Атлантический Штамм

Тагир Галеев, 2021

Новейший криминальный триллер о коридорах человеческой психики с лихо закрученным сюжетом в лучших традициях Дэна Брауна.Судьба и жизнь в двух ипостасях: какая из них своя, а какая – ПЛОД жуткой паранойи? Найди себя – в мире, порожденным АТЛАНТИЧЕСКИМ ШТАММОМ!Содержит нецензурную брань.

Глава третья.

Враги и друзья.

Из школы меня все-таки не выперли. Благодаря отцу. Он долго ходил и договаривался с директором, долго и яростно о чем-то они спорили, а я в течение этих дней отлеживался на своей мансарде, на уроки не ходил, а лишь смотрел в потолок и играл в пинг-понг.

Наконец отец вернулся как-то вечером, уставший и здорово выпивший, чего с ним давненько не случалось. Молча сел за стол на кухне и позвал меня.

Я сел напротив, предчувствуя грозу.

Отец долго молча смотрел на меня, сверля взглядом, потом вздохнул и вытащил из-за пазухи плоскую флягу. Поставил на столешницу два деревянных стаканчика. Смотря на меня, налил в оба.

— Пей! — его тон не подразумевал возражений.

Я не спеша поднес емкость ко рту, гадливо сморщился, воняло как из преисподней. Жуткая гадость этот треклятый самогон. Мой умоляющий взгляд не произвел никакого действия на моего сурового родителя. Взглядом он приказал мне выпить.

Выдохнув, я зажмурился и выпил в два глотка огненную жидкость. Моментально прослезился и закашлялся. Из глаз побежали слезы.

Отец молча наполнил до краев второй стаканчик. Кивнул мне: пей, мол.

Сопротивляться было бесполезно. Я выпил и с удивлением понял, что вторая порция пролетела мне в желудок гораздо комфортнее. Вдобавок резко зашумевшая голова и поплывшая картинка перед глазами создали мнимое, но чертовки приятное ощущение комфорта.

Слезы, однако ж, продолжали течь. Не знаю, насколько крепко было это пойло, но жгло оно нестерпимо, в животе у меня словно заработала жаркая кузница.

— Плачешь? Слезы текут? Тяжело тебе и противно? — грозно начал отец.

Я кивнул, вытирая слезы кулаком.

— А думаешь, мне было не противно унижаться перед этим вашим Грюни? Умоляя его не выгонять тебе, сорванца эдакого, пока не получишь аттестат зрелости! Мне было противнее и хуже в десятки раз!

— Прости! Ты же знаешь, что моей вины там нет вовсе.

— Ну неужто ты до сих пор не понял? Что в жизни не мы решаем, кто виноват, а кто прав. Все уже предопределено до нас и за нас. Люди во власти решают всё, они могут втоптать тебя в грязь, а могут вознести до небес. Какого черта только делали революцию, если всё осталось по-прежнему?

Я забыл упомянуть, отец мой в эпоху своей ранней юности был активным членом движения «Красный май» 1968 года, когда десять миллионов человек вышли на самую массовую в историю страны забастовку, дабы выразить протест против голлизма и общей политики государства в отношении молодежи и рабочего люда. С тех самых пор он всегда ждал чего-то более волнительного и интересного в жизни, но вышло как вышло. Он сидел передо мной, пьяный и грузный, рыбак безо всяких перспектив в жизни и мне стало его смертельно жаль. Ведь он дико переживал что я, его единственный отпрыск, пойду по его стопам. Ведь тогда уже был телевизор, мы часто смотрели передачи и фильмы, видели как живут люди в других странах, как многого можно достичь при нужном градусе желания.

Но он проиграл в этой гонке. Он понимал это и сил у него уже не оставалось.

Он тяжко взглянул на меня, но уже безо всякой злобы и раздражения. Налил себе еще один стакан и медленно выпил, после чего встал и пошатываясь, ушел в спальню. Я услышал, как грузно его тело повалилось на кровать и через несколько минут я услышал его могучий храп; как обычно после выпивки он сильно храпел.

Я сидел, обхватив голову руками и не мог справиться с эмоциями. Было гадко и одновременно радостно, что отец все решил за меня. Жалость и презрение разбирали меня по отношению к его жизненному пути, в котором он ничего не добился. Самогон внутри меня рвал и метал, я почувствовал, как к горлу подступила тошнота и выскочил на крыльцо, дабы основательно прочистить желудок.

Долго блевал с крыльца. Утерся рукавом, глядя в сырую землю.

Вроде отпустило. Какая же гадость этот самогон.

Я вернулся обратно в кухню и остолбенел.

Прямо на столе, грациозно закинув ногу на ногу, сидела Мария. Одета она была в легкий халатик, волосы были перехвачены на затылке резинкой, открывая взору сережки в ушах. Ноги были одеты (о боги) в черные чулки в крупную сетку, снизу завершали это великолепие туфли на шпильке.

Сказать, что я был сражен наповал, значит промолчать!

К слову, Мария к описываемому времени весьма похорошела. На работе ее повысили в должности до администратора отеля, теперь более не приходилось убирать за клиентами грязные простыни, и она могла позволить себе носить макияж и каблуки. Ей уже не требовалось вставать ни свет, ни заря, она регулярно высыпалась, и казалось, стала цвести еще сильнее, превратившись в зрелую и дико сексуальную женщину. Неизвестно, замечал ли отец происходящие с ней метаморфозы, все-таки он продолжал стареть, она же, наоборот, с каждым годом распускалась словно запоздалый цветок, источая вокруг дивные ароматы греха.

Не стану отрицать, что я на нее засматривался уже пару лет. Когда я осознал, что моя мачеха влечет меня к себе отнюдь не материнским инстинктом, а совсем другим, диким и ненасытным, я конечно же, опешил. Все-таки она была женой отца и посягнуть на то, что было ЕГО, было для меня табу, я был примерным сыном и возжелать свою мачеху — для меня это было немыслимо!

Но деваться было некуда, она хорошела с каждым днем и явно это понимала, к тому же, как мне показалось, она несколько раз игриво смотрела на меня во время ужинов, кокетливо поворачивалась ко мне свой восхитительной попкой, особенно когда словно нечаянно роняла что-то на пол. Страсть и похоть источала она и вот сейчас, увидев ее в таком сногсшибательном наряде, я живо вспомнил своих любимиц из журнала, в которых я был несколько лет назад по-детски влюблен.

Увидев мое смущение, тихо рассмеялась. Провела пальчиком по пухлым красным губам, маняще обнажила зубы.

— Тебе страшно, малыш? — и сделала движение, показывая, что хочет встать со стола.

— Я… ты….ээээ! — я покраснел как свежеcваренный рак, голова дико зашумела, в висках стало стучать. Я шёпотом проклинал себя последними словами за свою нерасторопность, но мое стеснение только забавляло ее.

— Милый Начо, — проворковала она, медленным движением (о, Иисус всемогущий) будто нечаянно распахивая полы халатика. — Как же ты мне нравишься! Такой сильный и мужественный. И при этом такой стеснительный мальчик…

— Мария, я, наверное, пойду, может кофе… — я нес полную чушь, при этом мысли мчались словно ураган, творя в голове невообразимый кавардак.

— Ну хочешь, я сделаю тебе кофе! Только подумай, что интереснее: кофе или вот это… — при этих словах она потянула пояс халатика и он упал к ее стройным ножкам, открыв моему взору картину, достойную кисти Да Винчи (а может, Боттичелли, я не очень понимал в искусстве)

Её тело представляло собой идеальные «песочные часы». Конечно же, тогда я не знал всех этих модных формулировок, но она действительно выглядела как сошедшая с постамента греческая богиня; у нее были стройные, но при этом сильные ноги с маленькими пальчиками и хорошо выраженными мышцами, очень крепкие лодыжки (все-таки рыбачка), большая и стоячая грудь, от вида которой я впал в экстаз. Безумно притягательно смотрелись ее ключицы, а большая сочная попа в тот момент мне показалась эталоном красоты! Плоский животик и красивый пупок, легкие завитки волос над её «вратами рая», сильные и при этом длинные пальцы на руках. На правой руке было надето кольцо: ИХ обручальное кольцо.

