделками под известные бренды, а еще подрабатывает репетитором по отборочным тестам для поступления в колледжи. Она ставит будильник, по крайней мере за три часа до того времени, когда ей нужно где-то быть, потому что живет в самой гуще района Сансет-парк в двадцати минутах ходьбы от линии метро R все в той же сданной в поднаем квартирке, кишащей тараканами, и поезда в метро ломаются через раз. Когда Луизе раз в пару месяцев звонят родители, они непременно спрашивают ее, почему она упорно отказывается вернуться обратно в Нью-Гэмпшир, где тот милейший Вирджил Брайс работает менеджером в местном книжном магазине и все время спрашивает ее новый номер телефона. Луиза непременно вешает трубку.

Она встает на весы. Луиза весит 45 кг 800 грамм (в критические дни). Она очень тщательно накладывает макияж. Подводит брови. Проверяет корни волос. Проверяет баланс карточки (шестьдесят четыре доллара тридцать три цента). Закрашивает тональным кремом выделяющиеся участки кожи.

Смотрится в зеркало.

— Сегодня, — произносит она вслух (когда-то один психоаналитик сказал ей, что подобные вещи всегда лучше проговаривать вслух), — первый день моей оставшейся жизни.

Заставляет себя улыбнуться. Это психоаналитик ей тоже рекомендовал.

Двадцать минут Луиза идет пешком до метро. Не обращает внимания на уличного приставалу, каждое утро спрашивающего, как пахнет ее киска, хотя он, наверное, единственный человек в мире, которого она регулярно видит. Пока едет до Манхэттена, она рассматривает свое отражение в темном вагонном окне. В те времена, когда Луиза была уверена, что станет великой писательницей и оставит значимый след в истории, она брала с собой блокнот и писала в поезде рассказы, но теперь она слишком устает и, скорее всего, никогда не станет писательницей. Так что она читает в телефоне зубодробительные статейки с ресурса «Мужененавистничество», а иногда наблюдает за людьми (Луиза любит наблюдать за людьми, это ее успокаивает: когда много времени сосредоточиваешься на неприятностях других людей, меньше переживаешь по поводу собственных проблем).

Луиза отправляется работать баристой или в «ГлаЗам», или же дает урок по отборочным тестам.

Больше всего ей нравятся уроки. Когда она говорит с тщательно поставленным восточным произношением, собирает в пучок очень аккуратно покрашенные белокурые волосы и тонко намекает на то, что училась в Девоншире, штат Нью-Гэмпшир, Луиза получает восемьдесят долларов в час плюс удовольствие от того, что кого-то обдурила. Вот если бы Луиза и вправду обучалась в Девонширской академии, подготовительной школе-интернате, а не просто в муниципальной средней школе, она бы получала в час двести пятьдесят долларов, но родители, способные платить подобные деньги, всегда очень тщательно проверяют резюме репетиторов.

Луиза заканчивает работу.

Она смотрится в зеркальце в телефоне, причем несколько раз, чтобы убедиться, что она еще жива. Заходит на сайт знакомств, хотя очень редко отвечает тем, кто ей подходит. Был один парень, который в Сети казался настоящим феминистом, но выяснилось, что он практикует ни к чему не обязывающие случайные связи. А у другого частенько случались заскоки, которые почти всегда казались ей граничащими с оскорблениями. А вот один попался по-настоящему классный, но он два месяца писал в ее профиле от ее имени. Иногда Луиза подумывает, не начать ли встречаться с кем-то новым, но это кажется еще одним способом, чтобы потенциально облажаться.

Иногда, если Луизе за неделю заплатят наличными, она отправляется в шикарный бар в гостиницах «Клинтон» или «Ривингтон», или же куда-нибудь в Верхний Ист-Сайд.

Она заказывает лучший напиток, который может себе позволить (Луиза, вообще-то, совсем не может позволить себе выпивать, но даже она иногда заслуживает милых развлечений). Она очень-очень медленно его потягивает. Если она не поужинает (Луиза почти никогда не ужинает), то захмелеет сильнее, что приятно, поскольку, когда Луиза выпивши, она забывает непреложный факт, что однажды испортит все и вся, если еще этого не сделала. Может, оттого, что она почти сразу же лишается работы, и ее отовсюду выгоняют, или же она толстеет на восемь килограммов, потому что слишком устает, чтобы делать зарядку, и потом даже уличный приставала не захочет ее трахнуть. Или же оттого, что она заработает рак горла от бесчисленного количества раз, когда заставляет себя выблевывать съеденное, или потому, что она подхватит более редкую и экзотическую форму рака, так как постоянно красит волосы в ванной без вентиляции. Или же она облажается, разблокировав Вирджила Брайса в социальных сетях. Или заведет отношения, в которых человек, кажущийся хорошим на сайте знакомств, захочет спасти ее. Или задушить. А она станет делать все, что он ей скажет, потому что другой способ облажаться — это умереть в одиночестве.

Она ждет, пока протрезвеет (другой вернейший способ облажаться — стать одинокой пьяной женщиной вечером в Нью-Йорке), а потом едет на метро домой. И хотя Луиза больше уже не пишет в блокноте, если она еще достаточно «подшофе», чтобы ощущать, что конец света случится не вдруг, она говорит себе, что завтра, когда ее чуточку отпустит усталость, она все-таки напишет рассказ.

Говорят, что если к тридцати годам ты в Нью-Йорке ничего не достиг, то так ничего и не достигнешь.

Луизе двадцать девять.

Лавинии двадцать три.

Знакомятся они вот как.

Сестре Лавинии Корделии шестнадцать лет. Она учится в Нью-Гэмпшире в подготовительной школе-интернате, не в Девонширской академии, а в одном из конкурирующих заведений. Приехала домой на рождественские каникулы. Их родители живут в Париже. Лавиния обнаружила одну из рекламных листовок Луизы («Нужен репетитор по отборочным тестам? Есть такой!») в книжном магазине на углу Девяносто третьей улицы и Мэдисон-авеню, который устраивает рождественскую вечеринку с бесплатным шампанским, куда Луиза три года стремится попасть, хоть и далеко живет, чтобы просто выпить забесплатно, посмотреть на богатые, счастливые семьи и самой почувствовать себя богатой и счастливой.

— Боюсь, что я ничегошеньки не знаю, — говорит Лавиния по телефону. — Но Корди — просто умница. И я уверена, что испорчу ее, если только мне кто-то не помешает. Ну, вы понимаете, о чем я. Благотворное влияние. В любом случае она пробудет здесь еще неделю, прежде чем отправится на Рождество в Париж, мы уже просмотрели все диски с фильмами Ингмара Бергмана, что нашлись в доме, и сейчас меня просто распирают идеи, как уберечь ее от воздействия улицы. Я смогу вам заплатить. Вы мне скажите, сколько люди платят за подобные вещи?

