Особняк с видом на счастье

Сёстры Кузнецовы, 2022

Воспоминания молодой женщины, частного сыщика, о событиях своей жизни, о раскрытии преступлений в период дореволюционной юности и молодости во время революций 1917 года, Гражданской войны и эмиграции.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Особняк с видом на счастье предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Часть 1. Юность

Глава 1

Урок геометрии явно затянулся по моим меркам. Фрау Кхиндель продиктовала условие уже шестой задачи. Мне удалось со слуха понять и записать в тетрадь, что было «дано» и «что надо найти», и я аккуратно и тщательно вывожу слово «решение», надеясь, что последняя буква «е» придётся на звонок с урока. Но, увы, время, похоже, остановилось. А за окном возле нашей с Александрой партой щебечут две синички, склёвывая крошки, набросанные на карниз.

Способность видеть боковым зрением, не поворачивая головы, у меня очень хорошо развита, и я абсолютно уверена, что фрау Кхиндель не может определить, что я смотрю не в тетрадь. Но меня выдаёт расплывшаяся до ушей улыбка умиления от птичек. И раздаётся «выстрел»:

— Пани Грушецкая, вы, по-видимому, решили задачу. И каков ответ? Чему равен угол наклона данной прямой к плоскости?

Что такое интуиция и как она часто выручает в самые трудные минуты жизни, мне известно давно, и включать её у себя я научилась по щелчку небесного выключателя.

— 30 градусов, фрау Кхиндель.

У сухопарой немки очки сползают к длинному носу от удивления:

— Но, пани Грушецкая, я не видела, чтобы вы писали решение задачи!

— Я решила задачу устно, — продолжаю катиться в пропасть с бешеной скоростью. — Так озвучьте, пожалуйста, нам ваше молниеносное решение, моя милая!

Незаметно для окружающих боковой взгляд перемещается в противоположную от синиц сторону. Туда, где лежит тетрадь соседки по парте и лучшей подруги всех времен и народов Александры Боголюбовой, нашей Сашеньки, лучшего математика всей гимназии, дочки профессора Московского университета. Да, я не ошиблась, Александра, как всегда, написала решение словами, полным текстом, а не просто в виде математических формул. И я читаю с выражением:

— Перпендикуляр к плоскости составляет угол 90 градусов с любой прямой, проходящей через точку основания этого перпендикуляра. А значит, он, данная наклонная и отрезок прямой, соединяющий точку пересечения перпендикуляра с плоскостью и точку пересечения наклонной с плоскостью, составляют прямоугольный треугольник. Дано, что перпендикуляр меньше наклонной в два раза, а значит, заданный угол составляет 30 градусов.

Фрау Кхиндель поправляет очки, выпрямляет спину, и… тут звенит спасительный для всех звонок.

Как жаль, что только теперь понимаешь, какие тогда были счастливые времена. Как прекрасна была фрау Кхиндель и её перпендикуляры к прямым и к плоскостям. Но эти времена не просто быстро пролетели, они сжались в один светлый миг, они вспыхнули и погасли, как фейерверк на фоне безоблачного неба. Закончив гимназию, мы из общего строя как по команде «вольно» разбрелись по своим жизненным тропинкам. Александра, пройдя дополнительный гимназический класс, осталась в родной Альма-матер преподавать математику. Фрау Кхиндель торжественно проводили на пенсион. Другие наши одноклассницы уезжали учительствовать на село, устраивались гувернантками, дочери купцов стали помогать отцам с денежными расчётами, кое-кто вышел замуж, некоторые пошли учиться на высшие курсы. Я не видела себя нигде конкретно. И направилась на двухлетнее обучение в театральную школу в надежде, что, отыгрывая различные роли, сумею когда-нибудь увидеть себя в том качестве, в котором хотела бы остаться в реальной жизни навсегда. И таки увидела практически сразу, с первого дня появления в стенах своего нового учебного заведения. Но только не кем быть я увидела, а с кем.

Он стоял в актовом зале, куда нас, новичков, привел куратор группы для знакомства со школой. Стоял возле рояля и пел. Прежде всего, меня поразило сочетание низкого глубокого баритона с утонченной внешностью. Высокий, очень худой, даже, можно сказать, хрупкий брюнет с огромными синими глазами пел задушевно, проникновенно и в то же время очень легко. Голос проникал через уши прямо в мозг, сразу заполнял его целиком, но весь там не помещался и спускался вниз, затрудняя своим присутствием дыхание и сердцебиение. Но и там ему не хватало места, он уверенно пополз ниже… Отчего покрылись мурашками не только мои руки, но и ноги. Фигурально выражаясь, я вся превратилась в одну большую мурашку. Столько лет прошло, а все ощущения помню в мельчайших подробностях.

Наша школа полностью соответствовала новым веяниям в театральном искусстве.

Во-первых, она объединяла курсы для подготовки артистов в разных жанрах: актёрское мастерство на драматической сцене; певческое искусство и для опер, и для легкого жанра; танцевальное искусство, кроме балета — балету в Москве традиционно учили в специальном учебном заведении. У нас даже были группы циркового искусства.

Во-вторых, к тому времени, как я закончила гимназию, в драматический театр уже прочно вошла система Станиславского, автор которой «в прошлой жизни» был купцом Константином Сергеевичем Алексеевым. Он смолоду был большим любителем и знатоком театра. И сам выступал в качестве актёра-любителя. Созданный им и сценаристом Немировичем-Данченко впоследствии новый Художественный театр взорвал театральный мир своими постановками, в которых актёры не примеряли на себя чужие образы, а проживали жизни персонажей как свои в предложенных обстоятельствах.

Мне всё это очень подходило. Имея обычную, не очень запоминающуюся внешность, я легко себя чувствовала и в образе горничной, и дворянки, и продавщицы цветов, и крестьянки. Мой папа, чиновник по особым поручениям сыскного полицейского отделения Москвы, говорил, что я прирожденный филёр. И вскоре, после того как вышел в отставку и открыл своё частное сыскное агентство, не раз просил меня использовать свои внешние данные (точнее, их отсутствие) и навыки, полученные в процессе обучения в театральной школе. Но об этом позже. Здесь скажу лишь, что причиной ухода со службы для моего отца стала революция 1905-1907 годов.

Весь тот ужас, который творился в Москве, повлёк за собой резкое обострение криминогенной обстановки. Государственные карательные органы рубили лес, и, как водится, летели щепки. А щепки были чаще всего не те и летели не туда. И уже будучи частным сыщиком, отец, бывало, находил пропавших, помогал оправдать невиновных и наказать виноватых. Да, кстати, все самые тревожные месяцы папа работал в Москве, а свою семью отправил в Калугу. И мы с сестрой немножко расслабились в обычной калужской школе для девочек (в гимназии не было мест), где основным уроком было домоводство.

Глава 2

Я ворвалась в учебный процесс эмоциональным вихрем. Интерес к занятиям, мечты о славе на сцене Художественного театра, мечты о любви и счастье — все смешалось, закрутилось и понесло куда-то с непривычной для меня скоростью. Дни теперь пролетали один за другим. Основное время я проводила в школе и, кроме своих занятий, старалась подсмотреть, что там происходило в певческой группе.

Периодически устраивались репетиционные выступления для зрителей и студентов из других групп. Нас приглашали на прослушивание певцов, а их — на наши спектакли. Но если я не пропустила ни одного концерта, то он, певец моего сердца, редко появлялся на наших спектаклях, в которых я очень старалась себя проявить. И мне это удавалось. Мне стали давать главные роли, меня узнавали студенты из других групп и чужие преподаватели. Однажды, после особенно удачного спектакля, ко мне подошла красивая девушка и, представившись Верой Турчинской из группы оперного пения, очень восторженно отозвалась о моей игре и предложила сходить с ней в кондитерскую после занятий. Конечно же, я согласилась с огромной радостью.

Так у меня появилась новая подруга. Умная, красивая, искренняя. Которой я, увы, не соответствовала ни в чем. Вместо ума хитрость, вместо красоты заурядность, вместо искренности холодный расчет. Ну, может, не совсем холодный, точнее совсем не холодный, а очень даже горячий расчет: узнать побольше об интересующем меня «предмете» и, возможно, поближе познакомиться с ним через Веру. Узнать-то получилось быстро. Ведь все наши общие интересы сходились именно на школе, на занятиях, на однокашниках.

Его звали Святослав. Он был, по словам Веры, очень закрытый, малообщительный, несколько заносчивый и вообще довольно неприятный субъект. Но основная проблема, как я определила для себя из рассказов подруги, это то, что возле Святослава постоянно крутилась его сестра Варвара. Она как будто охраняла его ото всех. Особенно от девушек. Ее красивый, низкий с хрипотцой голос прекрасно сочетался с голосом брата, и потому они в основном пели дуэтом и романсы, и оперные арии. Отпоют своё — и домой, чуть ли не за ручку. Потом мне Вера рассказала, что они из семьи известного в Москве адвоката, живут где-то на Пречистенке. Позитивной эту информацию, понятное дело, я считать не могла. Но впасть в уныние по-настоящему со всеми сообразными моменту ощущениями никак не получалось: приближался Рождественский концерт, на который приглашались родители, и к нему надо было готовиться. Тем более, у меня в Рождественском спектакле была главная роль.

Вскоре начались совместные репетиции всех групп, генеральные прогоны рождественского концерта. Студенты проводили много времени в актовом зале, болтали в перерывах между репетициями, тут же закусывали пирожными, принесенными из ближайшей кондитерской. Это было, наверное, самое счастливое время в моей жизни. Во всяком случае, мне сейчас так кажется. Святослав обычно сидел в некотором отдалении от основной массы. А его сестра как «передаточный механизм» металась от него к кому-либо, чтобы что-то сказать, взять или передать — и обратно.

Юркая, подвижная, черноволосая, худая, очень похожая на брата, только с карими глазами. Она мне напоминала змею, готовую зашипеть и броситься на меня в любой момент, но рядом со мной всегда была Вера, а при Вере змея сникала. Не то, чтобы совсем, как при укротителе змей с дудочкой, но заметно подуспокаивалась. И ничего не происходило существенного, чтобы как-то я и Святослав могли сблизиться.

Но я все равно была счастлива. Счастлива видеть его, играть на сцене в его присутствии, слушать его пение, сидеть рядом с Верой, болтать, есть пирожные. И вот наступил долгожданный концерт. К школе подъезжали экипажи и даже автомобили. Возле гардероба и в фойе перед зрительным залом царила праздничная суета. И так вдруг случилось, что я, Вера и Святослав с Варварой встретили своих родителей почти одновременно. Вера сразу засуетилась и потащила к моему папе своих родителей. И только тут до меня дошло, что ее отец — известный на всю Москву граф Турчинский, потомок каких-то князей, героев то ли войны с Наполеоном, то ли вообще Куликовской битвы.

Мой папа скромно представился: «Чиновник сыскного отделения в отставке» и после небольшой паузы добавил: «частный сыск». Граф громогласно завосторгался, начал шутить, просить визитку «на всякий случай». Присутствующие при этой сцене родители Святослава и Варвары переглянулись и поджали губы. Особенно красноречиво поджались губы у матери, купеческое происхождение которой выпирало из всего, что она не сумела спрятать под покровами одежд. Черномастная, схожая чертами лица с дочерью, она была толстой змеей, этаким удавом, заглотившим целого кролика и не успевшим его переварить. И пока тот кролик переваривался, черные глаза в упор уставились на другого. На Веру.

Поджатые губки обмякли и начали что-то тараторить о том, как Верочка хорошо выглядит. При этом мужа, синеглазого адвоката, «удав» подталкивал в бок. Адвокат скучал, блуждая взглядом по толпе, и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Скучающий, отсутствующий взгляд синих глаз — это было, видимо, первое, что он передал в этой жизни своему сыну.

В схожих случаях обычно говорят: «И тут пелена упала с её глаз». Но у меня и пелены-то никакой не было. Были просто мечты, выдуманный мир, сны. И ничто не мешало всему этому остаться. Напрягли только сомнения в искренности подруги. В общем, мир не рухнул, жизнь не разделилась на «до» и «после». Наоборот, будто бы даже всё встало на свои места. Богатая купчиха желала хорошую партию для сына. Деньги адвокатше были не нужны: я слышала, ей отец, владелец нескольких пароходов и множества гостиниц по обоим берегам Волги, дал целое состояние в приданное. Да и наследство не за горами… Семье не хватало знатности.

Породниться с такими, как Турчинские — вот вожделенная цель заботливой мамаши. Интересно, куда она предполагает пристроить дочь, маленькую вертлявую змейку. Это будет гораздо сложней, полагала я. Родители расположились в зрительном зале, мы ушли за кулисы. В тот вечер мне, как театральной приме, даже полагалась персональная грим-уборная. Костюм и макияж требовали долгой и тщательной подготовки. Я играла Марию Стюарт.

На первом учебном курсе мы занимались исключительно средневековой классикой, хотя я мечтала о чеховской «Чайке», которая, я надеялась, дождется меня в следующем году. Взойдя на сцену, я, как обычно, забыла обо всём на свете. Спектакль завершал праздничное представление, которое я целиком провела в гримёрке, и даже не вышла послушать романсы в исполнении брата и сестры и арию из оперы «Аида» в исполнении Веры. Играла я свою роль самозабвенно, чувствуя дыхание притихшего зала. Всё сегодня получалось как-то особенно складно. И даже в последней сцене мне так ловко удалось махнуть головой, что светлый парик удачно слетел с неё именно в тот момент, когда я уже спряталась за эшафотом. А когда на поклоне я нашла в зале взглядом папу, мне показалось, что у него в глазах стояли слёзы. Во всяком случае, я никогда не видела у него такого выражения лица ни до, ни после. Хотя «после» оставалось уже совсем мало. Но кто тогда об этом знал?

