Тайная жизнь пчел

Сью Монк Кидд, 2002

2 июля 1964 года. В США принят Закон о гражданских правах, запрещающий расовую дискриминацию. Лили Оуэнс из Южной Каролины исполняется 14 лет, и вся ее жизнь складывается вокруг смутных воспоминаний о том дне, когда была убита ее мать. Она живет с темнокожей няней Розалин и жестоким отцом, который за каждую провинность заставляет ее часами стоять на кукурузе. Когда Розалин оскорбляет троих самых закоренелых расистов в городе, Лили решает бежать: она от деспотичного отца, Розалин – от несправедливости. Вместе они направляются в Тайбурон – город, хранящий тайну прошлого ее матери. Многомиллионный бестселлер о путешествии молодой девушки к исцелению и преобразующей силе любви.

Глава третья

Новичкам-пчеловодам говорят, что обнаружить неуловимую матку можно, если вначале найти круг ее приближенных.

«Королева должна умереть: и другие дела пчел и людей»

Вторым моим любимым писателем после Шекспира был Торо. Миссис Генри задавала нам читать отрывки об Уолденском пруде, и потом у меня были фантазии о том, как я ухожу в тайный сад, где Ти-Рэй меня никогда не найдет. Я начала ценить матушку-природу, то, что она делала для мира. В моем воображении она была похожа на Элеонору Рузвельт.

Я подумала о ней следующим утром, когда проснулась у ручья на ложе из плетей кудзу. По воде плыла баржа из плотного тумана, и радужно-голубые стрекозы метались туда-сюда, словно сшивая воздух стежками. Это было такое славное зрелище, что я на миг позабыла о тяжелом чувстве, которое носила в себе с тех пор, как Ти-Рэй рассказал мне о моей матери. Я словно оказалась у Уолденского пруда. Первый день моей новой жизни, сказала я себе. Вот что это такое.

Розалин спала с открытым ртом, и с ее нижней губы тянулась длинная ниточка слюны. По движениям ее глаз под веками я поняла, что она смотрит на тот серебряный экран, на котором появляются и пропадают сны. Ее опухшее лицо сегодня выглядело получше, но при свете дня я заметила еще и фиолетовые синяки на ее руках и ногах. Ни у одной из нас часов не было, но, судя по солнцу, мы проспали бо́льшую часть утра.

Розалин будить не хотелось, и тогда я вытащила из вещмешка деревянный образок Мадонны и приставила его к стволу дерева, чтобы как следует рассмотреть. Божья коровка заползла на изображение и уселась на щеке Богоматери, превратившись в прекраснейшую родинку. Мне стало интересно, принадлежала ли Мария к числу любительниц природы, предпочитала ли деревья и насекомых церковному нимбу, надетому на нее.

Я снова легла и попыталась придумать историю о том, почему у моей матери оказалась иконка с чернокожей Марией. Ничего не получилось — вероятно, потому что я ничего не знала о Марии, которой в нашей церкви никогда не уделяли большого внимания. По словам брата Джеральда, ад — не что иное, как костер для католиков. В Сильване католиков не водилось совсем — одни баптисты и методисты, — но у нас были инструкции на случай, если мы встретимся с ними где-нибудь в странствиях. Мы должны были предлагать им пятичастный план спасения, а уж их дело было, соглашаться или нет. В церкви нам раздавали пластиковые перчатки, и на каждом пальце был написан свой этап. Начинать надо было с мизинца и двигаться к большому. Некоторые женщины носили свои «перчатки спасения» в сумочках на случай неожиданной встречи с каким-нибудь католиком.

Единственная история о Марии, которая у нас упоминалась, — это история о свадьбе: когда она убедила сына, практически вопреки его воле, сотворить вино из обычной воды. Для меня эта история явилась потрясением, поскольку в нашей церкви вино не одобряли, да и если уж на то пошло, не считали, что у женщин должно быть право голоса в таких вопросах. Единственное, что я сумела предположить, — это что моя мать как-то где-то общалась с католиками, и, должна сказать, это предположение вызвало у меня тайный трепет.

Я сунула картинку в карман, а Розалин все спала, выдувая воздух сквозь дрожащие губы. Я решила, что она может так проспать и до завтра, поэтому стала трясти ее за руку и не сдавалась, пока она не приоткрыла глаза.

— Господи, затекло-то как все! — простонала она. — Такое ощущение, будто меня палкой избили.

— Тебя и вправду избили, помнишь?

— Но не палкой, — уточнила она.

Я подождала, пока Розалин встанет на ноги: это был долгий, невероятно трудный процесс, сопровождавшийся ворчанием, стонами и разминанием конечностей.

— Что тебе снилось? — спросила я, когда она выпрямилась.

Она поглядела на верхушки деревьев, потирая локти.

