Таежные родники

Тамара Булевич, 2019

Не оскудевает талантливыми писателями земля сибирская. Одна из них Тамара Булевич. Я читал все её книги. Она живёт в Красноярске и пишет о своих земляках, взрослых и малых детях. Пишет проникновенно, талантливо, с любовью. Прозу Тамары Булевич отличает особая манера письма. Житель большого современного города, в своих произведениях она создаёт ощущение, будто живёт в тайге, рядом со своими героями. Думает и говорит так, как они. Даже, когда описывает место какого-либо действия, её манера изложения текста, почти ничем не отличается от спокойной и плавной речи людей, о ком пишет. Отсюда такое доверие к событиям и персонажам романов, повестей, рассказов полюбившегося российским читателям автора. Писатель хорошо знает, о чем пишет, знает своих героев, тайгу, лесных обитателей. Любит их, живёт их жизнями. И ещё. Сегодня, когда страницы многих книг, в изобилии выпускаемые нашими издательствами, переполнены англицизмами и "заграничным слэнгом" – все до единой книги Тамары Булевич написаны прекрасным русским языком. Вот уж действительно, словно колодезной воды напился. У вас в руках новая книга талантливого сибирского писателя «Тайга заповедная». И вновь Тамара Булевич пишет о своих сибиряках, их детях, флоре и фауне тайги. Она пишет о своём народе, о молодом поколении, пишет о нас… Михаил Серебро, президент Международной Гильдии писателей, поэт, писатель, драматург, режиссер, заслуженный деятель культуры РФ.

Дед Игнат

Напряжённый жаркий день иссушил, измучил. Путевые рабочие едва держались на ногах, угрюмо, в полном молчании собирая в брезентовые мешки инструменты и поджидая электричку, которая избавит наконец-то от адского труда в глинистой пыли, от липучей мошки, писклявого комарья, нещадно грызущего, неистребимого, не дающего рта открыть.

Игнат Дёмин запозднился. Сегодня бригада завершала намеченный по станции Снежница текущий ремонт и отсыпку полотна. Завтра сам начальник дорожной службы пути Ефремов будет на приёмке. Но Игнат был спокоен: всё сделано на совесть. Мужики не подвели, как бывало в первые годы их совместной работы.

От похвал бригадир воздержался. «Завтрашний день покажет, что наработали».

Похоже, приближалась гроза. Во второй декаде августа погода обязательно портилась, и к бабке не ходи. Ненастье дня на три выбивало из графика. Только тайга радовалась дождю, упиваясь изобильной, ещё по-летнему тёплой, живительной водичкой, пополняя подземные водоёмы и набираясь жизненных сил, чтобы весной вытолкнуть к свету новую зелёную поросль.

Игнат гнилой поры не выносил. Она совпадала с подготовкой закреплённого за бригадой участка к зиме, безжалостно актируя золотое время проливными, непрекращающимися сутками дождями.

«Потом попробуй наверстай! Руки и спины у людей не железные», — сокрушался он, заранее зная, что последующие дни будут авральными, нервозными и до глубоких сумерек.

Прошло семь вёсен, как Игнат купил дом в Снежнице. Купил для собственного удобства: работа рядом, не нужно тратить бесценные часы на электрички. Но главной причиной всё же послужили те обстоятельства, что здесь о прошлой жизни Игната никто не знал и легче было начинать жить с чистого листа. Хотя и в родном Минине его узнала только товарка тёщи.

Придя домой, Дёмин первым делом занёс в сени горшки с геранью, которую и так немало потрепал усиливающийся ветер. Обычно герань, лаская взгляд хозяина, рядами стояла на специально сбитом для неё из тёсаных лиственных досок подмостке. Она подковой окаймляла ухоженный рубленый дом, тревожа и радуя бело-розовым буйством шаровидных соцветий. Тихими заревыми вечерами он подолгу любовался ими, находя душе отраду и успокоение.

Второй дом обустроил в полном соответствии с родовым, Дёминским. При живых родителях на широких белых подоконниках от весны до зимы цвела, полыхала герань. Мама Люба пользовала её округлые, короновидные, иногда окаймлённые бурым кольцом листья при зубной боли. Всегда клала их приправой к дичи и телятине.

