Этюд на холме

Сьюзен Хилл, 2004

Серия бестселлеров о старшем инспекторе Саймоне Серрэйлере, которая насчитывает более миллиона поклонников. Полицейский детектив Фрея Грэффхам увольняется из лондонской полиции и переезжает в небольшой соборный городок – Лаффертон, который, кажется, подходит ей идеально – интересная архитектура, зеленеющие поля и дружелюбное сообщество. Почти сразу она обращает внимание на своего начальника – загадочного старшего инспектора Саймона Серрэйлера и ищет способы почаще попадаться ему на глаза. Работа становится размеренной, но Фрею все еще беспокоит рядовое сообщение о пропавшей недавно женщине. Когда такие сообщения начинают повторяться, Фрея понимает, что чутье ее не обмануло. Вместе со старшим инспектором Серрэйлером ей придется ввязаться в опасное расследование: бросить все силы на поимку преступника и предотвратить очередной удар по маленькому городку. «Захватывающее и тонкое изучение сознания психопата» – Daily Mail «Эта книга – преемник великих детективных шедевров Филлис Джеймс и Рут Ренделл… Великолепно» – Daily Telegraph «У Сьюзен Хилл есть бесценная способность выстраивать тщательно продуманное повествование, которое заставляет читателя перелистывать страницы» – Independent

Два

Утро воскресенья, четверть шестого, штормовой ветер. Кэт Дирбон подняла телефонную трубку после второго звонка.

— Доктор Дирбон слушает.

— О боже… — голос пожилой женщины дрогнул. — Извините, я не хотела беспокоить вас посреди ночи, доктор, извините…

— Для этого я и нужна. В чем дело?

— Айрис Чатер, доктор. Это Гарри — я слышала его. Я спустилась, и он издавал такие странные звуки, когда дышал. И он так выглядит… вы знаете… ему нехорошо.

— Я еду.

Звонок не был неожиданностью. Гарри Чатеру было восемьдесят. У него было два сильнейших удара, диабет и слабое сердце, и недавно Кэт нашла у него медленно растущую карциному в кишечнике. Ему, наверное, стоило быть в больнице, но они с женой настаивали на том, что ему будет лучше дома. Тихо выскальзывая из дома, она подумала, что, скорее всего, так и было. Он точно был счастливее, лежа в кровати, которую они организовали для него внизу, в гостиной, в компании своих двух попугайчиков.

Она выехала задом на дорожку. Деревья рядом с конюшней, которые на секунду попали в свет ее фар, неистово били ветвями, но лошади спокойно стояли в стойлах, а ее семья глубоко спала.

Мало кто теперь держал попугайчиков, не считая ярых любителей птиц. Птицы в клетках вышли из моды, так же как пудели. Аккуратно поворачивая машину так, чтобы не наехать на упавшую ветку, она попыталась вспомнить, когда последний раз видела человека с пуделем, подстриженным так, что он походил на шерстяные помпоны, которые Сэм и Ханна мастерили, когда были детсадовцами. Какие еще поделки они гордо приносили домой? Она мысленно начала составлять список. Нужно было проехать восемь миль, чтобы добраться от деревни Этч-Седби до Лаффертона, а вокруг была полная темнота, шел дождь, и дорога в это время пустовала; уже много лет, чтобы тренировать мозг и не засыпать за рулем во время таких ночных вызовов, Кэт заставляла себя читать вслух стихи — те, которые она учила наизусть в детстве: «Филин и кошечка», «Этой погоды кукушка ждет», «У меня есть серебряный пенни и абрикосовое дерево» — и потом, когда сдавала экзамены: хоры из «Генриха V» и монологи из «Гамлета», стандартный набор. Радио, казалось, еще больше вгоняло ее в сон, но поэзия, или химические формулы, или счет в уме заставляли ее голову работать. Или списки. Шерстяные помпоны, их она уже вспомнила, а еще картины из макарон и бинокли, сделанные из втулок от туалетной бумаги; открытки на День матери с нарциссами из желтой цветной бумаги, кривые горшки из проволоки, звери из папье-маше, мозаики из разноцветных кусочков клейких бумажек.

Луна выглянула из-за быстро бегущих облаков как раз тогда, когда она свернула в Лаффертон и увидела возвышающийся над ним собор, высокая башня которого сияла серебром, а окна загадочно мерцали.

