Метро 2033: Край земли. Затерянный рай

Сурен Цормудян, 2017

«Метро 2033» – Дмитрия Глуховского – культовый фантастический роман, самая обсуждаемая российская книга последних лет. Тираж – полмиллиона, переводы на десятки языков плюс грандиозная компьютерная игра! Эта постапокалиптическая история вдохновила целую плеяду современных писателей, и теперь они вместе создают Вселенную «Метро 2033», серию книг по мотивам знаменитого романа. Герои этих новых историй наконец-то выйдут за пределы Московского метро. Их приключения на поверхности на Земле, почти уничтоженной ядерной войной, превосходят все ожидания. Теперь борьба за выживание человечества будет вестись повсюду! Группа ученых, исследующая природу геологических катастроф, еще не подозревает, что ей предстоит столкнуться с катастрофой более чудовищной и разрушительной, нежели вулканы. К тому же, катастрофой рукотворной – ядерной войной. Спустя годы после этих событий три вулканолога вынуждены выживать в райском уголке, затерянном среди ужасного нового мира, созданного последней войной человечества. Условия жизни здесь, на краю земли, весьма благоприятные. Но людям тяжело отпустить прошлые обиды, поэтому иностранным исследователям приходится скрывать свое происхождение. Община выживших Камчатки едва ли пощадит итальянца и уж тем более американку, а так же соотечественника, что их покрывал, когда правда перестанет быть тайной. Но никто из них не подозревает, что иной, беспощадный враг готов запустить свои когти каждому из выживших в глотку, невзирая на национальность жертвы. И никому неведомо, что скрывает в себе удивительная Камчатка и как сама природа жаждет ознакомить людей со своей силой.

Глава 2

Приморский квартет

У каждого из них было имя. И каждый обладал прозвищем. Точнее, почти каждый. У Александра Цоя не было прозвища. С такой фамилией оно и не нужно. Андрея Жарова называли Жар. Тут все понятно. Сокращение фамилии, но, возможно, и взрывной характер сказывался. Жене Горину его прозвище — Гора — ну никак не подходило. Даже созвучность с фамилией не помогала в восприятии. Евгений был не столь высок и могуч. Да еще спокойный и добродушный на вид. Но местные сопки тоже выглядели спокойно и даже добродушно. А ведь это маленькие горы. Никита Вишневский имел свое прозвище уже по иным причинам. Его называли Халф-Лайф. Но гораздо чаще просто Халф. И уж совсем редко — Фримэн. Никита был высок, худ, с тонкой ухоженной бородкой, да еще и в очках. Вылитый персонаж компьютерной игры. Правда, уже все позабыли давно о компьютерах и играх. Наверное, так же, как, будучи детьми, эти четверо не могли понять, что это за железный ящик посреди хлама в заброшенном еще задолго до войны кинотеатре. Именно на этом ящике когда-то они увидели странного незнакомца, сетовавшего на то, как все скверно стало в городке его детства. А это был всего-навсего игровой автомат — «Морской бой», привычный совсем другому поколению.

Андрей Жаров задумчиво смотрел на ржавое железо. И даже нашел взглядом кирпич, который швырнул в этот ящик накануне того страшного взрыва. Сейчас он прекрасно понимал незнакомца, приехавшего из Москвы, чтобы с грустным видом сидеть здесь, на останках своего детства.

— Ну что скажешь, Жар? — спросил один из группы бойцов. — Тут на крыше самое то оборудовать пост. Если медведь появится, то мы его издалека заметим.

— Нет, Стас, — сказал Андрей и, подняв небольшой камень, кинул его в корпус от «Морского боя», как много лет назад. До катастрофы.

— Это еще почему? — разочарованно развел руками боец. — Отсюда вид хороший. Ты поднимись наверх, сам погляди.

— Я знаю. Мы в детстве эти руины излазили вдоль и поперек. Но уж больно оно ветхое. Обрушится вместе с вами, и все.