Как все потом толкались в фойе, одевались и разъезжались по домам, я плохо помню. Кто-то что-то говорил, кого-то хвалил, чем-то восторгался. Было ясно, что всё прошло хорошо и всё всем понравилось. Но я сумела поймать на себе несколько удивлённый, несколько заинтересованный взгляд синих глаз. Как будто что-то мелькнуло и исчезло вдали. Я тогда уже знала, что какое-то время ещё буду, прежде чем заснуть, рисовать в своей голове счастливые любовные сюжеты, но образы в этих картинах будут со временем расплываться, терять очертания, пока не растворятся совсем, как перистые облака в небесной синеве.

В дальнейшем моя жизнь продолжалась настолько однообразно, что я мало что помню из того времени. Мы с Верой дружили вроде бы по-прежнему. Хотя почему-то перестали совпадать по фазе, как выражался один папин клиент-телеграфист. То её занятия закончились, а мои ещё идут, то наоборот. Но однажды она меня специально подождала и настояла на походе в кондитерскую. После третьего пирожного она сказала в лоб, без обиняков: «Ты стала меня избегать из-за Святослава? Решила, что меня прочат ему в невесты? Да, возможно, его маменька и желала бы сосватать его за меня. Но этого не будет никогда. А вообще, Матильда, неужели тебе, такой классной девчонке, может нравиться этот флегматичный, пустопорожний…»

Она некоторое время подбирала сравнение и неожиданно выдала: «Паровоз без угля и вагонов, у которого все силы ушли в свисток?». Это было так неожиданно и смешно, что я не могла не расхохотаться. Хотя ещё минуту назад лихорадочно думала, что же мне играть: возмущение, негодование, оправдание? Но играть ничего не пришлось. Мы с Верой прекрасно поняли друг друга и больше не возвращались к этому разговору. Может быть, я бы ещё какое-то время погрустила по поводу того, что почти два года любила свисток, но жизнь моя резко переменилась. Можно сказать, что началась совершено другая жизнь, настоящая, хотя и гораздо менее счастливая, чем предыдущая. Жизнь частного детектива.

Глава 3

Я проснулась от дикого вопля Антипа: «Купчиха Мохнокрылова до вашей милости!» Несколько секунд я мучительно соображала: почему нам с Антипом снится один кошмарный сон на двоих? Но это был не сон, я реально вижу, как в комнату тяжело входит моя младшая сестра Лина Михайлина, беременная на седьмом месяце. Она бросается мне на шею, и дальше в течение примерно часа наши совместные рыдания, прерываемые моими всхлипами: «Линочка, тебе же нельзя»… Да, какое там нельзя — вчера похоронили нашего отца. И, как записал кладбищенский смотритель в своей книге, «поляка по национальности и католика по вероисповеданию».

Он умер от апоплексического удара, неделю пролежав без памяти. Лина, жившая с мужем в Барнауле, на похороны не успела. И вот сейчас мы вместе плачем, потом я её пытаюсь успокоить, не получается, и мы снова вместе плачем. Я понимаю, что Лина не останется в Москве надолго. Она скоро станет матерью, ей нужна поддержка любящего мужа, в Барнауле её ждет большая дружная семья, а от меня никакого толка. При первых схватках я сама хлопнусь в обморок, понятия не имея, как вести себя в таких случаях. И я осознаю, что скоро останусь одна, совсем одна. А ведь ещё совсем недавно я была так счастлива со своими родными! Мы ходили на каток, в театр, радовались рождественской ёлке, мечтали о том, как летом поедем на дачу. И что теперь? Надо учиться жить заново.

Мой отец, Казимир Янович Грушецкий, со своей женой Вандой переехал в Москву из Варшавы после свадьбы. Отца перевели из Варшавского полицейского округа, когда в московской полиции началась большая реорганизация по реформе 1862 года. Лучших специалистов из дальних округов переводили в Москву и Петербург, поскольку правоохранительные, карательные и сыскные органы в обеих столицах нуждались в укреплении и расширении.

Мои родители были небогаты, но они были молоды, влюблены и очень счастливы. Отца быстро продвигали по службе. Вскоре у них родилась я. Папа не мог нарадоваться на свою красавицу жену и маленькую дочь. Но, когда мне исполнилось четыре года, случилось непоправимое. Моя мать умерла, дав жизнь моей сестре Михайлине. Отец, всегда такой мужественный и сильный духом, впал в отчаяние. Он просто не знал, как теперь жить без любимой и что делать с двумя крошечными дочурками. И тут появилась… добрая фея.

Ну, не совсем фея, конечно. У моего отца был брат, Вацлав Янович Грушецкий. Этот Вацлав был полной противоположностью своему брату. Насколько мой отец был порядочным, ответственным человеком строгих правил, настолько же его брат был легкомысленным, склонным к авантюрам прожигателем жизни. Но полюбил Вацлав девушку, совсем непохожую на него, серьёзную учительницу варшавской гимназии, которая, как ни странно, ответила ему взаимностью. Её звали Катажина. День венчания был назначен через полгода после помолвки. Но Вацлав решил, что, кроме руки и сердца, он должен принести невесте приличное состояние, и, не теряя времени даром, отправился за этим состоянием в Аргентину — ни дальше, ни ближе. Оттуда невеста получила несколько писем, и на этом всё закончилось. Жених как в воду канул!

Шли годы, к Катажине сватались, но она вежливо всем отказывала, говоря, что помолвлена. Её не понимали, осуждали, смеялись над ней, жалели. А когда в нашей семье случилось несчастье, Катажина бросила преподавательскую работу, переехала в Москву и разделила с нашим отцом (вернее, просто взяла на себя) все заботы о нас с сестрой.

Об отце и Катажине много сплетничали. Отец не обращал внимания, Катажина молча страдала. Те, кто близко знал нашу семью, искренне восторгались Катажиной. К ней несколько раз сватался генерал, друг отца, но Катажина всю свою любовь и нерастраченную нежность отдавала нам с Линой. Только уже будучи взрослыми, мы узнали историю Катажины. В детстве мы считали её своей тётей, маминой родственницей. Она учила нас всему: читать, писать, рисовать. Шила нам красивые платья, гуляла с нами, пекла нам вкусные кексы и пирожные. Мы поверяли ей свои детские секреты, советовались с ней и никогда не чувствовали себя сиротами.

Время шло. Так мы и росли в любви и ласке, закончили гимназию, я заканчивала школу актерского мастерства (правда первоначальные амбиции на предмет своей будущей звездности в новомодном Художественном театре куда-то испарились, но перевоплощаться в разные образы мне по-прежнему очень нравилось). Лина усердно занималась музыкой и даже всерьёз задумывалась о концертной деятельности. И тут случилось невероятное…

Катажина дождалась своего «принца». Дядя Вацлав прибыл не на белом коне, а на белом пароходе из той самой Аргентины. Прошлое моего дяди было тёмным и путаным. И подозрительно походило на литературную историю графа Монте-Кристо. Вацлав Янович поведал родне, что вскоре после прибытия в Аргентину он оказался в тюрьме (разумеется, совершенно безвинно), там он провел долгие годы, а вышел на свободу очень богатым человеком. И что теперь он владелец серебряных рудников в Аргентине и ещё каких-то акций.

Папа в силу своей профессии очень засомневался в реальности такого хода событий, но разбираться в подробностях не стал. Где московский сыск и где Аргентина? К тому же, он был очень и очень рад, что единственный родной брат жив и здоров. Ещё Вацлав рассказал, что был женат, овдовел, детей не нажил. Он пытался истратить свои капиталы, но безуспешно. Серебряная руда не иссякала, а акции ползли только вверх. О его виллах, любовницах и их бриллиантах писали аргентинские газеты.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы во время одной из деловых поездок в Нью-Йорк дядя не встретил старого варшавского знакомого, от которого узнал, что невеста его замуж не вышла и посвятила свою жизнь семье его овдовевшего брата. Это известие ошеломило Вацлава Грушецкого: его первая юношеская любовь обрела второе дыхание. И вскоре он явился в Москву и предстал перед нами. Вацлав привез Катажине кольцо с бриллиантом величиной с голубиное яйцо, которое, по словам папы, выглядело совершенно неприлично, хотя я и не понимаю, как может неприлично выглядеть бриллиант. А для нас дядя Вацлав купил двухэтажный особняк в тихом арбатском переулке под символичным названием Денежный.

Это было время строительного бума в Москве. Торгово-строительное акционерное общество Я.Рекка, созданное в 1900 году, строило и продавало особняки в Москве «под ключ» со всей обстановкой. Основными районами таких застроек были Поварская с прилегающими переулками, Пречистенка и арбатские переулки. Сам Арбат застраивался многоэтажными доходными домами после сноса старинных одноэтажных особнячков в стиле ампир.

Наш особняк в модерновом стиле был великолепен. Папе уже не нужно было ходить в присутствие на работу в отделение полиции, он работал частным детективом. И теперь он мог расположить на первом этаже нового дома свою приёмную. Мы радостно покинули квартиру на Покровке, хоть с ней и было связано много приятных воспоминаний у меня и у Лины. Надо сказать, что сразу после переезда у папы резко прибавилось богатых клиентов. Правда он был не очень доволен, что много случаев было связано со слежкой за неверными женами или мужьями. Но я с удовольствием ему помогала в качестве филёра, чаще всего изображая продавщицу цветов, предназначенных для любовниц-неудачниц, не подозревающих, какая расплата ждёт их за неверность. Честно говоря, мы с отцом никогда не интересовались их судьбой, закончив дознание и получив расчет от клиента.

Так что же Катажина и дядя Вацлав? Они поженились и уехали в свою Аргентину. Свадьба, поглазеть на которую пришло пол-Москвы, прошла на широкую ногу. Костёл был забит любопытствующими католиками, представители других конфессий толпились на улице. Люди хотят верить в сказку. Каждый думает: ведь если чудо случилось с кем-то, то, может, и со мной случится. И все хотели увидеть женщину, которая ждала, ждала, пока не дождалась своего принца. Хотя в толпе можно было услышать язвительный шёпот: «молодая-то не молода», «надо же, с такими деньгами и такую выбрал», «а платье-то, платье, у самой генеральши Дроздовой такого не было». Мы не знали, какое было платье у генеральши Дроздовой, но папа так и не понял, как может свадебное платье стоить столько, сколько он получал раньше в год? Но был очень рад за Катажину, когда вёл её под руку к алтарю, где ждал взволнованный жених. Молодые уехали, а мы остались жить в богатом особняке, понимая, насколько беднее в духовном смысле стала наша жизнь без тихой, незаметной, но такой необходимой Катажины.

И примерно через год случилось ещё одно событие, менее невероятное, но тоже неожиданное. В Первопрестольную прибыл барнаульский купец первой гильдии, один из богатейших жителей своего города, Парамон Мохнокрылов — лесопромышленник, владелец торгового дома «Мохнокрылов и сыновья». Впрочем, сыновей у Парамона никаких не было, не было даже супруги, а он сам являлся одним из двух сыновей покойного Пантелея Мохнокрылова, основателя торгового дома. Пантелей скончался, оставив молодую вдову Харитину с четырьмя детьми.

История Харитины была тривиальной. Бедная молоденькая сирота вышла за пожилого богатого купца. Но, став богатой вдовой, она не начала бесцельно проживать капиталы мужа. Харитина запомнила на всю жизнь своё сиротское детство и юность в нахлебницах у родни, когда к ней обращались не иначе как Харя и на праздники отдавали обноски своих детей, считая, что очень милостиво одаривают сироту. И Харя, превратившись в Харитину Харитоновну, поклялась себе, что её дети никогда не узнают, что такое бедность. Мохнокрылова за несколько лет изрядно увеличила капиталы семьи, став главой предприятия.

Когда старший сын Парамон вырос, он стал главой фирмы «Мохнокрылов и сыновья», но душой семейного бизнеса по-прежнему была Харитина Харитоновна, и сын всегда прислушивался к её советам. И вот в один прекрасный день Парамон с двумя чемоданами денег, которые маменька велела всегда при себе держать, приехал в Москву по своим купеческим делам. И в первый же день его обокрали в гостинице «Яръ», знаменитой на всю Москву выступлениями цыган в ресторане и проделками карточных шулеров. Причем дело повернулось так, что Парамон из жертвы превратился в преступника и угодил в полицейский участок в качестве подозреваемого. И совершенно случайно там оказался наш с Линой отец, который, будучи уже в частном сыске, передавал одно из своих законченных уголовных дел в руки полиции.

Полицмейстер Тверского полицейского отделения не преминул попросить старого приятеля разобраться с сибирским купцом, мало похожим на преступника на его опытный взгляд. Причем попросил сделать это «не в службу, а в дружбу» — проще говоря, бесплатно. Мохнокрылов проявил себя как очень смышлёный, толковый и наблюдательный человек. По его показаниям быстро нашли и захватили с поличным банду шулеров и цыган, которые были там в помощниках. Чемоданы с деньгами были торжественно возвращены молодому везунчику. А во время оформления всех бумаг в Тверское полицейское отделение вдруг зашла Лина, по какой-то надобности желавшая увидеть отца. И Парамон, по его собственным словам, «как глянул, так умом и поехал».