Медленно, тихо ступает луна

По ночи в туфельках из серебра…^[3]

Она пыталась вспомнить, что же было дальше.

Нельсон-стрит была одной из двенадцати улиц, которые образовывали район, прозванный Апостольским. В доме номер тридцать семь, в двух третях пути от начала улицы до ее конца, горел свет.

Гарри Чатер должен был умереть, вероятно, в течение ближайшего часа. Кэт знала это, когда входила в заставленную безделушками тесную гостиную, в которой ярко горел газовый свет и чувствовался запах антисептика и тлетворный дух болезни. Он был крупным человеком, но сейчас будто скукожился и жалобно вжался сам в себя, и вся его мощь и жизненная сила покинули его.

Айрис Чатер вернулась на свой стул у его кровати и взяла его ладонь в обе руки, мягко поглаживая ее, а ее взгляд, полный страха, переходил с его сморщенного серого лица на лицо Кэт.

— Ну-ка, Гарри, взбодрись, тут доктор Дирбон пришла тебя проведать, доктор Кэт… тебе будет приятно ее увидеть.

Кэт встала на колени рядом с низкой кроватью и почувствовала жар от газовой лампы на своей спине. Клетка с попугайчиками была накрыта золотистым велюровым покрывалом с бахромой, и птицы молчали.

Она уже, по большому счету, не могла ничего сделать для Гарри, но чего она точно делать не собиралась — так это звонить в скорую и отправлять его умирать вдали от дома, скорее всего на жесткой каталке в коридоре Битэмской центральной. Она могла обеспечить ему максимально возможный комфорт и принести кислородный баллон из машины, чтобы облегчить ему дыхание, а также могла посидеть с ними обоими до тех пор, пока ее не вызовут куда-нибудь еще.

Кэт Дирбон было тридцать четыре года, она была молодым специалистом, но из тех, кто, будучи потомками нескольких поколений врачей, унаследовали убеждение, что некоторые старые методы оставались самыми лучшими, особенно когда это касалось индивидуального ухода за пациентом.

— Ну же, Гарри, милый, — когда Кэт вернулась с кислородным баллоном, Айрис Чатер легко трепала своего мужа по впалой щеке и нежно с ним говорила. Его пульс был слабым, дыхание неровным, а руки очень холодными. — Вы же можете сделать что-нибудь для него, да, доктор?

— Я могу сделать так, чтобы ему стало получше. Просто помогите мне приподнять его на подушках, миссис Чатер.

Снаружи в окно бился штормовой ветер. Газовый свет дрожал. Если Гарри протянет дольше чем еще час или около того, Кэт надо будет вызывать районных медсестер.

— Он же не страдает, нет? — Айрис Чатер все еще держала мужа за руку. — Это не очень хорошо выглядит, правда — такая вот маска у него на лице?

— Это лучший способ облегчить его состояние. Я думаю, ему вполне неплохо, правда.

Женщина посмотрела на Кэт. Ее лицо тоже было серым и сморщенным от напряжения, глаза глубоко впали, а кожа под ними повисла и потемнела из-за усталости. Она была на девять лет младше своего мужа — опрятная, энергичная женщина, но сейчас она выглядела такой же старой и больной, как и он.

— Для него это была уже не жизнь — после того, что было весной.

— Я знаю.

— Он не мог этого выносить… быть зависимым, быть слабым. Он ничего не ел. Для меня было целое дело, чтобы он хоть ложку проглотил.

Кэт надела кислородную маску на лицо Гарри. Его нос был похож на клюв, такой же острый из-за того, что по обеим его сторонам совсем не осталось плоти. Под почти прозрачной кожей четко проступал череп. Даже при помощи кислородной маски он дышал с трудом.

— Гарри, милый! — Его жена провела рукой по его брови.

Сколько еще осталось таких теперь, женатых по пятьдесят лет и все еще счастливых быть вместе? Сколькие из ее собственного поколения смогут вот так держаться, принимая все происходящее как должное, потому что это то, что сделали они сами, и то, что они обещали делать в будущем?

Она поднялась на ноги.

— Я думаю, нам обеим не помешает выпить чаю. Вы не против, если я немного похозяйничаю у вас на кухне?

Айрис Чатер вскочила со стула.