— Да с чего оно обрушится, Андрей? Столько лет стоит и…

— Все когда-нибудь рухнет, Стас. Абсолютно все. Вчера были толчки. Сегодня утром, кажется, тоже.

— Да тут эти микроземлетрясения всегда, Жар. Как вопли чаек.

— Ищите другое место для наблюдательного поста. Здесь опасно. Может обрушиться. — Жаров был непреклонен.

Он вышел из обросшего бурьяном и молодыми деревьями древнего здания кинотеатра «Вилюй» и неторопливым шагом двинулся к центральной улице Приморского. У ржавого корпуса старых «Жигулей», давно вросших в землю, был припаркован его велосипед.

По дороге с юга приближались три гужевые повозки с людьми. Живых лошадей удалось добыть уже давно в Вилючинске. К счастью, эти животные были способны давать потомство. А в нынешних условиях они просто незаменимы. Караван с юга на самом деле возвращался с полуострова Крашенинникова. Это была седьмая экспедиция в поселок Рыбачий. Путь по суше, огибая бухту Сельдевую, превращался в два десятка километров, хотя между уцелевшим Приморским и выжженным Рыбачьим было всего чуть больше четырех. Жаров наклонился, вытянул травинку и, сжав ее зубами, стал ждать, когда мимо пройдет караван.

В последней повозке был сам Халф. Увидев друга, он спрыгнул на землю и направился к нему, велев остальным двигаться дальше.

— Долго вы. Трое суток почти, — сказал Жаров, пожав руку Вишневского.

— Еще обшарили пару мест. Вот и задержались.

— Понятно, — вздохнул Андрей. — Судя по твоему выражению лица, то, что нам нужно, вы так и не нашли?

Никита мотнул головой:

— Нет. Да я тебе уже давно говорю, что пустая эта затея. Не могли они их хранить в том же месте, где и лодки были.

— И почему ты так считаешь?

— Да потому же, почему и раньше. Из соображений безопасности. Чтобы все одной ракетой не накрыли супостаты.

— Это-то понятно. Но у нас в заводе стоит единственная уцелевшая ударная атомная подводная лодка. Разумеется, когда лодка встает на ремонт, с нее выгружают оружие и топливо из реакторов. Топливные элементы мы нашли в глубоком бункере под заводом. Где торпеды и ракеты? На заводе их нет. Мы за эти годы перерыли все. Да и рабочие с завода о них не слышали. Значит, их выгрузили в Рыбачьем, перед тем как загнать сюда. Логично?

— Логично, если нет более детальной информации, — кивнул Вишневский. — Но мы не нашли ничего. Возможно, боеприпасы были перегружены на те лодки, что сейчас лежат на дне у причалов Рыбачьего. Или на те лодки, что ушли в океан перед войной.

— Где-то должны быть хранилища боеприпасов.

— Да на кой черт они тебе, Андрей?

— Если мы восстановим лодку, то выпускать ее в мировой океан без оружия я не собираюсь.

Никита засмеялся:

— Ты все еще одержим этой затеей? Кто поведет эту лодку?

— Здесь и в Вилючинске остались люди, которые служили на флоте. И на лодках в том числе.

— Дряхлеющие старики, — махнул рукой Халф. — Как ты убедишь их отправиться в плавание? Они хотят спокойно дожить свой век. А здесь, быть может, самое благополучное и спокойное место для людей, что остались.

— Никита, напомни-ка, сколько там лодок затонувших у причалов после взрыва покоится?

— Четыре. Одна дизельная. Остальные атомные. Ты сам в прошлую экспедицию там был и видел.

