Таёжная кладовая. Сибирские сказы

Таисья Пьянкова

Уникальная книга, в которой собраны сказы, написанные Таисьей Пьянковой – настоящим мастером столь редкого в нашей литературе жанра. Вот как отозвался о них С.В. Михалков: «Ваша работа – подвиг писателя. Книги Ваши будут жить, и благодарный читатель их будет перечитывать. Так нужны нам сегодня народные сказы, сказки, былины, песни народные, притчи – всё то, что создавал наш русский народ».

Старик-Боровик

Счастье — оно чудо такое, которое за тебя никто не сотворит. Смолоду мы все тянемся к такому чуду. Но земной путь долог. На том пути перехватчиков ой как много! Кого жадность одолеет, кого беда осилит, кого хвороба заест, а бывает, и простая дурь голову закрутит… и ко всякой беде первым прибедком можно подставить наше глупое «авось». Спрячешься за него, и не найдёт тебя твоё счастье. Так вот кабы не «авось», куда бы лучше жилось.

К примеру, будет сказано, жила в деревне, что вверх по нашей речке этак версты на четыре отстояла… жила, значит, в той деревне Дашутка Найдёнова. Жила, как все живут, ничем особым от своих однолеток не отличалась. Разве что без матери рано осталась. Так и сиротство не ахти выделяло её, жалеть было не за что. Отец её, Федот Найдёнов, второй раз не стал жениться, а привёз в дом сестру свою, кривую Финету. Финета в девчонках ещё потеряла один глаз. С подружками в лесу играла, да и наскочила на острый сучок. От кривоты своей и осталась на всю жизнь одна.

— Мне, — говорила, — на себя один раз самой-то глянуть тошно, а человеку — всю жизнь смотри…

Когда же Финета к брату перебралась, очень радовалась — в семье жить будет. Привязалась она к Дашутке как к родной дочери, но держала её в работе и строгости.

Семья была со жменьку, а все не на серебре едали. Бедность тогда у простых людей большая была. Многих невест в стороночке держала. А и замужество тоже не приносило великого праздника.

Понимала Финета, что и к её Дашутке не князь приедет свататься, и всё же больше того боялась — не повторила бы племянница её судьбы… Вот она и приглядывала для Дашутки жениха.

— Пусть, — говорила, — хоть худая крыша, а всё не каждая капля на голову упадёт.

Дашутка же по молодости подсмеивалась над Финетиными заботами:

— Ты гляди, гляди, тетка Финета, а я посмотрю.

И отец ей потакал:

— Человеку на земле всего по одному разу отпущено: один — родиться, один — помереть, и любить тоже один раз дано. Так что не спеши загадывать, торопись думать!

Оно, конечно, и для Дашутки женихи находились, но больно долго не упрашивали: дело твое — не хочешь, как хочешь… Другие сговорчивее.

Финета все охает, а Дашутка ластится к ней:

— Молчит моё сердце, милая моя тётечка. Слыхала я в людях, что сердце петь начинает, когда узнает суженого своего.

— Верно, — поддакивал Федот, — в хороводе плясать и то не с каждым хочется…

И тут пошла по деревням молва: ходит-де по дворам Христа ради Старик-Боровик — самой земле родной брат, тайге нашей хозяин заботливый. Ходит Боровик, и всё чего-то вынюхивает, всё высматривает. А сам под сумошника рядится, чтобы его, значит, от других попрошаев отличить нельзя было. Как только пригреют его в каком дворе от чистого сердца, так он, уходя, в том хозяйстве прибыток оставляет.

И не то чтобы выдернуть в огороде вместо свёклы узелок с деньгами, а так: коли в доме больной человек лежит — встанет, или хлеб в тот год невиданный на полосе уродится… Не то сваты налетят со всех сторон — разом выдадут замуж ту, которой прежде и другого-то имечка не было, как «горевуха».

Финета на эти россказни и клюнула:

— Вот бы нам с тобой, Дашутка, заманить Старика-Боровика!..

Всё чаще, всё громче заповторяла Финета свои слова. Стала она хожалых людей выглядывать, к заплоту часто выходить — высматривать… Потом и зазывать принялась…

Ну и навадились у ихнего стола каждодневно сироты убогие пастись…

Федот сестру не останавливает:

— Пусть её… — смеётся. — До костей поди-ко не обглодают…

Напоит Финета, накормит бесфамильника дорожного, спать укладет… Утром не успеет сумошник узел свой собрать, а уж Финета все окна проглядела, сватов ожидаючи.