— Господи, я не могу позволить вам этим заниматься, доктор, сейчас я сама все принесу.

— Нет, — мягко сказал Кэт, — вы оставайтесь с Гарри. Он знает, что вы здесь, правда. Ему бы хотелось, чтобы вы были рядом.

Она вошла в маленькую кухню. Все полки, все горизонтальные поверхности были заставлены не только обычными фарфоровыми сервизами и кухонными принадлежностями, но и чисто декоративными предметами — украшениями, календарями, фигурками, картинами, пословицами в рамках, банками для меда в форме ульев, пашотницами с улыбающимися рожицами, термометрами на латунных подставках и часами в виде цветочных клумб. На подоконнике стояла пластиковая птичка, которая опустила голову, будто чтобы попить воды из стакана, когда Кэт дотронулась до нее. Она представила, в какой восторг от нее пришла бы Ханна — почти в такой же, в какой привела бы ее вязаная куколка, чья широкая розовая юбка укрывала сахарницу.

Она зажгла газ и наполнила чайник. Снаружи ветер хлопнул воротами. Этот дом подходил своим обитателям, а они подходили ему словно перчатки. Как кто-то еще мог радоваться кружкам с изображением членов королевской семьи и чайным полотенцам с вышитыми на них фразами «Дом, милый дом» и «С наилучшими пожеланиями»?

Она молилась, чтобы ее телефон не зазвонил. Провести какое-то время с умирающим пациентом, делая что-то самое обыкновенное, типа приготовления чая, помогая самой обыкновенной паре пройти через самое судьбоносное и тяжелое расставание в их жизни, значило гораздо больше, чем вся суета и многочисленные административные обязанности, связанные с работой врача общей практики. Медицина менялась, или ее меняли — серые люди, которые справлялись со своей задачей, но не понимали ее. Многие коллеги Кэт и Криса Дирбон становились циничными, выгорали и теряли ориентиры. Было бы так легко сдаться, просто латая одного пациента за другим, словно банки на конвейерной ленте, и перекидывая всю сверхурочную работу на замещающих врачей. Так можно было обеспечить себе хороший сон по ночам — и небольшие порции профессионального удовлетворения. И того и другого Кэт была лишена. То, что она делала сейчас, точно для нее не окупится, да и уровень оплаты никто никогда не смог бы установить. Помочь Гарри Чатеру спокойно умереть и как следует присмотреть за его женой — работа, которая имела значение и была так же важна для нее, как и для них.

Она наполнила чайник и взяла поднос.

Спустя полчаса, держа в одной руке руку своей жены, а в другой — руку своего доктора, Гарри издал последний неуверенный вздох и умер.

В душной комнате повисла невероятная тишина, совершенно особенная тишина, на которую Кэт всегда обращала внимание при встрече со смертью. Становилось так тихо, будто земля перестала вращаться и из мира пропали вся суета и любые тревоги.

— Спасибо, что остались, доктор. Я рада, что вы были здесь.

— Я тоже.

— Мне теперь нужно много чего сделать, так ведь? Я даже не знаю, с чего начать.

Кэт взяла женщину за руку.

— Вам совершенно ни к чему торопиться. Посидите с ним столько, сколько вам нужно. Поговорите с ним. Попрощайтесь, по-своему. Вот что сейчас важно. Остальное может подождать.

Когда она уходила, ветер стих. Рассвет только забрезжил. Кэт постояла у автомобиля, освежаясь после духоты в гостиной Чатеров. Тело скоро должны были забрать, а рядом с Айрис Чатер теперь была ее соседка. Умиротворенность была нарушена, и все безотрадные, но обязательные процедуры, связанные со смертью, должны были быть исполнены.

А ее работа здесь была закончена.

Таким ранним воскресным утром от Нельсон-стрит до собора можно было доехать за две минуты. В семь часов там служили литургию, и Кэт решила сходить на нее, но перед этим проверила, что творится дома.

— Привет. Ты проснулся?

— Ха-ха! — Крис держал трубку подальше от уха, чтобы Кэт могла услышать знакомые звуки, с которыми дрались ее дети.

— Ты как?

— Нормально. Гарри Чатер умер. Я оставалась с ними. Если ты не против, я схожу на семичасовую службу, а потом пойду выпью кофе с братом.

— Саймон вернулся?

— Должен был прилететь вчера ночью.