— Сто пятьдесят в час, — отвечает Луиза.

— Годится.

— Приступлю сегодня вечером, — говорит Луиза.

Лавиния живет в занимающей целый этаж квартире в особняке на Семьдесят восьмой улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Добравшись до крыльца со ступенями, Луиза слышит, как из раскрытого окна ревет какая-то опера, а Лавиния фальшиво подпевает, и именно так Луиза догадывается, что Лавиния обитает на втором этаже, даже не глядя в надписи рядом со звонками.

Во всех оконных ящичках у Лавинии цветы. И все завядшие.

Лавиния открывает дверь, облаченная в черное платье без рукавов, целиком сшитое из перьев. У нее длинные, до пояса, волосы. Растрепанные, жесткие, она несколько дней их не расчесывала, но они такого белокурого оттенка, которого Луиза долго добивалась, экспериментируя с красками для волос из ближайшей аптеки. Вот только это ее естественный цвет. Она невысокая, но худая (Луиза пытается вычислить, насколько именно худая, но мешают перья), и она впивается в Луизу таким пронзительным взглядом, что та машинально отступает назад, чуть не налетев на вазу с завядшими лилиями.

Лавиния этого не замечает.

— Слава богу, вы приехали, — произносит она.

Корделия сидит в столовой. Волосы у нее заплетены в толстую косу с лентами и шпильками. Она не отрывает глаз от книги.

Все стены увешаны старинными ручными веерами. Еще на стене висит вышитый золотом восточный халат, напудренный парик красуется на голове манекена с нарисованными губной помадой чертами лица. Повсюду комнату украшают раскрашенные карты таро — Верховная Жрица, Крепость, Глупец — в ржавых рамках стиля ар-нуво. Стены выкрашены в благородный ярко-синий цвет, кроме лепных украшений, которые Лавиния сделала золотыми.

Лавиния целует Луизу в обе щеки.

— Убедитесь, что в десять вечера она ляжет спать, — говорит она и уходит.

* * *

— Вот так она поступает.

Корделия наконец отрывает глаза от книги.

— Вообще-то, она не такая уж и рассеянная, — продолжает она. — Таково ее чувство юмора. Она думает, что это забавно — поддразнивать меня. И вас.

Луиза ничего не отвечает.

— Извините, — говорит Корделия. — Я уже начала заниматься. — При улыбке уголки губ у нее изгибаются.

Она заваривает Луизе чай.

— Можете выпить с шоколадом и ванилью или же с фундуком, корицей, грушей и кардамоном, — предлагает она. — Нормального чая у Винни нет.

Она подает его в замысловато расписанном заварочном чайнике («Он из Узбекистана», — объясняет Корделия. Луиза не уверена, шутка это или нет). Она ставит на стол поднос.

Корделия забывает чайную ложку, хотя в сахарнице ложка есть, но после второй чашки Луиза понимает, что если она помешает чай, то намочит ложку и испортит сахар. Если она оставит ложку сухой, сахар осядет на дно чашки.

Луиза потягивает чай без сахара. Она на секунду задумывается, не попросить ли еще ложечку, но нервничает при одной мысли об этом, поэтому вообще ничего не говорит.

Они выполняют тесты по семантике: какая разница между словами «тусклый», «лаконичный» и «скорбный»? По математике: все виды египетских треугольников и плоскостные фигуры различных начертаний. Корделия верно отвечает на все вопросы.

— Я собираюсь в Йельский университет, — говорит она так, словно это уже решено. — А потом в университет при римском понтификате для получения степени по теологии. Я намереваюсь стать монахиней.

Затем:

— Извините.

— За что?

— Я вас подначиваю. Не надо этого делать. Хочу сказать… я действительно хочу стать монахиней. Но даже и так.

— Ничего страшного, — отвечает Луиза.

Она выпивает еще чашку несладкого чая с фундуком, корицей, грушей и кардамоном.

— Я чувствую себя виноватой, — продолжает Корделия. — В том, что держу вас здесь. Вообще-то, репетитор мне не нужен. Не огорчайтесь… я в том смысле, что вы прекрасно знаете свое дело. Извините. Просто… я все это уже знаю. — Она пожимает плечами. — Может, Винни и вправду очень хочет, чтобы вы были моей сиделкой. Только… к десяти она не вернется.

— Ничего страшного, — отвечает Луиза. — Полагаю, ты сама знаешь, когда тебе ложиться спать.

— Дело не в этом. — Корделия снова улыбается своей странной полуулыбкой. — Винни же за все платит.

Корделия с Луизой молча сидят на диване до шести утра. Корделия надевает домашний халат, покрытый кошачьей шерстью (кошки нигде не наблюдается), и читает изданную в бумажной обложке книгу Джона Генри Ньюмена «Апология своей жизни». Луиза углубляется в завлекательные статейки с портала «Мужененавистничество» у себя в телефоне.

Она очень устала, но хочет получить четыреста пятьдесят долларов куда сильнее, чем хочет спать.

Лавиния возвращается домой на рассвете, укутанная в перья.

— Ужасно, просто ужасно извиняюсь! — восклицает она. На пороге она спотыкается. — Разумеется, я оплачу часы. Каждый час. До единого.

Она защемляет юбку дверью. Юбка трещит.

— Господи.

Перья рассекают воздух, падая на пол.

— Всех милых птенчиков, — причитает Лавиния. Она становится на четвереньки. — Как? Всех моих милых птенчиков и их наседку?

— Я воды принесу, — говорит Корделия.

— Это дурной знак. — Лавиния падает, уже смеясь, зажав в руке черное перо. — Он означает смерть!

Луиза вытаскивает из-под двери разлетевшиеся перья.

— Нет, не надо! Пусть лежат!

Лавиния хватает Луизу за запястья и втаскивает внутрь.

— Оно погибло благородной смертью. — Лавиния икает. — Это платье… оно пало в битве. — Волосы ее расстилаются по полу до самого дорожного кофра, который она превратила в журнальный столик. — И в какой битве! Ой… как вас зовут, простите?

— Луиза.

— Луиза! — Лавиния снова дергает ее за руку, но уже весело. — Как Лу Саломе (Луиза не знает, кто это). Луиза! У меня была прекрасная, прекраснейшая ночь на свете. Просто дивная ночь. Понимаете?

Луиза вежливо улыбается.

— Не понимаете?

Луиза мнется.