Ухаживал купец Мохнокрылов масштабно: цветы охапками, драгоценности горстями, а самое главное — вечерами все жители нашего переулка могли наслаждаться звуками духового оркестра, который Парамон нанял для развлечения Лины по совету «знающих купцов». Жизнь под звуки бравурных маршей в доме, напоминающем одновременно ботанический сад и ювелирную лавку, была непростой, но, к счастью, через месяц сестра сказала Парамону «да».

Но тут для молодых возникло серьёзное препятствие: маменька выбор сына не одобрила, и, по выражению младшего брата Парамона, «упала в ужас». Она не могла допустить, чтобы невестой стала полячка-католичка, бесприданница и дочь полицейского (Харитина Харитоновна всех полицейских называла околоточными). Дело принимало серьёзный оборот. Влюбленные не хотели начинать совместную жизнь без родительского благословения. Положение спас младший брат жениха Ферапонт, личность весьма примечательная во многих отношениях. Он учился в гимназии, причём в каждом классе по два года. Но маменьку это нисколько не огорчало. Она восхищалась сыном и считала его очень сведущим в науках, особенно в истории.

Ферапонт поведал домашним, что Грушецкие — очень древний польский дворянский род, издавна служивший московским государям, и что одна из представительниц этого славного рода даже была русской царицей — супругой царя Фёдора Алексеевича, старшего брата Петра Первого. Это сообщение Феропонта решило вопрос в пользу влюбленной пары. На следующий день весь Барнаул знал, что Парамошка Мохнокрылов женится на родственнице царицы, причём какой именно царицы не уточнялось. Так Агафья Грушецкая, чья историческая фигура почти незамеченной промелькнула в длинной веренице русских государынь, сделала счастливой мою сестру Лину. Хотя, если честно, Грушецкие — фамилия очень распространенная, и я никогда не слышала о нашем родстве с царицей Агафьей.

Вскоре Мохнокрыловы всей семьёй приехали в Москву сватать Лину, и особняк в центре города окончательно убедил их в нашем родстве с царями. Лина уехала в Барнаул мужней женой. На граждан города Барнаула моя сестра навела тихий ужас количеством и размерами бриллиантов, а также соболиной шубой, подаренными свекровью после того, как сын рассказал матери в подробностях о спасении денег и его самого отцом молодой жены. Сама свекровь так комментировала свои подарки: «Только соболя, не в кунью же шубу одевать царицину сродницу. Вот у Пудовкиных сноха Паранька пусть в куньей и ходит». Я никогда не видела и не увижу купцов Пудовкиных, но много о них слышала, особенно о сыне Яшке и снохе Параньке, которых Парамон и Лина, разумеется, запросто за пояс заткнут своей красотой и статью. И я была готова слушать рассказы про соседей день и ночь, лишь бы моей сестре было тепло и уютно в её новой семье в далёком сибирском городе

Глава 4

И мы остались вдвоём с отцом. Точнее, вчетвером, Антип и Лукерья были по-прежнему с нами. Лукерья готовила еду и убирала комнаты, Антип смотрел за домом, выполнял обязанности истопника, дворника, посыльного. Отношения у нашей прислуги были странными: то они производили впечатления нежных влюбленных, то ссорились чуть ли не до драки. После особенно бурных сцен Антип пил водку несколько дней подряд, а Лукерья любезничала с Харитоном, денщиком нашего соседа-генерала, после чего возникали новые ссоры. Но, как бы там ни было, Антип и Лукерья пробыли с нами много лет и были частью нашей жизни.

Какое-то время мы с отцом работали дружно и слаженно, и мне было достаточно весело. Я помогала ему вести «наружное наблюдение». Это было похоже на театр. Я была то кокетливой горничной, то истеричной гимназисткой, то глуповатой торговкой бубликами. Проживала десятки маленьких жизней, помогая отцу, и очень гордилась этим. Но внезапный удар прервал жизнь моего отца и круто изменил мою. И вот я на вокзале, поезд увозит мою сестру в другую, я надеюсь, счастливую жизнь. Я возвращаюсь домой, в свой большой пустой дом.

Разве у меня есть дом? У меня есть жилая площадь. Потому что дом — это место, где тебя ждут родные люди. А меня не ждёт никто. Хотя нет, меня ждут Антип и Лукерья. Я сегодня же переговорю с ними по поводу того, что им уже давно пора определиться со своими отношениями, благословлю и предложу обосноваться в правом крыле второго этажа, где были наши с Линой комнаты. Сама я переберусь в папину спальню и буду думать, что делать с офисом на первом этаже. Наверху, в столовой, мы теперь будем обедать втроём, а кухня и все подсобные помещения не осиротели, потому что и раньше это была вотчина Антипа и Лукерьи.

Стоп. Всё замечательно, а на что мы все будем жить? У отца остались какие-никакие сбережения, Лина привезла от свекрови деньги на похороны и мне на первое время. Написать дяде Вацлаву? Но где они с Катажиной сейчас? Писем давно нет, точнее, их вообще не было с той поры, как мы проводили молодую чету в далекое плавание. Написать: Аргентина, серебряные прииски, Вацлаву Грушецкому? Может, и дойдёт, всё-таки конкретней чем «на деревню дедушке». Но когда? К тому же дядя Вацлав и так сделал для нас очень много. Нет, надо выбираться из проблем самой. Есть жильё, есть оборудованный офис, есть имя Грушецкий в московском частном сыске. Точнее, был Грушецкий, а теперь будет Грушецкая.

Мы пьём чай у меня дома с моей единственной подругой Александрой, с которой сидели за одной партой в гимназии. Теперь Александра стала начальницей нашей гимназии и преподает там математику. Мы никогда с ней не расставались, а с другими подругами по гимназии или по театральной школе жизнь то сводила, то разводила. Вот и Вера как-то незаметно исчезла из моей жизни, и я давно не слышала о ней, а Александра была всегда рядом. При всей моей кажущейся общительности, я очень плохо схожусь с людьми. Но Александра и её родители — люди очень мне близкие.

Отец Александры историк, профессор Московского университета, её мама учила мою сестру музыке. Родители моей подруги даже хотели сделать меня своей родственницей. Мама Александры, Маргарита Львовна, познакомила меня со своим двоюродным племянником, Владимиром, офицером гвардии Преображенского полка в Петербурге. Как ни странно, я ему понравилась. Бывают же люди с плохим вкусом!

Он провел отпуск в Москве, в прогулках со мной то в Сокольниках, то на Воробьёвых Горах, дарил цветы. Оркестров, к счастью, не заказывал. Но дальше у нас не пошло и не могло пойти, потому что я была по-прежнему влюблена в человека, которому до меня не было никакого дела, и про которого я ничего не знала уже почти год. И, скорее всего, мы с ним больше никогда (какое жуткое слово!) не увидимся.

Но о чём это я? Итак, мы пьём чай с Александрой. По пути ко мне она заехала в Венскую кондитерскую, и вот мы доедаем по третьему пирожному. Теперь уже пора обсудить вопрос о помощнике для моей серьёзной и ответственной работы. Конечно же, для частного сыска нужен мужчина, но проблема в том, что я не могу платить своему помощнику приличное жалование за службу. Но Александра находит выход: «Дорогая, у меня есть то, что нужно. К одной моей хорошей знакомой приехал племянник из Тулы, очень приличный молодой человек». Потом выяснялось, что «приличный молодой человек» не смог закончить гимназию и впоследствии был уволен уже с нескольких мест службы за бестолковость, нерасторопность и тому подобное. И родители решили, что в Москве у мальчика будет больше возможностей проявить себя. И отправили к бездетной тётке под крылышко. Да, перспектива с помощником была не ахти, но у меня не было выбора и вообще «не боги горшки обжигают». Вот так, после трёх венских пирожных, в моей жизни появился Алексис.

Глава 5

Два или три месяца ушло на то, чтобы обосноваться в офисе отца на правах хозяйки, переоформить на себя и здание, и финансы, познакомиться с Алексисом и подружиться с ним. Мы подали в газеты новое объявление о том, что по старому адресу всё также существует частное сыскное агентство, только клиентов принимает не Грушецкий Казимир Янович, а его дочь Грушецкая Матильда Казимировна. А в остальном абсолютно ничего не меняется, милости просим. Алексис, как мой секретарь, важно уселся возле телефонного аппарата, который папе в свое время удалось подключить к городской сети, что было большой удачей и большой редкостью в то время.

Но Алексису никто не звонил: видимо, наш провод не дотягивался до потенциальных клиентов, которых мы интересовали исключительно как помощники в поисках потерявшихся птичек, кошечек, собачек (в основном глупых болонок и пуделей). Такие клиенты приходили без предварительных звонков. Был ещё один ревнивый муж, который тоже просто пришёл и заказал слежку за женой. К моей радости, его опасения не подтвердились, жена постоянно проводила время у своей кузины, которая недавно родила сына. И бездетная женщина, которая мечтала о ребёнке уже десять лет, будучи замужем за нашим клиентом-ревнивцем, целыми днями любовалась двоюродным племянником. Но рассказывать об этом своему мужу не хотела, чтобы не теребить общую на двоих душевную рану. Нам клиент на радостях заплатил сверх уговоренной суммы. В общем, всё закончилось ко всеобщему удовлетворению.

И вскоре прозвенел-таки долгожданный телефонный звонок. Неужели Алексис сейчас доложит мне про очередную пропавшую канарейку, но из очень продвинутого дома? Но Алексис церемонно произносит: «Матильда Казимировна, к вам хочет записаться на приём сам Колыванов!». Как будто все знают, кто такой Колыванов… Стоп, фамилия действительно знакомая…. Да это же владелец фарфоровых фабрик, богатейший человек! У родителей Александры есть колывановский сервиз, и Маргарита Львовна с гордостью говорит, что колывановский фарфор ничуть не хуже кузнецовского. Что же ведёт ко мне такого известного на всю Москву человека? Конечно же, я выхватила телефонную трубку у Алексиса и немножко, совсем чуточку поизображав из себя очень занятую вуман-детектив, назначила время приема на сегодня после обеда. Не для того, чтобы успеть пообедать, а чтобы перевести дух и приготовиться к важной встрече. А что дело меня ждёт очень важное, я нисколько не сомневалась. У таких хозяев канарейки не улетают.

Он вошёл. Я увидела мужчину, про которого золовки моей сестры обязательно сказали бы: «Какой король!». Высокий, статный, одет с иголочки, на вид чуть больше пятидесяти. Он склоняется к моей руке (нет, я в обморок не упала) и говорит: «Матильда Казимировна, я обращаюсь именно к вам, потому что имел дело с вашим батюшкой, царство ему небесное, редкой порядочности был человек». Оказывается, Колыванов имел дело с полицией.

Он продолжает: «Дело у меня тонкое». «Разумеется, с толстыми делами идут в полицию», — ляпнула я и тут же прикусила язык: вот сейчас обидится и уйдёт. Но мой потенциальный клиент продолжает повествовать о своей проблеме уже в подробностях. У него в доме пропадают деньги, суммы достаточно значительные. В первый раз это произошло примерно лет пятнадцать назад, потом прекратилось, а сейчас опять началось. Но, по понятным причинам, глава большого семейства в полицию обращаться не хочет, и мне предлагается найти вора. Мой наниматель, Владимир Прохорович, хотел бы, чтобы я поселилась в его доме в качестве учительницы его внуков, например, по рисованию.

Одно из моих воспоминаний детства: я нарисовала стул с натуры и гордо показываю его Катажине. Она восторгается и говорит мне: «Молодец, Матильдушка, лошадка получилась уже значительно лучше». И я — учительница по рисованию? Тяжелый случай. Но учить рисованию и учить рисовать не одно и тоже. Само по себе рисование понятие очень широкое. Это и раскрашивание обоев в комнате, и узоры пальцем на замерзшем оконном стекле, и ещё много чего. И я соглашаюсь на предложенные условия. А мой работодатель начинает детально описывать обстановку в своём доме.

Выясняется, что она очень непростая. Хозяин старомоден, он сторонник большой патриархальной семьи, хочет сохранить традиции, и два его женатых сына живут со своими семьями вместе с ним. К тому же он не хочет выделять их долю капитала, считая сыновей неспособными вести самостоятельно дела успешно. Я слушаю Владимира Прохоровича и думаю о том, как много у меня будет подозреваемых. Старший сын, Дмитрий, женился против воли отца на актрисе, колесившей по приволжским городам от театра к театру. Сама она родом из Костромы. Колыванов считает, что она изменяет или обязательно будет изменять его сыну. Она часто отлучается из дома, ссорится с мужем, позволяет себе экстравагантные выходки и капризы, ей всегда нужны деньги — много денег.