— Тогда иди. Этих двух я отведу покататься на пони. Ты должна пересечься с Саем.

— Да, обговорить папино семидесятилетие…

— Тогда тебе, конечно, сперва необходима пища духовная. — Крис был убежденным атеистом и, хотя в принципе уважал веру Кэт, не всегда мог удержаться от колкостей. — Жаль старика Гарри Чатера. Эти двое — настоящая соль земли.

— Да, но он уже действительно отжил свое. Я рада, что была здесь.

— Ты хороший доктор, ты в курсе?

Кэт улыбнулась. Крис был ее мужем, но еще он был ее партнером по врачебной практике и, по ее мнению, гораздо лучшим клиническим врачом, чем она когда-либо сможет стать. Профессиональное признание с его стороны что-то да значило.

Боковая дверь собора Святого Михаила и Всех Святых закрылась за ней практически бесшумно. Большая часть огромного здания была в тени, но в боковой часовне был зажжен свет и горели свечи. Кэт ненадолго остановилась и посмотрела вверх, озирая пространство, объятое сводчатой крышей. Находиться внутри собора, в этой полутьме, — словно быть пророком Ионой во чреве кита. Как же все было иначе в прошлый раз, когда здесь собрались видные светские деятели и прихожане, одетые в свои лучшие наряды по случаю королевского богослужения. Тогда здесь гремела музыка и все пестрело яркими знаменами и торжественным облачением. Эти тихие, интимные утренние часы подходили ей гораздо больше.

Она заняла свое место среди пары дюжин людей, уже приклонивших колени, когда служка сопровождал священника к алтарю.

Она сочла бы невозможным работать врачом без той силы, которую придавала ей вера. Большинство тех, кого она знала и с кем работала, казалось, прекрасно справлялись и без этого, так что даже в своей семье она была странным исключением, хотя Саймон, как она думала, был уже близок к тому, чтобы разделить ее убеждения.

Когда она поднялась на балюстраду для причастия, перед ее глазами живо встало воспоминание о том, как они последний раз были здесь с братом, сидели плечом к плечу. Это были похороны трех юных братьев, убитых собственным дядей. Саймон находился в соборе официально как полицейский офицер, ответственный за расследование, а Кэт — как семейный терапевт. Это была душераздирающая служба. По другую сторону от нее сидела Пола Озгуд, патологоанатом, которая присутствовала на месте преступления и работала с телами потом, во время расследования. Позже она призналась Кэт, что была тогда беременна вторым ребенком. Как она справилась, до сих пор оставалось для Кэт загадкой: какой силы должна была быть ее профессиональная отстраненность, чтобы спокойно осматривать эти три маленьких тела, изувеченные топором и ножом мясника? Такие люди и полицейские, как Саймон, — вот кому нужна была вся сила и поддержка, какую только можно найти. По сравнению с их трудом ее работа врачом общей практики в таком милом городке, как Лаффертон, казалась сущим пустяком.

Короткая служба закончилась, и ленты дыма от погасших свечей медленно спускались на нее… Она стояла на месте. Женщина, которая уже продвигалась к выходу через узкий проход, встретилась с Кэт глазами, а сразу за ней — другая. Обе улыбнулись.

Кэт немного отодвинулась, пропуская их вперед, а затем сорвалась с места и быстро проскользнула к двери на противоположной стороне главного прохода. Отсюда она могла сбежать через лужайку к дорожке, которая вела на улицу, прежде чем кому-то удастся поймать ее и, рассыпаясь в извинениях, попросить о неофициальной консультации.

* * *

Не считая нескольких служителей собора, мало кто постоянно проживал в этом районе в шикарных домах эпохи короля Георга, большинство которых уже давно превратились в офисы.

Здание, где жил Саймон Серрэйлер, находилось в дальнем конце улицы, из его окон с одной стороны открывался вид на окрестности, а с другой — на реку Глин, которая тихо протекала через эту часть Лаффертона. Вход в дом шесть по Сент-Майкл находился рядом с чугунным мостом, который вел на другую сторону набережной. Под ним постоянно суетилась стайка крякв. Чуть выше по течению плавали лебеди. А весной, сидя у окна Саймона, можно было увидеть, как между берегами летают зимородки.