— Минутку, дай вспомню. Мне снилось, что преподобный Мартин Лютер Кинг-младший опустился на колени и красил мне ногти на ногах своей слюной, и каждый ноготь был рубиново-красным, словно он перед этим сосал леденцы с корицей.

Я думала об этом сне, когда мы двинулись к Тибурону. Розалин шествовала, точно ноги ее были помазаны миром, точно все окрестные земли принадлежали ее рубиновым ногтям.

Мы дрейфовали мимо серых амбаров, мимо кукурузных полей, явно нуждавшихся в системах полива, и стад коров герефордской породы, медленно пережевывавших жвачку и казавшихся весьма довольными жизнью. Прищурившись и глядя вдаль, я видела фермерские дома с широкими верандами и качели из тракторных покрышек, подвешенные на веревках к ветвям ближайших деревьев; ветряки топырились рядом с ними, их гигантские серебристые лепестки тихонько поскрипывали, когда налетал ветерок. Солнце испекло все до полной готовности, даже ягодки крыжовника, из которого состояли живые изгороди, превратив их в изюм.

Асфальт кончился, и начался гравий. Я прислушивалась к звукам, которые он издавал, царапая подошвы нашей обуви. В ямке, где сходились ключицы Розалин, скопилась лужица пота. Я даже не знала, чей желудок громче жалуется, требуя пищи, мой или ее, а стоило нам тронуться в путь, как до меня дошло, что нынче воскресенье, день, когда все магазины закрыты. Я опасалась, что в итоге мы начнем питаться одуванчиками, выкапывать из земли дикий турнепс и личинок, чтобы не помереть с голоду.

Запах свежего навоза наплывал с полей и время от времени отбивал у меня аппетит, но Розалин сказала:

— Я сейчас и мула бы съела.

— Если удастся найти какое-нибудь открытое заведение, когда доберемся до города, я зайду и куплю нам еды, — пообещала я.

— А ночевать-то где будем? — проворчала она.

— Если у них здесь нет мотеля, придется снять комнату.

Тогда она улыбнулась мне:

— Лили, детка, не будет здесь никакого мотеля, куда пустят цветную женщину. Да будь она хоть Девой Марией, никто не даст ей ночлега, если она цветная.

— Ну а в чем тогда смысл Закона о гражданских правах? — удивилась я, остановившись прямо посреди дороги. — Разве это не означает, что вам должны позволять останавливаться в мотелях и есть в ресторанах, если вы захотите?

— Означать-то означает, да только чтобы люди стали это делать, придется тащить их волоком, а они будут брыкаться да орать.

Следующую милю я прошла в глубокой тревоге. У меня не было никакого конкретного плана, да что там — даже никаких наметок для плана. Вплоть до этого момента я в общем-то полагала, что мы где-то по дороге наткнемся на волшебное окошко и через него влезем в совершенно новую жизнь. Розалин же, напротив, коротала здесь время до тех пор, пока ее не поймают. Считая его летними каникулами от тюрьмы.

Что мне было нужно, так это знамение. Мне нужно было, чтобы некий голос заговорил со мной, как вчера, когда я у себя в комнате услышала: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта.

Вот сделаю девять шагов и посмотрю вверх. На что бы ни упал мой взгляд, это и будет знаком. Подняв голову, я увидела самолет сельскохозяйственной авиации, пикирующий над полем, на котором что-то росло. За ним тянулся шлейф распыляемых пестицидов. Я никак не могла решить, какая часть этой сцены относится ко мне: то ли я — это растения, спасаемые от вредителей, то ли сами вредители, которые вот-вот погибнут от аэрозоля. Все-таки было маловероятно, чтобы мне предназначалась роль самолета, пролетающего над землей и повсюду на своем пути и спасающего, и обрекающего одновременно.

Я совсем скисла.

Пока мы шли, жара набирала силу, и теперь пот тек с лица Розалин ручьями.

— Как жалко, что тут нет церкви, в которой можно было бы стащить парочку вееров, — вздохнула она.

Издалека магазин на краю городка выглядел так, будто ему сто лет, но когда мы до него дошли, я поняла, что на самом деле он еще старше. На вывеске над дверью было написано: «Универсальный магазин и ресторан Фрогмора Стю. С 1854 года».

Вероятно, некогда мимо проезжал генерал Шерман^[16] и решил пощадить заведение — только ради его названия, а вовсе не внешнего вида, в этом я была уверена. Вдоль всего фасада тянулась доска с давно устаревшими объявлениями: «Обслуживание “студебеккеров”», «Живая наживка», «Рыбацкий турнир Бадди», «Морозильная фабрика братьев Рэйфорд», «Карабины на оленя, 45 долларов» — и фотографией девушки в головном уборе в форме бутылки кока-колы. Висела там и табличка, оповещавшая о евангельских песнопениях в баптистской церкви Горы Сион, состоявшихся в 1957 году, если это кому интересно.