Зато второй сын, Андрей, живёт со своей супругой душа в душу. Жена Андрея, Ульяна, Ульянушка, Колыванову как родная. Дочь давнего друга и компаньона, на глазах выросла, умница, красавица, родила троих сыновей (именно их я и буду учить рисованию). Что-то сразу мне не понравилась эта сахарная история — рождественская сказка какая-то, слишком, уж, всё гладко у этой пары. Ладно, посмотрю повнимательней на эту распрекрасную Ульянушку. Ещё в семье есть дочь Владимира Прохоровича, Антонина. Говоря о ней, отец, почему-то тяжело вздыхал. Все трое дети от первого брака (что сталось с их матерью, Колыванов мне не сообщил). Сказал только, что недавно женился второй раз на молоденькой обедневшей дворянке очень древнего рода. У детей с мачехой отношения, мягко говоря, натянутые, хотя его жена очень добрая, сердечная женщина. Ещё с Колывановым проживает его старшая сестра, старая дева, Клавдия Прохоровна. Она часто ездит на богомолье по разным монастырям, подолгу там проживает и подумывает стать монахиней, когда выберет самую понравившуюся обитель. Таковы обитатели дома, не считая слуг, проживающих в доме и приходящих. Через пару дней я переселилась к Колывановым.

Глава 6

Шикарный трёхэтажный особняк на Поварской был по архитектуре и минипарку вокруг него сродни дворянской усадьбе донаполеоновских времён. В такую мысленно поселил семью графа Ростова Толстой в своём романе. Эта предположительная усадьба Ростовых находилась тоже на Поварской, на другой стороне улицы, напротив особняка Колыванова. Неудивительно, что хозяин дома предпочитает, чтобы вся семья проживала здесь, иначе он рискует проводить долгое время в одиночестве, пытаясь найти хоть кого-то живого, блуждая по многочисленным комнатам центральной части дома и по двум его крыльям с отдельными входами.

Мебель в доме тоже была старинной или сделанной на заказ под старину. Тяжелый ампир в стиле «Людовика из тринадцатого», как любила в шутку говорить моя сестра Лина. Первые два этажа центральной части дома занимали общие помещения: гостиные, столовые и комнаты под офис с тремя кабинетами отца и сыновей. На первом этаже в правом крыле располагалась кухня, подсобные помещения, в левом — комнаты для прислуги и гостей. Второй этаж левого крыла занимали Антонина и Клавдия Прохоровна, весь третий этаж левого крыла — глава семьи с женой. На втором и третьем этажах правого крыла расположились, соответственно, старший и младший сын с семьями.

Мне, по идее, полагалась одна из гостевых комнат на первом этаже, но мы с Владимиром Прохоровичем решили, что для удобства в моём расследовании мне стоит находиться в центре дома, и хозяин выделил мне одну из комнат в своей части дома, ближайшую к центральной лестнице в левом крыле третьего этажа. Удивления членов семьи от такого моего размещения было не избежать. Но объяснение для своих домочадцев хозяин нашел очень простое: детские комнаты находятся тоже на третьем этаже в другом крыле дома, и учительнице будет легко встречаться со своими учениками, которым не придётся мчаться к ней через весь дом, мешая всем остальным работать или отдыхать.

Но, думаю, не стоит и говорить, что я всё равно почувствовала себя по прибытии потерянной, одинокой и беззащитной. Когда хмурая дама неопределенных лет, видимо, экономка, провожала меня через просторную гостиную к лестнице, ведущей к моей шикарной комнате на третьем этаже, я обратила внимание на портрет молодой женщины с красивыми грустными глазами, одетой по моде тридцатилетней давности. Спросила у экономки: «Это хозяйка дома на портрете?». И последовал краткий неопределённый ответ: «Это Гликерья». Хорошо помню, что в рассказе Владимира Прохоровича о его домочадцах такое имя не упоминалось. И у меня вдруг появилось странное ощущение, что портрет, точнее, женщина, изображенная на портрете, имеет отношение к пропаже денег. Тут в гостиную вплыла Ульяна. Я сразу поняла, что это она, ведь именно такой я её и представляла. Полная, с приятными мелкими чертами лица, вся в кружевах и старинных драгоценностях, олицетворение домашнего тепла и уюта. А за ней вбегают три очаровательных мальчугана-погодки восьми, семи и шести лет, очень похожие на маму и друг на друга, и засыпают меня вопросами, перебивая друг друга: «А, мы будем рисовать зверей в зверинце? А медведя можно будет нарисовать? А покажите, как рисуют слона?»

Я отвечаю утвердительно на все вопросы, и на мгновенье становится так спокойно и уютно, как будто я давно знаю этих детей, они мои верные друзья и никому не дадут меня здесь в обиду. И вдруг, как будто спину обожгло, я резко оборачиваюсь и вижу женщину необычайной, какой-то диковинной красоты, очень бледную с огромными чёрными, немного сумасшедшими глазами. Тонкую, затянутую в чёрный панбархат. Я думала, что в жизни таких талий не бывает, только на картинках в модных журналах, которые я видела у модистки француженки Жаклин, когда мы с Линой шили платья к венчанию Катажины и дяди Вацлава. Оказалось, что бывают такие талии и в жизни.

Ещё более нереалистичным, чем талия, был огромный бриллиант, приколотый к платью. «Ему место в музее, а его носят вот так запросто дома днём», — подумала я тогда. Ну конечно, это Татьяна, жена старшего сына, актриса из Костромы. Артистическая натура видна сразу: да, от такой красоты можно потерять голову. Даже я, женщина, впечатлилась настолько, что на какое-то время потеряла дар речи. А очнулась от лепета Ульяны: «Милая сестрица, позвольте представить вам учительницу рисования моих сыновей, ваших племянников».

О, боже, да здесь не одна актриса, а целый театр эпохи барокко: «милая сестрица», «позвольте представить»… Татьяна резко перебила Ульяну и, откровенно нагло глядя на меня, спросила: «Где вы собираетесь жить?». Я вежливо отвечаю: «Владимир Прохорович предоставляет мне комнату на третьем этаже в левом крыле дома: он считает, что так будет удобней для всех, особенно для детей». И тут добродушие Ульяны как рукой сняло, она изменилась в лице, будто увидела змею, резко повернулась и почти побежала вверх по лестнице, провожаемая каким-то странным истеричным смехом Татьяны. Экономка, бесстрастно наблюдавшая эту сцену, сказала детям: «Идите к маме», слегка подталкивая их к лестнице, а мне молчаливым кивком дала понять, что надо следовать за ней. Я бормочу что-то вроде «простите, мне нужно разобрать свои вещи» и устремляюсь за экономкой под непрекращающийся демонический хохот Татьяны.

Глава 7

Раскладывая вещи в шикарном старинном шкафу и в столь же прекрасном комоде, я думала: что же произошло? Ведь Ульяна знала, что я буду жить у них в доме! Почему же она так изменилась, когда узнала, что я буду жить именно в этой комнате по решению Владимира Прохоровича? И почему так развеселилась Татьяна? Пожалуй, жизнь в этом доме будет у меня невесёлой. Но ведь это моя работа, я сюда приехала не развлекаться. Прошло несколько дней, я нисколько не продвинулась в своём расследовании, предположений никаких, а вопросов всё больше.

Я обедаю вместе с членами семьи, вернее, с частью семьи. За столом, кроме хозяина семьи, регулярно появляются двое его сыновей — оба красавцы в отца — и Ульяна. Татьяна приходит не всегда. Она почти никогда не завтракает или очень сильно опаздывает. Супруга хозяина, Нина Вениаминовна, вышла к обеду при мне лишь однажды, очень меня разочаровав: мне казалось, жена Колыванова должна быть гораздо красивее. Она маленького роста, глаза чуть навыкате, неулыбчивая. Конечно, не урод, но и не хороша собой, единственный её козырь — юность, ей 18 лет. Её почти не видно в доме, только слышно, как она играет на рояле в центральной зале для приёма гостей на первом этаже. И у меня создалось впечатление, что её в доме едва терпят, стараются не замечать. Сестру хозяина я ещё не видела, она опять уехала на богомолье.

Самая «тёмная лошадка» в семье — младшая дочь хозяина, Антонина. Я совсем ничего не знаю о ней кроме того, что она на два года старше своей мачехи. Я её ещё не видела, хотя она точно находится в доме. К столу она не выходит, а прислуга шёпотом говорит: «С Антониной опять ипохондрия сделалась». Почему Колыванов мне ничего не рассказывает о своей дочери? Что с ней? Имеет ли она отношение к краже денег? И ещё я отчетливо понимаю, что я здесь не ко двору. Почему? Я себя как-то выдала? И кто-то боится, что я о чём-то узнаю? И этот кто-то имеет отношение к краже? А может, мне домой вернуться и начать вышивать крестиком на продажу? Но ведь отец считал, что у меня интуиция и свежий взгляд на события и людей. Эх, папочка, как мне тебя не хватает, как нужны твои советы, ведь так важно для меня раскрыть своё первое настоящее дело!

Мои мысли прерывает странный звук: что-то среднее между хрюканьем, мяуканьем и скрежетом. А время уже позднее, полночь. Вспоминаю строки из своего любимого романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо», перечитанного сотни раз: «полночь — час убийц». Всё, я схожу с ума, какая досада! Каких убийц?! Речь идёт о преступлении (что не доказано пока) под названием кража. Выхожу в коридор (он не освещён, хозяин-миллионер экономит на всём, на чём не надо). Подхожу к лестнице, ведущей вниз, в гостиную. В гостиной странно мерцает какой-то необычный голубоватый свет. Я потихоньку спускаюсь по лестнице.

В гостиной никого нет и достаточно светло, но она как-то изменилась, чего-то не хватает. На стене нет портрета, который так поразил меня в день приезда. Мне страшно, я бегу обратно в свою комнату. Нет, так нельзя, надо вернуться и рассмотреть всё внимательно. Беру самую большую свечу и вновь спускаюсь в гостиную. Портрет на месте, странного голубого свечения нет. И тут кто-то расколол мне череп, наверное, топором. Я падаю, и последняя мысль перед обмороком: неужели я скоро увижу родителей?

Я очнулась в раю. Родителей рядом не было. Наверное, мама меня не узнала, ведь она видела меня, лишь когда мне было 4 года… Но папа-то должен был меня найти и ей показать! Зато рядом со мной сидел ангел с большими крыльями — но только крылья были не белого, а розового цвета. Не знала, что бывают розовые ангелы… И вдруг ангел занялся совсем не ангельским делом: стал капать из флакончика в стакан с водой и протягивать этот стакан мне. И я поняла, что встреча с родителями откладывается, а вместо ангела передо мною жена хозяина, Нина, в розовом ночном пеньюаре.

Господи, как же болит голова! Я спрашиваю Нину: «Что со мной случилось?». И она отвечает, что на меня упала книга. «Какая ещё книга?!». «Старинная». Да, исчерпывающий ответ. Потом пришёл домашний врач Колывановых. Стучал молоточком, задавал глупейшие вопросы — например, сколько у него пальцев на руке и хочу ли я есть. Более глупого вопроса в три часа ночи, на мой взгляд, придумать невозможно. Но доктор продолжал приставать с едой, расспрашивал о моём любимом блюде.

Чтобы он отстал, я брякнула первое, что пришло в голову: швейцарский шоколад, очень надеясь, что вопрос закрыт. Но, к моему несказанному удивлению, и даже, можно сказать, ужасу, по указанию доктора через несколько минут появилась хозяйка дома в своём розовом пеньюаре с широкими рукавами, которые я приняла за ангельские крылья, и поставила передо мной поднос с чаем и большими кусками шоколада! При этом Нина серьёзно произнесла: «Извините, ради бога, шоколад бельгийский. Завтра, точнее, уже сегодня с утра, к кондитеру пошлём за швейцарским». Да, они все тут сумасшедшие: и Нина, и доктор, и я сама, потому что на меня упала старинная книга, и теперь нужно есть бельгийский шоколад среди ночи.

Решив, что с больными спорить не стоит, я съела шоколад и запила его чаем. Чем очень порадовала доктора, и он наконец-то убрался, пообещав прийти завтра. Нина, взмахнув своими рукавами-крыльями, выскользнула за дверь. На секунду в коридоре мелькнуло взволнованное лицо Ульяны, а на пороге комнаты появился хозяин дома. Да, похоже, сегодня ночью никто не спит. Неужели из-за меня?

Мне очень не хотелось выглядеть перед Колывановым пуганой вороной, и я не стала рассказывать ему о голубом свечении и об исчезновении портрета. Я рассказала только, что услышала какой-то шум в гостиной, спустилась туда, и мне что-то упало на голову — по словам Нины Вениаминовны, старинная книга. Владимир Прохорович сказал мне, что, со слов доктора, у меня, слава богу, нет сотрясения мозга, а только очень сильный ушиб и нервное истощение. Затем он пожелал мне спокойной ночи, то есть невозможного, и удалился. А на меня вдруг навалилась странная усталость, и я будто провалилась в глубокую сонную яму.

Глава 8

Когда я проснулась, то поняла, что очень счастлива — голова не болела. Мой отец говорил: счастье — это когда уходит боль. Да, папа, ты был прав. В коридоре негромко разговаривали две женщины. Я осторожно подошла к двери и прислушалась. Один голос принадлежал экономке, а другой девушке, которая выполняла по дому много разных обязанностей. У Колывановых мало прислуги, и немногочисленный домашний персонал был перегружен работой, по крайней мере, на мой взгляд. Но, видимо, так и становятся миллионерами, экономя на всем.