Я зажмурился как от яркого солнца. Открыв глаза, я чуть не сошел с ума: она приблизилась ко мне на расстоянии вытянутой руки.

— Тебе нравится то, что ты видишь, Начо? — ее голос снизился до низкого рокочущего шороха океанских волн.

Я кивнул, ощущая себе при этом полностью околдованным идиотом. В чреслах у меня происходило в этот момент нечто невообразимое. Она конечно же, это заметила. Ухмыльнулась. Черт, как привлекательно она это сделала.

— Ты стал большим и мощным, не так ли? — игриво промурлыкала она, встав ко мне совсем близко. — Может проверим, кто больше, ты или твой отец?

В голове у меня бушевал шторм!

— Хочешь поцеловать меня? — ее губы стали совсем близко к моим. — Или хочешь, чтоб я взяла дело в свои руки? Или еще лучше в рот?

Далее произошло то, что нельзя назвать иначе как цунами! Ибо назвать это соитием у меня не поворачивается язык.

Это было ДЕЙСТВО, бешеная и умопомрачительная схватка двух животных, мощнейшая энергетическая битва, выброс вулканической энергии, соревнование двух темпераментов, да черт побери, можно подобрать сколько угодно эпитетов для этого священного, да, я не побоюсь этого слова, священного соития двух словно обезумевших от похоти индивидуумов.

Мозг у меня полностью отключился, уступив место разнузданному животному бескомпромиссному желанию. Казалось, всё то, о чем втайне мечтал в своих подростковых фантазиях, сбылось одномоментно. Я не занимался сексом, нет! Я пил ее нектар, а ее божественная энергия нисходила на меня словно откровение на апостолов Христа две тысячи лет назад; я, позабыв всё на свете, наслаждался этим фонтаном новых ощущений, новых чувств и эмоций, этим невероятным океаном нежности и одновременно дичайшей иссушающей страсти. Из самых недр моей чувственной натуры всплыли дерзкие и смелые фантазии, которые Мария, как оказалось, взахлеб стремилась удовлетворить!

Да она и сама превратилась словно в огнедышащего дракона, он нее буквально пахло развратом, набросилась на меня с жадностью, ополоумевшей от страсти похотливой самки. Её бесстыдно красные губы целовали меня везде, пальцы раздирали одежду на куски, ногти царапали кожу на моем теле, оставляя кровоточащие рубцы. Она рычала низким рыком дикого зверя, подвывала волчицей, в моменты бесчисленных оргазмов извивалась словно змея, шипя и брызгая слюной; обзывала меня грязными словечками и умоляла в ответ называть ее также. Она просила пожестче бить ее по заднице и шлепать по роскошной груди, хватать за волосы и называть грязной потаскухой! Скидывала со стола посуду и нам обоим было глубоко все равно на то, если вдруг нас застукает отец; в жесточайшем экстазе взаимных ласк мы вели себя как обезумевшие одичавшие звери, страсть лилась водопадом нескончаемых эмоций, затапливая действительность вокруг нас.

Да, я в ту ночь стал мужчиной! Стал им со своей мачехой! Женой моего отца.

После нашей схватки мы лежали словно побитые псы, прямо на полу. Выйди отец на кухню в тот момент, он бы увидел картину, которая его удивила бы и возмутила безмерно.

Вокруг лежала разбитая посуда, осколки чашек и ложки были разбросаны по всем углам. Ночной торшер валялся у крыльца. Кофе пролилось прямо на плиту и тягучий черный напиток стекал на пол. Пахло молоком (оно каким-то чудесным образом выпало из холодильника и тоже пролилось), мужским семенем и самым что ни на есть грубым соитием.

Мы валялись посреди этого всего, измазанные в кофе и молоке, расцарапанные, Мария была растрепана словно попала в шторм, у меня была порвана рубашка и шла кровь из оставленных ею рубцов на моей спине.

Веселая картина, должно быть представилась бы тогда моему родителю.

Но отец спал пьяным сном. Слышен был его могучий храп под тиканье настенных часов в его комнате.

Мы встали и не глядя друг на друга разошлись спать. Мария ничего не стала убирать, а мне было все равно. Я не знал, что скажем отцу наутро, но та священная гамма чувств, испытанная мною, перечеркнула собой любые элементарные правила безопасности.

Я спал тревожным, не приносящим покоя сном. Еще бы, со мной произошло то, что у других мальчишек моего возраста происходило с грязными шлюхами в Нанте, для чего они отправлялись в редкие воскресные экспедиции на пароме.

А я, а Мария…. Господи, это было дерзко и чарующе! Не знаю, знал ли я тогда что такое влюбленность, но самую что ни на есть животную страсть я испытал именно тогда, в самый первый раз своей жизни. Ох, подозревал ли я тогда, куда меня эта страсть в итоге приведет!?

Едва услышав шум на кухне, я бегом спустился вниз. Отец стоял, держа в руках осколки посуды и с удивленным и одновременно виноватым взором обозревая беспорядок. Мария стояла поодаль, сонно потягиваясь, лохматая и абсолютно лишенная ночного флера сексуальности.

— Это всё я? — отец явно ничего не помнил.

— Ну а кто же еще, Адри, — Мария прекрасно играла роль послушной жены — пытался побить Начо, на меня замахнулся. Еле-еле тебя мы вдвоем одолели, ты ж тут устроил Варфоломеевскую ночь.

— Черт меня дери, господи! — отец искренне переживал, его глаза был полны слез. — Вот я скотина, ведь знаю, что мне абсолютно нельзя пить этот треклятый самогон. Ведь я столько лет ни капли в рот… да и пальцем никогда….никого..

Он отвернулся. Мне стало дико и безумно жаль его и одновременно вспыхнул какой-то приступ ненависти к Марии, которая столь беззастенчиво лгала ему, зная, как сильно он всегда переживал из-за своей пагубной привычки. Ведь он действительно ни разу меня тронул даже пальцем, да, он мог крикнуть, мог грубо сказать что-то, но НИКОГДА не позволял себе рукоприкладство. А тут…?

Пока он не видел, она смотрела на меня с усмешкой и вновь открывшейся похотью. Я стиснул зубы и стараясь не смотреть на нее и на ее халатик, подошел к отцу и тронул его за плечо.

— Отец, это всё такая ерунда. Мы с Марией уберем и всё вымоем.

— Можешь сегодня не выходить в артель вечером. Справлюсь сам, — с этими словами отец нахлобучил кепку и не завтракая, выскочил на улицу. Через несколько секунда хлопнула выходная калитка. Гавкнул на прощание наш пес.

— Что смотришь так? Презираешь? — она села на стул, непринужденно зевнула. — Налей-ка мне лучше хорошего крепкого кофе.

Я стоял недвижно.

— Гордый? Или правдолюб? Хи, да ты должен в ногах у меня валяться за то, что я нас обоих отмазала. Или по-твоему, лучше было ему сказать правду? Понравилась бы ему такая правда, Начо? А? Жена кувыркается с сыном, эка невидаль, по-твоему? Да еще как, полкухни разнесли.

— Я прошу тебя помолчать, — я начал умолять.

— Что, не нравится? А чего тогда вылупился на меня словно я враг? Или тебе было плохо вчера? Не понравилось?

Я промолчал, мои губы дрожали и предательски, черт побери, моя мужская сущность снова стала давать о себе знать при виде ее нечаянно распахнувшегося халатика.

Она, разумеется, не преминула это заметить. Рассмеялась каким-то своим особенно развратным смехом.

— Шалун! Да ты многозарядный мальчик, вот это да. Супер! Твой отец дай бог меня дважды в неделю имеет. А мне мало. Мало, понимаешь? Я люблю, обожаю это дело. Люблю чтоб каждый день, везде и всегда. Чтоб драли как последнюю шлюху!

— А ну заткнись!! — закричал я и набросился на неё с целью закрыть ей рот рукой.

Далее все пошло явно не по моему плану. Она немедленно укусила меня, но так что лишь раззадорила. Я схватил ее за плечи и сам того не понимая, начал жадно целовать, покрывать всю ее целиком поцелуями, жадными, страстными, шепча в уши какую-то несусветную чушь про любовь и чувства. Она тотчас же приняла условия игры, вернее, она сама и играла со мной, а я лишь принимал ее правила.

