Авторская весна. Стихи и проза

Тамара Сальникова

Сообщество свободных авторов – это совершенно новый стандарт в творчестве. Это самостоятельная группа неординарных людей, желающих заявить о своих произведениях всему миру.В данный сборник вошла малая проза и поэзия. Для удобства читателя мы разделили произведения на разделы, в которых отражены животрепещущие темы: любовь, образ мысли, экспериментальная поэзия и современная проза.Вы окунётесь в океан, бушующий захватывающими историями.Приятного чтения!

Ведущий автор

Ирина Кульджанова

Писала всегда для любимых людей. Сначала это были путевые заметки и письма. В 2014 году младшему сыну для съёмок в киностудии «Kids TV» понадобились сценарии авторской рубрики — и был создан цикл «Эта волшебная планета» в проекте «Mad Lapus».

Пишу в нескольких жанрах. Это сентиментальная проза; фантастика — социальная и стимпанк.

Всё время учусь, учёба стимулирует! И следую совету своего педагога из литературной мастерской: «В любой ситуации пиши текст!».

Дом на горе

Однажды — наверное, в другой жизни — я туда вернусь. В этот малюсенький домик на вершине отвесной высокой горы. Гора поросла лесом, смешными домами и заборами. Они, как новогодние игрушки на ёлке — прилепились к ней беспорядочно и кривовато. Серпантин дороги не добегает до её зелёной макушки — трусит в последний момент, ныряет на другой склон — и вниз, вниз, подальше от неба. Тыны из прутьев и округлых камней, вбитые в склоны, держат гору, как нитяная кольчужка. Кольчужка вся разная и неровная, словно куски её создавали в разных кузнях. Дикий виноград карабкается по ней, нависает над дорогой, льнёт к тёмному телу моей горы. И если перестать смотреть вперёд, на большую долину и огромное море, оглянуться вправо и наверх — увидишь мой дом. Он стоит на узкой площадке наверху, и его низкий и покосившийся заборчик из прутьев совсем не скрывает маленький двор и стену с одним окном. Но его никто не видит, ведь все всегда смотрят вперёд. Когда я туда вернусь, он будет таким же заброшенным, как когда мы встретились впервые. Его запертая дверь, выкрашенная когда-то голубой краской, облупилась и рассохлась, и ветер, протискиваясь сквозь неё, старается сильно не визжать. Там всего одна комната — квадратная, с деревянным полом, с большими окнами и забытыми выцветшими занавесками. Если открыть настежь дверь и окна, то ветер начнёт носить по дому пёрышки давно улетевших птиц. А в метре от дома начинается небо. Его так много…

А море — далеко-далеко внизу. С такой высоты прибой не видно, а шум ветра крадёт звук моря. Но когда я вернусь, я сяду у дома, прислонюсь спиной к его тёплой стене, и буду ждать шторм.

Его серая хмарь сползёт с гор, море, сопротивляясь, начнёт темнеть, а потом станет совсем чёрным. Волны будут тащить свои огромные тела к берегу — такие разные, такие одинаковые… Будут биться далеко подо мной, и я буду чувствовать этот рокот всем телом. Ветер перестанет быть милым и порывистым, будет вдавливать меня своей тяжёлой влажной лапой в камни стены. А они будут продолжать отдавать мне своё тепло. Я закрою глаза от вспышек молний, падающих в море, и буду дышать. Дышать и слушать. Утром я проснусь на площадке перед домом, и увижу, как набирают росу травинки. Моё платье тоже будет мокрым, но я всё равно не встану. Я никогда не видела, как появляется роса. Буду лежать и смотреть. А когда на море хлынет рассвет, совершенно золотистый и нежный, я наконец подойду к своему обрыву и загляну вниз. И увижу сверху спинки чаек, кружащих над берегом…

Я не буду смотреть влево, где за соседним склоном до обеда проспит гулявший всю ночь город, и вправо, где толпятся дома и разбегаются дороги и тропинки. Я буду всматриваться в море и небо, а они — в меня. А потом я войду в свой пустой оживший и радостный дом, и найду монету. Как везде и всегда, она будет ждать меня. Я спущусь вниз, в деревню, куплю сыра, хлеба и помидоров, и услышу на чужом мне языке сказанное в спину «Вон она, это ведьма с горы». Сделаю вид, что не пойму, почувствую, как сказанные слова появляются тяжёлыми монетками в кулаке. Куплю на них хромую белую козочку и пару глиняных кувшинов. Мое чёрное платье, такое же, как у них, никого не обманет. Здесь я тоже чужая… Мы вернёмся с хромоножкой на гору и будем есть. Она — траву, высохшую от росы, а я — белый сыр с хлебом. А помидорки — поделим…