— Я снова во все верю, Луиза! — Лавиния закрывает глаза. — В Бога. И в славу. В любовь и в пыль со звезд… Господи, я обожаю этот город.

Корделия ставит на дорожный кофр стакан воды.

Но Лавиния пробирается к дивану. Она полна блаженства и потемнела от блеска, и посветлела от иного сияния, а Луиза не знает, что сделать или сказать, чтобы понравиться Лавинии, но она научилась наблюдать за людьми и знает, что им нужно. Поэтому, как всегда, она находит нужное начало:

— Знаете, я могу его зашить.

Лавиния садится.

— Что зашить?

— Это же только кайма. Я могу пришить ее обратно. Если у вас найдутся иголка с ниткой.

— Иголка с ниткой? — Лавиния глядит на Корделию.

— У меня в комнате, — отвечает Корделия.

— И вы можете его зашить?

— В смысле… если вы захотите.

— Если я захочу? — Лавиния подбирает юбки. — Лазарь, восстань из мертвых. — Она собирает их на коленях. — Явился я сказать тебе! — Отдергивает руки назад. — Ой, я очень-очень!.. Извините.

— Не стоит, — говорит Луиза.

— Я знаю… знаю… вы, наверное, считаете меня посмешищем.

— Я не считаю вас посмешищем.

— Вы уверены?

Луиза не знает, каких слов ждет от нее Лавиния.

— В смысле…

Лавиния даже не ждет окончания фразы:

— Вы меня не осуждаете?

— Я вас не осуждаю.

— Вы уверены?

Луиза отвечает очень медленно:

— Да, я уверена.

— Ну, нас… Нас было-то всего ничего. Я, отец Ромилос и Гевин. Гевин — самовлюбленный социопат. Он как-то сам мне говорил. Чудеснейший на свете человек, но, строго говоря, самовлюбленный социопат. Так вот, мы решили посмотреть, можно ли проникнуть в Ботанический сад. И оказалось, что можно! Глядите!

Она показывает Луизе фотографию. Лавиния, православный священник и лысый мужчина в водолазке полулежат на живой изгороди.

— Отец Ромилос — это который в рясе, — поясняет она.

— А там в это время года даже есть какие-то цветы? — Возвращается Корделия со швейными принадлежностями. Она протягивает их Луизе.

— Больше всего на свете обожаю куда-нибудь проникать! Это так бодрит и оживляет — стать кем-то, кем тебе быть нельзя. Однажды мы попались, нам пришлось заплатить жуткий штраф в зоопарке при Центральном парке, но зато сколько всего! Ой, вот только не смотрите на меня так.

— Как?

Луиза пришивает кайму. Она даже глаз не поднимает.

— Как будто вы думаете, что я — полный ужас.

— Я так не думаю, — отвечает Луиза.

А думает она вот что:

«Лавиния ничего не боится».

— Я не упилась, понимаете? — говорит Лавиния. Она взмахивает волосами — своими длинными, жесткими, дивными волосами — и они падают на плечо Луизе. — Клянусь. Знаете, что сказал Бодлер?

Луиза делает на кайме очередной стежок.

— Бодлер сказал, что нужно упиваться. Вином. Поэзией. Добродетелью — чем понравится. Но упиваться.

— Винни упивается добродетелью, — замечает Корделия.

Лавиния фыркает.

— Это всего лишь просекко, — оправдывается она. — Даже Корди пьет просекко. Мама нас заставляет.

— Презираю алкоголь, — подмигивает Корделия Луизе, собирая с диванных подушек остатки перьев. — Это порок.

— Господи, вот вас она не достает? — Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. — Бьюсь об заклад, что ты даже в Бога не веришь, верно, Корди? Вот так она целый год гундит — верите, нет? А до этого она была вегетарианкой. А… Боже мой, да вы просто талант!

Она замечает пришитую Луизой на место кайму.

— Вы костюмер? У меня есть подруга-костюмер. Каждый год она сооружает для венецианского карнавала костюмы восемнадцатого века.

— Я не костюмер.

— Но шить же вы умеете.

Луиза пожимает плечами:

— Много кто шить умеет.

— Никто шить не умеет. А что еще вы умеете?

Этот вопрос застает Луизу врасплох.

— Не очень много.

— Не врите мне.

— Что?

— Вы особенная. У вас на лбу печать гения. Я ее разглядела — как только вас увидела. И вы… Вы тут с Корди дежурили, так ведь? Всю ночь. Вот это что-то.

Луиза никакая не особенная. Она это знает. И мы это знаем. Ей просто нужны четыреста пятьдесят долларов.

— Вы актриса? Для актрисы вы достаточно красивая.

— Я не актриса. (Для актрисы Луиза недостаточно красивая.)

— Художница?

— Нет.

— Тогда вы писательница!

Луиза теряется.

Она теряется потому, что вообще-то нельзя называть себя писательницей, если не написала ничего, что бы кому-то понравилось, и тебя напечатали. Если ты даже не написала того, что тебе понравилось бы самой предложить кому-то для публикации. Если в Нью-Йорке слишком много писателей-неудачников, над которыми смеются. Но она теряется достаточно долго, прежде чем ответить «нет», чтобы Лавиния за это ухватилась.

— Я так и знала! — Она хлопает в ладоши. — Так и знала! Конечно же, вы писательница. Вы — женщина слов. — Она быстро перебирает карточки со словами: облегчать, отстаивать, одобрять. — И не стоило мне в этом сомневаться.

— Ну, в смысле…

— А что вы написали?

— Ну, знаете… немного. Всего-то пару рассказов и так, по мелочи.

— О чем они?

Теперь Луиза боится по-настоящему.

— Ой, понимаете… О Нью-Йорке. О девушках в Нью-Йорке. Что все пишут. Ерунда всякая.

— Не смешите меня! — Лавиния впивается горящими и сверкающими глазами. — Нью-Йорк — величайший в мире город! И, конечно же, вам хочется о нем написать!

Рука Лавинии так крепко сжимает ее запястья, Лавиния смотрит на нее так пристально и хлопает глазами так невинно, что Луиза не может заставить себя обмануть ее ожидания.

— Вы правы, — отвечает Луиза. — Я писательница.

— Я никогда не ошибаюсь! — хвастается Лавиния. — Корди говорит, что у меня какое-то чутье на людей: я всегда чувствую, что человек окажется интересным. Это как телепатия, но с поэтическим привкусом — от этого что-то случается. — Она, как кошка, растягивается на диване. — Знаете, я ведь тоже писательница. В том смысле… Сейчас вот работаю над романом. А вообще-то я в творческом отпуске.