Наш роман разгорелся ярко и страстно, как олимпийский огонь. Два дня в неделю у нее были выходные, и они выпадали на будние дни. Отец рано утром уходил в артель, а я в эти дни пропускал школу. Это были самые сладкие и невыносимо прекрасные дни в моей жизни. Мы занимались с ней любовью везде, где заставала нас страсть, мы пили наш нектар любви жадно, взахлеб, стараясь не проронить ни капли. Мы съедали друг друга, выжигали души взаимной испепеляющей страстью, растворяясь в бешеном круговороте бесчисленных оргазмов. Мы тонули в океане необычайной, как мне тогда казалось, любви друг к другу и водопад бесконечных ласк возносил нас на самый пик блаженства.

В школу я ходил как пьяный. Перед глазами была только она. Я сносно учился, старался не выделяться в нашем прибрежном братстве, перестал ездить на своем байке на гонки. Одновременно я выполнял условия, на которых меня оставил в школе наш непреклонный директор: сидеть тише воды, ниже травы.

Поэтому очень быстро про злоключение на пляже с коленкой Антона Дюбуа все позабыли. Ну как позабыли? Делали скорее всего вид, что все позабыто. Сам Антон не появлялся на учебе с того самого случая. Я не знал где он, а спрашивать не хотел. Ходили слухи что отец его переправил на материк в отличную больницу для детей чиновников, потом стали говорить, что он перешел в другую школу и останется в Нанте.

Я равнодушно реагировал на всё это. Моя жизнь стала яркой и насыщенной вне школы и моих бывших привязанностей. Страсть к мачехе одолела меня как наркотик, она забрала мою душу и сделала из меня зависимого от её ласк слугу. Я делал для неё все что она попросит: убирался по дому, бегал для нее в магазин, стирал ее вещи. В прямом смысле слова она стала для меня богиней, абсолютно безгрешным существом, той самой сущностью что давала мне тот животворящий наркотик страсти и секса, без которого я не мог жить. Ради этих двух дней в неделю я был готов целовать землю под ее ногами, вести себя как последний раб, подметать двор и выносить навоз из коровника, а ведь раньше это делала она.

Спустя много лет сейчас, сидя в камере в преддверии казни, я понимаю, что во многом начало грешному пути, на который я встал, положила она. Не потому что она злодейка. А потому что я очень здорово подсел на этот дурман страсти и похоти, ради которого я потом стал сливать в унитаз свою жизнь.

Все те дни, когда отец бывал дома и мы ужинали вместе дружной семьей, Мария никоим видом не подавала даже намека на то что меж нами горит бешеная страсть. Никаких соблазнительных жестов, поз, словно нечаянных наклонов за чем-то упавшим на пол. Она смотрела на меня, как и раньше, как любящая добропорядочная мачеха, целовала меня в щеку, желала хорошего дня утром перед школой и перед сменой в артели. Любовно смотрела на моего отца, помогала ему бриться по утрам, заботливо вытирая ему пену полотенцем. По-прежнему готовила прекрасные завтраки, варила горячий кофе и всем своим видом показывала насколько она прекрасная супруга.

Сначала я дико стеснялся перед отцом. Несколько раз порывался подойти к нему, рассказать. Но смелость моя испарялась ровно в тот момент, когда я вспоминал прекрасное тело Марии, ее стоны, ее безумные глаза, ее жаркие дикие объятия. Я не мог себе отказать в возможности владеть ею, самой прекрасной женщиной на Земле, как мне тогда казалось. Я был околдован её телом, голосом, её нешуточными навыками в постели (сдается мне, не просто так она стала админом отеля). Я готов был молиться на нее, и потому молчал, никоим образом, не выдавая отцу даже намека на то, что происходит в нашем доме.

К тому же я дико боялся, что она меня бросит. Я стоя на коленях, пил её сущность, источающее безумный нектар любви и шепотом умолял ее быть со мной всегда. Она должно быть, смеялась в душе надо мной, но голосом нежно обещала мне любовь до гроба, целовала меня в голову, при этом вдавливая её глубже между своих ножек, заставляя ублажать её еще слаще, а я радостью штурмовал «райские врата».

На фоне этого своего сумасшедшего романа я как-то совсем перестал обращать внимание на свою школьную жизнь. А тем временем в ней происходили изменения.

Я незаметно для себя стал неформальным лидером класса и не только, а скорее всего всей школы. Ко мне постоянно подходили ученики из младших классов, спрашивали совета в своих спорах, со мной здоровались все без исключения и даже «шакалы» стали относиться ко мне с неким подобием уважения, ведь Антон пропал и не выходил на связь уже два месяца с момента случая на пляже, а подросткам был нужен командир. Никто как я не подходил на роль этого, так как я, во-первых, был физически крепок, а во-вторых и третьих все видели, что именно я побил бывшего лидера и это сыграло свою роль. Конечно же, я мог начать вовсю пользоваться своей новой властью: гонять младших за сигаретами и пивом, устраивать гонки на байках по своим правилам, наказывать и поощрять! Но мне это было не нужно. Я был настолько поглощен романом с мачехой, что всё происходящее в стенах школы проплывало мимо меня словно серые бретонские облака, абсолютно не вызывая эмоций.

От меня как-то отдалился мой друг Франциск Канье, ради которого я пошел тогда ва-банк. Было это в высшей степени странно, и я поначалу переживал и пытался у него выяснить причину столь изменившегося ко мне отношения: он перестал приходить ко мне в гости и звать меня к себе в гараж, в школе конечно же, он здоровался за руку и отвечал мне на односложные вопросы, но не более.

Может, заболел?

Черт с ним, подумал я и полностью отдался стихии разнузданного разврата со своей прекрасной Марией.

Был канун Рождества. Далее начинались каникулы, после которых для учебы оставалось всего два месяца и далее шли выпускные экзамены. Надо сказать, что школа на Бен-Иль Мер была небольшой и поэтому сдавать их выпускники ездили в Нант вместе с другими островитянами бретонских архипелагов. Там, в большом кампусе Нантского университета на берегу реки Эрдр, вчерашние школьники Бретани показывали свои знания и заодно тут же, «не отходя от кассы» проходили вступительные испытания в университет. Факультетов там было много, на любой вкус и цвет, образование при условии получения высшего балла было за счет государства, в остальных же случаях необходимо было оплачивать учебу и не каждому это было по карману. Именно поэтому большинство рыбачьих детей возвращались обратно на архипелаг и занимались до конца жизни тем, что продолжали жизнь и ремесло своих отцов: таскали тунца в артелях.

Перспектива остаться рыбаком до скончания века меня отнюдь не радовала, как я писал выше. Потому я очень активно засел за учебу, штудировал историю, географию и классический французский, намереваясь поступить на факультет гуманитарных наук и языков. Не знаю, почему я выбрал именно это направление, наверное, потому что на остальные требовались знания химии, физики и математики, к которым я с младых ногтей испытывал неприязнь.

Отец, сам ничего не добившийся в этой жизни кроме как должности артельного старосты, мало что смыслил в новом образовании, но надо отдать ему должное, никоим образом не препятствовал мне в подготовке к сессии. Он даже освободил меня от работы в артели при условии, что сдам «на отлично» выпускные экзамены. Про университет он старался не говорить, но как-то обмолвился что если уж я завалю испытания, то «мол, ничего страшного, тебе тут всегда рады».

Я отмалчивался, в душе понимая, что даже при провале не вернусь на остров, слишком уж осточертел мне гвалт чаек и запах рыбы из каждого угла.

Самое неприятное было то, что проверять результаты моих знаний было некому. Отец ничего не понимал, вернее, он понимал когда-то в бытность свою студентом, но все позабыл в силу того, что его выгнали с учебы за демонстрации 68 года, а четверть века, проведенные на острове явно не способствовали его интеллектуальному развитию.

Я пыхтел, осваивая склонения и спряжения, корпел над грамматикой, зубрил правила. Нелегко мне это доставалось, ибо как я писал выше, у нас в ходу был бретон, диалект кельтского языка, завезенный сюда еще в раннем средневековье бежавшими от викингов британцами. Вывески конечно же, на всех зданиях и на всех улицах названия были начертаны исключительно на французском, но все жители болтали только на бретоне, и лишь в Нанте переключались на разговорный французский, но какое отношение разговорный имел к языку Вольтера?