Я распущу волосы, тяжёлые от ночной воды, и ветер их высушит и запутает. Он всегда так делает. Он мастер…

Когда нас найдёт большой серый пес с подранным боком, ляжет под окном и не подпустит посмотреть на него, я накажу хромоножке: «Ешь с другой стороны дома». Сяду на землю, чтобы он меня видел, и расскажу обо всем. Вспомню, что осталась еда, но он не станет есть. Просто уснёт, греясь на камнях. На закате я наберу смолистых шишек и ягоды с куста у тына. Буду долго мять их пальцами, испачканными в смоле. А потом буду замазывать впалый собачий бок, раздвигая серую колючую шерсть. Он будет рычать, отвернув морду и не найдя в себе сил отползти. А потом уснёт. На утро начнёт есть остатки вчерашнего ужина и презирать мою хромоножку. И любить мой маленький дом. Когда ты решишь прийти, просто подумай о доме на горе. Просто подумай. Ты сразу услышишь и море, и скрип двери, и почувствуешь соль на губах. Когда ты придёшь, оставь ружьё у входа. И если не найдёшь меня дома — значит, на ужин будет белый сыр с домашним хлебом.

Ирина Кульджанова

Его отражение

Одинаковых волн не бывает, это он знал точно. Его волны — они всегда были разными… Тысячи переливов и оттенков… Бирюза, бутылочно-зелёный, плавящийся янтарь, отливающая синью чернота… Длиной в часть вдоха — или целый вдох, или даже на выдох… Звук воды — шум, грохот, шорох, тише шороха. И там, в конце трубы, в которую сворачивается волна — картинки немого берега, фигурки людей, собаки. Или слепящий песок, и камни, и небесный провал. Сюжеты всегда разные — и одинаково далёкие, как дверь в чужой, неправильный и не особо нужный ему мир. Он просто есть. И пусть. Пока это просто картинка. Его мир, его жизнь помещалась в эти, наполненные мощью, движением и грохотом, мгновения. Ритм волн, тяжёлое и могучее движение масс воздуха, постоянство в изменчивости. Он ощущал малейшие перемены — не осознавая, не вдумываясь, не понятно, каким образом. Предугадывал. Был его частью. Частью своенравного чудесного древнего мира. Только на волне растворялось и разлеталось каплями плотное, беспросветное, такое привычное, одиночество… на воде он не был одинок. Сёрферы — люди суеверные. Полно у каждого своих примет и маленьких ритуалов. И у него тоже был свой. Входя в океан и ложась на доску, чтоб начать выгребать, на мгновение опускал ладонь в воду, пропуская плотные струи меж растопыренных пальцев, зажмуривался, чтоб не видеть своё отражение, затем вглядывался и начинал различать «сегодняшний цвет». Почему-то это было важно, разглядеть воду, и не было потом для него сомнений или тайн в её сегодняшнем настроении. Что-то переключалось внутри — и он становился пазлом этой большой картинки. Маленькой частью огромного целого. Ту волну он ждал уже несколько дней. Не он один — десятки сёрферов до рассвета подтягивались и сейчас выходили на лайнап. Уже скоро. Так всегда. Сейчас!

Движение толщи воды, почти такое же, как предыдущее — но нет, вся мощь и сила только собирается, копится — вот она, вторая волна! Вырастает из ниоткуда вместе с грохотом, который, кажется, и внутри и снаружи! Безумный восторг, к которому нельзя быть готовым, и весь мир закручивается и концентрируется в тебе! Он знал, чувствовал, что волна будет идеальной. Не обманулся! Каждый раз, вставая на доску и поднимаясь вместе с волной, ощущал этот жар в груди, этот жар рос вместе с гулом воды, заполнял его всего, растекался в крови, держал его в невесомом равновесии — вниз, с выдохом, и стена воды вслед, давит сверху, изгибается струящейся аркой, чуть повернуть доску — вдоль… нагнуться слегка… доска под ногами — продолжение тела, и водная пыль в этой отливающей солнцем уже трубе, и воздух сжимается вокруг и движется плотным вихрем… кончиками пальцев — коснуться вертикальной глади… прохлада струйками по горячей коже… Уйти от обрушающегося сверху гребня — за мгновение. Ненадолго ослепнуть от плотной, окружившей тебя туманным облаком, водной взвеси. Опередив и вырвавшись — вдохнуть полнеба — оказаться за пределами волны, всем телом ощутив, как она разлетелась в пену. Пена ещё догонит и, не желая отпускать, закипит вокруг, с затихающим шорохом потом схлынет и уползёт навстречу следующей волне. Только на берегу, сев на камень, ощутить, как потихоньку начинаешь остывать. Солнце и ветер выжаривают каждую из капель, задержавшуюся на коже, которая согревается — но внутри жар спадает, как сломавшаяся волна, оседает, теряет инерцию.