Ну погарцует у окон, посуетится и плюнет — осердится. А потом опять своё, опять залучает всяких захребетников. Дашутка стала укорять тетку:

— Смеются надо мною подружки… Что же ты делаешь, тётка Финета?

И Финета уже понимает свою пустую затею. Уж и грозится с досады:

— Не пущу никого! Хоть помирай под забором, не пущу!

И почти той же ночью постучись кто-то в калитку. Ночь расходилась ветреная, мокрая… А стукоток уж такой несмелый, будто и не надеется тот, кто стучит, что его в тепло пустят.

Если бы Финета не прислушивалась ко всяким шорохам, не услыхать бы ей того стука. Встрепенулась, Дашутку посылает:

— Беги скорей, отвори! Может, его судьба послала?…

— Ты ж зарок дала, — сидит Дашутка. — Уж лучше пусть человек в чужом дворе попытает добра. Может, там его за простое благословение примут.

— А я говорю, ступай! — осердилась Финета. — Неспроста у меня колотится внутри: он это!

— Эх, тётка Финета, тётка Финета, какая ты хорошая раньше была! — упрекнула Дашутка.

Но послушаться — послушалась. Пошла отворять калитку.

На дворе дождь хлещет, берёза обтрёпанная жмётся к самой стене дома, а ворота ветром распахнуло… Старик же убогий в калитку скребётся — слепой!

У Дашутки сердце занялось. Взяла она старика за руку, ведёт:

— Пойдём со мною, дедушка. Тепло у нас, сухо…

А Финета от нетерпения на крыльцо выскочила, стоит, присматривается. В темноте такой разве чего сразу разглядишь?

— Э, нет! — вдруг замотала руками Финета. — Этого не веди! Не веди, говорю, этого! В который раз он завертает к нашей калитке. Ишь ты! Узнал дорогу. На той неделе я кого два раза кормила? Хватит, батюшка мой, хватит!

Дашутка в слёзы:

— Кого ты гонишь, тётка Финета?

Стали втолковывать одна другой свои понятия. А старик тем временем выбрел на улицу, напрямки сырою луговиною захлюпал куда-то: добрую дорогу сослепу да с горя потерял.

Дашутка хватилась, в сенях отцову шубу да сапоги натянула, старика уж у самого леса догнала.

— Ты, дедушка, шибко на тётку мою не серчай, — плачет… — Она ж из-за меня такою сделалась. Слыхал, поди-ко, про Старика-Боровика?

— Слыхал, — гладит её старик по голове, — а то как же…

— Так тётка моя Финета уж больно в того Боровика поверила, обнадеялась… Раньше-то, бывало, она и без того каждому подаст, а теперь всё Боровика ждёт. А идут другие да другие… Она и досадует, как малец на палку, котора не стреляет. Она бы хотела, чтобы с его легкой руки ко мне добрые сваты приехали, а то приданое такое бы дал, на которое женихи кидаются… Не может никак понять: зачем бы тому Боровику нищенствовать, если бы у него у самого чего за душою было?

— Так ить может статься, что он лохмотьями только прикрывается?

— И ты, дедушка, про то же, — улыбнулась Дашутка. — Скажи лучше, куда ночью пойдешь-то? Может, к нам воротимся. Поди-ко, отошла теперь тётка моя, сидит, кается…

— Да уж нет, дитятко, — отвечает старик. — Я уж лучше до Белояровки пойду. Там у меня родня никакая с краешку деревни живёт. Ты меня, внучка, только на дорогу выведи.

— Какая ж такая Белояровка? — спрашивает Дашутка. — Не слыхала я об такой деревне.

— Успеешь ещё услыхать, — загадкой ответил слепой. — Твое время впереди.

— Такая ночь поганая, — жалеет старого Дашутка. — Куда ты? День настанет — тогда пойдёшь.

— У меня, внученька, и ясным днём в глазах чёрная звезда полыхает. Я уж и помнить забыл, какой он, день-то, бывает.

— Ой, дедушка. Не то я говорю, — кается Дашутка. — Провожу я тебя, сколько надо.

— Пойдём, — соглашается слепой. — Проводи, когда тётка не заругает.