Мне было сложно, я потел, запоминая правила, ибо отбор в храм высокой науки был жестким, я понимал, что при провале никто не будет за меня платить и потому старался изо всех сил, не спал ночами, постоянно повторяя про себя треклятые правила.

Буквально за день до сочельника у нас был последнее занятие в школе в старом году. Директор месье Грюни, похоже, уже крепко поддавший коньяку, сказал пафосную речь в стиле 60-ых годов. Несколько раз он задумчиво останавливался и взгляд его становился недвижен, но мы все, прыская в кулаки, уважительно молчали, ветеран как-никак.

Окончив наконец торжественную часть, Грюни покачнулся и поддерживаемый своим коллегой, нашим учителем физкультуры, труда и по совместительству, биологии, объявил, что во внутреннем дворе школы стоят накрытые столы с рождественскими пирогами, в подарок нам, выпускникам от какого-то ресторатора из Морбияна. Мы, ясно дело, не стали себя долго упрашивать и ринулись во двор. Естественно, одними пирогами дело не обошлось, праздник закипел буквально моментально, так как практически все притащили с собой бутыли с коньячным спиртом или самогоном и начался пир, благо все учителя ушли, оставив нас на попечение старенького сторожа, которому тотчас же налили стаканчик, и он благополучно завалился спать.

Не скажу, что я грустил. Это была чертова прекрасная юность!

Совсем скоро заиграла музыка из принесенных кем-то колонок, появился мяч, и несколько десятков юнцов, изрядно разогретых алкоголем, вовсю ударились в веселый разгул.

Я пил крайне немного, стараясь контролировать ситуацию. Как-никак со мной все обращались как с лидером, хоть и непризнанным и я ощущал свою ответственность за происходящее здесь, к тому же в памяти были свежи угрозы нашего директора касаемо моего поведения. Я старался общаться со всеми сдержанно, самым отъявленным хулиганам велел вести себя потише, дабы мячом не разбили какое из окон, и сев за дальний угол стола, накрытого буквой П в нашем внутреннем дворе, потягивал лимонад, изредка разбавляя его самогоном.

И тут мне попался на глаза Канье. Он оживленно общался с ребятами чуть поодаль, что-то активно обсуждая, в руке его был стакан. Под влиянием внезапно нахлынувшего порыва откровенности, я встал и направился к нему.

Увидев меня, остальные тотчас оставили нас наедине. Я протянул ему руку.

— С рождеством, Франц. — я был полон решимости сегодня расставить все точки над…

— И тебя. Желаю тебе отлично окончить учебу.

— Серьезно? Ты искренне этого мне желаешь?

— Да. А ты сомневаешься? — он был слегка пьян и мне это было на руку.

— Отойдем-ка, — я слегка надавил на его плечо и отвел в сторону от всех.

Гремела музыка, парни развлекались, кто-то уже упился и спал, уронив голову в тарелки. Несколько человек устроили импровизированный матч по волейболу, натянув между двумя деревьями прямо во дворе рыбацкую сеть, мяч свистел, летая туда-сюда.

— Франц, ты мне ничего не хочешь рассказать? — я преградил ему дорогу, зажав между стеной школы углом стола.

— О чем речь? — он пьяновато усмехнулся.

— Речь о том, что я могу плюнуть на нашу дружбу и разбить тебе твое дружелюбное личико прямо сейчас, если ты не расскажешь, с чего ты вдруг стал себя так вести.

— Начо, ты перебарщиваешь. Тебе мерещится чушь.

— Я так не думаю. Я ж не слепой. Ты меня игнорируешь вдоль и поперек, даже отец заметил, что ты перестал к нам заходить. В чем дело?

— Я не понимаю, о чем….

— Еще одна фраза такого плана и я обещаю, что стукну тебя! Отвечай, что произошло? Я за тебя вступился тогда на пляже, или ты забыл?? Это стоило мне очень неприятных разговоров с Грюни и Жанэ, меня чуть не выперли из школы. А ты мне даже спасибо не сказал. Ты считаешь, что это правильно и по-дружески?

— Начо, давай поговорим завтра или после рождества. Мы оба нетрезвы и…

— Доиграешься ты у меня сейчас, — прорычал я и сжал кулак. Неизвестно что бы я сделал в тот момент, если бы неожиданно не раздался протяжный и столь знакомый всем нам свист.

Все как по команде, пьющие и веселящиеся, играющие в волейбол обернулись к воротам. Антон Дюбуа в спортивном костюме, кроссовках и большой сумкой стоял и задорно лицезрел наше мероприятие.

Я тотчас позабыл о Франциске, который не преминул выскользнуть из моей ловушки и присоединиться к толпе. Возвращение моего давнего соперника было столь неожиданным, что я даже не успел как следует разозлиться к этой встрече.

Дюбуа неспешно и с достоинством подошел к нам всем. Моментально его «шакалы» подняли восторженный вой, наперебой поздравляя его с выздоровлением и подобострастно пожимая ему руку. Он же, в свою очередь медленно со всеми здоровался, кого-то даже обнимал, показывая свое расположение, кому-то лишь сухо кивая, а кому-то, не уделяя вообще никакого внимания.

Его тотчас все окружили, галдели, кто-то искренне радовался его возвращению, но большинство (во всяком случае мне так казалось) встретили появление бывшего молодежного короля хмуро. Его замашки, полные снобизма и высокомерия, многих достали, моё же лидерство, спокойное и уравновешенное (на самом деле я был слишком занят романом с мачехой, чтоб заниматься устройством своей протекции над школьной молодежью), устраивало почти всех, ну или большую часть парней. Я свято в это верил, и сейчас испытал шоковое состояние при виде вернувшегося старого лидера, как незаконно захвативший престол узурпатор.

Ведь по большому счету, как ни крути, но отнял эту «корону» я у Дюбуа силой, покалечил его и сейчас я был готов отвечать за свои поступки.

Я отставил стакан с алкоголем и приготовился к драке. Что она произойдет, я не сомневался. Не просто так он заявился сюда, он явно все рассчитал. Он трезв, я хоть несильно, но пьян. Кругом зрители, то есть его стихия! Судя по его виду, задорному и румяному, он явно в отличной форме. Слегка прихрамывает, сильно я его видать в тот раз прищучил.

Я потер кулаки, разминая пальцы. Постарался сконцентрировать силу в руках.

Он не торопясь приближался ко мне, попутно общаясь со всеми, с кем считал нужным. Кого-то хлопал покровительственно по плечу. Он был явно в отличном расположении духа и мне тотчас захотелось его испортить.

Наконец он подошел ко мне. Я стоял, слегка опершись на маленький турник (внутренний двор нашей школы служил нам и спортивным залом)

Протянул руку. Я малость обалдел, пару секунд медлил и все-таки пожал ее. Рукопожатие его было крепким и здоровым.

— Привет, Видаль, — его тон лучился доброжелательством.

— И тебе доброго дня, Антонио, — я назвал его на испанский лад, знал, что это ему нравится и точно не разозлит. Почему-то после первых секунд общения моя агрессия стала очень быстро стихать.

— Хорошо выглядишь. Наслышан о твоих успехах.

О каких именно моих успехах он наслышан, не уточнил.

Я кивнул.

— Присядем? — он приглашающим жестом указал на лавку.

Что ж, почему бы и нет. Сели.

Он вытащил пачку «Мальборо», предложил мне. Я тогда еще не курил и потому отказался.

— Смотри что у меня есть, — с этими словами он извлек из своей объемистой сумки блестящую флягу. — Это тебе на местное пойло. Настоящий коньяк. Будешь?

Я снова кивнул, предоставив ему свободу действий. Ждал подвоха в любой момент.

Он налил на самое донышко в 2 маленьких стаканчика из его же сумки. Протянул мне один.

Чокнулись.

— Будем! За наше будущее! — неспешно выпил и проследил как пью я, — именно! Так и надо! По чуть-чуть, не то что местные балбесы. Глотают всяческую дурь.