Его больше не было. Рассветы, закаты, приливы, дожди. Люди — разные, но не он. Он был единственным, в чьих глазах она отражалась. Когда отражаешься — существуешь… Он перестал вглядываться в воду — если б это произошло, где бы он ни был, она б об этом знала. Значит, нужно его найти. Даже в рамках законов твоего существования путь может быть разным. Вода есть везде… Вперёд. Больше не волна — осела каплями на доске девчонки — сёрфингистки. Испариться. Облаком — здравствуй, ветер. Дождями-каплями, моросью… Зарыться в землю, просочиться к потоку — и с ним, вперёд! Частью озера, тучею, снегом… Десятки, сотни, тысячи людей. Не он. Разлита в бутылки. Люди… Не он, не он, не он… Убежать под землю, снова стать чистой, обрести цвет. Влиться в море, перебрать прибрежную гальку… Почувствовать силу… Наполнить ветер, снова морось, дождь, снег, лёд. Замереть. Растаять, мурлыкать и журчать — вперёд! Тащить щепки и листья, гладить камешки — мимоходом. Снова просочиться глубоко, лишиться воли, оказаться запечатанной в пластик. Снова люди, люди, люди — живущие с неимоверной тяжестью, нет в них ни ветра, ни жара, ни движения. Стекать в их вены по капле, и ощущать их безысходность и свою бесполезность. Еще один. Почти неживой. В бесцветных глазах отражается капельница. Нет, не капельница… Капля… ещё одна… Искрится, переливается, отражает. Он смотрит. На воду. Точно не видел никогда. Или узнал. Узнал. Нашла. Нашла!

Смешаться с кровью, раствориться. Найти следы огня и ветра — почти невозможно в этой обездвиженности. Но они есть, потому что это — он! Просто отыскать их среди этого вороха тяжести и безнадёжности. Только и всего. А для чего ещё нужна вода?

Он закрыл глаза. Это невозможно. Невозможно услышать, как с тонким звоном падает капля внутри пластиковой трубки капельницы. Невозможно разглядеть своё отражение в маленьком неустойчивом шарике жидкости, лёжа на кровати. Невозможно знать настроение воды, вытекающей в твои вены из пластикового мешка. Невозможно ей обрадоваться. Чушь и бред. Ночью ему впервые за много лет снились волны. Маленькие фигурки сёрферов появлялись словно из ниоткуда, с лёгкостью взлетали на волну, словно танцевали с ней в паре. Он стоял на берегу, и чувствовал, как сильно пересохло в горле. Даже вдох и выдох получались со свистом. Пена дотягивалась до его босых ног, мягко тёрлась о щиколотки, и убегала прочь. На него наваливалась слабость. Проснулся и лежал в темноте. Через полжизни наступило утро. «Просыпайтесь, сони! Всё, как всегда! Таблеточки — выпьем, кого проводить за дверь — помогу, и устраиваемся поудобнее!»

Хрупкая немолодая медсестра в голубом костюмчике прошла, прихрамывая, к соседу, потом повернулась к нему. Поправила сползшую подушку, всмотрелась в его лицо. — «Как Вы спали сегодня? Были боли? Почему не позвали?»

Как обычно, ответа не последовало. От этого пациента за всё время этого курса лечения — как и за два предыдущих — она не услышала ни слова. Ну что ж…

Всё по расписанию. Градусники. Игла туго входит в уставшее иссохшее тело. Сперва внутримышечные. Потом система, катетер под ключицей. «Что там?»

Она испугалась. Так привыкла к его беспрекословному подчинению, к безразличию, что испугалась его вопроса. И взгляда выцветших, бывших когда-то голубыми, глаз. И неожиданной силе его пальцев, стиснувших её запястье.

— Где? В капельнице? Раствор, всё назначено врачом…

— Раствор? То есть ВОДА?

— Не совсем, там лекарства, и не вода, а физраствор…

Он не отпускал, ждал объяснений.