Больше всего мне понравилась чудесная выставка приколоченных к доске автомобильных номеров из разных штатов. Будь у меня время, я бы все их рассмотрела.

В боковом дворике цветной мужчина снял крышку с костровой ямы для барбекю, переделанной из бочки для бензина, и запах свинины, маринованной в уксусе с перцем, вызвал такой фонтан слюны у меня под языком, что я даже блузку закапала.

Перед заведением были припаркованы несколько легковушек и грузовиков, вероятно, принадлежавших людям, которые не пошли на церковную службу и приехали сюда прямо из воскресной школы.

— Пойду гляну, удастся ли купить поесть, — сказала я.

— И табак. Мне нужен табак, — добавила Розалин.

Она тяжело плюхнулась на скамью у барбекю-бочки, а я вошла сквозь москитную дверь, вбирая смешанные запахи маринованных яиц и опилок, под сень десятков копченных в меду свиных окороков, свисавших с потолка. Ресторан был расположен в задней части заведения, в то время как передняя была отведена под торговлю всем подряд, от стеблей сахарного тростника до скипидара.

— Могу я вам помочь, юная леди?

По другую сторону деревянного прилавка стоял маленький человечек в галстуке-бабочке. Его едва было видно за баррикадой из банок с виноградным желе и маринованными огурчиками. Голос у него был высокий и пронзительный, а внешность мягкая и утонченная. Я не могла представить его торгующим ружьями на оленя.

— Кажется, я вас прежде не встречал, — заметил он.

— А я нездешняя. Бабушку приехала навестить.

— Мне нравится, когда дети проводят время с бабушками и дедушками, — одобрительно кивнул он. — У стариков можно многому научиться.

— Да, сэр, — подхватила я. — От бабушки я узнала больше, чем за весь восьмой класс.

Он расхохотался, словно лучшей шутки не слышал много лет.

— Вы пришли пообедать? У нас есть воскресное фирменное блюдо — свинина-барбекю.

— Я возьму две порции с собой, — сказала я. — И две кока-колы, пожалуйста.

Дожидаясь нашего обеда, я бродила по рядам магазина, запасаясь продуктами для ужина. Пакетики соленого арахиса, сливочное печенье, два сэндвича с сыром пименто в пластиковой упаковке, леденцы с кислой начинкой и банка табака «Красная роза». Все это я выложила на прилавок.

Он вернулся с тарелками и бутылками, посмотрел, покачал головой:

— Прошу прощения, но сегодня воскресенье. Я не могу ничего продать вам из магазина, только из ресторана. Ваша бабушка должна бы это знать. Кстати, как ее зовут?

— Роуз, — ответила я, прочитав надпись на табачной жестянке.

— Роуз Кэмпбелл?

— Да, сэр. Роуз Кэмпбелл.

— Мне казалось, у нее только внуки.

— Не только, сэр, еще и я.

Он прикоснулся к пакетику с карамелью.

— Просто оставьте все это здесь. Я сам потом разложу по местам.

Звякнул кассовый аппарат, из него с лязгом выехал лоток с деньгами. Я порылась в вещмешке, добыла купюру и протянула ему.

— Вы не могли бы открыть мне колу, пожалуйста? — попросила я, и пока он снова наведывался на кухню, украдкой бросила в мешок жестянку с табаком и застегнула молнию.

Розалин подверглась побоям, целый день ничего не ела, спала на твердой земле, и кто знает, много ли времени осталось до того момента, когда ее вернут в тюрьму или убьют? Она заслужила свой табак.

Я живо воображала себе, как в один прекрасный день спустя много лет пришлю в этот магазин доллар в конверте, чтобы покрыть убыток, сопроводив его письмом о том, как чувство вины отравляло каждый миг моей жизни, и вдруг до меня дошло, что я смотрю прямо на изображение чернокожей Марии. И я имею в виду не просто картинку с изображением какой-то там черной Марии. Я имею в виду картинку, совершенно идентичную той, что принадлежала моей матери. Она смотрела на меня с этикеток доброго десятка банок с медом. «Мед “Черная Мадонна”» — вот что было написано на них.

Дверь распахнулась, и в магазин вошло семейство, явно только что из церкви. Мать и дочь были одеты одинаково, в темно-синие платья с белыми воротничками, как у Питера Пэна. Свет хлынул в дверной проем, дымчатый, волнистый, размыто-желтоватый. Малышка чихнула, и ее мать сказала:

— Иди-ка сюда, давай вытрем тебе носик.

Я вновь перевела взгляд на банки с медом, на янтарный свет, плававший внутри них, и заставила себя дышать спокойно.

Впервые в жизни меня осенило: в мире нет ничего, кроме тайны и ее умения скрываться за тканью наших нищенских, подавленных дней; она сияет ярко, а мы этого даже не знаем.