Кейс и Чаунди. Юридическая контора

Епархиальный религиозно-просветительский центр

Паркер, Фиппс, Бернс. Аудиторская контора

Дэвис, Дэвис, Куп. Юридическая контора

Кэт нажала на звонок над чехардой медных табличек напротив узкой деревянной полоски с изящной подписью: Серрэйлер.

Зная своего брата настолько хорошо, насколько это было возможно, — если кто бы то ни было вообще мог похвалиться, что знает его, — она совсем не удивилась решению Саймона жить в одиночестве, на самом верхнем этаже, в окружении офисов, пустовавших большую часть времени, когда он был дома, имея в качестве компании только крякающих уток, плещущуюся воду и звонящие колокола собора.

Сай отличался ото всех — и от своих брата и сестры, с которыми они были тройняшками, Иво и Кэт, и еще больше от своих родителей или кого-либо другого из обширного семейства Серрэйлеров. Он всегда был белой вороной, с самого раннего детства, о котором у Кэт остались хоть какие-то воспоминания, и он не очень хорошо вписывался в компанию вечно громко спорящих, отпускающих довольно-таки прямолинейные шутки медиков. Как такой тихий, замкнутый человек вписался, и вписался довольно-таки неплохо, в ряды органов полиции, оставалось еще одной загадкой.

В здании было сумрачно и тихо. Шаги Кэт гулко отдавались на деревянной лестнице, по которой она поднималась все выше и выше через четыре узких пролета. На каждой из площадок она включала лампочку с таймером, которая выключалась сразу перед тем, как она добиралась до следующей. Серрэйлер. Точно такая же табличка с надписью рядом со звонком.

— Кэт, привет! — Ее брату ростом шесть футов четыре дюйма пришлось согнуться вдвое, чтобы заключить ее в медвежьи объятия.

— У меня был ранний вызов, а потом я решила сходить на семичасовую службу.

— Значит, ты пришла позавтракать.

— Ну по крайней мере выпить кофе. Я и не ожидала, что у тебя найдется какая-то еда. Как Италия?

Саймон пошел на кухню, но Кэт не последовала за ним сразу: ей очень нравилось в этой комнате. В длину она пересекала весь дом, и вдоль ее стен располагались большие окна. Из кухни можно было увидеть кусочек Холма.

Белые деревянные ставни были распахнуты. На отполированных половых досках из вяза лежали два огромных шикарных ковра. Внутрь проникало солнце, освещая картины Саймона и несколько тщательно подобранных им самим предметов мебели, которые представляли собой вполне удачное сочетание антиквариата и современной классики. Помимо этой просторной комнаты в квартире была небольшая спальня, ванная, скрытая от глаз, и маленькая холостяцкая кухня. Энергетический центр находился именно здесь, в этой тихой комнате, в которую Кэт — как она сама сознавала — заходила как в церковь: в поисках мира, спокойствия, красоты и духовной и визуальной подзарядки. Ничто в жилище ее брата даже отдаленно не напоминало о суматохе в ее собственном деревенском доме, вечно шумном и неприбранном, наполненном детьми, собаками, резиновыми сапогами, лошадиными уздечками и медицинскими журналами. Она любила его, там было ее сердце и ее корни. Но ее маленькая и очень важная частичка жила здесь, в этой обители света и умиротворения. Она думала, что, вероятно, именно это место помогало Саймону оставаться в своем уме и делать свою зачастую тяжелую и неприятную работу так хорошо.

Он принес поднос с полным кофейником и поставил его на буковый стол рядом с окном, которое выходило на улицу и на заднюю часть собора. Кэт села, обхватив ладонями горячую керамическую чашку и слушая рассказы брата про Сиену, Верону и Флоренцию — в каждом из городов он провел по четыре дня.

— Было еще тепло?

— Днем солнце, ночью прохладно. Идеальная погода, чтобы работать на улице.

— Могу я посмотреть?

— Еще не распаковал.

— О’кей.

Она прекрасно знала, что не стоит уговаривать Саймона показать что-то из рисунков, прежде чем он сам отберет то, что посчитает лучшим и достойным чужих глаз.