Вот и пошли они хлипкою дорогой повдоль тёмного лесу. Разговаривают идут, посмеиваются, где смешно, вздыхают, где тошно… Дашутка про своё говорит, старик — про Дашуткино… И про дождь забыли, и про ветер… Да и кончился тот дождь, улеглась погода… Дорогу подморозило. Луна выплыла. Светло Дашутке.

Слепой и говорит:

— Шибко ты, внучка, ноги погоняешь. Запалила меня вконец… Дай-ко передохну. Тут брёвнышко должно у дороги лежать. Сиживал я тут…

Дашутка и правда бревно увидела.

— Какой ты памятливый! — удивляется.

— Нельзя мне, внученька, по-другому… Я памятью вижу…

Сели они на бревно. Сидят, толкуют. А старик всё чего-то ногой пришаривает у бревна.

— Погляди-тко, внучка, что это за камешек у меня под ногою катается.

Подняла Дашутка старикову находку, подивилась:

— Тяжёлый-то какой! Поди-кось, фунтов с пять будет.

— Отри камешек хорошенько, — советует слепой. — Сними грязь-то.

Отерла Дашутка находку об отцов полушубок…

— Дедушка, — шепчет, — кабы ты видел, что ты нашёл. Однако золото! Помереть мне на месте, золото!

— Ну тя, — хитрит старик. — Откуда? Золото! Кто ж нам с тобою его на дороге поклал?

— Истинный Христос! — крестится Дашутка. — На-ко вот, держи. Это хорошо, что золото. По дворам скитаться тебе нужда сразу отпадёт, будешь теперь на своей печи есть калачи…

— Не-е… На печи я скоро помру. Не привык я к баловству. Возьми-ко ты себе этот камешек. Тут столько, что и тётка Финета об таком не думала, не гадала.

— Не возьму, — дернулась Дашутка. — Как же я после того жить на свете стану, слепого обобравши. Мне отец говорил, что золото — оно зоркое. Оно само видит, кому в руки даваться. Ты его нашёл, ты его и бери. Мне чужого не надо.

— От неслух! — смеётся старик. — Я ж от чистого сердца… Кабы тётка Финета его увидела, с руками бы оторвала…

— Ты мою тётку не скупи. Она не жадностью болеет, а заботой. И не суй мне своё золото.

После Дашутка повинилась перед стариком:

— Вишь вот. Не успели мы его, проклятое, в руки взять, а уж, гляди, поругаемся скоро. Убери ты его подальше.

— Дело твое, внучка. Тебе не надо и мне ни к чему… — сказал так слепой и бросил золотой камень подальше от дороги. — Лети, камень-приворот, во невестин огород.

Дашутка было кинулась в тайгу да раздумала. Назад вернулась, а слепого на дороге нету. Дашутке страшно стало: заблудится в лесу слепой, пропадёт старый!

— Ау, дедушка… Ау, миленький… Вернись.

И увидела она: идёт кто-то к ней из леса. Ей и не к уму, что уж больно прямо идёт, уж больно смел для слепого… Побежала навстречу.

А луна, а луна!..

Дашутка от испуга к дереву спиною привалилась, ноги не держат: старик-то — не старик, и не слеп, и не сед, кудри волною льются, чистый голос молодо звенит.

Дашутка слушает и не слушает: смотрит на парня во все глаза и поднимается в ней сила, какой она сроду в себе не чуяла. И не то чтобы сердце её запело, а так, будто кого загибшим считала, а он вернулся… Такая горячая радость, что, не остуди её слезами, сгорит сердце, не выдержит.

— Ты чего плачешь-то? — спрашивает парень. — Испугал я тебя. Ну что теперь поделаешь? Ты уж не сердись. В лесу-то почему так запозднилась? Пошли, я тебя к деревне выведу.

Пришла Дашутка домой и не знает, как ей о лесном человеке думать, а тут ещё Финета её донимает:

— Чо он хоть тебе говорил-то?

— Ничего такого, — таится Дашутка.

— Как ничего? Обижался поди-ко. Ах ты, Господи Боже мой! Прости ты мою душу грешную. По тебе вижу: проклинал меня старик. Как я могла прогнать слепого человека, да еще в этакую-то ночь. Будь он трижды неладный, Боровик этот! Совсем задурил мою головушку.