— Три атомные лодки — это шесть реакторов. Не говоря уже об оружии на борту. А теперь представь, что когда-нибудь соленая вода съест железо и вскроет содержимое лодок. Тогда все. Тогда здесь действительно нельзя будет жить. Все когда-нибудь рухнет…

— Так это когда будет, Андрей? Лет сто пройдет. Я вот где-то читал, что после Второй мировой войны союзники затопили все химические снаряды и бомбы Гитлера в Балтийском море^[8]. А ведь там сплавы не такие крепкие, как у последних лодок и уж тем более у реакторных и ракетных отсеков. Однако я не слышал, чтоб вещества из этих боеприпасов просочились в море. Во всяком случае, до того дня, когда сюда прилетела эта чертова ракета.

Жаров покачал головой:

— Эх, Никитос, Никитос. А еще очки надел. Типа умный…

— Да иди ты, — засмеялся Халф. — Здесь-то как дела? Что нового?

— Злая^[9] ощенилась. Семерых родила. Это хорошая новость, потому что собаки нам нужны. Хотя бы для ночной охраны завода. Сегодня с утра опять этого чертова вулканолога поймали там. Хотел его пристрелить сразу, да патрон пожалел. Кстати, если увидишь его ближе бывшего военного лазарета, можешь смело валить. Мы ему запретили приближаться к общине ближайшие десять дней.

— Оставил бы ты их в покое, Андрей.

— А я их и не трогал, Никитос, — нахмурился Жаров. — Но он лезет и ворует у нас.

— Ладно, а какая плохая новость? Не крысятничество Крашенинникова ведь?

— Нет. Не это. Медведь вернулся.

— Что, тот самый? — сразу помрачнел Вишневский.

— Похоже, что тот. Следы особи килограмм на восемьсот с лишним. И уже потери есть.

— Кто?

— Лапин и Кирсанов.

— Старший или младший?

— Кирсанов? Старший… Вот сейчас дополнительные посты расставляем. Не хочется, конечно, с завода и ферм людей снимать. Но эту зверюгу уже пристрелить надо. Достала, сука.

— Может, запросим дополнительный отряд из Вилючинска и облаву устроим?

Андрей кивнул:

— Я думал об этом уже. Но там своих работ по ноздри. Да и зверю ничего не стоит метнуться в Вилючинск, пока мы его здесь ловить будем. Весточку им я уже отправил, чтоб начеку были. К тому же большие облавы на медведя, да еще без обученных собак, — дохлый номер. Почует неладное и сбежит, как и в прошлый раз. Его заманить надо. Заманить и грохнуть падлу.

* * *

Михаил Крашенинников не торопился заходить в дом. Точнее, в огромную казарму, что была домом для них троих. Он сидел на ступеньках у входа и задумчиво смотрел на стебли подсолнухов, что Оливия старательно выращивала в том месте, где когда-то был забор воинской части. Камчатское лето было слишком коротким, чтобы подсолнухи вырастали до конца. Однако и тех крохотных семечек хватало на корм в их небольшом курятнике и даже на несколько литров масла за сезон.

— Ты так и будешь там сидеть у порога, как провинившийся пес? — послышался голос Антонио из окна третьего этажа.

— Как ты узнал, что я уже вернулся? — вздохнул Михаил, наматывая сорванную травинку на палец.

— Я это понял еще минут сорок назад, когда услышал скрип твоего велосипеда. Поднимайся уже. Я салат из одуванчиков сделал.

— А где Оля?

— Она тебя с нетерпением ждет.

— Потому и не поднимаюсь.

— От судьбы не уйдешь, Миша. Поднимайся, съешь салат и достойно прими смерть.

— И ты, Брут?..

— А-ха-ха! — Квалья расхохотался. — Ну все, Цезарь! Рубикон пройден! Твой час настал! Поднимайся…

Михаил вздохнул, поднимаясь с подогретых летним солнцем ступенек, и направился внутрь.