К двери я подошла не зря: разговор был обо мне. «Ой, а правда, что новой учителке мозги стрясли?». «Дура, что ты такое болтаешь? Кто же это ей, по-твоему, мозги-то стряс?». «Да известное дело кто, Гликерья!». «Да ты сама, видно, себе мозги стрясла. Гликерья в земле стоко лет, царствие ей небесное». «Ну, не сама Гликерья, а признак её». «Сколько тебе повторять, деревня, что не признак, а призрак! Ну село оно и есть село…». «Пусть я село, хоть признак, хоть призрак, а портрет из рамы выходит и бродит по дому, потому такие дела и творятся». «Ну какие ещё дела?». «А то не знаете? К актрисе, к мегере этой, Татьяне, вчера такая личность приходила: не то из цирка, не то из тюрьмы. Она его называла вроде бы Федькой, но не по-нашему». «Как это Федькой не по-нашему?! «Фердик, во… Фердинанд». «А, ты, дура, помалкивай про хозяйские дела!». «Да уж, лучше помалкивать, особливо про Таньку-то, а то сама в тюрьме окажешься. Вот признак-то Гликерьи и мается, когда у дитёв такие дела».

Голоса смолкли, я в отчаянии опустилась на пол у двери. Ничего не понятно. Нет, кое-что понятно: Гликерья — первая жена Колыванова, мать его детей. У Татьяны какие-то странные знакомые, но это меня не удивляет. И они просят у неё деньги? Вот и версия, правда, пока очень шаткая и неясная. А вот с Антониной до сих пор ничего не понятно. Здесь какая-то тайна, и я должна раскрыть её. И ещё совершенно очевидно, что кому-то очень не нравится, что я поселилась в этом доме.

А на завтраке в столовой меня ожидал сюрприз. Когда я туда спустилась, остолбенела. В кресле сидела и пила кофе Гликерья. Нет, конечно, это была не Гликерья, а девушка очень похожая на неё. Но она была гораздо моложе женщины на портрете, с другой прической, иначе одета. Точнее, называть эту нечёсаную копну волос со множеством шпилек и синие бесформенные мешки, заменяющие блузу и юбку, прической и одеждой было большой натяжкой. Не глядя на меня, девушка закурила (что, по моему мнению, в доме Колыванова для женщины было просто недопустимо) и «нежно» обратилась ко мне: «Ну что вперилась в меня, ворона ты шпионская?»

На моё счастье, в этот момент голубым облаком вплыла Ульяна и залепетала: «Тонечка, детка, это…». «Я знаю, кто это!» — прорычала девушка и выбежала из комнаты. А до меня окончательно дошло, что это была дочь хозяина. Да уж, вид у мадмуазель Колывановой и её манеры таковы, что наш Антип по сравнению с ней просто герцог Савойский. И если остальные Колывановы просто терпят меня, то сейчас я столкнулась с откровенной ненавистью. И что теперь? Теперь я хотя бы знаю, кто изображает призрак Гликерьи, но появляется новый вопрос: зачем? Чтобы напугать прислугу? Или «учителку»? Но из разговора прислуги следует, что призрак неоднократно появлялся и до меня.

Прошла примерно неделя. Мои занятия с мальчиками проходили замечательно. Я попросила, чтобы для нас купили три большие доски, наподобие мольбертов, много карандашей и красок. Я сказала мальчикам, что рисование — это очень личный творческий процесс, и в нём самое главное — отразить свой внутренний мир, в который лучше никому постореннему не вмешиваться. Мол, рисуйте всё, что вам заблагорассудится, и как угодно, ведь самое главное в изобразительном искусстве — свобода самовыражения. И дети моментально вняли моим наставлениям и с удовольствием самовыражались, сожалея, что нельзя так же поступать на других уроках…

И вдруг опять пропали деньги, меньше чем обычно, но было очень неприятно, что это случилось при мне. Хозяин вызвал меня в кабинет и спросил: «Какие у вас предположения? Что удалось узнать за это время?». Очень хотелось ответить: то, что меня здесь ненавидят, хотят от меня избавиться любой ценой, пугают, могли покалечить или даже убить. Но я этого не сказала, а спросила в лоб: «Чем болеет ваша дочь?». И, к своему удивлению, получила такой же прямой ответ: «революцией». И Владимир Прохорович подробно рассказал, что его дочь — террористка, пока только по своим убеждениям, а не по конкретным поступкам. Но её несколько раз задерживала полиция, многие её друзья кто на каторге, кто в тюрьме, кто ждет суда.

В первый раз её арестовали в семнадцать лет, и на свободе она осталась, как сказал Колыванов, «благодаря вашему батюшке, царство ему небесное». А потом, когда мой отец уже не служил в полиции, Антонину её отцу пришлось два раза выкупать. Но долго так продолжаться не может, рано или поздно (скорее рано) она совершит то, что называет настоящим делом, и окажется на каторге, а, возможно, и на виселице.

Владимир Прохорович рассказал, что Тоня рано, в пять лет, осталась без матери. Её воспитывала сестра отца Клавдия Прохоровна. Что он сам уделял ей мало внимания. Сыновья тогда уже повзрослели насколько, что можно было их привлекать к работе в семейном бизнесе, и они всегда были рядом с отцом, а Тоня была вдали. Я слушала несчастного отца и думала о том, как похожи наши с Антониной судьбы. Мы обе остались без матери примерно в одном и том же возрасте, нас обеих воспитывали тётки. А отцам было не до нас. Только отец Антонины увеличивал свой капитал, а мой должен был просто прокормить семью. И, в отличие от дочери Колыванова, я не думаю, что настоящее дело убивать людей, а, наоборот, стараюсь предотвращать любые преступления и наказывать совершивших их… По крайней мере, содействовать этому.

Как можно тактичнее спрашиваю Колыванова: «Ведь эти орудия убийства, наверное, дорого стоят? Чтобы соорудить взрывное устройство, нужны ведь разные приспособления?». А про себя подумала: «Ой, сейчас он взорвётся без всяких приспособлений». Но мой собеседник сказал, что именно поэтому и не обратился в полицию, а нанял меня. Умом он понимает, что это может быть Антонина, а сердце подсказывает, что это не она. И к тому же, добавил мой работодатель, ей было бы трудно вскрыть сейф. Тут я с ужасом понимаю, что до сих пор даже не поинтересовалась, как открывается сейф с деньгами! Ничего себе сыщик! Но лучше поздно, чем никогда.

И Колыванов мне поведал, что сначала у него на сейфе был новейший кодовый замок «Эврика», запатентованный американцами только в 1862 году, а у нас он появился примерно лет пятнадцать назад, и мой работодатель приобрёл его одним из первых в Москве. Но, поскольку стали пропадать деньги, он, небольшой любитель новинок, со временем окончательно разочаровался в кодовом замке и сделал замок с ключом. Замок тоже американский, а ключ такой сложный, с большим количеством бородок: и отмычку не подберёшь, и слепок не сделаешь. И носит он этот ключ всегда на шее на шнурке.

А вот это была очень интересная информация! Ещё я выяснила, что, после того, как появился новый замок, украли деньги только один раз, уже при мне. На вопрос, снимает ли Колыванов когда-либо с шеи ключ, был ответ, что только в постели и в парной. Несмотря на то, что в доме у Колывановых было несколько ванных комнат, хозяин для себя оборудовал парную на первом этаже в конце левого крыла здания за всеми подсобными помещениями. Да, призадумалась я, получив такую информацию, основательно. И последнее о чём я спросила в тот раз: какой код был на первом замке? «Дата рождения моей первой жены», — был ответ. «И хоть все в семье знали эту дату, мне кажется, Антонине было бы трудней всего вычислить такой код». Да, уж, вот такой бином Ньютона получился, как любила приговаривать фрау Кхиндель.

Глава 9

Ночью я решила всё-таки поймать привидение, хотя была уверена, что это никакое не привидение, а хозяйская дочь. Вот, внизу опять какой-то шорох, я осторожно выскальзываю за дверь. Свечу не беру, хотя мне очень не по себе. Я где-то прочитала, что настоящая женщина должна бояться темноты, мышей, привидений и мужчин. Мышей я боюсь до жути, мужчин точно нет, привидений до недавнего времени не встречала, но, оказывается, боюсь (пытаюсь внушить себе, что самую чуточку) и ещё открытие: темноту я боюсь тоже. И тут я увидела привидение. Он было неправильное, потому что черное, а не белое, и достаточно крупное, а в руке у него мерцал огонек.

«Это человек со свечой в руке», — уговаривала я себя. «Приведений не бывает, а тем более чёрных». И, когда оно приблизилось, я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал (получилось так себе) спросила:

— Что вы здесь делаете?

И приведение спокойно (в отличие от меня) ответило:

— Я здесь живу. А ты кто?

— Я учительница, учу детей рисованию, — господи, теперь отчитывайся перед каждым привидением!

— Чему учишь, рисованию?! — и привидение засмеялось совсем по-человечески, — этому их учить без надобности, они это уже умеют, все стены в детской изрисовали, только недавно обои новые в очередной раз поклеили. Ну ладно, это очередная причуда моего брата. Хочет, чтобы внуки образованными были, как у дворян, музыка, рисование, языки разные, танцы…

— Ой, — обрадовалась я, — вы Клавдия Прохоровна, сестра хозяина?

— Точно, припозднилась я в дороге, только что приехала, — добродушно ответило приведение, теперь уже бывшее. — А звать-то тебя как?

— Матильда.

Женщина неодобрительно качает головой:

— Не христианское имя?

— Нет, — успокаиваю я, — христианское, только католическое, я полька.

— Ладно, хорошо, что христианское, — миролюбиво кивает Клавдия Прохоровна. — Господь един.

Я, пользуясь её добродушием, спрашиваю, знает ли она про голубое свечение и что портрет из рамы выходит. Тут моя собеседница становится серьёзной и какой-то грустной:

— Не верь, девонька, ни в какие приведения. Мертвые в земле. А это Тонька чудит, её дружки, студенты-химики какой-то дрянью свечки мажут, и получается голубой свет. А портрет она темным покрывалом накрывает, в комнате темно и кажется, что портрета нет, а потом она его снова открывает.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Ох, девонька, кабы все люди понимали, что они делают и зачем…

— А вы вообще верите, что призрак умершего человека может по дому ходить?

Тут моя собеседница становится совсем мрачной и говорит:

— Я верю в то, что меня на том свете черти дожидаются, много чертей.

И трижды перекрестилась: «Ох, грехи наши тяжкие…» И потом спросила:

— А ты из этих что ли, из тех, которые ерунды всякой начитаются, а потом хлебом их не корми, привидений всяких подавай?

— Нет, — отвечаю я, — просто тяжело как-то и непонятно всё.

— Эх, девонька, ты даже представить себе не можешь, как тяжело может быть человеку. Жизнь она такая. Ладно, иди спать, больше по дому не шастай, а то от Тоньки, племянницы моей дорогой, чего угодно ожидать можно. Убить не убьёт, а напугать сильно может, чёрт их подери, этих революционеров.

И Клавдия Прохоровна пошла по коридору в свою комнату. С появлением нового персонажа ясности в этой истории не прибавилось, но мне хозяйская сестра понравилась. Простая, рассудительная, хотя кто их тут разберёт, что у каждого на уме.

Следующий день был у меня выходным. И я с утра воспользовалась случаем встретиться с Александрой и обсудить своё сыскное дело. В кофейном доме Шиншеевых мы с удовольствием нарушали обет не есть сладкого в количестве больше одного пирожного и обсуждали сложившуюся ситуацию с моим зашедшим в тупик расследованием. Я рассказала о приезде сестры хозяина, и мы решали, можно ли её убрать из списка подозреваемых (пока там находились все члены семьи плюс слуги). Во время последней кражи её дома не было, и вообще она часто уезжает. Александра считала, что исключать пока нельзя никого. Хотя я думала иначе. Клавдия Прохоровна одинока, живёт на всём готовом у брата в доме, очень набожная. В момент последней кражи в доме её не было, скорей всего, вор кто-то другой.

В этот ранний час кофейный дом бывает почти пуст. И в то утро посетителей было очень мало. Столики, расположенные по периметру зала, отделяются друг от друга бамбуковыми перегородками в восточном стиле, так что посетители не видят друг друга, но слышать ближайших соседей можно. В центре зала несколько не отгороженных столиков, но в тот раз они все были свободны. Рядом с нами сначала тоже никого не было, потом раздался звук отодвигаемых кресел. Тут же к вновь пришедшим посетителям подошел официант, взял заказ и ушёл.

Мы с Александрой были заняты своим разговором и пирожными и не обращали внимания на звуки за бамбуковой перегородкой. И вдруг я услышала оттуда знакомый женский голос. Я тут же замолчала и, приложив палец к губам, дала понять Александре, что ей тоже стоит замолчать, перестать жевать и стучать ложечкой по чайной чашке. И мы обе явственно услышали: «Я больше не смогу. Поступай, как знаешь, но не заставляй меня делать это. Лучше мне умереть». Незнакомый мужской голос грубо сказал: «Пошла вон». Мы сидели у окна, и через несколько секунд я увидела, как на крыльцо выбежала супруга моего нанимателя, юная Нина Колыванова, на бегу опуская на лицо густую вуаль. Она запрыгнула в экипаж и уехала.

Ну, дела! Мне тут же понадобилось попудрить носик, и я увидела спутника Нины, он как раз рассчитывался с официантом. Это был мужчина лет тридцати, обыкновенной внешности, не красавиц и не урод. Но одет он был очень щёгольски. Рядом с ним на столе лежала резная трость, изысканные серые замшевые перчатки и очень модная итальянская шляпа в тон перчаток. Такая называется не то «бурсалино», не то «бурмалино»… Сама я в мужской моде не разбираюсь, мне ни к чему, о такой шляпе я слышала от своей сестры, которая очень следит за всеми новинками и старается, чтобы её Парамон не выглядел провинциалом. И надо сказать, ей это удаётся. Когда я проходила мимо, спутник Нины бросил на меня такой характерный оценивающий взгляд, что с ним сразу стало всё ясно. Он был из тех, о ком говорят: ни одной юбки не пропустит мимо.