Дашутка видит такое Финетино раскаянье и не стала долго молчать, только про парня скрыла, а что старик сказал, камешек бросивши, про то чисто выложила.

Не надо было ей про огородную-то приговорку Финете сказывать. Лишнее оказалось.

Ночь-то она кой-как прокрутилась, а утром чуть свет побежала в огород — самое время было капусту рубить. Дашутка тоже привыкла от тётки не отставать. Прямо у первого кочана села Финета на землю:

— Тошно мнешеньки! Золото!

Дашутка видит, прячет что-то тётка в руке, прижимает к груди.

— Выброси ты его, — просит Дашутка. — Давай будем жить, как жили.

— Да в уме ли ты, бросить! Теперь нас голою рукой не ухватишь! Богатенькие мы… Все женишки наши будут… Хи-хи-хи.

Говорит Финета Бог знает что, а сама одноглазо шмыгает по сторонам: куда найденное спрятать?

Побежала в пригон, там побыла, выскочила, как ошпаренная, да в баню. Из бани — в курятник. Из курятника — опять в пригон. Сама вся белая, колотится… Дашутку увидела, остановилась, страшно поглядела, кричит:

— Уйди! Чего доглядываешь? Уйди, нечистая твоя сила!

Поняла Дашутка, какой подарочек преподнес Боровик тётке Финете. Убежала в избу, ревёт. Страшно ей за Финету, и отца, как нарочно, дома нет — в извозе Федот. А ещё тошней ревёт девка оттого, что лесного парня не может из головы выбросить.

Прошёл день впустую, ночь проползла темнее тёмного. Финета всё во дворе мытарится, всё золото прячет. А уж сама его давно куда-то засунула да вместо золота яйцо в руке держит.

Так и застал их утром Федот: одна слезами в нетопленой избе исходит, другая распатлатилась, по двору бегает.

Федот только к сестре подступать, а она ему:

— Пошёл, пошёл! — кричит. — Явился вор. Много вас на моё золото…

У ограды люди стоят.

— Спятила, — судят.

Федоту и раньше приходилось бешеных-то видеть; давай он сестру вожжами вязать. Финета силой налилась, не даётся. Мужики помогли. Еле справились. В избу унесли Финету, на постель поклали.

Дашутка, плача, всё как есть отцу обсказала, только про парня опять язык не повернулся помянуть.

Ну уж тут и не колко, да прытко. Тут уж и Федот запоохивал:

— Ой, непростое задумал старик! Да кто ж его знает, кто он? Может, злой шутки ради, подсунул он вам в капусту жёлтый камешек, а вы тут с ума посходили?

— Золото, — шепчет Дашутка. — Оно и страшно, что золото. Простой камень таким тяжёлым не бывает.

— Тогда надо нам так сделать. Найти самородок, распилить помельче и раздать тем же нищим. Может, тогда простит нас, грешных, твой старик. Ты, Финетушка, помнишь ли, куда самородок засунула?

Финета вроде послушалась, согласилась пойти показать. Развязал её Федот. Пошли искать. Одно место укажет Финета — нет ничего, второе… опять пусто… Долго бились…

— Ждать надо, — решил Федот. — Может, Боровик сам вернётся из лесу за своим добром.

Стали ждать. Месяц, другой проходит… Рождество на носу… Никто ничего. Никаких перемен. Финета больше не буйствует, но и в себя не приходит. Всё в землю смотрит: не то о чём-то вспоминает, не то забыть не может. Зима в самых морозах стоит, а старика и не чуется. Где уж тут про женихов говорить, простые-то люди стали обходить стороною Найдёнов дом. Боятся на свою голову беду накликать.

— Вон он, Боровик-то, какие подарочки раздаёт…

— Тут не до жиру, быть бы живу…

Сам Федот Найдёнов, на что мужик твёрдый, и тот домой идти не хочет. С мужиками стал где придётся дотемна просиживать. Так ведь и мужикам с таким гостем не очень весело: какая ж пляска на гнилом болоте?

Финета скоро и узнавать никого не стала. Раз как-то ушла из дому и не вернулась. Побежали искать. На речке над прорубью стоит и в воду командует:

— Отдай золото! Ишь космы-то распустил, глаза вылупил. А то слепым, старый чёрт, прикинулся!