Он закурил, смотря мне в глаза. Так близко давно я его не видел. Ненавистное мне, но сейчас такое доброжелательное лицо.

— Антон, — выдавил я, — нам надо, наверное, завершить то, что мы начали тогда… на пляже…

— Конечно. Но сначала позволь мне сообщить тебе кое-что и потом мы продолжим, и ты уже сам решишь каким именно образом.

Он явно держал какой-то козырь за пазухой, и я решил узнать изначально, какой. Я слегка расслабился и откинулся на спинку скамьи.

— Я тебя слушаю.

— Ну для начала давай еще по одной чтоб легче говорилось.

Мы еще выпили. Он заговорил.

— Я получил аттестат на днях. Да-да, чего ты так вылупился? Пока лежал в больнице, куда я угодил по твоей милости, я штудировал учебники. Слава богу, перелом был не шибко серьезный, я через неделю уже ходил. С отцом решили, что возвращаться мне в школу нужды нет. Так что после врачей я прямиком погнал в тот же самый университет, куда и ты планируешь.

Господи, откуда он знает. Кому я мог проболтаться.

— Ну и мне как человеку на самому последнему в нашей иерархии и возможно, будущему главе департамента Атлантическая Луара, сделали скидку. Я получил бюджетное место на кафедре физической активности «Старс». Отец конечно, постарался, ходил, общался с ректором, с деканом. Но и я не промах. Волейбол все-таки помог.

Да, забыл упомянуть, что Дюбуа был абсолютным чемпионом нашего острова по волейболу и многократным призером всяких первенств нашего департамента. Похоже, это его и выручило, явно ж не благодаря интеллекту, по всем предметам он учился крайне посредственно, выказывая способности только по физкультуре и истории.

— Что ж, это событие! Поздравляю тебя, Антонио. Теперь ты у нас студент! — я даже немного возрадовался. То есть я теперь буду тут властвовать единолично.

— Спасибо. Мало того, — продолжал лить мед мой собеседник — я считаю, что коли уж ты выбил у меня первенство в честном поединке, то ты заслужил быть тут лидером. Скоро выпуск и ты должен сохранить свое влияние на нашу молодежь и после школы. Можешь ставить свои законы, на любые темы. Жанэ тебя не тронет.

— Гм, можно яснее? — я был заинтригован и пока не понимал, к чему он клонит.

— Будешь свободен во всех своих начинаниях. Артели тоже будут твои, будешь получать свой процент от каждой отгрузки еженедельно. Сейчас развивается дайвинг, так и с него будешь лупить с туристов, там очень неплохие деньги крутятся. Так через год-два возьмешь себе дом в Ле — Пале, перевезешь отца с Марией, пусть отдыхают. Ну сколько еще твой отец собирается вкалывать? И так здоровья уже нет, я уверен. Ну, что скажешь?

Мысли крутились в голове у меня словно белка в колесе. Я чуял что подвох где-то рядом, но никак не мог его ухватить. Антон Дюбуа предлагал мне стать полновластным хозяином острова Бен-Иль, сколотить свою бригаду молодых бандитов, которые бы помогали мне «решать вопросы», взять в свои руки всю торговлю тунцом и совершенно не думать о нужде. Полиция в кармане, порт со всеми судами тоже. Не жизнь, а рай! Ну конечно, рай в понимании местного значения.

— Конечно же, немного придется делиться с Жанэ и его сыном, который кстати, вполне себе нормальный парень и тоже планирует скоро приступить к должности, в Департаменте его кандидатура уже одобрена. Будете тут вдвоем феодалами жить, свежий воздух, сказка! — Антон докурил и ловко выкинул окурок за забор.

— Послушай, мы с тобой не дети. Неужто ты думаешь, что я вот так просто поверю всему? — я отчаянно хотел узнать, что за камень за его пазухой припрятан.

— Это твое дело. Если не ты, то найдутся другие. Но ты сейчас самый лучший. Не побоялся со мной вступить в драку, этим я тебе скажу, уважение от многих, ты сразу заслужил. Отец мой сразу сказал: тебя не трогать, не мстить, хотя изначально я хотел черепушку-то тебе проломить. Потом я уж согласился ним, что лучше тебя на место босса тут не найти. У тебя будет порядок, я уверен. Никаких проволочек!

— Антонио, говори яснее. Что будет дальше?

— А дальше только одно, — голос его наконец стал жестким, а взгляд колючим, каким я привык его видеть, — ты никуда не уезжаешь с острова и забываешь про свои влажные мечты о Нанте. Там — моя епархия!

И вот тут всё встало на свои места. Черт, как же просто. Действительно, зачем ему соперник в храме высокой науки?

— Банальный подкуп, — процедил я сквозь зубы.

— Можешь называть это как тебе угодно. Только для подкупа это крайне и крайне щедро! Жить всю жизнь, не тревожась о будущем — отличная перспектива, ты не находишь?

— Мое будущее в моих руках, — ответил я.

— В твоих! Ровно до той поры, пока ты согласовываешь со мной свои планы.

— Антон, ты явно хочешь сломать второе колено? — злость закипела во мне, сдобренная алкоголем.

— Я еще не договорил! Есть интересная штука такая, касаемо твоего дружка Франца. Это ведь с ним ты мило чирикал, когда появился я?

Он замечал всё!!!

— Говори, — отрывисто сказал я, готовясь уже в душе к побоищу.

— В тот раз, на гонке. Ну, ты помнишь, как он сказочно её выиграл. В общем, это я ему велел это сделать.

Наверное, в тот момент мое лицо напомнило что-то такое, от чего Дюбуа расхохотался.

— Эк тебя! Мда, согласен, я бы сам тоже был не в восторге. Рушатся надежды, согласен, разочарования и всё такое. Жизнь, черт побери, такая штука. В общем, расклад тут таков был, вернее уговор наш: он выигрывает гонку, ну я ему поддаюсь, пока тебя отвлекали мои люди. После чего я специально устраиваю весь этот цирк на пляже, дабы спровоцировать тебя на драку. Я реально хотел тебя побить уже окончательно, и я знал, что ты поведешься на эту наживку. И ты повелся, ха-ха, весело, не так ли? Я был уверен, что вгоню тебя в песок и унижу перед всем обществом. Ты должен был стать изгоем и маргиналом. Но планы сорвались из-за фараонов, о них я тогда совсем не подумал. Кстати, твой дружок от меня за эту услугу должен был получить мой байк.

Остальное, что происходило на вечере, меня абсолютно перестало волновать. Как в некоем тумане, я продолжал что-то говорить кому-то, пил, кому-то улыбался. Для меня в тот вечер окончательно перестали существовать такие понятия как дружба, доверие. Дюбуа нанес мне самый страшный удар, какой может нанести враг: он разбил мои юношеские грезы вдребезги. Второй раз за мою недолгую на тот момент жизнь!

Первый — это в пещере с девушками из журнала.

Обратно домой я шел, пошатываясь от выпитого и от осознанного. Меня обгоняли байкеры, кто-то пускал ввысь салюты, остров был празднично освещен фонариками, люди готовились отмечать Рождество. Я один ничего не хотел отмечать.

Дюбуа далее сообщил мне что та их затея не удалась по двум причинам. Во-первых, он реально пропустил от меня удар в ногу. Во-вторых, нашествие жандармов. Ни он, ни Франциск не ожидали что туристы из отеля, находящегося в нескольких милях, окажутся такими нежными и звук рычащих байков заставит их вызвать силы правопорядка. Но потом он, видите ли, решил извлечь выгоду даже из своего поражения. Как последнюю шлюху он решил меня купить с потрохами и в будущем, конечно сделать своим лакеем. Ведь было понятно куда он метил: через лет пять-семь самому возглавить департамент Луары и уже тогда, на правах босса, снова начать помыкать мною, унижая и показывая всем, кто тут главный. Ведь для него именно это было приоритетом по жизни: быть только первым во всем. И тут он меня унизил снова, фактически запретив поступать в Нантский университет.

Придя домой, я не застал отца. Он вместе с артелью отмечал сочельник и скорее всего должен был явиться под утро и явно далеко не трезвым.