Жилища этой троицы были оборудованы на первом и втором этажах здания казармы. На первом этаже жил Антонио. Из-за хромоты ему необходимо было находиться ближе к выходу из здания в случае землетрясения, которыми славилась Камчатка. Оливия и Михаил жили на втором, поскольку уже давно не являлись просто коллегами. Они были семьей. Здание достаточно большое, с высокими потолками и огромными помещениями, в которых когда-то располагался целый военный батальон. Именно поэтому им пришлось в свое время приложить немало усилий, чтобы оборудовать дополнительные стены, уменьшая жилые помещения, в которых зимой легче удерживать тепло домашнего очага. Третий же этаж был для них чем-то вроде большой летней веранды. Прекрасный вид, большое пространство и много дневного света из больших прямоугольников оконных проемов.

Он неторопливо поднялся наверх, и его действительно ждала Оливия. Ей уже не двадцать пять, как когда-то, во времена краха всего мира и внезапно вспыхнувших между ними чувств. Поначалу им казалось, что все это из-за попытки забыться. Что их рассудок борется с безумием от осознания случившейся катастрофы и потому бросает обоих в пучину страсти, горячей, как извержение вулкана. Но теперь их чувства проверены временем. Да, ей уже давно не двадцать пять. И он уже не молодой камчатский ученый, еще не решившийся взяться за работу над докторской диссертацией.

Но Оливия все так же прекрасна, и не замечал он, чтоб она сильно изменилась с того дня, как Антонио набросал в блокноте на них карикатуру. И сейчас эта карикатура висела на стене, среди остальных работ Антонио.

Михаил взглянул на нее и улыбнулся. Все тот же золотисто-пепельный цвет волос и те же большие голубые глаза. И даже когда сердится, вот как сейчас, она все же прекрасна.

— Привет, — как ни в чем не бывало выдавил Крашенинников, глядя на ее напускную суровость и упертые в бока кулачки. — Оля, ты же американка, а встречаешь меня совсем как-то… по-русски…

— И что, ты решил, что ты сейчас придешь, пошутишь, я разомлею от счастья и упаду в твои объятия? — строго спросила она.

Михаил уставился в потолок, затем опустил глаза к возлюбленной и кивнул:

— Ну, было бы неплохо. Почему бы и нет?

— Да потому что ты asshole, Майкл! — воскликнула Оливия.

Они уже давно называли друг друга Оля и Миша. Крашенинников иногда, в минуты интимной близости, поизносил с трепетом «Оливия», сладостно смакуя каждый звук в этом мелодичном имени. Но вот когда Оливия злилась, то Миша очень быстро превращался в Майкла, и к тому же она, сама того не замечая, разбавляла русскую речь, которой теперь владела почти в совершенстве, уже давно не употребляемыми родными словами. Особенно ругательными.

— Да, но я ведь твой asshole. У вас же так заведено…

— Нет, Миша, у них принято хорошо относиться к их сукиным детям^[10], а не к… — вмешался Антонио, но договорить не успел.

— Shut up! — крикнула на итальянца Собески.

— O, mamma mia, beh, così sia! — Квалья поднял руки и отвернулся.

— Послушай, Михаил, — продолжала негодовать Оливия. — Разве я не просила тебя не связываться с этими бандитами? Разве я не умоляла тебя не нарушать их правил и не злить их?

— Просила, — виновато вздохнул Крашенинников.

— Тогда какого черта ты опять это сделал?! Почему снова ушел посреди ночи?!

Еще один вздох:

— Послушай, Оля, я проснулся. Мне показалось, что было землетрясение. Я проснулся и не мог уже уснуть. Ждал, будут ли еще толчки, чтоб разбудить тебя и вывести на улицу. Но они не повторились. Тогда я пошел на завод…

— Кстати, — снова вмешался в семейную ссору Квалья. — Я тоже почувствовал землетрясение. Так что он не врет.

— Уже четвертое за неделю? — Михаил взглянул на друга, надеясь уйти от ссоры в совершенно другой разговор.

— Вообще-то третье, — улыбнулся Антонио. — За сутки. Ночью было три серии подземных толчков. Тебя разбудила последняя серия.