Уговорили её, увели от воды, а ночью Дашутка проснулась оттого, что Финета над нею склонилась и слепо шарит по постели руками.

Поняла Дашутка: некогда больше ждать Боровика, надо ей самой к нему на поклон идти.

— Отыщу! — решила она. — А нет… Так уж лучше замерзнуть, чем так-то маяться. — И пошла.

Дошла она до того места, где брёвнышко у дороги лежит, и свернула в лес. А время самое лютое и снега столько, что по шею, гляди, где-нибудь увязнуть можно.

Сколько смогла Дашутка, прошла по такой оказии. Потом и ноги потеряла. И сама не помнит, на чем думка её остановилась. Сковырнулась она на ходу и припала на мягкий снег, и притихла… Стоит кругом лес, не шелохнется, куржак горит на солнце, деревья потрескивают. Уж и тепло вроде Дашутке. И видит она: дорога перед нею в снегу открывается, до самой земли протаивает высокий снег. Пошла Дашутка по той дороге… пошла и пошла… Кругом зима, а у неё брусника под ногами… А деревья крутом плотные, белые стоят, как терема сказочные! А и терема… Высокие, узорчатые! Дворы чистые… И стоит Дашутка с самого краешку, у чужой деревни, осталось только в улицу войти. Мимо малец веселый бежит.

— Какая это деревня? — спрашивает Дашутка.

— Белояровка! — кричит малец.

— Вон что! — подивилась Дашутка и пошла вдоль дворов, любуется.

Всё прямо нарисованное… Собаки и те с повизгом лают, будто соскучились. Посреди деревни церковь стоит, на взгорочке… А с ее колокольни благовест льётся. Люди нарядные к той церкви торопятся. Дашутке тоже узнать хочется, какая радость у людей в будний день?

Подошла поближе, а там народ шумит:

— Невеста идёт. Невеста!

Взяли её в круг и ведут скопом на тот взгорочек, прямо к церкви. Хочет Дашутка пояснить народу, что-де с другою её спутали. Какая ж, мол, я невеста, когда и жениха-то в лицо не видела?

Не успела Дашутка подумать — вот тебе и жених! Навстречу из церковных дверей слепой старик торопится, руки к ней тянет. Что же это! Да что же это такое?!

И поплыли перед Дашуткою и церковь, и люди, и дома… Слышит бедная, ведут ее куда-то, о чем-то спрашивают… Она кивает, вроде соглашается, а в голове ни памяти, ни мысли, ни заботы… Вот уж и кольцо на палец воздевают… Матерь Божья глядит на нее с иконостаса недобро, усмехается… А сердце так и стонет, так и рвется на кусочки… И перед нею уже не лик Богородицы — безумное лицо тётки Финеты…

Дернулась Дашутка назад — жених за руку держит. И не слепой вовсе. А стоит рядом с нею парень тот лесной, улыбается.

— Ты чего придумал? — задохнулась Дашутка. — Какая тебе свадьба? Не для свадьбы я сюда шла. Зря ты в молодого перекинулся. Не пойду я за тебя. И колечко своё забери.

Заплакала она от смелости, но своё долдонит:

— Чего ты натворил с моею семьёю? Уж ежели ты такой умелый да ловкий, так почему же у тебя не хватило ума понять тёткины корысти? Я ж тебе говорила: меня жалеючи, натворила она беды, меня и наказывай… А её прости, Христа ради!

Упала Дашутка лесному парню в ноги, и опять голова её пошла кругом. Качнулась она и память потеряла.

Когда же в себя пришла, уж она дома лежит. Рядом отец сидит, Финета суетится:

— Ой же, смертно напугала ты нас! Вовсе мёртвой была, когда тебя чужой человек из лесу принес…

Федот себе с разговором лезет:

— Гляди-тко, доченька, со страху-то и мы с Финетою поумнели. Ну давай, поправляйся теперь.

А весною, когда Дашутка стала выходить на молодую зелень, повстречался ей на поляне добрый молодец. Он тут, в нашей таёжной земле, с другими учеными мужиками что-то полезное для людей искал.

Они прямо в нашей церкви и повенчались потом.

А когда стал он ей колечко на палец надевать — признала Дашутка колечко: то самое, какое зимой она лесному парню вернула. Вот она где, хитрость-то!

И всё-таки дело тут без Боровика не обошлось.