Вернувшись на место, я возбужденно начинаю обсуждать ситуацию. Вот так тихоня-скромница! Вот, уж, от кого не ожидала! Ведь это её любовник! И тут Александра остужает мой пыл: «Да, “пошла вон” звучит очень романтично». Но ведь и просто знакомым он быть не может, Колывановы очень тщательно выбирают себе окружение. Как мог попасть в него человек, который так обращается с женой Колыванова и что-то требует от неё, о чём она говорит, как о невозможном? Она сказала, что не может больше «этого» делать. Значит, уже делала? Тут к нам подходит за расчётом официант, и я, изображая слегка туповатую институтку, спрашиваю его:

— Скажите, милейший, а вот мужчина, сидевший за соседним столиком с дамой, это случайно не модный писатель Леонард Стефанович?

— Не имею чести знать-с.

— Ну, как же так можно, милейший, не знать Стефановича? Его роман «Стрелы амура» читает вся Москва! От избытка чувств барышни теряют сознание!

— Виноват-с, припоминаю-с, запамятовал, конечно читал-с. Нет, что Вы, не он это. Писатель гораздо старше, и он с усами-с.

А этот парень далеко пойдёт, предполагаю я, ведь и писателя Стефановича, и его роман я только что придумала. Александра еле сдерживает смех, наблюдая за этим спектаклем.

— Так вы точно знаете, что это был не Стефанович?

— Конечно-с, кто же не знает известного писателя? А это был господин Буйхвостов, наш постоянный посетитель. Он очень уважает наше заведение.

— С супругой был?

— Не знаю-с, виноват-с, эту даму я здесь первый раз вижу-с. Господин Буйхвостов часто приходит с разными барышнями.

Да, интересная складывается картина. Фамилия у неизвестного какая-то дурацкая, опереточная, явно ненастоящая. Ну, что делать, надо искать этого Буйхвостова, попытаться узнать в каких отношениях он с Ниной Вениаминовной, а дальше будет видно.

Глава 10.

Со следующего дня я старалась выкроить время, чтобы заходить с Александрой в кофейный дом если не каждый день, то через день. Садились мы за столики в центре зала, где посетители могут видеть друг друга. Но загадочный Буйхвостов не появлялся. Дома, то есть на работе у Колывановых, я старалась разговорить прислугу и саму хозяйку. Но узнала немного. Лишь то, что Нина Вениаминовна очень редко выходит из дома, не делает визитов, и её никто не навещает. И выходит, что нет у неё никаких близких знакомых, по крайней мере в Москве.

Между собой прислуга называла хозяйку «дармоедкой». «Опять дармоедка на рояле бренчит». Кстати, «бренчала» она совсем не плохо, заслушаешься. Ко мне Нина относилась по-доброму, и я в свободную минутку садилась в гостиной, чтобы послушать её игру, а потом очень хвалила. Это не могло не возыметь действие, и мне удалось-таки её разговорить. Нина рассказала про то, как познакомилась на благотворительном балу с будущим мужем. Её пригласили туда продавать в фойе цветы. Колыванов скупил их все, освободил Нину от обязанностей продавщицы, и она смогла пойти в зал послушать музыку и потанцевать. Она даже сыграла там на рояле «Лунную сонату» Бетховена по просьбе устроителей мероприятия.

Ещё Нина рассказала, что жила с четырнадцати лет вдвоём с отцом, Вениамином Николаевичем Веневитиным, обедневшим помещиком очень знатного рода, мать же умерла от чахотки. По всему было видно, что Нина получила хорошее домашнее образование: музыка, языки, классическая мировая литература. А на вопрос, есть ли у неё другие родственники, как-то резко и поспешно ответила: «нет».

Через несколько дней в кофейне появился-таки Буйхвостов. Он сел практически напротив нас, и мы с Александрой делали всё, чтобы он обратил на нас внимание: болтали, хохотали, стреляли глазами по сторонам. Буйхвостов томился, до конца не решив, в кого из нас метать смертоносные стрелы Амура. Александра решила принять удар на себя и взять Буйхвостова за хвост. Как это сделать, мы придумали заранее: надо что-нибудь забыть на столике и неспешно удалиться.

Сначала Александра хотела, будто бы поправляя волосы, нечаянно уронить на стол бриллиантовую серёжку. Но я была категорически против: серёжка маленькая, он может её не заметить, а рисковать бриллиантом, пусть и маленьким, было выше моего понимания. В итоге мы остановились на лайковых перчатках: просто и элегантно. Мы рассчитались, посидели ещё немножко, выбирая удобный момент, чтобы за нами не побежал с перчатками официант, встали, перешёптываясь о чем-то, и пошли к выходу, оставив перчатки на кресле.

Не успели мы сойти с крыльца, как услышали голос молодого человека:

— Мадмуазель, простите мою смелость, это ваши перчатки?

— Ой! — всплеснула руками моя подруга. — Да, конечно, мои, маменька только на днях мне их купила. Она очень огорчилась бы, если бы я их сразу потеряла. Ой, я всё теряю, как мне вас благодарить?! — Её голос звенел как серебряный колокольчик.

— Позвольте мне лицезреть найденные мною перчатки на ваших прелестных пальчиках. Разрешите, барышни, мне вас проводить.

— Ах, пожалуйста, тем более, это близко.

Молодой человек назвался Георгием, мы тоже назвали свои имена. Весело болтая, мы дошли до дома Александры, и ещё раз поблагодарив Георгия, обе проскочили в парадное, оставив Георгия в неопределенности и некотором смущении. В квартире Александры за чаем мы обсудили, что с этим Георгием делать дальше, и решили, что он сам обязательно себя проявит.

Ждать, когда Георгий проявит себя, долго не пришлось. На следующий день Александра с посыльным получила роскошный букет с приложенной визиткой, на которой значилось: Веневитин Георгий Вениаминович. Когда Александра мне всё это показала, меня как громом ударило: я же совсем недавно слышала эту фамилию! Это же девичья фамилия Нины Колывановой! И отчество у неё такое же.

— Так получается, это брат Нины, а никакой не любовник? — удивилась Александра. — Тогда почему он не бывает у Колывановых?

— И потом, она сказала, что у неё нет родных… — недоумеваю я.

Александра хохочет:

— Кто у нас сыщик? Вот и выясняй!

А что там выяснять? И так ясно, что отношения у брата и сестры, мягко говоря, не безоблачные.

Когда, после встречи с Александрой, я вернулась в Колывановский дом, то с порога услышала крик и визг. Налицо были все атрибуты скандала. В малой гостиной происходило что-то непонятное. В кресле сидело странное существо, выглядело оно так, что Антонину Колыванову можно было бы назвать элегантной дамой, если сравнивать их облачения. Судя по ботинкам и штанам, это был мужчина, но очень маленького роста. На голове у него была шляпа, очень похожая на воронье гнездо. Верхнюю часть туловища покрывало что-то, подобное шотландскому пледу. Перед странным гостем на столике стоял хрустальный графин с напитком, очень напоминающим по цвету любимый коньяк хозяина дома. Увидев меня в дверях, существо чувственно произнесло: «Заждался я тебя, моя нимфа». Голос неожиданно оказался низким и очень красивым.

На ручке кресла, возле заждавшегося меня баритона, сидела Татьяна. Она была, как всегда, в чёрном — в этот раз шёлковом — платье, роскошные жемчужные бусы доходили почти до колен. Она визжала и вопила, что с ней в этом доме не считаются, раз она не может пригласить своих друзей и для них коньяка жалко. Рядом стоял её муж Дмитрий, умолял успокоиться и тряс перед женой золотым флаконом с нюхательной солью. В центре комнаты замерла Нина, она как будто пыталась что-то сказать, но, скорее всего, старалась просто не заплакать. Я, конечно, сразу вспомнила разговоры прислуги; «Приходит такое, то ли из цирка, то ли из тюрьмы». Нынешний визитёр очень подходил под это определение — значит, это Фердик.

Моё предположение тут же подтвердилось. Антонина, тоже присутствующая здесь и до этого молча сидевшая, свернувшись клубком в углу огромного дивана, встала, достала из буфета рюмку и, пристроившись на свободную ручку кресла, произнесла: «Наливай, дядя». Дядя пришёл в восторг, вскочил, приподнял воронье гнездо, театрально раскланялся и представился: «Фердинанд Челодаев, комический актёр». И, выпив с Антониной на брудершафт, разразился монологом шута из Короля Лира. Всё это происходило на фоне воплей Татьяны и заверений Дмитрия, что он никому не позволит… Что именно он не позволит, я так и не узнала: обстановка накалилась до предела, Нина выбежала из комнаты, и я последовала за ней.

В будуаре я накапала рыдающей женщине успокоительное, через некоторое время, когда она чуть-чуть пришла в себя, я попросила горничную подать крепкий кофе, мы устроились рядом на уютной кушетке и завели очень доверительный разговор, перейдя на «ты». Я говорила, что всегда принято говорить в таких случаях: не надо принимать домашние недоразумения близко к сердцу, что у неё прекрасный любящий супруг и он не даст её в обиду, а вот мне труднее, мне никогда не быть с любимым человеком, не позволяет моё происхождение, и его родня никогда не согласится на наш брак.

Услышав про происхождение, Нина снова разревелась и сквозь рыдания сказала:

— Да, что ты знаешь о моём происхождении?

— То, что ты дочь дворянина Вениамина Веневитина, разве это не так?

— Так, но моя мать была гувернанткой его сына, и они не были венчаны. Мой отец был женат на другой женщине.

Вот это поворот!

— Значит у тебя есть брат?

— Да, родной мне по отцу. Когда я родилась, разразился страшный скандал, семья жила тогда в поместье в Калужской губернии, и от московских знакомых удалось скрыть это событие. Маму уволили, выгнали из дома, отец жалел её, но он был очень слабохарактерным и боялся своей властной жены. Мама со мной перебралась в Москву, работала репетитором на дому, брала на дом переводы и редактировала статьи в газеты и журналы. Она была очень грамотной и начитанной женщиной, музицировала и много дала мне в смысле образования и воспитания. Отец иногда помогал нам, украдкой встречал нас на прогулке в парке, куда мама меня водила очень редко, потому что ей приходилось много работать. А отец разорялся год от года, поместье ушло за долги, семья перебралась в Москву. Мы с мамой скитались по дешёвым меблированным комнатам. Последние годы жизни мама часто оставляла меня одну, бегала по урокам, а ночами печатала на машинке. Она умерла от чахотки, когда мне было 14 лет. Меня хотела забрать в Калугу тетка, но отец как-то узнал, что мамы больше нет, разыскал меня и забрал в свою семью. В то время его семья из-за материальных затруднений вела закрытый образ жизни, дом на Волхонке был продан, и все переехали в Замоскворечье. Там нас никто не знал. Отец хотел официально удочерить меня, по крайней мере, он так говорил. Но не успел, возможно, из-за своих семейных проблем. Жена его тогда уже сильно болела, а Георгий с родителями вместе не жил, но доставлял им очень много хлопот. Вытягивал из родителей последние деньги, которые тратил на карты, на лошадиные бега, а главное, на женщин. Многочисленные барышни с разбитыми сердцами осаждали наш дом. Постоянные скандалы с расторгнутыми помолвками и всё такое. Георгий даже выдумал себе вымышленную фамилию, Буйхвостов — водевиль, а не фамилия! А настоящую свою фамилию называл барышням очень редко, только тем, к которым относился серьёзно.

Тут я отметила про себя, что надо будет порадовать Александру: для неё было сделано исключение. Дальше Нина мне поведала, что Георгий таки добил родителей. Сначала умерла её мачеха, а потом и отец, которому всегда было не до Нины. О мачехе Нина с обидой не вспоминала, та относилась к Нине достаточно хорошо. Видимо, на фоне Георгия Нина выигрывала как дочь во всех отношениях. Вдвоём с отцом, если не считать неожиданных визитов брата, который иногда неделями прятался у отца от своих пассий, Нина прожила всего один год. За это время она познакомилось с Владимиром Прохоровичем, влюбилась в него как безумная и, когда он сделал ей предложение, была от счастья на седьмом небе. Отец благословил молодых, засуетился насчёт документов, но его хватил неожиданный удар, который в тот же час свел его в могилу. Свадьбу из-за траура отложили, Нина была в полном отчаянии.

Тут я прервала её рассказ и спросила:

— И как же ты потом венчалась без надлежащих документов?

Нина снова разрыдалась.

— А, это и есть самое страшное. Георгий сделал поддельные документы, моё свидетельство о рождении фальшивое, моя мачеха числится в документах моей матерью. Все думают (и муж мой тоже), что в детстве я из-за слабого здоровья жила в деревне, сначала в нашем поместье, а потом у дальней родственницы в Крыму. Теперь Георгий меня шантажирует, требует денег. Накануне свадьбы я отдала ему все украшения, которые мне дарил отец, но их было немного. Несколько украшений мне досталось от мачехи. Она говорила: пусть лучше у тебя будут, чем Жорка своим свиристелкам раздарит. Я ему всё отдала. Он уехал в Петербург, недавно вернулся, сказал, что его уволили со службы, требовал денег, грозил, что я пойду на каторгу за подделку документов.