— Ну… то есть да, вода, в ней соль растворена в специальной пропорции, приближенной к…

— Вода и соль? ВОДА И СОЛЬ?

Он отвёл наконец взгляд, разжал хватку. Лицо его странно изменилось, и женщина решила было, что у него начались снова его бесконечные боли. Он снова перестал замечать её и всё, что его окружало. И стоявшая всё ещё рядом медсестра вдруг с удивлением поняла, что он улыбается.

Ему не показалось. Вчера в тех каплях, размеренно падающих в гибкой трубочке и стекающих к его вене, он почувствовал то, что уже много лет забывал. Последний раз выходил на воду ещё мальчишкой. Чувство воды… равновесие и невесомость… Его отражение… Странно, куда подевалась вся жизнь? Они переехали семьёй, потом учёба, работа, семья, сложности, развод. Его сыну сейчас столько же, сколько было ему самому тогда. Когда тот малышом осваивал скейтборд — это было невыносимо. Купил ему велосипед, а скейт «неслучайно» потерялся… Казалось, что всё, что связано с «его большой водой», навсегда растворилось в хорошенько забытом прошлом, и больше не будет всплывать и маячить, всегда выигрывая в шкале счастья первые места. А сейчас было стойкое ощущение, что он на доске, и там, в конце трубы, в которую уже свернулась волна, немые картинки из его жизни. Маленькое круглое окно, в котором больничная палата, пара кроватей, и два похожих друг на друга человека. Восковая бледность, трубочки под ключицами, на тумбочках книжки. Те, что никто не читает. Потому что всё, что связано с жизнью, уже пугает своей недоступностью. Как завороженный, смотрел на падающие капли. Как жил всё это время без неё? Не заметно… Наверно, поэтому сейчас тут. Последняя капелька повисла, налилась и упала. Словно карауля за дверью, вошла медсестра. Отключила капельницу соседа. Повернулась. Он её ждал. Сверлил взглядом. Не дал ничего сказать.

— Сколько мне осталось?

— Ещё два дня, потом контроль, а там врач все расскажет. Он сел в кровати, голова кружилась.

— Сколько мне ОСТАЛОСЬ? Неделя? Месяц? Два? Год? Пять?

Она смотрела на него, как кролик на удава. Помотала головой, пытаясь стряхнуть оцепенение.

— Сколько? Врач не знает, но Вы! Перед Вами, год за годом, проходят одни и те же — уже научились ведь видеть, кому пора на тот свет? Мне нужно знать!

— Я не знаю… не могу сказать, только Господь…

— Говорите!

— Месяца три, максимум полгода…

Он откинулся на подушки, обессилено закрыл глаза, улыбнулся, когда она наклонилась отсоединить капельницу. С облегчением проговорил: «Целых три месяца… Отлично…»

И уснул. Не слышал, как она заходила, делала обезболивающее его соседу. Как тот стонал, его рвало. Не чувствовал взгляда медсестры, пытающейся понять, что же произошло. Не видел снов. Проснулся глубокой ночью. Казалось, внутри всё спеклось монолитом — ужасно хотелось пить. Вода в стакане, на тумбочке в изголовье. Осторожно сел. Комната закружилась. Зажмурился. Открыл глаза. Нормально. Дотянулся до тумбочки. До стакана. За мгновенье до того, как глотнуть, вспомнил. Поднял стакан на уровень глаз. Сквозь стекло и воду расплывался контур окна, и жёлтое пятно фонаря за ним. Вода была тёплой и безвкусной. Спала, наверное. Утро принесло жгучую, нестерпимую боль и столь же нестерпимое желание двигаться. Сел, спустил ноги с кровати. Боль накатывала волнами, кружила голову, баламутила тошноту. Придерживаясь за стену, побрел в коридор. На посту никого не было — наверное, медсестра уже на процедурах. Хуже не становилось. Можно пройти ещё несколько шагов. Оторваться от стены. Вернуться в палату. Какая она, оказывается маленькая и тёмная. И душная. Несмотря на то, что всё время проветривается… На кровати почувствовал, как бесконечно устал. После процедур были часы посещений — он их ненавидел. К нему уже давно никто не приходил — друзей в природе не существовало, приятели пришли пару раз, семья и знать не знала, где он и что с ним… Посетители были в основном у соседа по палате. Выходные превращались в медленную пытку — его толстая говорливая жена с бесконечными пирогами, которые вечером отправлялись в помойку, его взрослая дочь со странным острым личиком, начинающая плакать или сдерживать всхлипы ещё с порога. Его бесил деловитый великовозрастный соседский сын, по сто раз переспрашивающий о каких-то мелочах, разношёрстные внуки, звонко чмокающие деда и тут же теряющие к нему интерес. Сегодня все пришли разом и галдели, выясняя отношения; было тесно, и на кровать, не спросив, умостился мальчишка лет десяти. Сел на краю, уткнулся в планшет. Сперва накатило раздражение, а потом… потом взгляд упал на экран. Там был ад. Вода бесновалась вокруг круглой башни маяка, и не было видно ни острова, на котором он высился, ни построек вокруг. Огромной высоты волны через раз легко захлёстывали верхнюю смотровую площадку, накрывали башню вместе с крышей. Обрушивались, отступали, затем вокруг вновь закручивалась тугая воронка из бушующей пены. Каждый раз казалось, что эта волна — последняя, она опадёт — и не окажется там никакой башни, схлопнется огромная пасть. Но раз за разом маяк выдерживал могучие удары, вода стекала вниз по невредимым стенам.