Игнат спустился вниз огорода, где пушистыми зелёными веточками, как крылышками, взмахивали недавно высаженные им, но уже бойко ухватившиеся за дерновую, исконную землю кедрята. На этот «детсад» наткнулся случайно у платформы Рябинино во время обеденного перерыва, поднявшись на таёжный взгорок. Среди вековых в три обхвата сосен и пихт давно прижилось и кедровое семейство. В густом смолянистом дурмане над головой Игната распластались опахалом лапы кедров, ещё не старых, щедро увешанных зреющими зеленовато-бурыми шишками.

«Надо в сентябре прийти сюда. Пошишковать», — подумал тогда Игнат и уже направился к пологому откосу, чтобы спуститься вниз к бригаде, когда на открытом всем ветрам месте обнаружил с десяток годовалых кедрят. «Вот куда вас занесло! Тут с северной стороны вам не выжить».

Спустившись к мужикам, попросил помочь ему выкопать и доставить кедровый «выводок» — малолетнее чудо в его огород. Всех до единого.

Городские мужики удивлялись его нескрываемой радости спасителя:

— Живёшь в тайге и тайгу на огороде разводишь. Зачем тебе это?

Игнат добродушно улыбался, отшучивался:

— Ленив стал. Далеко в кедровники ходить. Старею. Глядишь, доживу до их зрелости. Орешек соберу и вас угощу. Кедры в людской заботе и ласке быстрее обычного растут.

Мужики недоуменно пожимали плечами.

К ночи непогодь чёрной мглой нависла над горами, тайгой и посёлком. Небо напоминало крутящийся калейдоскоп с мрачными, не предвещающими ничего хорошего картинками. Вдруг оно вскипело и порвалось на мелкие сизые лоскутки, которые неистово метались от горизонта к зениту и обратно, уплотняясь в многослойный на полнеба пирог. И в то же мгновение отягощённый, почерневший изнутри пирог взорвался, клокоча и распадаясь на светящиеся огненными разрядами тяжёлые тучи. Они падали вниз одна за другой, образуя над землёй свинцовое мечущееся в разные стороны воздушное месиво. Казалось, вот-вот небо проткнётся очередным копьём молнии, разверзнется спасительными водами и сразу же снимется напряжение, яростное противостояние непримиримых небесных стихий.

Более месяца над Снежницей властвовал зной. И теперь небо, припомнив давно забытые матушке-земле обещания, решило помочь ей — залить изнуряющее и жгучее лето, заслонить собою от пышущего жаром солнца.

Игната беспокоило завалившееся весной дерево — сушняк, прозванное им ведуном. Оно повисло на сосне у забора, крепко зацепившись верхними сучьями, как крюками, за её мощные ветки. В безветренные дни дерево сохраняло полное безмолвие, но чуть всколыхнётся порывом лёгкого ветерка сосна, и ведун начинал выводить свою грустную песню, напоминающую то скрип несмазанной двери, то рык зверя, то вскрик лопнувшей струны. Иногда предупредительно и чётко выговаривало: «Не подходи!». Но чаще всего громко насвистывало соловьиные разбойничьи напевы. А то вдруг тревожно вскрикивало незнакомым голосом испуганной птицы.

Игнат научился «расшифровывать» загадочную музыку ведуна, который точнее метеослужбы предсказывал направление ветра, погоду на предстоящий день. При работе на путях это очень помогало: он знал, откуда дует ветер, с какой стороны выставить сигнальщика, куда лучше высыпать щебёнку, чтобы меньше мужикам глотать известняка.

Сейчас же Игнат вслушивался в громкий плач и воющие, протяжные всхлипывания ведуна, что-то прикидывал, высчитывал в уме, явно боясь за кедрят: свалится мёртвое дерево на них, заломает, подомнёт. Но одному ему было сложно что-либо предпринять.

«Всё недосуг, безголовому, сушняк распилить на чурки под опята! Загублю кедрят!» И, едва не падая под тяжестью, волоком притянул из сарая поочерёдно три списанных двухметровых рельса. Прислонил их к забору. «Так-то надёжнее. Примут удар на себя, если случаем ведун завалится».

Ещё раз осмотрев огородное хозяйство и убедившись в его полной готовности выстоять надвигающуюся бурю, он медленно, прихрамывая, направился в дом.

Не включая света, не ужиная, прошёл в душевую. Там долго фыркал, постанывал от удовольствия и плескался в ниспадающем потоке прохладных бодрящих струй. После часового купания, завернувшись в цветастую льняную простыню, лёг в кровать.