— Что-то зачастили они в последнее время. — Сказав это, Крашенинников сел в свободное кресло и принялся снимать ботинки. Кое-какие трофеи он все-таки от Жарова утаил. В его обуви находились три линзы от разбитого бинокля, что он обнаружил во время своего ночного рейда.

— Я даже могу тебе подсказать почему, — продолжал Антонио.

— Да? И почему же?

— Так, а ну хватит! — крикнула Оливия. — Майкл, прекрати меня игнорировать!

— Я не игнорирую тебя, Оля, — снова обувшись, Михаил поднялся.

— Ты игнорируешь! Ты пренебрегаешь! Ты тайком оставил меня ночью и пошел ворошить это бандитское гнездо! А ты не подумал, что произойдет со мной и Тони, когда они тебя в один прекрасный момент застрелят?!

— Вот уж не ожидал, что этот момент будет для тебя прекрасным, — нахмурился Крашенинников.

— Прекрати! Ты отлично понимаешь, о чем я сейчас!

— Проклятье, Оливия, да я это делаю ради тебя! Я все делаю ради тебя, черт возьми! И эту машину я пытаюсь собрать ради тебя!

— Объяснись, чтоб тебя! Или ты из тех дураков, что считают, будто девчонкам нравятся только парни с тачками?!

— Можно подумать, что это не так, — хохотнул Антонио.

— Заткнись!

Михаилу сейчас хотелось оказаться как можно дальше отсюда. Похоже, Оливия была не просто сердита. Ее переполняла самая настоящая ярость. Ему порядком испортила настроение на десяток дней утренняя встреча с представителями приморского квартета, но нынешний напор его женщины грозил вывести Крашенинникова из равновесия окончательно.

— Оля, сколько раз ты говорила, как скучаешь по дому? Сколько раз ты задавалась вопросом, что стало с твоей страной? Эта машина — единственная возможность. Я не могу украсть у квартета тот корабль, что они ремонтируют. Но я могу собрать машину. И мне осталось совсем немного.

Собески поморщилась, выражая этим свое отношение к подобной затее, которая ей казалась как минимум нелепой:

— На машине пересечь Камчатку? Ты сам в это веришь? Больше двух тысяч километров до Берингова пролива по суше. И не просто по суше — а по одному из самых непроходимых ландшафтов в этих широтах. Сопки, горы, вулканы, каньоны, а потом тундра!

— Я знаю…

— Вы осваивали этот полуостров дольше, чем мы строили свою страну, и у вас здесь дорога только до Усть-Камчатска! Всего пятьсот километров! Эта земля настолько непроходима, что прежде чем отправить на Луну свой аппарат, вы испытывали его именно здесь!^[11]

— Я знаю, Оливия!

— Тогда почему ты мне сейчас говоришь подобную чушь?!

— Да потому что ты хочешь домой! И я хочу помочь тебе!

В кресле снова тихо хохотнул Квалья:

— Миша, а если я скажу, что хочу вернуться в Неаполь, ты построишь для меня самолет?

— Черт тебя дери, Тони, прекрати, а! — вскинул руки разгоряченный Крашенинников.

— И почему тебе взбрело в голову восстанавливать машину через столько лет, если ты и веришь в эту безумную возможность добраться до Северной Америки?

— Все эти годы я ее и восстанавливаю. Или ты забыла? А еще меня сводит с ума мысль, что остаток жизни мы проведем здесь. Нет, конечно, я люблю свой родной край. Я люблю эти сопки и вулканы. Но ведь есть еще целый мир. И я не прощу себе, что до конца своих дней так и не узнаю, что же творится за пределами этого затерянного между Тихим океаном и огромным Охотским морем полуострова.