— Где это?

Мальчишка, казалось, не слышал. Закрыл ролик, что-то стал разыскивать.

— Это было кино?

Пацан отрицательно покачал головой. Оглянулся на него. — Это настоящий маяк. И шторм. Маяк Маре, во Франции.

— Можно глянуть ещё раз?

Мальчик насупился, помолчал. Потом пожал плечами, протянул ему гаджет.

— Поможешь?

Недовольно вздохнул, помедлил. Потом сел поближе, включил, нашёл. Уже виденное им безумство воды. Бешеный водоворот. Ветер… Он почувствовал, как ударит следующая волна, и понял, что где-то внутри разливается чудесное тепло. Вернул планшет, не досмотрев. Откинул одеяло. Осторожно встал, аккуратно налил в стакан воды, полюбовался через неё на свет. Свет собрался внутри у стенок маленькими отрывками радуг. Выпил длинными глотками. Улыбнулся, представив, как радуги вытягиваются внутри длиной цветной полосой. Растворяются в его давно бесцветном теле. Наполняют его жизнью. Отлично. Как хорошо, что вода есть везде!

Собрал вещи. Переждал головокружение и новый приступ боли. Вышел в коридор. Посмотрел на часы. Посчитал в уме. До ближайшего побережья максимум полсуток — такси, самолёт.

Значит, впереди ещё примерно две с половиной тысячи часов жизни.

Бездна времени.

Ирина Кульджанова

Свиюш

Дремота баюкала его уже давно. С тех пор, как увезли Басеньку, сына хозяйки. Дом дремал уже много дней, и он, Свиюш, маленький домовой, вместе с ним. Давно в доме не пахло булочками и конфетами, а в дубовом буфете крепко и тяжело стоял запах лекарств, марли и старых выбеленных простыней. Когда-то молодая Хозяйка застилала накрахмаленными салфетками полочки, красиво расставляла немногочисленную парадную посуду, а в правом нижнем шкафчике хранила банки вишнёвого варенья и домашнее печенье в вышитом мережкой мешочке… Дубовый буфет тогда был ещё совсем новый, и в глубине его таился запах древесины — тонкий, немножко терпкий, он нравился Хозяйке. Она всегда открывала верхнюю дверцу, вдыхала, недолго стояла. Потом, улыбнувшись, словно старому знакомому, ставила посуду на полку. А закрыв дверцу маленьким ажурным ключиком, будто на прощание, поглаживала скруглённый бок буфета. Свиюш нежился в тепле маленькой руки, и иногда слышал, как Хозяйка растерянно шептала: «Зябко дома-то как, а дерево такое тёплое… Словно зверь живой…»

Буфет был его домом. Когда-то Свиюш жил у других Хозяев, далеко, в большой квартире. Там была библиотека, высокие стеллажи под потолок, полки из черёмухи, тяжёлые книги, неслышно бормочущие свои истории. Свиюш очень старался, и Хозяева всегда сразу находили нужные им тома, и грызуны сторонились этой драгоценной комнаты, и с хозяйской кошкой он совсем не ссорился. Было всё в порядке, так, как и должно быть в большом уютном доме. А потом вдруг дом опустел, никто не оставлял на кухонном столе печенья, цветы засохли и съёжились, а в окна перестал попадать такой живой и тёплый солнечный свет. Домовой забился в дальний угол библиотеки, забылся вместе со всей квартирой в тяжёлой дрёме, впустив в комнаты сквозняки, приносящие запах гари и безысходности. В тот раз проснулся он не скоро, только когда спустя несколько лет вернулся Хозяин. Он был каким-то тусклым и одиноким, как будто кусок души его съело что-то большое и страшное, и теперь там, внутри, болталась глухая пустота. Хозяин трогал корешки книг, стоящих на пыльных полках, подолгу сидел в комнате, не зажигая света, и почти не ел. И дом, встрепенувшийся поначалу, снова выдувался колючими сквозняками.