— В творческом отпуске?

— От колледжа! Вот поэтому я и здесь. — Она пожимает плечами. — Живу в запустении, сами видите. Я взяла год, чтобы закончить роман. Но проблема моя в том, что во мне совершенно нет дисциплины. Я не такая, как Корди. Она прямо умница. — (Корди снова, не отрываясь, читает своего Ньюмена). — Я просто хожу по вечеринкам. — Лавиния зевает, долго и со вкусом. — Бедная Луиза, — произносит она. — Я вам весь вечер испортила.

В окна пробивается свет.

— Все нормально, — отвечает Луиза. — Не испортили.

— Ваш дивный пятничный вечер. Ваш дивный зимний пятничный… и прямо в праздники. У вас, наверное, планы были. Рождественская вечеринка, верно? Или свидание.

— Не было у меня свидания.

— А что вы тогда планировали? Прежде чем я все напрочь расстроила?

Луиза пожимает плечами:

— Не знаю. Собиралась домой. Может, телевизор посмотреть.

По правде говоря, Луиза планировала выспаться. Сон — самое соблазнительное, что может прийти ей в голову.

— Но ведь Новый год на носу!

— Вообще-то я редко куда выхожу.

— Но это же Нью-Йорк! — таращит глаза Лавиния. — А нам всего-то двадцать с небольшим!

Куда-то выходить — дорого. Так долго возвращаться домой. И за все надо платить. Слишком холодно. На станциях метро — лужи. Такси она себе не может позволить.

— Пойдемте со мной, — заявляет Лавиния. — Я поведу вас на вечеринку!

— Прямо сейчас?

— Конечно же, не сейчас, глупышка — я что, спятила? В гостинице «Макинтайр» устраивают встречу Нового года — это будет просто класс. Собираются задать лучшую из всех вечеринок. И я вам должна. За все те лишние часы — я вам должна проценты.

— Ты должна ей сто пятьдесят в час. — Корделия подает голос из кресла. — С семи до… — Она смотрит на часы. — До семи.

— Вот ведь блин! — Лавиния ругается так резко, что Луиза вздрагивает. — Я все наличные отдала уличному музыканту. Он играл «Нью-Йорк, Нью-Йорк» у эстрады в парке. «Мы очень устали и развеселились».

Она садится прямо.

— Вот теперь вы просто должны пойти, — заявляет она. — Если мы с вами больше не увидимся, я не смогу расплатиться с вами за работу.

Она так восторженно улыбается.

— Я должна вам больше, чем деньги, — продолжает она. — Я должна вам самую дивную ночь вашей жизни.

* * *

Это первая вечеринка, куда Лавиния ведет Луизу, и самая лучшая, та, к которой Луиза не перестанет мысленно возвращаться. Она отправляется туда в платье Лавинии из 1920-х годов (на самом деле это копия, сделанная в 1980-х годах и купленная в магазине, но Луиза этого не знает), которое она нашла на улице, потому что подобные вещи все время происходят с людьми вроде Лавинии Вильямс.

Гостиница «Макинтайр» — вообще-то, не совсем гостиница. Это нечто среднее между складом, ночным клубом и сценической площадкой в Челси. На шести этажах — примерно сто помещений. Половина из них убрана под гостиничные номера с привидениями из Великой Депрессии, но на верхнем этаже еще есть лес и целый сумасшедший дом, где Офелия лишается рассудка (там также ставят «Гамлета», но полностью без текста). И Луиза узнаёт, что актеры иногда заводят вас в потаенные спальни или часовни, целуют вас в щеку, в лоб или в губы, однако билеты стоят по сто долларов на одно лицо (и это без учета чаевых в гардеробе и десятидолларовой наценки при предварительном заказе), так что Луиза никогда там не была, чтобы лично в этом убедиться.

Иногда по вечерам, по дивным, особенным вечерам, там дают костюмированные приемы с открытым до утра баром и маскарадом по принципу «поцелуй-маска-я-тебя-знаю», когда все наряжаются и разбредаются по лабиринту связанных между собой комнат, когда на каждом этаже — своя звуковая система, и даже в сумасшедшем доме все ванные полны людьми, занимающимися любовью.

Раньше Луиза никогда не была на подобных вечерах.

Не волнуйтесь. Побывает.

Вот что происходит в «Макинтайре» в том порядке, что имеет для Луизы какой-то смысл: красный бархат, страусовые перья, бокалы с шампанским, люди в больших очках с надписью «С Новым 2015 годом!», люди, делающие селфи, женщина в платье с оголенной спиной, украшенном блестками, поющая песню Пегги Ли «И это все, что есть?», делающие селфи люди. Лавиния. Женщина в смокинге. Мария-Антуанетта. Кто-то в костюме укротителя львов. Лавиния.

Люди в строгих вечерних костюмах. Люди в собственных, а не взятых напрокат вечерних костюмах. Люди в корсетах. Люди в женском белье. Лавиния.

Мужчина в рясе («Не говори ему, что я тебе все рассказала, но он на самом деле расстрига»). Женщина ростом метр восемьдесят, одетая лишь в накладки на соски и перья с самым резким нью-йоркским прононсом, который Луизе доводилось слышать («В стриптизе ее зовут Афина Мейденхед. Ее настоящего имени я не знаю»). Лысый мужчина в черных джинсах в обтяжку и водолазке — единственный без костюма, который, похоже, этого не замечает («Это Гевин. Он ведет электронные таблицы на всех женщин, с которыми встречается»). Лавиния.

Лавиния танцующая. Лавиния пьющая. Лавиния, делающая очень много фоток, тащащая Луизу за собой, прижимающаяся так близко, что Луиза слышит запах ее духов. Делают их для Лавинии, как Луиза однажды узнает, в китайском заведении на Восточной Четвертой улице, и пахнут они лавандой, табаком, инжиром, грушами и всеми красотами мира.

Пегги Ли поет строчку «И это все, что есть в огне?», Луиза осушает бокал шампанского, словно это рассол, и тут же начинает нервничать, потому что когда она пьет, она перестает сосредоточиваться на том, как бы не облажаться, а перестав сосредоточиваться, Луиза лажает больше всего, но Лавиния обнимает ее за талию, а другой рукой едва не опрокидывает бутылку джина «Бомбей Сапфир» прямо в переполненный рот Луизы. И хотя Луиза не из тупых, она научилась наблюдать за людьми и очень осторожна — всегда настороже! — давящая ей на спину рука Лавинии заставляет ее подумать, что если конец света и наступит, то он вполне может случиться сегодня вечером.

— Друзья! Римляне! Соотечественники! Принесите еще джина!

