Листик неприкаянный. Криминальная драма

Тамара Владимировна Злобина

Повесть прослеживает жизнь нескольких деревенских семей: Редькиных, Бовиных, Венгеровых, Горыниных. Эти жизни переплетаются, как паутинки на осеннем лугу, переливаясь всеми цветами радуги от яркого – до самого тёмного, почти чёрного.В повести есть место всему: и любви, и ненависти, и криминалу и даже – мистике.

Глава 2. Иван

Иван Редькин, муж Нины, получил срок по глупости. Преступником он не был, хотя и Ангелом не был тоже. Вся деревня знала его, как облупленного, и каждый мог поручиться: то, что ему «пришили», «ложь, пердёж и провокация», как выразился один из местных жителей — дед Матвей, знавший ещё молодыми деда с бабкой Ивана. Впрочем, это уже другая история…

Подраться с кем-нибудь по пьяной лавочке, морду разбить в кровь — это, пожалуйста, это сколько хочешь, но украсть что-то или тем более избить до полусмерти — кишка тонка, по выражению всё того же самого деда Матвея.

Просто Иван перешёл дорогу местному богатею Сидору — вот и подставил тот Редькина. Технично так подставил и по полной программе: кража в особо крупном размере, отягчённая сопротивлением при задержании с применением холодного оружия.

И неважно, что участковый Никитин Захар, и давно купивший его Сидоркин Игнат, сами начали драку, прицепившись к Редькину по пустяку. А холодным оружием, фигурировавшим в деле, стал перочинный нож, которым Иван строгал простой карандаш, бывший, можно сказать, его главным орудием труда, незаменимым в строительстве срубов домов, бань, пристроек.

Местные жители зло посмеивались, что если бы не было ножичка за холодное оружие был признан этот самый карандаш.

Срок Ивану припаяли такой, что не за всякое убийство дают: семь лет строгого режима. Сидор требовал ещё и конфискацию имущества — только имущества у Ивана кот Матвей и пёс Кучум с которыми он пришёл в семью Нины. Тут Сидоркину «облом» случился, потому как он уже раскрыл клюв и на дом-пятистенок, и на подворье нехилое и на какую-никакую машину, хоть и «копейку» но в хорошем состоянии — по полям мотаться в самый раз.

После оглашения приговора дед Матвей объявил во всеуслышание:

— Придётся тебе, Сидор, на Нинке жениться! Иначе имучества тебе не видать, как собственных ушей без зеркала.

Хохот в зале стоял минут пять.

Сидоркин вскочил с места и заорал, перекрывая все звуки:

— Заткните глотки, идиоты! Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Ванька вон тоже всё хохотал… Пусть теперь на зоне похохочет!

Иван только зубами заскрипел, кидая ненавидящие взгляды на «барина», а тот вальяжно развалился сразу на двух стульях и нагло ухмылялся, заявив односельчанам:

— Ну, теперь поняли, быдло, кто здесь хозяин?! Не советую со мной тягаться — боком вылезет!

Каждый из сельчан мысленно плюнул Сидору в рожу, как по команде отвернувшись от мироеда. Дед Матвей при этом умудрился воздух испортить — да так громко выхлоп произвёл, словно выстрелил в самозваного хозяина.

Тот поморщился и зло отреагировал:

— Я тебе это ещё припомню, вонючка старая!

— Шо и меня посодишь, кудесник хренов? — выдал дед без зазрения совести. — Так я и проклясть могу: какой-никакой всё ж твой родственник!

И заскрипел-засмеялся, как не смазанная дверь столетней давности.

В народе ходила молва, что мать Сидоркина — Пелагея в своё время прижила его с сыном Матвея — Петром. Красив был парень невероятно, как артист какой с картинки! Откуда что взялось: косая сажень в плечах, талия и бёдра узкие, ноги как у тех красоток, что по подиумам шастают. Вы, что подумали: худые, длинные и на каблуках? Смешно, право: стройные и длинные!

Не только девки готовы были прилечь с ним на сеновале, но и бабоньки вздыхали, представляя себя в его сильных объятиях.

Вот и Пелагеюшка допредставлялась, пока в её закромах не завелось дитяти. Отец Сидоркина был слабоват на передок: не в том, что имел всё, что шевелится, а в том, что все выстрелы были холостыми. А Пелагея страстно хотела ребёночка — вот и выбрала для своей цели красавца Петра.