Свиюшу было неуютно. Он боялся снова провалиться в ватную дрёму, боялся, что дом вновь опустеет. Теперь он пристально следил за единственным человеком, живущим рядом, стремился помочь во всём, что было ему доступно. Но выходило плохо. По ночам Хозяин подолгу не спал, сидел в кресле в темноте, и вновь не открытая книга оставалась забытой на его коленях. Он много курил, и к утру запах в холодной и непроветриваемой комнате влажно и осязаемо повисал, как непростиранная простыня. Иногда он забывался сном, и Свиюш, видя сползающиеся к спящему человеку тёмные и тяжёлые сновидения, как мог, справлялся с ними, вытаскивая взамен и даря свои — запах деревянных полок, кожаных переплётов старых книг, кисточки от потерянной закладки с серебряной вставкой, солнечные зайчики — с окошка на графин, а потом на дверцы библиотеки… Постепенно Хозяин переставал вскрикивать во сне, дыхание его успокаивалось, и дыра в душе ощущалась чуть меньше. Но наступало утро, проснувшийся человек оглядывался вокруг, и из взгляда его уходило вставшее было солнце… Однажды за ним пришли, и он как будто и не удивился, спокойно и быстро сложил всё, что лежало на столе у кресла, в старый чемодан… У дома должен быть Хозяин. А человек уходил, зная, что сюда уже не вернётся. И с ним — та не открытая ни разу книга… Свиюш ринулся следом. Теперь весь Дом сосредоточился в этом потёртом фанерном чемодане, и его место тоже там. А потом было гулко и многолюдно, но Свиюш ощущал, как вокруг Хозяина всё равно живёт и колышется холодная пустота. Их новый дом — неуютный, с низким потолком, пах пылью, мышами, болью и горечью. С ними жили ещё какие-то люди, и они были разными. Ещё один, как и Хозяин, был тусклым и потерянным. Двое дышали жизнью, но тепла совсем от них не шло, и Свиюш ёжился и слабел от их присутствия. Однажды один из них втихаря открыл чемодан, начал рыться. У домового припасён был за подкладкой крышки неправильно вбитый гвоздик, но он не сильно помог. Ничего не взяв, человек оставил за собой тяжёлый дух ненависти и нетерпения. Последний, кто жил с ними в доме, был совсем молодым. Иногда он молча помогал Хозяину в чём-то, делился немногочисленными тёплыми вещами. Свиюш таял. Живущая по соседству боль и тоска лишали его сил, всё хуже получалось делиться, и его человек угасал рядом.

Однажды Хозяин ушёл утром со всеми, как всегда, а вечером не вернулся. Маленькому домовому теперь нужен был Дом. Своё нехитрое наследство его человек оставил Молодому. Переселившись под его кровать, Свиюш смотрел его сны. Молодой мастерил мебель. И сны ему снились пахучие, с серпантинами стружек и ощущением тёплой волокнистой древесины под ладонью… И Свиюш подарил ему сон о той гостиной, что была когда-то в Хозяйском Доме. С большим дубовым буфетом, круглым столом и венскими стульями, маленьким диванчиком и чайным столиком под кружевной скатертью… И утром — наконец-то — понял, что скоро у него будет Дом. Каждый день Молодой приносил с собой тёплый древесный запах, что-то чертил в хозяйской книге на полях огрызком карандаша… И однажды взял её — а значит, и Свиюша, на работу с собой.