Лавиния. Лавиния. Лавиния.

Когда Луиза жила в Нью-Гэмпшире, она часто представляла, что, попав в Нью-Йорк, станет ходить на такие вот вечеринки.

Когда они с Виргилом Брайсом стояли на железнодорожном мосту и она просила потрогать ее за грудь, а он великодушно соглашался, они говорили о том, как им вместе сбежать из дома (ему хотелось жить в Колорадо и иллюстрировать комиксы-манга), и он напоминал ей, как жесток мир, а она пыталась ему объяснить, что Нью-Йорк ни на что не похож.

Не важно, такая уж ли ты особенная, говорила она, или даже ты не очень красивая, пусть и по стандартам Девоншира, штат Нью-Гэмпшир, главное — уметь хотеть. Город подхватит тебя и вознесет к небесам навстречу твоим затаенным надеждам и желаниям. Каждый праздник каждым вечером в этом огромном, сверкающем и сияющем городе заставит тебя чувствовать себя так, словно ты — единственная во всем мире, и к тому же самая неповторимая и любимая.

Мы с вами, конечно же, знаем правду.

Мы знаем, как легко все подстроить. Всего-то и нужно: приглушенный свет, пара танцовщиц с накрепко приклеенными по краям корсетов дешевенькими перьями, а еще — заставить людей пить дальше.

Но девушки вроде Луизы этого не знают. Пока не знают.

Это самая счастливая Луиза за всю ее жизнь.

Девять часов. Лавиния, Луиза, Гевин Маллени, отец Ромилос, Афина Мейденхед и множество других безымянных людей танцуют чарльстон прямо на сцене под люстрой размером с жирафа.

— А нам на сцену-то можно? — спрашивает Луиза, но Лавиния не слышит ее за грохотом музыки. Два воздушных гимнаста сплетаются телами, задевая хрустальные висюльки люстры, Афина сбросила свои перья, и между ее кожей и потом остальных нет ничего, кроме двух накладок на соски и покрова на причинное место в форме луны.

— Решительность Нового года! — ревет Лавиния. — Пусть все решится: мы осушим чашу до дна.

Платье у Лавинии съехало с плеча, показалась грудь. А ей все равно.

И тут две руки закрывают Луизе глаза. Кто-то целует ее в шею.

— Угадай, кто это? — шепчет она, дыша Луизе в ключицу.

Луиза резко оборачивается.

Девушка очень растеряна.

— Но…

— Мими? — Лавиния прекращает танцевать. Она не улыбается.

— Но-твое-платье. — Голос у девушки громкий, монотонный и неестественный, словно она произносит реплику из пьесы по школьной программе. — Я думала, — смеется она. Смех такой же неестественный и такой же громкий. — Ты-понимаешь? — На ее губах повисает отчаянная улыбка. — Она-взяла-твое-платье!

Никто не произносит ни слова.

— Извини-я-опоздала, — продолжает она. — Сеанс-очень-затянулся. А-потом-я-не-могла-найти-изящное-нижнее-белье.

И снова никакой реакции.

— Он-говорит-что-у-меня-невротическая-депрессия.

Оглушительно гремит музыка. Девушка наклоняется поближе. Она очень напряженно мигает.

— Я-сказала: Он-говорит-что-у-меня-невротическая-депрессия.

Ничего. Ни даже кивка.

— Знаешь-ее-даже-в-справочнике-нет.

Отец Ромилос виновато кивает в ее сторону, и это даже хуже, думает Луиза, чем если бы ее вообще никто не узнал.

Самое плохое то, что она по-прежнему улыбается.

Даже когда подходит к Лавинии. Даже когда Лавиния отшатывается от нее.

— Я по тебе скучала, — произносит она.

Девушка быстро бросается к Луизе.

— Это я, — говорит она. — Я.

— Что?

— Мими, — отвечает та, словно Луиза должна ее знать.

— А-а, — произносит Луиза.

Мими протягивает ей телефон. Обвивает руками шею Лавинии.

— Сфоткай нас!

Лавиния не улыбается.

Мими выхватывает у Луизы телефон. Быстро пролистывает фотографии.

— Мы прекрасно смотримся, — заявляет она. — Я их все выложу.

Теперь уже десять часов. Теперь светит полная луна.

— Пообещай мне кое-что, — говорит Лавиния. Они курят на крыше, они внутри живой изгороди, лабиринта или чего-то, заполненного розовыми кустами, которые еще цветут, несмотря на мороз. Луиза понятия не имеет, как они сюда попали.

— Я хочу как следует встретить 2015 год. Хочу, чтобы все было, как надо. Хочу, чтобы этот год выдался лучше прошедшего. — Она выдыхает дым. — Должен выдаться. (Здесь больше никого нет, ни Мими, ни Гевина, ни отца Ромилоса, ни Афины Мейденхед, но Луиза не помнит, что как-то с ними прощалась.)

— Конечно, — соглашается Луиза.

— Я хочу ночью почитать с тобой стихи.

Сначала Луиза решает, что Лавиния шутит. Но та сжала губы и не улыбается: такой серьезной Луиза ее еще не видела.

— Только не дай мне забыть, ладно?

— Ладно, — отзывается Луиза.

— Обещаешь?

— Да, — говорит Луиза. — Обещаю.

Луиза не может вспомнить ни одного стихотворения.

Лавиния достает из сумочки ручку. Пишет у себя на руках: БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! Буквы выходят вкривь и вкось. Еще пишет то же на руках у Луизы.

— Вот, — говорит Лавиния. — Теперь мы не забудем.

Они вместе глядят на город. На небе так много звезд, хоть Луиза и знает, что некоторые из них наверняка просто нью-йоркские огни.

— Эй, Луиза? — Лавиния выдыхает спиральки дыма.

— Да?

— А ты что загадала в Новый год?

Луиза много чего загадала: поменьше есть, похудеть, побольше зарабатывать, найти работу получше, написать рассказ, наконец-таки написать рассказ, написать, блин, рассказ и куда-нибудь его послать, если хватит сил, перестать читать «Мужененавистничество» в четыре часа ночи, когда не спится, хоть иногда почитать бумажную книгу, может, может, написать, блин, рассказ.

— Не знаю. (Стать менее занудной — добавим.)

— Да перестань — мне-то уж можно сказать!

Она говорит как будто от души. Говорит так, будто Луизе ничего не угрожает.

Луизе хочется ей верить.

— Да глупости одни, — отвечает Луиза.

— А вот и не глупости! Ставлю сотню, что не глупости.