— Это скорее твой брат окажется под судом за подделку документов, — попыталась я успокоить несчастную женщину, прекрасно понимая, что участи соучастницы ей не избежать, если дело дойдёт до суда. И тут Нина вдруг вся позеленела и выскочила из будуара в ванную комнату, зажав рот рукой. Через несколько минут она вернулась, став из зелёной совсем белой.

— Тебе плохо? — встревожилась я.

— Да, мне очень плохо, я не знаю, что мне делать… Я беременна!

— Муж знает?

— Нет, и доктор наш не знает.

— Скажи мужу.

— Не могу…

— Почему?!

— Потому что я воровка, обокрала свою семью, своего мужа. Я выкрала у него ключ от сейфа из домашней куртки, когда он был в парной, и взяла деньги…

— Сколько раз ты брала деньги из сейфа?

— Один раз, недавно… Почему ты спросила?

— Потому что шантажисты никогда не останавливаются, и твой брат тебя в покое не оставит, — упавшим голосом ответила я.

— Что же делать?

— Пока ложись спать, а я постараюсь что-нибудь придумать. Утро вечера мудренее.

Напоив Нину отваром пустырника и отправив её спать, я поспешила к Александре, несмотря на позднее время.

Глава 11

Когда я пришла к Александре, она и её мама, Маргарита Львовна, пили перед сном чай с домашним печеньем. Настроение у Маргариты Львовны было очень приподнятое.

— Матильда, сегодня к нам приходил с визитом очень приличный молодой человек, Георгий Веневитин, ты его знаешь?

Вот дела, подумала я и кратко ответила:

— Да, это брат одной моей знакомой.

Тут в диалог вступила Александра:

— Мамочка, ну почему вы решили, что он приличный?

— Потому что не под окнами торчал, как теперь часто делают, а пришёл в дом познакомиться и попросить разрешения пригласить тебя в театр. Я ценю его деликатность, теперь такую редко встретишь. А вам бы, девочки, только насмешничать. Этот не хорош, да и тот плох! — И Маргарита Львовна удалилась, бросив свою коронную фразу, обращенную к Александре:

— Вот уж никогда не думала, что ты так долго засидишься в девицах…

Вообще замужество Александры, а заодно и моё, стало за последнее время для Маргариты Львовны идеей фикс. Когда мы с Александрой наконец уединились, я передала ей рассказ Нины и эпизод с Фердинандом, который её очень насмешил.

— Вот видишь, всё разъяснилось, — сказала Александра.

— Ничего не разъяснилось, всё ещё больше запуталось. Нина брала деньги один раз, совсем недавно, а, кто до этого их брал? Я думаю, Колыванов боится, что это Антонина, он подсознательно хочет, чтобы это была Татьяна. Она чужой человек, свёкор недолюбливает её и надеется, что у сына раскрылись бы глаза, если бы его жена оказалась воровкой. Но как человек порядочный, мой наниматель не хочет возводить напраслину на Татьяну, ему нужны веские доказательства, для этого он меня и нанимал.

— А может это Фердинанд? — предположила Александра.

— Нет, он слишком заметен, при его появлении сразу разгорается скандал. Это кто-то другой. Ладно, мы ещё об этом подумаем, а пока надо с этим гадом решать, с Георгием. Вы когда в театр идёте?

— Завтра, он будет ждать меня в кондитерской, вон там за углом.

— Очень хорошо, я тоже подойду, поговорим начистоту, припугнём. Такие смельчаками обычно не бывают. — Так я успокаивала Александру, хотя предстоящая встреча с шантажистом меня тревожила. Но подруге своего беспокойства я показывать не хотела.

Но получилось всё даже лучше, чем я предполагала. Когда на следующий день мы с Александрой зашли в кондитерскую, Георгий там её уже ждал. Моё появление его несколько удивило, но виду он не подал, подвинул нам стулья и спросил, чего мы желаем. Мы пожелали кофе с миндальными пирожными. Когда официант, приняв заказ, отошёл от нашего столика, я уронила свою сумочку на пол. Георгий поднял её, протянул мне, удивлённо пробормотав:

— Тяжёлая какая…

— Там револьвер, — лучезарно улыбнулась я. Глаза у Георгия стали как у собаки из сказки Андерсена «Волшебное огниво», величиной с круглую башню. Правда я никогда не видела копенгагенскую круглую башню, но с детства хорошо представляла себе эту ужасную собаку. И, надеясь дополнить эффект, я продолжала:

— Господин Веневитин! Или вам привычнее, когда вас называют Буйхвостовым? Оставьте в покое госпожу Колыванову!

По лицу Георгия сразу прочиталось, что он стал смотреть на жизнь без оптимизма, он явно хотел что-то спросить, но выдавил из себя только:

— Вы кто?

Уверенность в себе пришла ко мне в тот же миг.

— Я работаю в охране у Колыванова, в частности, отвечаю за безопасность его жены и внуков. И не советую даже приближаться к Нине. Ваш шантаж бесполезен, Нина всё рассказала мужу. И если у кого и будут неприятности, то именно у вас. Думаю, вам стоит уехать из города и как можно скорее.

Георгий поднялся и вышел из кондитерской, на прощание метнув взгляд на мою изящную сумочку. Никакого пистолета, конечно, там не было. Там лежал отцовский серебряный портсигар, этот трюк я проделывала не раз и всегда удивлялась, как люди легковерны, особенно мужчины. Александра печально произнесла:

— Моя бедная мама совсем не разбирается в людях… «Приличный молодой человек»… Какой же он приличный?! Сбежал, бросил и даже не заплатил по счёту!

— Главное, что этот человек вряд ли когда-нибудь появится в поле зрения Колывановского семейства, — сказала я. — И вообще можно считать эту тему закрытой, что уже легче, остаётся только придумать, как уберечь Нину от гнева её супруга.

— Но это уже не твоя забота, Нина сама себя прекрасно убережёт, тем более, у неё есть такой козырь, как беременность, — возразила Александра.

На этом положительном настрое мы с Александрой расстались, я вернулась домой, то есть «на работу», и обнаружила две неприятные новости. Во-первых, из комнаты, где я занимаюсь с учениками, пропал один из рисунков — «Солнышко». Оно почему-то было полосатым, а на все расспросы автор гордо отвечал: я так его вижу. Я попыталась поправить солнышку лучики, в результате получилось солнышко с ножками, что вызвало бурный восторг у моих питомцев. И теперь рисунок исчез (обычно все рисунки хранились в определённом месте на столике). Ну, это не страшно, может кто-то из детей взял показать домашним выдающееся произведение. Найдется, скорее всего.

Вторая неприятность была посерьёзнее. Ульяна и раньше относилась ко мне настороженно (это ещё мягко сказано), а сейчас даже не пытаясь скрыть свою неприязнь, резко спросила:

— Где вы были так долго? Дети несколько раз о вас спрашивали.

Выдав одну из своих самых очаровательных улыбок, я спокойно ответила:

— В Сокольниках, искала место для работы на пленэре, мы завтра с утра поедем с детьми на эскизы.

Ульяна так на меня посмотрела, будто я сказала, что завтра съем её детей. Она покинула комнату, сильно хлопнув дверью. Я никак не могла понять, что её так разбирает. Может быть, крадёт всё-таки она? И сейчас чувствует, что я не так просто появилась в их доме? Нет, не сходится. Ульяне есть, что терять, она женщина практичная и понимает, что в случае разоблачения лишится благосклонности свёкра и, скорее всего, мужа. Разумеется, на улицу не выгонят, но положение в семье станет сложным. Сейчас муж ей ни в чём не отказывает, у неё обеспеченные родители, которые, если что, ей всегда материально помогут. Не станет она рисковать. Но тогда почему такая бурная реакция на меня? Ещё одна загадка, но я всё же думаю, что к основной моей задаче она отношения не имеет.

На следующий день мы вернулись с этюдов после обеда. Дети пошли заниматься музыкой, а я решила пройтись, мне всегда на ходу лучше думается. Я медленно брела по Поварской, потом свернула в Борисоглебский переулок возле сквера. И мой взгляд упал на молодого человека, сидевшего в сквере на скамейке с дамой. Бледный, с чёрными вьющимися волосами до плеч, небрежно одетый, явно из, так называемой, богемы. В даме, наоборот, ничего богемного не было. Вся в черном, под густой чёрной вуалью, она что-то протянула мужчине, он взял и поцеловал ей руку. Потом женщина резко встала и пошла. И тут я охнула! Благо, рядом никого не было. Удаляющаяся дама была… Клавдия Прохоровна! Я сразу узнала её полную фигуру и тяжёлую походку. Вот уж кого нельзя было представить в сквере на скамеечке с молодым человеком! Уму непостижимо.

Молодой человек тем временем устремился в другую сторону, я поспешила за ним, изображая барышню на прогулке. Идти пришлось не очень долго, молодой человек свернул на Большую Молчановку и вошёл в парадное большого доходного дома. У дверей стоял дворник, опираясь на метлу и, видимо, размышлял о чём-то важном. Я подлетела к нему и сказала, кивнув на парадное:

— Что-то я его ни разу не видела, из нашего ли он дома?

— Да, это же Прохоров, художник из 11 нумера. — И подозрительно добавил: — а вот вас, барышня, прошу прощенья-с, я что-то не узнаю…

— Это потому что я в новой шляпке, — томно пояснила я и гордо удалилась. Когда я дошла до угла дома, то незаметно оглянулась. Дворник стоял как вкопанный, смотря мне вслед. Я поняла, что произвела неизгладимое впечатление.

Глава 12

В последующие дни я ощущала себя гончей, взявшей след. Появиться ещё раз у дома на Большой Молчановке мне было опасно, дворник мог поднять шум или, того хуже, вызвать полицию. И тут, как всегда, на помощь пришла Александра. Красивая, разряженная в пух и прах, она появилась перед очами дворника, по-прежнему думающего свою думу.

— Любезнейший, окажите мне услугу деликатного свойства!

— Да я завсегда рад служить, барышня.

— Я хочу заказать портрет художнику Прохорову из 11 номера, но опасаюсь…

— Чего ж опасаться, барышня? Портрет не пистолет, не выстрелит.

— Оно, конечно, так, но я слышала, что они, художники, ну, по дамской части… вы понимаете? Я, конечно, если что, с маменькой на сеансы буду приходить, но всё равно боязно.

— С маменькой, конечно, лучше. Сразу видно, что вы барышня приличная. Но не волнуйтесь, господин Прохоров хоть и художник, но человек порядочный.

— Вы это точно знаете? Почему вы так думаете? У него женщины бывают?

— Никак нет-с. Правда, вчера одна барышня интересовалась, но так-то с виду малахольная совсем, не знает, где живёт, шляпку новую купила и на радостях с ума спрыгнула. А так больше ни-ни, ни дамочки, ни друзья всякие, чтоб там пьянство или шум, ни в коем разе. Очень редко приходит дама солидная такая, с гордо поднятым видом, и то очень ненадолго. И за квартиру жилец аккуратно платит, всё честь по чести. У нас прилично, не сумлевайтесь, приводите маменьку, пусть и с неё портрет срисуют.

— Обязательно, — весело пообещала Александра. — Я только забыла, как художника зовут.

— Так легче лёгкого: Сергей Прохорович Прохоров.

Александра дала дворнику на чай, чем окончательно расположила его к себе. Через час я была уже осведомлена, как моя подруга по её выражению «провела время в бесподобном диалоге».

Что же получается? Художник, к которому не ходят заказчики, который ведёт не характерный для собратьев по цеху образ жизни, живёт в приличном, недешёвом доме, не имеет долгов, а посещает его только женщина «с гордо поднятым видом». Описание дворника очень подходило Клавдии Прохоровне. То есть всё-таки любовник? Нелепость… она такая набожная. Хотя в жизни бывает всякое, но всё равно, такой союз — это уже слишком. Ну, теперь надо убедиться, что это она берёт деньги, и нужно будет это доказать. А, уж, для кого она это делает, не суть важно.

Как часто бывает в жизни, события развернулись совершенно неожиданным образом. Лишь только я вернулась в Колывановский дом, в мою комнату без стука вошла, если не сказать ворвалась, Клавдия Прохоровна с рисунком в руках. Это было то самое, потерянное мною солнышко. Размахивая прямо у меня перед лицом рисунком, женщина гневно спросила:

— Это что такое?!

— Это же солнышко с ножками. Как хорошо, что вы его нашли! — обрадовалась я.

— Для тебя это совсем не хорошо! — почти закричала моя собеседница. — Я показала это безобразие настоящему художнику. Он сказал, что ты даже не знаешь, как правильно держать карандаш! Ты детей обманываешь, авантюристка. К брату моему подбираешься, к его деньгам! Кто ты такая?!

И тут вдруг я почувствовала спокойствие и уверенность.

— Вот как раз по поводу денег ваш брат и заинтересовался, кто к ним периодически подбирается. И поэтому меня нанял, я частный сыщик, и я узнала, что деньги брали вы. А «настоящий художник», как вы выразились, Сергей Прохорович Прохоров из 11-го номера доходного дома на Большой Молчанке. И вы его содержите, а это действительно безобразие, да ещё какое.

Да, лучший способ защиты — это нападение. Я даже не думала, что Клавдия Прохоровна так быстро сдастся. Она тяжело опустилась в кресло и прошептала:

— Я знала, что когда-нибудь это случится, что ты придёшь, я ждала тебя долго, мучительно долго.