Создаваемый им Буфет был замечательным. И Свиюш остался в нём. Чудесным образом — Молодой нарадоваться не мог! — получилось раздобыть латунные навесы для дверец, ручки и врезные замочки с маленькими ключиками. Свиюш ощущал теперь каждый уголок, каждую полочку, каждую детальку своего жилища, как себя. Постепенно набирался сил, привыкал. Ведь теперь нужно было выбрать Хозяев Дома, где он поселится…

Буфет ещё не был полностью готов, когда нашёлся человек, пожелавший им владеть. Он приходил в мастерскую, по-хозяйски проверял, хорошо ли прилажены, не скрипят ли уже поставленные дверцы, высматривал малейшие трещинки в древесине, простукивал в поисках древоточцев стенки… Он пах чем-то острым, вязким и пугающим, и Свиюш вздыбливал крохотные занозы, заклинивал дверцы, как умел, скрипел, раскорёживался и показывал всю НЕУДОБНОСТЬ и НЕНУЖНОСТЬ буфета этому человеку. Тот излучал тягучее упорство, щурился и приглядывался к казавшейся издалека такой привлекательной мебели, водил нечувствительными пальцами по крохотному ажурному ключику, удивляясь, что никак не может за него взяться половчее… Уходил, бормоча, что просто буфет ещё не доделан, и вот потом он придёт — и всё будет как надо. Но чувствовалось, что внутри у него хрустело и перекатывалось недовольство, и всё вокруг наполнялось колкими ядовитыми крупинками, и Свиюш ещё долго потом сгонял и вытряхивал их из буфета и мастерской, ловил солнечных зайцев и отворял древесный дух, чтобы подбодрить Мастера. Потом приходили ещё какие-то ненужные люди, но набравший наконец силу Свиюш уже от порога мастерской отводил им глаза и старательно делал свой Буфет неприметным. Мастер уже закончил свою работу и больше не появлялся.

Однажды буфет погрузили в машину и куда-то повезли, и домовой ничего не мог с этим поделать. Дом был новым. В нем ещё не жили тени прошедшего, было много места и солнца. И ещё была семья. Молодая хозяйка, маленький мальчик и сильный мужчина. Мужчина бывал дома редко, приносил с собой бумаги, от которых веяло прежним неуютным обиталищем Свиюша, и, когда их закрывали в нижнем ящике буфета на ключ, Свиюш перебирался повыше, чтобы ощущать их как можно меньше. Хозяйка была тёплой. Часто по вечерам, уложив сына спать и ожидая мужа, она садилась за стол у буфета, вышивала, или что-то штопала. В квартире поселялось умиротворение… А иногда она читала какие-то письма, грустила и тревожилась, писала что-то в толстой тетради с клеёнчатой обложкой, которую потом вместе с конвертами прятала между скатертями на полке. Положив свои записи, Хозяйка поворачивала ключик в замке. Задумавшись, проводила ладошкой по дереву буфета… Тревожность её мгновенно взбаламучивала всё существующее вокруг пространство, потом потихоньку растворялась в окружающем покое и умиротворении, и хозяйка успокаивалась тоже. Свиюш хранил её тетрадь от случайных неловких поисков тех, кто жил с нею.

А ещё был мальчик. Это был единственный человек в существовании Свиюша, который о нём знал. Это было очень странно и непривычно, но в первый же день мальчик просто открыл нижнюю — ту, что доставал — дверцу буфета и сказал: «Привет, меня зовут Басенька, а тебя — тебя зовут Свиюш? Как здорово!». Мальчик излучал восхищение и радость, желание до всего дотронуться и всё почувствовать. И он так же, как Свиюш, ощущал настроение других людей и всего дома. Впервые Свиюш существовал не просто рядом с человеком, а вместе… Это было непривычно…