После окончания школы Саймон отправился в художественный колледж, не приняв во внимание желания, советы и какие-либо амбиции родителей. Он никогда не проявлял ни малейшего интереса к медицине, в отличие от всех остальных представителей семьи Серрэйлер во многих поколениях, и никакое давление не могло убедить его хотя бы попытаться изучить точные науки глубже, чем на уровне школьной программы. Он рисовал. Он все время рисовал. Он пошел в художественную школу, чтобы заниматься рисованием — не фотографией, не дизайном одежды, не компьютерной графикой и уж точно не изучением инсталляций или концептуального искусства. Он рисовал прекрасно: людей, животных, растения, здания, все удивительные проявления повседневной жизни — на улицах, в магазинах, везде, где оказывался. Кэт нравились его смелые линии, его манера штриховки, его быстрые зарисовки и то, как он замечательно подмечал и запечатлевал мельчайшие детали. Дважды в год и иногда на праздники между отпусками он уезжал в Италию, Испанию, Францию, Грецию или куда-то еще дальше, чтобы рисовать. Однажды он несколько недель провел в России, месяц жил в Латинской Америке.

Но он так и не окончил обучение в художественной школе. Он был разочарован и растерян. Он сказал тогда, что никто не хочет, чтобы он рисовал, и ни в малейшей степени не заинтересован в преподавании или каком-то продвижении искусства рисования. Вместо этого он пошел в Королевский колледж Лондона, занялся правом, окончил его с отличием и сразу же вступил в ряды полиции, которая была его второй детской страстью. Его почти сразу направили в уголовный розыск, где он дослужился до звания старшего инспектора в возрасте тридцати двух лет.

В среде полицейских никто не знал про художника, подписывавшего свои работы как Саймон Озлер — Озлер было его второе имя. И никто из тех, кто посещал его выставки-продажи вдалеке от Бевхэма или Лаффертона, не знал старшего инспектора Саймона Серрэйлера.

Кэт налила себе еще кофе. Они поболтали про отпуск Саймона, про ее семью и кое-какие местные слухи. Дальше разговор обещал быть более тяжелым.

— Сай, тут такое дело…

Он поднял глаза, услышав что-то неладное в ее тоне, и явно насторожился. «Как же это странно, — в очередной раз подумала Кэт, — что он и Иво, двое мужчин в их троице, так не похожи друг на друга, что их и за братьев-то сложно принять». Саймон был единственным в семье со светлыми волосами, хотя его глаза были глазами Серрэйлера — темными, как ягоды терновника. Сама она обладала очевидным сходством с Иво, хотя они оба уже довольно давно его не видели. Иво работал в санавиации где-то в Австралии уже шесть лет, и был в связи с этим счастлив, как слон. Кэт сомневалась, что он собирается возвращаться домой.

— У папы день рождения в следующее воскресенье.

Саймон посмотрел вдаль, на скопление бегущих над крышей собора облаков. Он ничего не ответил.

— Мама готовит обед. Ты же придешь, да?

— Да, — в его голосе не прозвучало никаких эмоций.

— Он это очень оценит.

— Сомневаюсь.

— Не будь ребенком. Забудь об этой истории. Ты всегда сможешь затеряться в толпе — одному богу известно, сколько нас там соберется.

Она поднялась, чтобы сполоснуть свою кружку в стальной раковине. Кухня Саймона, в которой вряд ли когда-нибудь готовили что-то серьезнее, чем тосты и кофе, стоила ему больших проблем и маленького состояния. Кэт всегда было очень интересно: почему?

— Мне нужно домой, освободить Криса от мероприятий с пони. Завтра ты уже на работе?

Лицо Саймона смягчилось. Они снова были на безопасной территории. Провести пятнадцать дней за границей, будучи полностью оторванным от своего дома и от работы, было для Саймона более чем достаточно, это Кэт знала четко. Ее брат жил ради работы и рисования, и еще ради того, чтобы жить здесь, в этой квартире. Она принимала это целиком и полностью, хотя иногда ей и хотелось, чтобы было еще что-то. Она знала еще об одной вещи, но эту тему они обсуждали только тогда, когда он сам ее поднимал. А делал он это редко.

Она еще раз обняла его и поспешила к выходу.

— Увидимся в следующее воскресенье.

— Увидимся.

После ухода сестры Саймон Серрэйлер принял душ, переоделся и сварил себе еще кофе. Теперь он собирался разобрать вещи и просмотреть работы, которые он сделал в Италии, но сначала он должен позвонить в уголовный розыск Бевхэма. Может быть, официально работа и начинается только с завтрашнего дня, но он не мог так долго ждать, чтобы выяснить, какие дела — если такие были — закрыли в его отсутствие и, что еще более важно, появились ли новые.