Мария сидела на кухне и готовилась к завтрашнему событию: пекла мясо в духовке, рубила овощи, в общем, занималась тем, чем обычно занимаются добропорядочные жены рыбаков. Увидев меня, подбежала, вытирая руки фартуком, жарко поцеловала в губы, обдавая терпким запахом легких духов и горячего своего тела. От нее всегда чудно пахло, запах этот, как правило всегда сводил меня с ума.

Я был зол, и она это увидела. Налила мне кофе, нарезала бутербродов. Ласково сидела и смотрела как я ем. Молчала.

— Мне нужно учить французский, — вдруг сказал я, — учить и учить. Зубрить и зубрить.

— Может, ну его, этот университет, — проворковала она и кокетливо покрутила завиток своих волос у шеи, — нам тут так хорошо. Оставайся, брось ты эти мучения. Будешь сношать меня каждый день, отец же твой совсем уже плох по этой части. Скоро у него всё там окончательно, хи… померкнет маяк, в общем.

Я глянул на нее вдруг со внезапно вскипевшей злостью. Эта женщина меня сводила с ума и одновременно, и тогда я это понял, она тормозила меня, своей нарочитой похотью заставляя вариться в ненавидимом мною рыбачьем социуме. Словно вампир, она высасывала из меня все соки, даря немыслимое наслаждение, но при этом ничего не давала взамен, а лишь делая меня зависимым от нее, как от наркотика.

На меня нахлынула дикая злоба вперемешку с похотью. Я вскочил, скомкал и опрокинул скатерть, кофе пролился на пол, разлетелась посуда и ложки. Наотмашь ударил ее по смеющимся развратным губам. Наверное, у меня было страшное выражение лица, потому что она побледнела невероятно. Но это лишь на секунду.

Неожиданно она засмеялась своим низким, таким похотливо-развратным голосом. Взглянула на меня с издевкой. Кровь тоненькой струйкой бежала из ее разбитого носа на шею.

Алкоголь и смех превратили меня в монстра. Я разорвал на ней ее фартук и домашнее платье: словно шлюха она оказалась без трусиков, черт побери. Еще раз ударил по щеке.

— Ты тварь!! — заорал я так громко, что пес во дворе испуганно залаял.

Наверное, ей было больно, жестко и некомфортно, но она никоим образом меня не отталкивала, а лишь подстраивалась под меня.

Началась дикая бескомпромиссная скачка. Я имел её как самую последнюю потаскуху во всех мыслимых и не очень позах, на столе, на стуле, на полу, на лестнице, прижав ее лицом к стене, а она в ответ лишь покрякивала, пуская слюну и подбадривая меня всяческими грязными словечками.

До сих пор поражаюсь, сколько адской страсти было в этой женщине. Она высушивала меня досуха, не оставляя внутри ни капли и при этом сохраняла бодрость духа и желание продолжить еще.

Окончательно выдохшись, я еле-еле оделся и грузно опустился на стул. Увидел равнодушным взглядом, что мы натворили. Снова был бардак, все разбито и разбросано!

Мария, с рассечённой губой, с синяком на скуле, вся в ошметках платья, и при этом великолепно улыбающаяся, довольно смотрела на меня, вытирая руки полотенцем.

— Вот это я понимаю! — она буквально лучилась счастьем, — вот так надо, сынок, драть всякую женщину на своем пути и тогда она сделает для тебя все что угодно! Как например, я. Хочешь, сделаю тебе омлет с сосисками?

— Валяй, — у меня не было сил говорить.

Под утро приполз отец. Вернее, его привезли коллеги по артели в коляске мотоцикла. Он был совершенно пьян, и я вместе с Марией затаскивал его как мешок в дом. Как только рыбаки уехали, она тотчас же велела тащить его в кухню.

— Мне он не нужен со своим храпом! — сказала она строго, глядя при этом на него с нескрываемым презрением — пусть дрыхнет тут.

— Но тут же, — повел я вокруг рукой — все разгромлено.

— Вот и славно! Нам с тобой уже не впервой сваливать на твоего родителя наши с тобой грехи!

Я понял, что начинаю ее ненавидеть.

Начались школьные каникулы, последние в моей жизни. Я помогал отцу в артели, вечерами штудировал учебники по грамматике, запоминал правила. Мария часто заходила ко мне в комнату и мне приходилось отвлекаться. Я никак не мог заставить себя отказаться от нее, от ее безумных ласк и поцелуев, от ее роскошного тела и развратных признаний, хотя после каждого ее визита я жутко себя ненавидел, а ее презирал. Я клялся, что в следующий раз прогоню её и как обычно, не мог сдержать слова!

Я был жутко слаб по женской части, это мне постоянно мешало в будущем! В то время, я неотёсанный юнец, еще не понимал, насколько сильно это мне будет вредить.

Помню, что как-то я сел на байк и навестил Франциска Канье. Заглушив двигатель, я аккуратно припарковался у ветхого их заборчика и вошел во двор. Всюду были признаки крайней нищеты, валялся мусор, жутко воняло из домика. Туда я даже заходить на стал, ибо знал, что отец Франца, скорее всего уже пьян мертвецки и как всегда, обделался под себя.

Из гаража неслось пыхтенье и рычание. Я подошел к распахнутым ржавым воротам и увидел своего бывшего друга, копошащегося над каким-то своим очередным агрегатом. Смердело всякими жидкостями технического плана, я поморщился, ибо не любил грязь с детства.

Он обернулся. Увидел меня и через пару секунд по моему выражению лица понял: я знаю всё.

— Бить будешь? — его тон стал каким-то равнодушно-покорным.

— Сдался ты мне! Руки марать еще. Вон ты на себя глянь. Черный как сволочь. Воняешь на всю округу. Чего ты тут копаешься?

— Делаю двигатель. Хочу научиться ставить новый выхлоп чтоб он выходил наружу вместе с…

— Ладно! Мне это неинтересно! Я так понимаю, ты готовишься к новому байку?

–?

— Не включай дурака. Харлея скоро тоже разбирать будешь? — я намерено говорил с издевкой.

— Для меня главное совсем не это, ты же знаешь! Я… я хочу поступить на факультет науки и технологии. Ну ты только представь! — его лицо стало одержимым, — какие откроются у меня там перспективы. Через пару лет я соберу такой двигатель, который можно будет поставить в любой байк, да что там байк… С их лабораториями, оборудованием, потенциалом я достигну такого!! Я смогу получить стипендию Эйфеля, ты ведь даже представить не можешь сколько у меня наработок и планов. Эээ, да тебя всю жизнь интересовала только оболочка жизни. А что внутри? В молекулах, в атомах? Как можно управлять электричеством, энергией, творить, создавать!

— Дюбуа пообещал тебе поступление? — саркастически прервал его я.

— Обещал похлопотать. Его отец вроде как с деканом на короткой ноге, — скромно потупил он свой взор.

— Вот вы значит, какие. Все за меня решили. Мою жизнь расписали заранее. А мне по-твоему, какая участь уготована?

— Ну… — запнулся он, — я так понял, ты уже согласился. Продолжить управлять островом. Нужно же кому-то тут оставаться. Ну подумай сам, ведь у тебя нет таких как у меня, талантов! Что ты будешь делать в Нанте? Ты ж вылетишь после первого семестра.

— Это сейчас ты у меня вылетишь из этого гаража, как пробка!! — рассвирепел я, — Сожгу твою хибару и твоего пьянчугу старика в придачу!

В тот момент я был здорово зол и, наверное, исполнил бы задуманное, если б, не дай бог, был пьян! Но я был трезв и от злости опрокинув чан с какой-то жидкостью, выскочил из этого сарая, решив навсегда для себя ни с кем более не заводить дружбы!

Через два дня ко мне пришла полиция. Мария встретила их кокетливо, но была незамедлительно отодвинута в сторону. Двое дюжих жандармов взяли меня под руки и заковав в наручники, увезли в комиссариат.

Как выяснилось позже, жидкость, которую я пролил в гараже у Канье, оказалась ядовитой. Источала некий жутко токсичный фермент, который за пару часов укокошил старика Канье. Сам же Франциск успел уехал вслед за мной и его почти не задело. А его же грешный папаша, очнувшись в доме, поперся в гараж, дабы найти чем опохмелиться, поскользнулся там и упал, ударившись затылком. И всё бы ничего, но его дрянное здоровье не позволило ему быстро выбраться из сарая и пока он там лежал, он надышался парами сего продукта и отдал Богу душу.