Басенька рос, но совсем не менялся, рассказывал Свиюшу истории из книжек, которые читала ему мама перед сном. Свиюш с ним тоже делился, чем умел — снами, ощущениями, защищал, как мог. Мальчик всегда жил дома, никуда не выходил, к нему часто приходили чужие люди, одни и те же. Люди приносили с собой запах безнадёжности и усталости, и ребёнок в их приход каждый раз забивался за буфет и затихал в надежде, что его не найдут. Свиюш отводил им глаза, путал и прятал предметы, что они приносили с собой. Эти предметы помогали людям, причиняли его Басеньке не сильную, но всё же боль, и потом он надолго становился вялым и безжизненным, не подходил к Свиюшу и не видел снов. Свиюш метался рядом с оцепеневшим сознанием малыша, пытался делиться с ним всеми своими запасами — запахом ёлки с игрушками, так любимой Басенькой, маминого печенья, большой кожаной папиной куртки, ощущением пола, прогретого солнцем. Все пропадало бесследно в вязкой непонятной каше, царившей там, где ещё недавно было солнечное сознание. Хозяйка в это время становилась замкнутой и сухой, подолгу сидела у окна на кухне, а Хозяин наполнялся какой-то непонятной надеждой. Ощущалось, что он ждёт пробуждения сына и перемен. Басенька постепенно приходил в себя, вновь оживал, начинал рассказывать Свиюшу истории, которые сами приходили ему в голову, и оставлял для домового кусочки печенья на нижней полочке буфета. Жизнь дома снова набирала скорость и обретала смысл, Хозяйка вновь принималась за пироги, вышивку, старательно убирала в доме, постоянно зовя к себе сына и тщетно пытаясь научить его чему-нибудь. В Хозяине же таяли все его надежды, приходя в дом, он приносил мучительную смесь усталости и раздражения, любви и обречённости. Свиюш старался, как мог, показывал ему цветные яркие сны его сына, и иногда — его страх перед чужими людьми. Но вместо ожидаемого понимания в Хозяине жило тяжкое чувство вины… Проходило время, и всё повторялось вновь. Басенька становился старше, он научился отводить глаза людям, прогонять плохие сны, что иногда снились отцу, и выглаживать мамины хвори. Но самое главное — он научился избегать того, что делали с ним чужие люди, приходившие ему «помогать». Они уходили из дома, уверенные в том, что сделали всё, что должны были, да и отец теперь был почти спокоен, убеждённый в успехе «лечения». Однажды Свиюш почуял в нём отпечаток другого дома. С тех пор он старательно укрывал этот запах от Хозяйки, и, с большим трудом, от Басеньки. Но в целом в доме жило умиротворение, и Свиюш теперь всё время был наполнен сияющей и лёгкой силой. Установившееся равновесие существовало долго, и нарушилось уже на закате жизни Хозяйки, когда её муж всё же ушел в другой дом. Как-то быстро она потускнела, ослабла, и никакие старания Басеньки не давали результатов. Наоборот, он сам тоже начал меняться, в его снах появились те провалы, что создавались когда-то чужими людьми и болью. Теперь эти вязкие непонятные омуты возникали в снах Басеньки всё чаще, пока из снов не выбрались в его сознание. Теперь человека почти всё время окружала ощущаемая преграда — Свиюшу не было доступа. Всё происходило так скоро, что домовой не успевал за переменами. Сначала увезли впавшего в оцепенение Басеньку, спустя немного времени — обессиленную Хозяйку. Дом опустел. Свиюш ждал. Постепенно квартира погружалась в дрёму, убаюкивая и Свиюша…

Встреча с риелтором назначена на шесть вечера. Не успеваю! Блин, сказала же, не хочу пятый этаж в послевоенной пятиэтажке, да ещё трёшка малогабаритная, да ещё ремонта с момента постройки не было… Бегу. Согласилась посмотреть — теперь сама виновата! Муж уже там, злится, наверно… Ждать не выносит, даже две минуты — трагедия! Влетаю в квартиру. Странно, нет запаха старости и затхлости, риелтор говорила, женщина пожилая с сыном-инвалидом жила — вот я и думала…

Какая солнечная — во всех комнатах и кухне окна на юго-запад… Влетаю в зал — извиниться, но муж и девушка-риелтор спокойно обсуждают что-то за столом, никаких нервов… Плюхаюсь рядом на стул, пытаюсь отдышаться. О, чудный буфет! Что ли дуб? А продавцы оставляют? А? Квартира? Хорошая! Не, ничего, что пятый, зато светло, и подача тепла сверху, значит — тепло… А буфет посмотреть можно? Ну надо же, замки все рабочие… И ключики все на месте… Навесы какие интересные, латунные, им, наверное, уже сто лет в обед… Ни одна дверца не скрипит… Стойкий тяжёлый запах лекарств, ожидаемый мной ещё с порога… Дерево такое тёплое, как живое… глажу его, как больную собаку… Возвращаюсь за стол. Сделка? Конечно, мне всё нравится, даю добро. Взгляд непроизвольно всё время возвращается к старому буфету. Ухожу, восхищённая. Дома прихожу в себя. Так, и что это было? Может, ещё раз глянем? Да собственно, и так всё ясно.

Домой буфет забирать некуда, сватаю его своей золовке, Ляльке. Прежде чем вывозить, прошу её глянуть… Эффект тот же, свет и радость в глазах. Убеждаюсь, что догадка верная…

Привозим буфет к Ляльке. Пока она накрывает чай, открываю дверцу, вдыхаю запах дерева и, ощущая себя последней дурындой, шепчу: «Привет, меня Ира зовут, а тебя — Свиюш, да?…Здорово…».

Ирина Кульджанова