Строго говоря, Лавиния должна Луизе от четырехсот пятидесяти до тысячи восьмисот долларов в зависимости от того, считает ли Луиза часы, проведенные с Корделией в ожидании, пока Лавиния вернется домой, но Луиза больше ничего не считает.

— Я хочу послать один из рассказов. Если хорошо получится.

Луиза очень боится, что после этих слов ей придется так и поступить.

— В журнал?

— Да.

— А ты раньше их не посылала?

— Нет. То есть да. Но много лет назад.

— Держу пари, что они блестящи, — заявляет Лавиния. — Бьюсь об заклад, что они гениальны. Спорю на всё, что все тебя полюбят.

— Да ладно, это не…

— Не перечь мне. У меня предчувствие. Я это знаю. — Лавиния откидывает свои бесконечные волосы.

— А ты что решила?

Лавиния стряхивает с сигареты последний горячий пепел.

— Да то же, что и каждый год. То же, что стану решать, пока не умру. — Она глубоко и сладко вздыхает. — Я хочу жить, — произносит она. — В смысле жить, жить по-настоящему. Знаешь, что говорит Оскар Уайльд?

Луиза не знает, но догадывается, что что-то афористичное.

— Он говорит: «В работу я вкладываю талант, а в жизнь — гений». Вот и я того же хочу. Или, может, ты думаешь, что это банально? — Она едва не выплевывает последнее слово.

— Нет-нет!

— Наверное, банально. Ну и плевать. Мне все равно. Вот чего я хочу.

* * *

Теперь уже одиннадцать часов. Теперь она снова на танцполе, и все на танцполе целуются между собой. Все, кроме Лавинии, стоящей по центру в лучах софита и танцующей в одиночестве.

— Какой-классный-заводной-вечер.

Помада у Мими размазана по лицу. И подводка для глаз — тоже.

— Идем же! — Она тянет Лавинию за рукава. И по-прежнему говорит отрывисто, как начинающая актриса. — Шампанского выпьем! — восклицает Мими. — И селфи сделаем!

И тут Луиза понимает, что же такого непонятного в этой странной, почти фарсовой речи Мими.

Она пытается говорить, как Лавиния.

Лавиния не улыбается.

— Мы уже сделали селфи.

Мими улыбается с отчаянной мольбой в глазах.

— Так сделаем еще разок!

Она прижимается к Лавинии и выставляет перед собой камеру. Целует Лавинию, измазав ей щеку помадой.

— Господи, Мими!

— Блин, я там с закрытыми глазами. Давай-еще-разок-ага?

Рука у нее гуляет туда-сюда. Все фото получаются смазанными.

— Ладно, хватит с нас.

— Ну, еще одну! Одну!

Мими продолжает цепляться за Лавинию, прижимаясь к ней грудью и норовя поцеловать.

— Ну, еще одну, давай!

Она тянет Лавинию за рукав. И отрывает его.

Луизе не верится, как громко трещит ткань.

— Мать твою, Мими, ты не знаешь, когда пора, блин, уходить?

Взгляд Лавинии просто ужасен.

Глаза Мими наполняются слезами. Она все еще улыбается.

— Ну же, — скулит Мими, как собачонка. — Такой классный вечер. Разве нет? Нет?

— Ты напилась, Мими. Езжай домой.

Мими уходит.

* * *

Через час Мими выкладывает в Сеть все свои фото того вечера. На каждом стоит тэг «Лавиния».

«Я и бакалавр гуманитарных наук», — пишет она с эмодзи лисы, крутящей хула-хуп девушки и кувыркающегося автомобиля, словно кто-то еще знает, что такое «бакалавр гуманитарных наук».

Теперь музыка грохочет так, что никого не слышно, если не наклониться на расстояние поцелуя, теперь мы танцуем, теперь все мы стоим по четверо на одной из приподнятых колонн в двух метрах над толпой, и вот стоит Лавиния, задрав подбородок и расправив плечи, словно богиня.

Теперь опустили большие часы, теперь все кричат «да-да!», теперь Лавиния стоит и осматривает толпу сверкающим, почти горящим взглядом.

— Что такое?

Лавиния ей не отвечает.

— Ты ищешь Мими?

Лавиния все смотрит и смотрит, а Луиза пытается проследить за ее взглядом, но ничего не видит, кроме парочки незнакомых ребят в вечерних костюмах, фоткающих все вокруг. И тут ее словно током ударяет, Лавиния впивается ногтями ей в запястье, Луиза спрашивает: «Что такое?», но теперь она уже так пьяна, что, когда к ней поворачивается Лавиния, Луиза уже забывает, о чем же хотела спросить.

Лавиния хватает Луизу за плечи.

— Надо прыгать, — говорит она.

— Что?

— Мне. Тебе. Надо.

— Ты хочешь поехать по головам?

Никто не ездит по головам. В реальной жизни.

Но здесь — жизнь не реальная.

— А что может случиться еще хуже?

Одна минута до полуночи.

— Верь мне, — говорит Лавиния. — Прошу тебя.

* * *

Десять… девять…

Теперь Луиза вспоминает все, чего она боится.

Она вспоминает, что у нее нет медицинской страховки, и если она что-нибудь сломает, то не сможет заплатить за лечение, что ей завтра на работу, и она не может улизнуть, даже если бы и смогла бы (восемь). Она даже не очень хорошо знает Лавинию и не должна ей верить, потому что новые люди обычно разочаровывают, если не что похуже (семь). И хотя Лавиния смотрит на нее с таким восхищением, Луиза ей чужая, а самый верный способ облажаться — это открыться другому человеку (шесть). И она не может позволить себе глупости, ведь глупость, как и счастье — это роскошь, но сердце у нее колотится так быстро, словно оно — колибри, которая выбьет из себя все дыхание (пять) и умрет до полуночи. Но впервые за все время, что она помнит, Луиза счастлива, и она не пожалеет ударов сердца, если придется, чтобы чувствовать себя вот так (четыре), потому что, в конце концов, ей хочется на свете только одного — быть любимой и (три, два, один).

Толпа подхватывает их.

Так много людей, они держат ее за талию, за бедра и за спину, и Луиза не боится. Она знает, просто знает, что ей не дадут упасть. Знает, что им можно довериться, потому что они все вместе, и все возвышенно и буйно пьяны, и хотят, чтобы она плыла над ними, как хочет того и она, потому что так прекрасно реять так высоко, и они желают быть частью этого полета.

Лавиния тянется к ней над головами толпы и улыбается, она так далеко и вот уже близко, еще ближе, а потом совсем близко, чтобы схватить Луизу за руку и крепко ее сжать.

Уже почти рассвело.