Несмотря на усталость, Игнат долго не мог заснуть. Со своей привычкой, едва коснувшись подушки, до первых рассветных всполохов утопать в объятиях Морфея, он расстался, когда перевалило за пятьдесят. Бывало, бессонными ночами успевал прожить не одну жизнь, всякий раз перекраивая их по-новому и снова не удовлетворяясь ими. Ничего не менял только в солнечном детстве. Там всё устраивало. Это было счастливое, безоблачное мгновение его жизни с родителями, ночёвками со старшими ребятами у таёжных костров на берегу горной речушки Минки, пробуждением под ласковыми щекотаниями зари, тихим и безмолвным подъёмом, чтобы, не дай Бог, не вспугнуть, не насторожить хитроумных чернобоких хариусов.

Мальчишкой любил подолгу глядеть на далёкие мерцающие звёзды, следить за облаками и в грозу, надёжно спрятавшись от дождя под непромокаемыми лапами пихты, наблюдать за столкновением туч и рождением молний. В селе знали, что их Игнат, когда вырастет, обязательно станет лётчиком.

Но грянула война. Мечты в одночасье рухнули.

Большая семья Григория Дёмина жила в старом просторном пятистенке, доставшемся по наследству от деда Семёна. С южной стороны его, в сторону речки и леса, тремя террасами спускался обширный огород.

Лучи восходящего солнца ласкали высокое крыльцо с резными и точёными перилами да мощёную камнем дорожку, упирающуюся в литую из чугуна калитку. Она разделяла подворье на две половины.

На его чистой стороне, как звал дед, в пяти метрах от ворот, размещалась отцова кузня. До войны он выполнял мелкие заказы для нужд станции и селян. Старая, замшелая пихтушка, распластавшая нижние ветки по земле, отделяла кузню от бани. А сразу за той до самого забора вдоль метров на сто тянулась некопаная исконная земля, на которой просторно кудрявились три щедро плодящих кедра, помнивших тепло рук и прапрадеда Порфирия. За ними бойко нарастали разновозрастные шустрые кедрята. А вперемешку с ними росли сибирские необыкновенной красоты берёзы, своими тонкими белоснежными стволами и кружевной кроной уносящиеся далеко в поднебесье.

На другой половине усадьбы в сараях содержались домашний скот и птица. Расписным теремком возвышался амбар для муки и зерна. А за ним в ряд — сеновал с конюшней для двух лошадей. Здесь же под высоким навесом стояли рабочие сани и для деловых выездов бричка, украшенная литьём и витой кожей.

Этот отчий уголок Игнат Дёмин свято пронесёт в памяти сердца по всей жизни, мысленно прикасаясь к нему, своему истоку, набираясь ума и сил.

Война забрала у Игната старших братьев — Алексея и Антона, сестру Марию, которых он почти не помнил и узнавал только по фотографиям на стенах. Они белозубо улыбались, присматривали за ним, когда он, ещё дошкольник, оставался дома один.

Отец вернулся с войны больной, с открытой, незаживающей раной на груди. В бане маленький Игнат видел, как у отца из раны струйкой по животу стекала кровь. Мама Люба, хорошо знавшая таёжные лечебные травы, ничем помочь не смогла, а в городскую больницу на лечение и перевязки он съездил всего три раза. «Что без толку-то мотаться туды-сюды! Откуда деньги брать?»

Григория не стало в канун лета, когда Игнат перешёл в шестой класс. Люба тяжело пережила его смерть, обессилела и, словно вырванный с корнем цветок, сникла.

Так чёрным крылом смерти война достала и её, казалось бы, в далёком сибирском тылу. Потеряв троих детей, мужа, она уже не находила в себе силы жить. Тоска и горе душили её.

— Виновата перед тобой, Игнатушка, сынок мой любый, ох, виновата! Зачем было рожать, чтобы потом обречь кровинку свою на горькую сиротскую долю? А что не жилица я, так не жилица. Сердцем чую, долго не протяну.

Игнат в это время растирал аптечной настойкой её постоянно остывающие ноги. Ему очень хотелось, чтобы мать осилила болезнь, поскорее поздоровела. Он жалел её и не допускал мысли, что она может оставить его.

— Мама, ты обязательно поправишься! Поправишься! Попьёшь, поешь…

Не раз искренне, с мальчишеской горячностью и верой произносил Игнат эти слова, считая их самым лучшим лекарством.

Но иногда и сам, видя её состояние, начинал плакать навзрыд, скуля и завывая. Совсем как щенок. По вечерам пытался что-то сочинять для неё, на его взгляд, очень смешное. Фантазировал, мечтал, как выучится на лётчика и обязательно прокатит мамулю с ветерком по синему небосклону, чтобы у неё от радости и страха аж дух захватывало!