Когда Пелагея понесла Никифор Сидоркин ходил по селу гоголем, гордо поглядывая на всех свысока: мол и мы могём детей делать — дело нехитрое.

А односельчане прыскали на эту гордость чуть ли не в открытую. Но, когда Пелагея разрешилась, языки прикусили: уж очень невзрачненьким был ребятёночек — явно не в Петра Матвеевича. Только с возрастом что-то начало просвечиваться в облике, словно слабый налёт или дымка лёгкая физиономию подёргивала на мгновение и вновь отступала.

Но разговор у нас не о Сидоркине, а об Иване и его жене Нине.

Нина первые три месяца горевала, конечно, как всякая порядочная жена, хотя, если честно, Иван был далеко не идеальным мужем. Нет, тверёзым он был ещё ничего, а выпив, становился ухарь-ухарем — даже руку на Ниночку поднимал не единожды. Поднимать-то поднимал, но ударить не посмел: не смог так поступить, глядя в её небесно-голубые глаза. Однажды в припадке ухарства, не выдержав такой слабости, Иван сказал не скрывая негодования:

— Отвороти глаза, Нинка! Не могу я в них глядеть!… Ведьма ты што ли?!

Хоть и горевала Ниночка для приличия, однако, намеревалась Сидору его кривые ножки поломать в отместку за то, что он на семь лет лишил её защиты и опоры — работягой Иван был отменным, как и её отец — мастер на все руки.

Уже планы начала строить Нина, как отомстит оглоеду, но тут вдруг из мест не столь отдалёных явился Генка Бовин, которого в деревне иначе, как Генка-полукастрат никто не называл.

На следующий же день Генка явился к Нине и с порога заявил, что привёз привет от её мужика.

— Он, понимашь, Нин, к нам в отряд попал, — заявил Бовин, поглядывая на стол голодным взглядом. — Я его, конечно, сразу под крыло взял… Как-никак односельчане.

Нина накрыла стол, поставила всё, что было, а Генка, приняв на грудь стакан водки, распелся, как соловей:

— Ванька твой мямлей оказался, Нинок! Ни на одну предъяву ответить не мог… Там так нельзя… Или ты — или тебя. Или пацан — или петух… Пришлось его крышевать… Если бы ни я полный пипец был твоему мужику: домой точно бы бабой вернулся!

И с того дня Бовин зачастил в дом Нины. Сначала один являлся и, как хозяин, сразу к столу направлялся.

— Что-то я сегодня наестся никак не могу! — выдавал он. — Видать отъедаюсь за все годы недоедания в тюряге.

Нину словно подмывало сказать: — «А причём тут я? Отъедался бы у себя дома!», но при одном взгляде масляных глазок Полукастрата у неё все слова примерзали к языку.

Вот и вчера Бовин явился со своими, как он представил, подельниками: Колька-Хлыщ и Валька-Бугай. С Валентином Бугаевым Бовин отбывал срок, а Хлыщев присоединился к ним уже после возвращения сидельцев.

Нина не верила ни одному слову Генки: Иван, с его характером, никак не мог быть мямлей, да и этих отморозков не мог направить к ней. Не верила и, будучи по характеру тихой и мягкой, боялась. Полукастрат понял это и стал называть её овцой.

Однажды, когда он протянул к ней руку она так шарахнулась от него, что чуть не упала. Генка захохотал, как сумасшедший, и сказал:

— Не мандражируй, Нинок! Ты не в моём вкусе. Я люблю пухленьких, мягоньких баб, на которых лежишь, как на перине…

Он обвёл её худенькую фигурку наглым взглядом и добавил:

— А ты — доска и два соска! Об твои рёбра и поцарапаться недолго.

Но тут вступил худощавый, низкорослый Хлыщ:

— А по мне так в самый раз! Рядом с дородной бабой я теряю всякую представительность, а с такими, как Нинка, гоголь-гоголем.

Нину даже передёрнуло от отвращения и захотелось бежать из собственного дома куда глаза глядят. Жаль, что сделать этого она не могла. И помочь было некому. Если даже такого парня, как Андрей Карелин, эти уголовники довели до больницы, то как мгла противостоять им маленькая, худенькая женщина?