Две с половиной недели — это долгий срок.

Запись

Интересно, осознавала ли ты когда-нибудь, насколько сильно я ненавидел эту собаку? У нас никогда не было никаких домашних животных. И вот, когда однажды днем я вернулся домой из школы, она была здесь. Я до сих пор вижу тебя — как ты сидишь в своем кресле, с мягким коричневым пуфом под ногами, с очками на носу и книжкой из библиотеки рядом на столике. Первые несколько секунд я даже не замечал ее. Я подошел к тебе, чтобы поцеловать, как обычно, и тогда увидел ее — собаку. Это была очень маленькая собака, но не щенок.

— Что это?

— Мое домашнее животное.

— Зачем это?

— Я всегда хотела иметь домашнее животное.

Глаза этой собаки, блестящие словно бусинки, смотрели прямо на меня из-под прядей длинной шелковистой шерсти. Я возненавидел ее.

— Она же тебе нравится? — спросила ты.

Теперь я могу сказать тебе, насколько я ненавидел эту собаку, ненавидел ее из-за того, что она была твоей и ты любила ее, но еще из-за нее самой. Собака сидела у тебя на коленях. Собака вылизывала твое лицо своим сиреневым языком. Собака брала угощение из твоих рук. Собака спала в твоей постели. Собака ненавидела меня так же, как я ненавидел ее. Я знал это.

Но, как это ни странно, если бы не собака, я, может быть, никогда бы и не понял, кем я хочу стать, в чем состоит моя судьба.

Я знаю, что ты помнишь тот день. Я лежал на коврике у камина и дразнил собаку, теребя пальцами у нее под носом, пока она не попытается их укусить, и быстро отдергивая их. Я очень хорошо научился рассчитывать время до секунды, и знал, что у нее никогда не получится меня ухватить, если я буду продолжать в том же духе, делать одно и то же снова и снова. Но я совершил одну ошибку. После этого я был очень зол на себя из-за своей глупости. Это научило меня сперва составлять план, а потом четко ему следовать. Я многому научился в тот день, не правда ли, благодаря одной ошибке? Вместо того чтобы теребить пальцами у нее под носом, я навис над собакой и начал рычать на нее, потому что думал, что этим застану ее врасплох и что это заставит ее меня испугаться. Я хотел, чтобы она меня испугалась. Но вместо этого она прыгнула и вцепилась мне в лицо, вырвав небольшой кусочек верхней губы.

Я был уверен, что ты увезешь собаку, чтобы ее убили за то, что она сделала со мной, но ты сказала мне, что я сам виноват.

— Может быть, это научит тебя не дразнить ее, — сказала ты.

Можешь ты представить, как меня ранили эти слова? Можешь?

Я никогда раньше не бывал в больнице. Ты отвезла меня туда на автобусе, прижав к моей губе чистый носовой платок. Я не знал, что будет там. Я и понятия не имел, что она окажется таким потрясающим местом, таким красивым и опасным, но в то же время таким, что ты чувствуешь себя там комфортно и защищенно. Мне захотелось навсегда остаться среди белоснежных коек, сияющих каталок и могущественных людей.

То, что они делали, было больно. Они протерли мне губы антисептиком. Мне понравился запах. Потом они зашили мне верхнюю губу. Боль была непередаваемая, но мне понравился доктор, который делал это, и медсестра в сверкающей белой шапочке, которая держала меня за руку. Тебе пришлось остаться снаружи.

Так что, как ты понимаешь, тот факт, что ты любила собаку больше, чем меня, и что ты предала меня ради нее, уже не имел никакого значения, потому что в итоге я нашел свой путь. Я могу даже простить тебе это предательство, потому что твое оказалось не самым страшным. Самое страшное было позже. Я пережил твое предательство, но то, другое, — никогда, потому что меня предал человек, которого мне довелось полюбить. Тебя я не любил.

Я никогда не говорил тебе этого. Но теперь я рассказываю тебе все. Мы об этом уже договорились, верно?

Примечания

3

Уолтер де ла Мэр (1873–1956). «Серебро». (Пер. с англ. Т. Масленниковой)