Все высыпают на улицу. Скидывают обувь. Девчонки шагают босиком по льду. Таксисты берут по сто долларов с пассажира, чтобы довезти всего-то до Верхнего Ист-Сайда.

* * *

Луиза успевает немного протрезветь. Она чувствует, что стерла ноги, но слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание. Она кутается в пальто, недостаточно элегантное для того, чтобы оправдать свою легкость, и ежится от порывов ветра, а Лавиния, не задумываясь, вызывает такси, хотя в этот час срочный вызов, наверное, стоит сумасшедших денег.

— Куда мы едем?

Лавиния подносит палец к губам.

— У меня для тебя сюрприз.

Такси везет их по Вест-Виллидж, Нижнему Ист-Сайду и через Бруклинский мост.

— Тебе этого хотелось? — Лавиния закутывается в огромных размеров шубу. Она очень сосредоточенно мигает, глядя на Луизу.

— Чего?

— Праздника. Именно этого?

— Да, — отвечает Луиза. — Было просто чудно!

— Вот и хорошо. Я рада. Хотелось сделать тебя счастливой.

Такси едет мимо реки.

— Подумать только, — говорит Лавиния. — Сейчас ты могла бы спать у себя дома.

Сейчас Луизе надо бы спать у себя дома.

— Но вместо этого… — Лавиния открывает окно. Ветер хлещет их по лицам. — Мы встретим восход солнца. Разве не здорово?

Такси останавливается под колесом обозрения у ярко раскрашенных ворот, рядом с вывесками паноптикума и аттракциона «Центрифуга».

Парк закрыт до весны. Но уличные фонари освещают карусель, дома с привидениями, дощатый настил у берега, а еще дальше — волны.

— Хотелось побыть у воды, — объясняет Лавиния.

Настил покрыт скользкой наледью, и Лавиния держится за Луизу, чтобы не упасть. Обе они поскальзываются и падают, немного ободрав колени, но вот они и у самой воды.

— Наконец-то, — произносит Лавиния.

Сидеть слишком холодно, но они присаживаются на корточки, вдвоем закутавшись в огромную шубу Лавинии.

Лавиния протягивает Луизе фляжку.

— Глотни-ка, — говорит она. — Сразу согреешься.

Во фляжке виски — хороший виски, слишком хороший для того, чтобы тянуть его из фляжки для «обогрева», когда рук своих не чувствуешь, но ведь на то она и Лавиния.

— Там, на «Титанике», они пили виски, — начинает Лавиния. — Они тонули вместе с кораблем, видели, что им скоро конец, и говорили: «Да плевать, как-нибудь выкрутимся». Так что они до бровей накачались элитным виски, а когда корабль затонул, это их и спасло. Внутри им было так тепло, что они не чувствовали холода. И доплыли до спасательных шлюпок. Я об этом думаю… все время… когда… Ой, твое платье!

Платье Лавинии, которое она так щедро и великодушно доверила Луизе, которое она нашла на улице в Ист-Виллидж и которое воплощает красоту, истину, все доброе в мире и даже, возможно, существование Бога, все изорвано. На нем винные пятна. И дыры от сигарет.

А Луиза думает: «Ты его запорола».

Она вела себя неосторожно. Эгоистично и бездумно, она слишком много пила и утратила бдительность — даже животные знают, что бдительности терять нельзя — и теперь Лавиния ополчится на нее так же, как на бедную, жалкую Мими, которая оторвала Лавинии рукав. Только все будет гораздо хуже, чем чуть раньше, теперь, когда ночь так хороша, и она знает, что теряет.

Луиза старается не заплакать, но она выпивши, размякшая и, конечно же, не может сдержаться, из глаз у нее брызжут слезы, и тут Лавиния изумленно глядит на нее.

— Что такое?

— Господи, прости меня, прости… твое платье.

— И что платье?

— Я его испортила!

— Ну и?

Лавиния встряхивает длинными волосами. Они развеваются на ветру.

— Ты классно провела ночь, так ведь?

— Да, конечно, я…

— Так в чем проблема? Мы всегда сможем достать еще одно.

Она говорит так, будто все очень просто.

— Я же тебе рассказывала, — продолжает Лавиния. — Вокруг меня что-то происходит. Боги принесут нам другое платье.

Слезы Луизы замерзают у нее на щеках.

— Это жертва, — произносит Лавиния. — Мы принесем жертву старым богам — пустим платье по водам, и пусть воды покончат с ним, вот!

— Что?

Лавиния тычет Луизе в лицо локтем.

БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! Надпись почти стерлась, остались лишь буквы ОЛЬШЕ ОЭЗИИ! но Луиза их разбирает.

— Ты почти позволила мне забыть! Как ты могла?

— Я…

— Вот и решено.

Лавиния вскакивает на ноги. Шуба падает на землю. Ее прекрасное белое платье, делающее ее похожей на ангела, тоже падает. На фоне снега она замерзшая, жалкая и голая. Груди у нее синие. А соски — лиловые.

— Блин, блин, блин!

Она истерично смеется.

— Блин-блин-блин-как-холодно!

У Луизы отваливается челюсть.

— Давай! Теперь твоя очередь!

— Ты хочешь, чтобы я…

Луиза уже трясется от холода, даже в шубе.

— Давай! Ты должна это сделать!

У Лавинии дикие вытаращенные глаза. Луизе так холодно.

— Ты же обещала!

Луиза протягивает дрожащую, с синими ниточками вен, руку.

— Обещала же!

Луиза обещала. И она сдерживает слово.

* * *

Сначала ей кажется, что холод ее прикончит. Он леденит ей глаза, горло, нос, добирается до самого пищевода, так что даже виски не помогает. Будь она на «Титанике», то непременно утонула бы. Лавиния поднимает смятое платье с тронутого инеем песка на выщербленном деревянном настиле, комкает, прижимает его к груди и произносит:

— Пошли.

Еще не слишком поздно, чтоб новый мир найти.

Особенность стихотворения Теннисона «Улисс» в том, что все его знают. И знание это не делает тебя выдающимся. Если ты знаешь хоть один стих Теннисона, то, наверное, это «Улисс», а если знаешь хоть один стих вообще, то точка — более пятидесяти процентов за то, что это именно оно. Лавиния не выделяется его знанием (частично), а Луиза тоже не выделяется ни знанием его наизусть (целиком) еще со времен Девоншира, ни тем, что нашептывала его на железнодорожном мосту, ни тем, что истово пыталась убедить Виргила Брайса в том, что «к закату парус правим» — самая красивая фраза в английском языке, и если она не сможет править парусом, то, по крайней мере, поплывет. Наверное, нет такого понятия, как судьба, а есть, скорее всего, просто совпадение. Возможно, это банальность, как плакаты с картинами Гюстава Климта, как полотна Альфонса Мухи, как «Любовная песнь» Т. С. Элиота, как Париж (в Париже Луиза никогда не была).