И я, и Франциск попали под следствие. Обоим нам вменяли причинение смерти по неосторожности. Соседи видели мой аккуратно припаркованный байк, от того и я тоже попал под подозрение.

По большому счету, наша вина была обоюдной: я виноват был что пролил, он — в том, что вовремя не убрал. Мы сидели за решеткой в одной камере в здании комиссариата, так как на нашем небольшом острове не было даже толковой тюрьмы.

За три дня, что мы сидели вместе, мы почти не разговаривали. Он постоянно лежал, отвернувшись лицом к стене, я же не утруждал себя расспросами. Было ясно, что окончательно пришел конец не только нашей дружбе, но и детству.

Несколько раз нас вызывали на допросы. Не знаю, кто допрашивал Франца, а меня имел удовольствие лицезреть лично сын Жанэ, Марк, здоровый криминального вида молодой человек, буквально недавно вернувшийся с материка, где он окончил (со слов его отца, разумеется) высшую юридическую школу Франции, университет Пантеон-Ассас. По его виду этого было не сказать, он больше напоминал громилу из голливудских фильмов про мафию, но не буду же я его расспрашивать о столь тонких материях.

Марк Жанэ плохо вникал в суть бумажного судопроизводства, зато отлично соображал по части «активного следствия». При первой встрече (всего их было три), он заявил мне что через полгода он станет комиссаром острова и от его слова и воли отныне зависит, не только моя судьба, но и судьба всей моей семьи. Поэтому мне нужно признаться и чем скорее я это сделаю, тем будет лучше для всех.

В первую встречу он меня пальцем не тронул, во вторую он здорово посчитал мне ребра и сломал нос (с тех пор я дышу только через одну ноздрю), а в третью встречу отпустил восвояси.

Это было столь неожиданно, что, когда меня выпустили из участка, я не знал, радоваться мне или рыдать.

Я побрел постепенно в сторону дома. Была мягкая атлантическая зима, снега не было, у меня здорово болело всё тело. Все три дня пребывания в храме правопорядка меня довольно сносно кормили, но унижение, испытанное в кабинете нового комиссара, делало мое состояние до жути ужасным. Я не хотел жить, решил плюнуть и не поступать никуда. Мне вообще стало все равно за свое будущее, какое-то тупое бездонное состояние равнодушия овладело мною.

Дома меня встретил очень сильно изменившийся отец. Вообще, я только сейчас заметил, что за последние полгода он здорово сдал. Как-то высох, пожелтел с лица, его походка стала шаркающей, аппетит убавился, он стал раньше приходить с работы и подолгу лежал, уставившись в потолок.

Сели за стол. Мария приготовила кофе и бутерброды с омлетом. Я жадно молча ел. Насытившись, взглянул на свою семью. Мария смотрела на меня печальным взором, подперев подбородок руками, отец же еле отхлебнул из чашки.

— Где ты гулял эти дни? — неожиданно спросил отец.

— Я… а ты разве…? — я пораженно смотрел на Марию, потом на отца, потом снова на неё. Она подмигнула. Явно он не был в курсе моего ареста.

— Ну съездил парень на материк, загулялся. Молодость-юность, — она ласково и успокаивающе взяла его за руку.

— Хоть бы предупредил, сорванец, — отец говорил тихо. Хотя было видно, что он пытается быть строгим, — ладно! Начо, вчера меня уволили.

Я в шоке уставился на него.

— Да, вот такие дела. Болею я сильно, сын. Силы что-то меня покидают. Я сам попросился на покой. А что? Пенсия у меня уже вот-вот. Проживем. Свое хозяйство, скотина. Да и ты сейчас как аттестат получишь, пойдешь уже на полную ставку в артель, ведь так?

Я сидел словно мешком перешибленный. Снова за меня всё решили. Пока я сидел на нарах, дома явно что-то произошло.

Я встал и ушел к себе. Чуть позже вошла Мария. Подошла сзади и обняла нежно за шею.

— Чего тебе? — я отстранился.

— Вообще-то ты должен упасть на колени и благодарить меня, щенок. Думаешь, ты вышел из кутузки просто так?

— Ты к чему это?

— К тому что Марк Жанэ очень податлив оказался на женскую ласку. Полчаса моих уговоров и результат.

— Ты спала с ним? — я спросил как-то равнодушно.

— А тебе какое дело? — она деловито поцеловала меня в щеку, — можешь не переживать, дело переквалифицировали как несчастный случай. И тебя и твоего дружка отпустили безо всяких отметок. Так что пусть он принесет мне бутылку хорошего чего-нибудь красного, разопьем на троих.

Жизнь оказывалась крайне поганой штукой. Все друг с другом спали за интересы. Мои светлые романтические чувства оказались вновь втоптаны в грязь. Мне уже не было противно, я испытывал лишь чувство легкой брезгливости.

— Иди ко мне! — она требовательно притянула меня на поцелуй.

— Знаешь. После всего я более не буду с тобой это делать!

— Ого, да ты герой у нас! Что ж, твой выбор. Только знай, твое уголовное дело еще пока на острове и не ушло в прокуратуру на материк. В моих силах сделать так, чтоб оно вернулось на стол к Марку Жанэ. Он мне кстати, рассказывал, как выбивал из тебя сопли. Хочешь повторить?

Окружили, обложили со всех сторон, думал я. Кругом подлецы и шлюхи! Остров становился для меня всё более ненавистным, эдакой клоакой из фальши и нечисти.

После мы лежали рядом на полу. Отца не стеснялись. Разбросанная одежда валялась вокруг нас, а Мария порочно смотрела на меня, улыбаясь. Ее совершенная фигура была покрыта капельками пота, плоский мускулистый от физической работы живот поднимался и опускался в такт дыханию. Пухлая грудь призывно краснела альвеолами сосков.

Про себя я отметил уже не впервой, что никогда ранее не видел такой красоты (хотя и женщин у меня не было никогда, чего уж там).

— Ну что ты мечешься, — ласково ворковала она, нежно покрывая поцелуями мое лицо, — ведь всё хорошо. Будем жить и добра наживать. И года не пройдет, как станешь старостой. Дальше — больше. Я говорила с отцом Антона. Ходила к нему. Он не против тебя.

— Не против чего? — мне было даже лень говорить.

— Твоей кандидатуры. На роль босса. Лет через пять станешь мэром, может, через восемь. Вся торговля, туризм, дайвинг в твоих руках. Живи, в масле катайся. Можно свою волейбольную команду сколотить из хороших ребят, будут участвовать на материке. А твой дружок Франц, пусть катится в Нант. Пусть получает гранты. Дюбуа сделает так, чтоб на Бен-Иль проливался постоянно дождь из бюджетных франков. Ну разве не хорошо, а?

— А ты? Ты-то что так стараешься за меня? — я пристально смотрел ей в глаза.

— У каждого сильного мужчины должна быть покорная, но при этом союзная ему женщина. Считай, что у тебя уже есть такая. Тебе разве плохо со мной? Не бойся, быстро я не состарюсь. Буду радовать тебя развратом долгие годы.

— Что с отцом? — перевел я разговор.

Она села и начала деловито натягивать домашнее платье.

— Адриан очень плох. Вчера мы были у доктора, в Ле-Пале. Он направил нас на материк на обследование. Сказал, что дело крайне паршиво и если он и останется жив, то станет инвалидом, дурачком. И это в лучшем случае.

Через два дня мы были на приеме в клинике в Нанте. Черноволосый врач, в очках и дорогих часах на руке, вышел к нам в коридор, неся в руках лист с результатами томографии и еще кучу разных бумажек с печатями и графиками.

Посмотрел на меня и Марию (отец был в палате).

— Вы понимаете, что ему осталось полгода? — его голос был как-то странно спокоен.

— Да вы что?? — Мария, когда хотела, прекрасно играла роль безутешной жены.

— Опухоль размером с мяч для пинг-понга. В височной доле мозга.

Я знал, что отец рано или поздно умрет. Это свойственно людям. Но вот так, так быстро?