Я подумала о пчелах, которые по вечерам залетали ко мне в комнату, о том, что они были частью всего этого. И о том голосе, который я слышала накануне, сказавшем мне: «Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта», — сказавшем это так же просто и ясно, как женщина в темно-синем платье разговаривала со своей дочерью.

— Ваша кока-кола, — напомнил мне мужчина в галстуке-бабочке.

Я указала на банки с медом:

— Откуда вам это привозят?

Он решил, что отзвук шока в моем голосе на самом деле был возмущением.

— Я понимаю, о чем вы, — затараторил он. — Многие не покупают этот мед, потому что на этикетке у него Дева Мария в облике цветной женщины. Но, видите ли, это потому, что женщина, которая изготавливает этот мед, сама цветная.

— Как ее зовут?

— Августа Боутрайт. Она держит пчел по всему округу.

Дыши, продолжай дышать.

— Вы знаете, где она живет?

— О, конечно! В самом эксцентричном доме — вы другого такого в жизни не увидите. Окрашен в ядрено-розовый цвет, как пепто-бисмол. Ваша бабушка наверняка его знает. Надо пройти через весь город по Мейн-стрит, пока она не повернет к шоссе на Флоренс.

Я шагнула к двери:

— Спасибо.

— Передавайте бабушке от меня привет! — крикнул он вслед.

От храпа Розалин тряслись перекладины скамьи. Я потрясла ее за плечо:

— Просыпайся. Вот твой табак, только сразу положи его в карман, потому что я за него не заплатила.

— Ты что, украла его? — спросила она, позевывая.

— Пришлось, потому что товары из магазина по воскресеньям не продают.

— Твоя жизнь катится прямиком в преисподнюю, — покачала она головой.

Я разложила наш обед на скамье, словно устраивая пикник, но не смогла проглотить ни кусочка, пока не рассказала Розалин о чернокожей Марии на банках с медом и о пчеловоде по имени Августа Боутрайт.

— Тебе не кажется, что моя мать могла ее знать? — спросила я. — Не может быть, чтобы это было простым совпадением.

Она не отвечала, так что я спросила громче:

— Розалин? Ты так не думаешь?

— Не знаю, что и думать, — наконец проворчала она. — Не хочу, чтобы ты слишком заносилась со своими надеждами, вот и все. — Она протянула руку и коснулась моей щеки: — Ох, Лили, куда ж мы с тобой забрались и что наделали?

Тибурон был в точности как Сильван, только без персиков. Перед зданием с куполом, в котором располагался суд, кто-то воткнул в жерло городской пушки флаг Конфедерации. Южная Каролина была в первую очередь Югом и только во вторую — Америкой. Гордость за форт Самтер из нас не выбить, сколько ни старайся.

Шагая по Мейн-стрит, мы то и дело ныряли в длинные голубые тени, отбрасываемые двухэтажными зданиями, тянувшимися вдоль всей улицы. У аптеки я заглянула в витринное стекло, увидела автомат с газированной водой, сверкавший хромированной отделкой, и прилавок, где продавали вишневую кока-колу и десерт банана-сплит, и подумала, что вскоре все это уже будет не только для белых.

Мы миновали страховое агентство, офис «Электрической компании округа Тибурон» и магазин «Все по доллару», в котором торговали гимнастическими обручами, очками для плавания и коробками с бенгальскими огнями, а на витрине краской из баллончика были выведены слова: «Летние развлечения». Некоторые учреждения, например Фермерский трастовый банк, выставили в свои витрины плакат «Голдуотера в президенты»; иногда он был дополнен наклейкой на бампер со словами «Одобряем Вьетнам».

У почтового отделения Тибурона я оставила Розалин на тротуаре и вошла в здание, туда, где хранились коробки для посылок и продавались воскресные газеты. Насколько я видела, полицейские плакаты с нашими с Розалин фотографиями нигде не висели, а на первой полосе главной колумбийской газеты была статья о том, что сестра Кастро — агент ЦРУ, и не было ни слова о белой девочке, укравшей негритянку из тюрьмы в Сильване.

Я бросила в прорезь газетного автомата десятицентовик и взяла газету, гадая, нет ли заметки о нас где-нибудь на внутренних страницах. Мы с Розалин присели на корточки в переулке и просмотрели газету, раскрывая каждый разворот. Там было все что угодно — Малкольм Икс, Сайгон, «Битлз», теннисный турнир в Уимблдоне и мотель в Джексоне, штат Миссисипи, который хозяин предпочел закрыть, только бы не принимать постояльцев-негров. Но обо мне и Розалин — ничего.

Порой хочется упасть на колени и возблагодарить Бога на небесах за репортажи обо всех плохих новостях, сколько их ни есть на свете.

Примечания

16

Прославленный полководец армии Севера применял тактику «выжженной земли».