Но это стихотворение у Луизы в сердце, и она с облегчением узнаёт, что у Лавинии тоже.

Отчалим, строго по ранжиру сядем,

Ударим по звенящим мы весла́м.

Я знаю — мы к закату парус правим,

На запад, к звездам, пока жизнь я не отдам.

Лавиния швыряет платье в воду. Оно тонет, потом всплывает, вытолкнутое, как утопленница, и его уносят волны.

Лавиния с Луизой смотрят друг на друга.

И им так чертовски холодно, что Луизе кажется, что они превратятся в статуи, в ледяные столбы, как жена Лота (или в соляные? она не помнит), и останутся тут навечно, вдвоем, рука в руке и грудь к груди, соприкасаясь лбами, со снегом на ключицах. И Луиза думает: «Слава богу, слава богу», потому что если они окаменеют навсегда, то в этом «навсегда» останутся лишь ночи вроде этой и никаких «наутро». И вот тогда Луиза откажется от всех мечтаний, которые когда-либо лелеяла.

Они делают селфи голышом, от губ до самого низа. Руками они прикрывают соски, иначе «Инстаграм» забанит фото, так что по центру кадра красуются остатки надписей «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!».

— Мы из них татушки на руках сделаем, — предлагает Лавиния.

Теперь они съеживаются под огромной шубой. Лавиния снова надевает платье. На Луизе нет ничего, кроме платья «рубашка» и тоненького пальто.

— Я хочу запомнить это навсегда, — произносит Лавиния. — До конца дней своих.

Когда кто-то говорит «Я запомню это до конца дней своих», то обычно подразумевается «Я неплохо повеселился» или же просто «Я хочу тебя трахнуть». Технарь-феминист, с которым Луиза в свое время встречалась, говаривал, что никогда ее не забудет, и то же говорил парень, склонный ко всяким «закидонам» («Я никогда не забуду, что ты мне позволяла с собой, в этом плане ты совсем не похожа на остальных женщин»), а также Виргил Брайс. Даже тот, кто писал на сайте знакомств от ее имени, сказал как-то во время летней прогулки по Проспект-парку: «Я, наверное, все-таки уеду из Нью-Йорка, но тогда мне захочется вспоминать вот такие вечера» (именно в тот вечер она с ним трахнулась).

Но Лавиния не похожа на остальных людей.

И когда через полгода Лавиния умрет, она станет думать именно об этой ночи, о звездах и о море.

Луиза об этом узнает. Она будет рядом.

Они шагают к линии надземки.

Лавиния ловит такси.

— Возьми-ка, — предлагает она. Она улыбается. Луиза восхищается губной помадой Лавинии, по-прежнему темной после всего выпитого шампанского. — Моя шуба потеплее твоего пальто.

Луиза не может позволить себе ехать на такси.

— Все нормально, — отвечает Луиза. — Я на метро поеду.

Лавиния смеется, словно это шутка.

— Господи, ну ты и классная, — говорит она. Потом целует Луизу в обе щеки. — Я уже по тебе скучаю.

Она буквально падает в такси.

Через две минуты Луизе на телефон приходит уведомление. Лавиния разместила их фотографию в «Фейсбуке».

Она двадцать минут идет пешком до линии Q на Кони-Айленд, потому что никакие другие поезда не ходят по причинам, недоступным пониманию. Она не ступает на трещины в тротуарах.

Она сидит в вагоне метро, дрожа в тоненькой рубашке под куцым пальто с дырявыми карманами, которое она купила в «Н&М» четыре года назад, когда «ГлаЗам» выдал ей на Рождество премию в сто долларов. Она пытается не встречаться взглядом с мужчиной, разгуливающим взад-вперед в больничной пижаме и с медицинским браслетом на руке, но то же делают и все остальные, а тебе надо быть начеку, особенно когда в тебе росту метр шестьдесят два и ты весишь 45 кг 800 грамм (в критические дни). Она выпила достаточно, чтобы ее стошнило, и старается не похвастаться угощением, когда двое молодых людей заходят на Кингс Хайвей с пакетами из фастфуда и громко чавкают картошкой фри до самого Атлантик-авеню.

Здесь Луизе приходится пересаживаться на линию R, пусть даже и проехав чуть назад, и какие-то девчонки, наверное, возвращающиеся с девичника, визжат и размахивают бенгальскими огнями, а на платформе линии R какой-то мужчина, влезший на пластмассовый ящик, громко предрекает конец света.

— Я ненавижу и презираю празднества ваши! — кричит он, хоть никто на него и не смотрит.

Он глядит прямо на Луизу. (Если вознесете Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их и не призрю на благодарственную жертву из тучных тельцов ваших.) По крайней мере, думает Луиза, он смотрит прямо на нее. (Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать.)

Луиза выходит из метро на Пятьдесят третьей улице.

Пятки у нее кровоточат. Между пальцами ног забился песок, и там мозоли. Она крепко сжимает в пальцах ключи.

На углу перед своим домом она замечает человека, который каждый день ей кричит, когда она идет к метро или обратно. Он курит марихуану. Поднимает на нее глаза.

— Привет, — произносит он.

Она не поднимает головы. И не смотрит на него.

— Привет, малышка, — продолжает он.

На это она тоже не реагирует.

— Ты знаешь, что на улице холодно?

Она думает: «Шагай дальше, просто шагай».

— А знаешь, я бы тебя согрел!

Он улыбается, словно это добродушие, словно ей это должно льстить, словно это — самое лучшее из всех сделанных ей предложений.

— Я бы тебя согрел, малышка.

Он идет за ней — фланирует, а не бежит, словно гуляет в свое удовольствие, словно от этого ей не хочется закричать.

— Разве ты не хочешь, чтобы я тебя согрел?

Она действует быстро, вставляя ключ в замок, хоть руки у нее и дрожат. Тренировка.

— Не обольщайся, — бросает он ей вслед, когда Луиза наконец оказывается в доме. — Я бы не трахнул псину вроде тебя трехметровым аппаратом.

Когда Луиза ложится в постель, уже девять часов.

Она ставит будильник на двенадцать.

Когда Луиза просыпается, она едва шевелится, но все-таки двигается, потому что ее смена в кофейне начинается в два, а хозяин-рукосуй урежет ей зарплату, если она хоть на полминуты опоздает на работу.