Я от неожиданности даже испугалась, налила воды в стакан, Клавдия Прохоровна сделала несколько глотков и продолжила:

— Художник, которого я содержу, мой сын. Глупая история, каких десятки. Он был приказчик из отцовской посудной лавки, я влюбленная дура. Узнав о моей беременности, мой герой тут же исчез. У нас была маленькая мастерская, изготавливающая простую посуду, при мастерской посудная лавка. Отец не был богатым, это Владимир поднялся, расширил дело, и теперь Колывановский фарфор по всей России славится. Чего мне стоило всё скрыть и что пришлось вынести, рассказывать не буду, вспоминать тяжело, да и не надо тебе всего знать. Родители потом умерли, я осталась жить с братом и его семьёй. Сын мой жил с чужими людьми, часто болел, у него лёгкие слабые. Но вот теперь вырос, даже закончил художественное училище, что могу, для него делаю. А могу я немного, вот и пришлось воровать.

Я молчала, боясь ещё больше ранить несчастную женщину. Потом промолвила, тщательно подбирая слова:

— Ребёнок оправдывает всё.

Моя собеседница грустно усмехнулась:

— Так уж и всё… и даже убийство?

У меня кровь прилила к вискам, и я проблеяла:

— Какое убийство?

— Обыкновенное, это же я Гликерию убила, — буднично сказала Клавдия. — У меня Серёжа заболел. А когда я деньги из сейфа взяла и в карман хотела положить, она увидела. Стала кричать, что я её детей обкрадываю, хотела вырвать деньги из рук, я её толкнула, она упала. Она в положении была, роды близко были, неуклюжая уже такая была…

Мы долго молчали, потом Клавдия каким-то другим голосом сказала:

— Я руки хотела на себя наложить, как безумная была от того, что такое вытворила. Сын отвел от греха, не могла я его одного оставить, и так две души загубила, не могла третью загубить, пропал бы Серёженька без меня. Теперь, когда ты всё узнала, я брату и племянникам покаюсь и в монастырь уйду, сил моих больше нет.

Мы опять надолго замолчали. Потом я сказала:

— Клавдия Прохоровна, вашим близким и так досталось, брат ваш к жизни возвращается. Прошлого не изменить, мёртвых из могилы не поднять, а живым жить. От вашего признания никому лучше не станет. Пожалейте своего брата, ему ещё ребёнка надо поднимать, Нина беременна. И вашему сыну нужна семья, родные люди. Я надеюсь, что Владимир Прохорович полюбит племянника, будет ему помогать. Не надо второй раз ломать всем жизнь. Что случилось, то случилось. Вы же не хотели, это был несчастный случай.

Колыванова надолго задумалась, потом произнесла:

— Ты права, я только про деньги скажу, про сына, и будь, что будет. В обители буду грехи замаливать все годы, которые мне Господь отпустит.

— Но это ещё не всё, — сказала я. — Дело в том, что деньги в последний раз брала Нина, её шантажировал один подлый человек, её родственник. Оказывается, Нина дочь гувернантки, если захочет, она вам всё расскажет. Она очень боится реакции мужа на это известие.

— Ну и дурочка, — голос моей собеседницы потеплел, она обрадовалась, что ушли от тяжёлой для неё темы. — Не надо Нине ни в чём признаваться, возьму её грех на себя. Да, и разве же это грех по сравнению с моими грехами?

Через некоторое время, когда мы немного успокоились, я привела Нину, и мы вкратце ей рассказали, что у Клавдии Прохоровны есть взрослый сын, и она брала тайком для него деньги. И сейчас пришло время всё Владимиру Прохоровичу рассказать, а самой Нине ни в чём признаваться не стоит. К нашему удивлению, молодая женщина не обрадовалась возможности избежать неприятного объяснения с мужем. Она разрыдалась и сказала, что не хочет, чтобы её будущий ребёнок рос во лжи, и что она сейчас же поговорит с Владимиром, и пусть он решает, как с ней поступить. И несчастная выбежала из комнаты, но я успела ей крикнуть вслед: «Только не говори, что документы подделали вы с братом, скажи, что отец сам сделал их перед смертью».

Часа через два хозяин пригласил меня в кабинет. Взглянув на его лицо, я поняла, что объяснение с женой было бурным, но он старается держать себя в руках:

— Жена призналась мне, что взяла один раз деньги, у неё были на то серьёзные причины. Но ваша миссия ещё не закончена, вор, который крал много раз, ещё не выявлен.

Я важно произнесла:

— Я в курсе того, что произошло у вашей супруги, знаю и причину, по которой она совершила этот поступок. Причину эту я устранила, во всяком случае, я очень на это надеюсь. По остальным эпизодам мне тоже всё известно, осталось только уточнить детали, я думаю, уже завтра вы всё узнаете. — После этих слов я очень надеялась увидеть восхищение своим профессионализмом, и я его прочла в глазах бизнесмена-миллионера и великолепного мужчины.

Ночь накануне своего объяснения с братом Клавдия Прохоровна провела у меня в комнате. Как почти каждый вынужденный долго молчать о сокровенном человек, она очень много рассказала мне в ту ночь, наверное, хотела отвлечься от предстоящего тяжёлого объяснения с братом.

Женщина много рассказала о родителях, о брате, о том, как горько, когда ребёнок растёт без матери и видится с ней от случая к случаю. И что Тоньку непутёвую жалко, и что, может, и в террористки-то она подалась от того, что выросла, бедняжка, без женского пригляда, и она, как тётка, в этом в виновата. Тут я спросила:

— А книгой по голове меня Антонина?

— Нет, что ты, Тонька только приведением пугала, думала, ты со страху сбежишь. А книгой тебя Ульяна шарахнула.

— Но за что? — недоумевала я, — уж, кому-кому, а ей-то я никакой угрозы не представляла.

— Это ты так думаешь, — грустно усмехнулась Клавдия. И начала рассказывать про Ульяну, её родителей, про то, что она ещё девочкой влюбилась во Владимира Прохоровича, потому что было много дури в голове от образованности книжной. Он в дом к ним захаживал, она подрастала и надеялась, что когда-нибудь он придёт сватать её. И он пришёл сватать, только за сына своего, решил, что по всем статьям партия подходящая. Тогда как раз Дмитрий чудить начал: познакомился со своей Татьяной и вконец на ней помешался. И отец решил Андрея быстренько женить, чтобы тоже чего не выкинул. Ульяна поплакала, поплакала, да, и вышла за Андрея.

— Она только в мыслях смелая, ты не думай ничего такого… всё прилично, — закончила свой рассказ Клавдия Прохоровна.

— Ничего себе прилично, людей по голове бить, — проворчала я. — А откуда вы узнали?

— Да она сама мне рассказала, что, когда ты появилась, она сразу опасность усмотрела. Поселили тебя вблизи хозяйской спальни.

— Но ваш брат женат!

— Это она тяжело пережила, столько посуды перебила, но смирилась. И вдруг ещё одна соперница!

— Какая я ей соперница? Ульяна красавица, а я…

— А тебе и не надо быть красавицей, ты можешь себе позволить ею не быть. Ты ведь на Нину похожа, а Ульяна не дура, смекнула, какие женщины нравятся её свёкру.

— Да, мы разные очень, ничего общего с Ниной у меня нет. Ну чем же мы похожи?

— Тем, что вы женщины, а их мало.

— Как мало? А Ульяна, а вы разве не женщины?

— Мы бабы. Ульяна, конечно, баба очень красивая, ну, глазки, ну, губки, на косу богата — и всё. И она сама это чувствует, до конца может и не понимает, но чувствует. А ты, девонька, не просто женщина, а очень женщина. Я ведь мать художника, теперь в этом разбираюсь. Серёжа мне портреты показывает и про некоторые говорит: в этой женщине есть песня. Вот в тебе тоже есть песня.

— Только эту песню слушать никто не хочет, — печально отозвалась я.

— Это неправда. А наш доктор, Стефан Карлович? Он ведь прямо из штанов выпрыгивает при виде тебя. — И тут впервые за наш долгий разговор мы обе рассмеялись. — Так что ты приглядись к нему, впрочем, тебе спешить не надо, ещё встретишь человека, который оценит тебя по достоинству. А это ведь Ульяна меня науськала, что ты не учительница рисования. А я возьми и покажи сыну тот рисунок, который ты исправляла, и он сказал, что карандаш в руках держать не умеешь.

— Правильно, — сказала я, — я ведь совсем другим делом занимаюсь.

— А знаешь, кто больше всех за тебя заступался?

— Ну, конечно, Нина.

— И она тоже, а больше всех Татьяна. Она вообще человек хороший, они с Дмитрием любят друг друга, чтобы там мой брат ни думал. А все эти Фердинанды так, шелуха, это она протестует против порядков в доме и предвзятого отношения к ней свёкра. Пройдёт. А Антонина ведь решила, что ты из полиции по её душу, за ней следишь, ну, а у Ульяны, как я уже говорила, было только одно на уме.

Так за разговором прошла ночь, и наступило утро. Проводив Клавдию Прохоровну и приведя себя в порядок, я пришла в кабинет хозяина и сказала: «Расследование закончено, вчера вы беседовали на эту тему с женой, а сегодня с вами будет говорить ваша сестра». Я быстро вышла из кабинета, а следом за мной туда вошла Клавдия Прохоровна.

Она пробыла там очень долго, больше четырёх часов. И когда, наконец, я услышала в коридоре её шаги, то бросилась к ней, и какое-то время мы стояли молча обнявшись, а потом я встревоженно спросила:

— Что вы ему сказали?

— Что ты хорошая девочка, — ответила она и ушла к себе в комнату.

Через некоторое время меня позвал к себе хозяин, выглядевший внешне спокойным. Он сказал, что финансовые потери обернулись человеческими приобретениями, что он вновь станет отцом, и теперь у него есть племянник, о котором нужно заботиться. Меня он сердечно поблагодарил за работу и добавил: «Я думал, что Антонина деньги берёт, или, в крайнем случае, Татьяна. Но Клавдию вообще в расчёт не брал, Вы специалист высокого класса». И протянул мне пухлый конверт. В этот же вечер я простилась со всеми обитателями дома. Особенно трогательным было прощание с детьми, моими учениками. Я им сказала, что должна уехать, потому что главному, свободе творчества, я их уже научила. А теперь давать советы им будет художник, который пишет большие картины для взрослых. Это примирило мальчиков с моим отъездом. А на крыльцо меня вышла провожать… Ульяна. Она обняла меня и спросила:

— Что ты мне посоветуешь?

— У счастья есть один недостаток: не всегда знаешь, что оно с тобой, — ответила я.

— Я поняла, — сказала Ульяна и сжала мою руку.

Закончилось моё расследование в Колывановском доме, но связь с этим семейством не прервалась из-за… доктора, Стефана Карловича, который разыскал меня и иногда стал наносить визиты, дарить красивые букеты цветов и бонбоньерки с моими любимыми конфетами фабрики «Жорж Борман». Что я не люблю просто шоколад ни бельгийский, ни швейцарский, я призналась доктору, ещё когда жила у Колывановых. Одним словом, ухаживал Стефан Карлович за мной, по выражению Александры, «пронзительно-выразительно». Не могу сказать, что мне это было неприятно, но особых восторгов эти отношения (если это можно назвать отношениями) не вызывали. Но был лишний повод узнать новости о Колывановых.

У Нины и Владимира Прохоровича родилась дочь, назвали её Клавдией. Она очень хорошенькая и послушная, по словам моего поклонника, чистый ангел. Сергей, племянник Колыванова, работает теперь на фабрике главным художником, они выпустили новую коллекцию, в коллекцию входят сервизы в одном стиле: обеденный, чайный и кофейный. И эта коллекция очень популярна у покупателей. Андрей и Ульяна приобрели собственный дом, живут душа в душу, у них родился четвёртый ребёнок, девочка, назвали в честь бабушки Гликерьей. Клавдия Прохоровна удалилась в какой-то монастырь на Селигере, изредка пишет оттуда сыну.

Но, к сожалению, часто рядом с радостью и счастьем находит место горе и беда. Не обошли они и Колывановых. Антонина погибла во время террористического акта, организованного ею самой. Она хотела взорвать полицейский участок, а взрывное устройство сработало раньше времени, прямо у неё в руках, кроме самой террористки, никто не пострадал. Её буквально разорвало на куски, по словам доктора Стефана, хоронить было нечего.

Конечно, и братья, и особенно отец, очень тяжело переживали это несчастье. Но время шло, боль не уходила, но становилась не такой острой, а жизнь продолжалась и брала своё. Кстати, эта трагедия очень подействовала на Татьяну. Она изменилась в лучшую сторону. Исчезли её экзотические друзья, её часто видят в церкви. Татьяна организовывает благотворительные спектакли, собрав труппу из актёров любителей. А декорации к этим спектаклям, по словам Татьяны, «создаёт кузен Серж». Вот это вот всё я узнала от доктора.

В день моих именин рано утром раздался звонок в дверь, и Антип принял у посыльного букет роз и большую нарядную коробку. Сгорая от нетерпения, я развязала пышный бант и увидела великолепный фарфоровый сервиз. На дне тончайших чашечек переливалось золотом клеймо «Фарфоровая фабрика В.П.Колыванова, художник С.П.Прохоров. Кофейный сервиз “Утро Матильды”».

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Особняк с видом на счастье предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я