Бывало, по ночам мать плакала и не могла заснуть. Тогда Игнат придумывал одну за другой смешные мальчишеские небылицы. Он сделал бы для мамы всё невозможное, только бы утихли её боли и она заулыбалась, как прежде.

— Разве мы одни осиротели?! Нам в школе сказали, что тридцать мининских мужиков остались в живых, а уходили на войну сто двадцать два. Если из-за фашистов в могилы все хорошие люди лягут, не слишком ли жирно будет фрицам?! Так одни нелюди и останутся на земле. Зачем тогда было с ними воевать братьям и папке? Они же победили! И ты победи!

Как мог взывал сын к матери, возвращал её к жизни. Но не смирившееся с утратами и вдовьей участью Любино сердце продолжало страдать и рваться. Она чахла, медленно умирая и давая Игнату один наказ за другим.

Вскоре Игнат остался круглым сиротой, один-одинёшенек, без пригляда и опоры. От детдома наотрез отказался. И в этом его поддержали сельсовет, школа, соседи. Парнишка охотно учился, при больной матери сам хозяйничал по дому, не баловал.

В четырнадцать лет Игнат обогнал ростом всех станционных сверстников и выглядел вполне взрослым. Селяне говорили: «В отца-богатыря уродился и ростом, и внешностью».

Окончив семь классов, он вместо Омского лётного военного училища поступил в железнодорожный техникум. «А на кого дом-то отцов бросишь?!»

Сын исполнил материнский наказ. Этот-то исполнил, но если бы все так…

К полуночи над Снежницей поднялся сильный ветер. В неистовом буйстве столкнулись вечные соперники — ветер и вода. Их нешуточная схватка за властное обладание красавицей землёй с переменным перевесом сил затянулась до утра. Мощные, ревущие и стонущие порывы «саянца», казалось, отрывали и поднимали вверх тяжёлый Игнатов дом. Он отчаянно скрипел углами, дверными навесами, стучал, бил в набат скобами и штырями просмоленных ставен. Неистово грохотала задвижками печная труба, протяжно завывал камин.

Но уже спустя мгновение ветер внезапно затихал и было слышно, как свирепо и неистово обрушивались на землю ливневые воды, грозя смыть с неё всё живое и неживое и утопить в грязевом потоке.

Игнат беспрестанно взбивал подушку, будто она была виновницей его бессонницы. Даже думать ни о чём не мог. Ворочался с боку на бок, томился, вслушивался в грохочущую над его головой грозовую бурю, ожидая чего-то ещё более страшного и непоправимого. И только предрассветное светлеющее небо утихомирило её.

Игнат открыл ставни, распахнул окна. Дом наполнился свежестью и ароматами отмытого до иголочки бора, подпирающего поднебесье мощными верхушками хвояков.

Предзоревая дымчато-лиловая тишина повисла над тайгой.

Наспех набросив на плечи казённый брезентовый плащ, Игнат прытко помчался в огород. На нижних лапах пихты, красующейся посреди картошки, нахохлившись, сушил пёрышки летний выводок из четырёх мородунок, по-местному — куведренников. Обычно вёрткие, живые, доверчивые и любопытные, сегодня при приближении Игната они после тяжёлой ночи и голоса не подали. Их мокрые буровато-серые с тёмными пестринами одёжки слиплись в комок. Белые брюшки почернели. Видимо, держались, бедолаги, коготками за землю у самого ствола, чтобы не быть унесёнными бешеной ночной бурей. Родителей с ними рядом не было. Но вскоре послышалось их далёкое «куведрюю».

«Не пройдёт и месяца, как кулики помашут мне крылышками до следующей весны», — подумал Игнат и заспешил к кедрятам.

Те издали весело подмигивали ему брильянтовыми капельками затаившегося на их длинных хвоинках дождя. «Слава Богу! Живы мои пострелята!»

Бессонное настроение мигом улетучилось, а тело наполнилось прежней упругостью, здоровым желанием незамедлительно насытиться нехитрой деревенской едой.

И последующие события дня сложились для Дёмина удачно. Можно сказать, заладились. Начальство похвалило бригаду за «добротный, профессиональный ремонт», пообещало выдать премию и предоставить отгулы. За лето их у «дёминцев» накопилось более двух недель.

Конец ознакомительного фрагмента.