— Доктор! Каких-то полгода назад он был здоров как бык! — вскричал я — проверьте еще раз!

— Крайне высокая динамика развития раковых клеток. Пардон, но диагноз не подлежит сомнению. Мы провели все необходимые анализы. Могу выписать Вам уколы для облегчения страдания больного. Последние месяцы его будут терзать жуткие боли. Правда, они не очень дешевые.

Все рушилось. Жизнь становилась серой, даже черной! Отца я любил, несмотря на то, что он никогда по-настоящему не был со мной даже попросту ласков. А теперь я смотрел в его изможденное лицо, искаженное страданиями и слезы, катились по моим щекам.

Возвращение домой и остаток жизни отца стали непрерывной цепью страданий. В течение первого месяца он еще выходил на прогулки вокруг дома, беседовал с соседями, сидел подолгу на кресле качалке и задумчиво смотрел в туманную атлантическую даль. Говорил всё меньше и тише, ел мало и неохотно. Мария, надо отдать ей честь, вела себя как заботливая и любящая супруга, всячески его обхаживала, готовила ужасно несоленые и несладкие каши из протертой крупы для его стремительно умирающего желудка, за руку водила в туалет, меняла на нем белье. Не забывала она и меня, старательно ублажая ночами, нападая на меня с жаркими поцелуями. Поражаюсь до сих пор, какая в этой женщине была сила духа и стремление идти к цели!

Доктор ошибся. Отец расстался с жизнью через три месяца, а не через полгода, за несколько дней до моего выпуска.

На моих глазах здоровый и сильный мужчина превратился в высохший кусок материи. На второй месяц после возвращения из больницы он перестал выходить на улицу. Лежал постоянно на своей кровати, ставшей для него последней постелью в жизни. Перестал смотреть телевизор и слушать радио, жуткая болезнь разъедала его изнутри словно кислота. Он потерял сон и почти перестал говорить.

Иногда он дико и страшно кричал, а его тело словно превращалось в некое полено, которое было невозможно ни разогнуть, ни пощупать. Мария срочно делала ему укол, а когда она была на работе, этим занимался я и то, что я испытывал тогда, не передать никакими строками. На меня смотрели обезумевшие от адской боли, глаза, в которых плескалось страдание. От его тела пахло могилой, кожа лопалась на руках, обнажая вены!

Нам приходилось обкладывать его тело, уже похожее на мумию, льдом, чтобы как-то сбить запах гниющей заживо плоти. Иногда он что-то шептал, просил иногда пить, но его рвало черной желчью, волосы слезали отовсюду словно старый парик.

За несколько дней до своего конца отец утратил разум. Из его глотки неслись какие-то хрюкающие звуки вперемешку с клокочущими остатками речи. Он смотрел на нас непонимающими, абсолютно бессмысленными глазами, из которых струился гной! Ногти отрывались от его пальцев, из ушей вытекала какая-то светло-коричневая жидкость. В его комнате стоял удушающий смрад, мухи летали над еще живым полутрупом, создавая эсхатологическую картину дантова ада!

Смерть стояла передо мной во всей своей неприглядности, ужасающей наготе. Это была первая смерть в моей жизни, и она оказалось ужасной, неоправданно жестокой по отношению к умершему. Гораздо гуманнее было, на мой взгляд, дать ему дозу опиума, достаточную для того чтоб он уснул навечно. Но христианская мораль не позволяла этого, заставляя испить чашу страданий до конца, дабы человек представал перед Богом не с розовыми щечками, довольный и счастливый, а измученный адскими страданиями, проклинающий всё на свете, израненный и покалеченный.

В будущем я никогда не допускал, чтоб мои жертвы мучились таким образом.

Священник буднично отпел его в церкви Ле-Пале. Гроб был закрыт, ибо от лица покойного не осталось ничего человеческого.

Священник сказал дежурную проповедь и почтил ушедшего несколькими фразами в стиле «сколько тунца он поймал» и прочее. Пришло с пару десятков артельщиков. Франциск Канье тоже был среди редкой толпы, стоял и смотрел на то как я и несколько рыбаков выносили черный гроб из церкви, несли его на плечах до старого грузовика, на котором отвезли до парома. Была весна и невыносимый гвалт чаек сопровождал нас неумолчным гулом.

Как и мою мать, отец упокоился на одном из кладбищ Нанта. Рядом с ней не получилось, ибо её могилу мы не нашли по причине крайней запущенности. С самой её смерти ни я, ни отец, ни тем более Мария ни разу не навещали её последнее прибежище.

Гроб опустили в глубокую черную яму и забросали землей. Воткнули табличку с именем и годами жизни. Я расплатился с могильщиками и присел на скамейку рядом с могилой. Сидел и смотрел как комья сырой земли скатываются с верха холмика. Маленькая пташка прилетела и стала клевать безглазых земляных червей, оказавшихся на поверхности после копки.

Было тихо. Мария присела рядом. Протянула мне сигарету и зажигалку.

— Покури, тебе будет легче.

— Спасибо, — моя первая сигарета была горькой и противной, но ударивший в голову никотин создал иллюзию облегчения. Я выпустил дым из ноздрей и закашлялся.

— Нам пора, — она слегка потянула меня за локоть.

— Как осядет земля, поставим обелиск. — уверенным тоном сказал я, — наверное, на следующий год.

— Конечно. Будем приезжать сюда почаще, — она настойчиво тянула меня вон с кладбища.

— Ты ведь будешь навещать меня время от времени? — спросил я.

Она непонимающе уставилась на меня своими бездонными глазами.

— Ну… на каникулах хотя бы.

— Каких каникулах? У тебя послезавтра выпуск и аттестация.

— Ага. И я тотчас же сдаю вступительные испытания туда куда и планировал.

Она взглянула на меня бешеным взглядом. Ну и стерва же крылась в ней под личиной добродетели.

— Я убирала дерьмо за твоим стариком, чтобы остаться в итоге одной на этом треклятом острове? — выпалила она яростно. — Ты жуткий эгоист!

— А что тебе мешает поехать сюда со мной? Я буду учиться и подрабатывать. Все студенты подрабатывают. Через год смогу выйти на стипендию.

— А жить? Где ты предлагаешь жить? Снимать жилье не получится, ты знаешь каковы тут цены. Или ты хочешь, чтоб я снова пошла кухаркой в отель? А может, на панель выйти? А? А что, у меня получится. Дорогой содержанкой я конечно не стану, не тот возраст уже. Но все же!!

— Не неси чепухи. Мы продадим наш дом и все хозяйство. Нам хватит на какое-то время. Можно часть средств отложить в банк под дивиденды.

— Идиот! — она закричала так, что пташка с могилы моего усопшего родителя вмиг унеслась вдаль. — Господи, и кому я отдаю свои самые сочные годы??! Ему предлагают отличную обеспеченную жизнь, перспективу стать уважаемым человеком. Нет, он рвется к каким-то химерам. Ну как вот так? Голова где твоя?

— Ты бы не кричала, — спокойно и как-то лениво произнес я. — уважай хотя бы память отца.

— Он сгнил еще до смерти, твой старик. Боже, я кручусь, верчусь, стараюсь. Дом и хозяйство поставила. Вытащила вас из помойки, когда ты еще сопляком был. И такая благодарность от тебя…

Она рыдала и плечи ее вздрагивали крупной дрожью.

Внутри у меня творился АД. Я разрывался между чувствами к этой женщине и своим безудержным желанием перемен в жизни.

Вдвоем мы вышли с кладбища и сняли на двое суток номер в дешевом мотеле. Занимались развратной любовью. Мария шептала мне на ухо безумные признания, её черные волосы были разбросаны по подушке словно нефтяные брызги. Дикие желания разъедали мою душу, я цеплялся за эту женщину как за наркотик, будучи не в силах отвергнуть её.

Я сдал свою школьную аттестацию на «отлично». На следующий же день в огромном помещении кампуса на берегу реки Эрдр собралось несколько сотен абитуриентов со всей Бретани. Далекая фигура ректора, возвещавшего с галерки о новой жизни в стенах величайшего из университетов Франции, казалась нам фигурой самого Бога.

Начались вступительные испытания.