Собески разочарованно покачала головой:

— Вот, значит, как? Знаешь, а мне все равно, где я проживу остаток жизни. На Камчатке, в Монтане, Вайоминге, Средиземье или планете Пандора. Меня беспокоит только одно. Будешь ли ты все эти оставшиеся мне годы рядом, или уйдешь тайком однажды и больше никогда не вернешься?

Михаил устало опустил руки и виновато посмотрел на Оливию:

— Оля, ты же знаешь, что я тоже тебя люблю. И я всегда к тебе вернусь…

— Не верь! Он просто грин-карту хочет! — бросил очередную шуточку Квалья.

— Да ты уже достал, Антон! — гневно заорал Крашенинников.

Квалья что-то тихо проворчал, взял свою трость и, поднявшись, направился к выходу.

— Я достал, — с горькой ухмылкой говорил он, глядя перед собой. — В воспоминаниях о моем детстве, помимо угрожающе-тихого Везувия за окном, отпечаталось еще кое-что. Частые ссоры моих родителей. Темпераментные итальянцы ругаются ярко и памятно. Впрочем, вы их уже переплюнули. А потом все мы имели радость лицезреть, как весь мир поссорился с рассудком, здравым смыслом и самим собой. Я бы отдал здоровую ногу тому, кто сумел бы показать вам, насколько вы сейчас безобразны в своей ругани…

Сказал он это с такой тоской и надрывом, рвущимися из души, что трудно теперь было поверить в то, будто это именно Антонио так зло и безапелляционно шутил про самолет до Неаполя и грин-карту для Михаила.

Итальянец уже вышел за пределы большого помещения и направлялся к лестнице, когда его окликнул Крашенинников:

— Антон, постой.

Тот остановился и нехотя обернулся, опершись двумя руками на трость.

— В чем дело? Разве я не все акты вашей эсхиловской драмы имел честь узреть?

— Не выходи на улицу, — ответил Михаил.

Квалья нахмурился.

— Это еще что за запрет?

— Это не запрет, Антон. Это предупреждение. Тот медведь-убийца, похоже, снова орудует где-то в окрестностях. В Приморском два человека погибли.

— Ясно, — коротко ответил Антонио и медленно двинулся на нижний этаж, стуча тростью по ступеням бывшей казармы.

Оливия в это время отошла к окну. Она продолжала сердиться на Михаила и, чтобы хоть как-то справиться со своим гневом, решила просто на него не смотреть. Лучше устремить свой взор на бухту, сопки и далекий вулкан. Камчатские пейзажи умели умиротворять и заставляли забыть обо всем, кроме вечности. Нигде планета не казалась такой живой, как здесь, где ее дыхание и пульс чувствовались во всем — в обыденных земных толчках, термальных источниках и зыбких дымках над вершинами огнедышащих гор.

По истрескавшейся единственной дороге, что соединяла поселок Приморский с Вилючинском, неторопливо катила телега, сделанная из легкового автомобиля. Теперь у этого транспортного средства только одна лошадиная сила. Животное погрузило голову в мешок с соломой, свисавший с лошадиной шеи, и лениво тянуло за собой телегу. Немолодой уже извозчик чему-то ухмылялся, сжав во рту длинный тростниковой стебель, и отмахивался от комаров березовой веточкой, которой изредка хлестал лошадь по крупу. Рядом с извозчиком лежал короткоствольный автомат АКСУ. А позади, в кузове, на каких-то тюках сидел еще один человек. Он, не зная пощады, рвал меха видавшего виды баяна и горланил на всю округу матерные частушки:

Шел я лесом, видел беса,

Бес уху себе варил!

Котелок на хрен повесил,

А из ж…ы дым валил!

Шел в Авачу пароход!

Небо голубелося!

Девки без билетов плыли,

На ма…у надеяся!

Пусть не встанет на жену,

И на молодушку!

Щас гармошку натяну,

Сбацаю частушку!..

Дальше визг музыкального инструмента только усилился, а похабный баянист подпевал ему залихватским свистом. Извозчик повернул голову и вдруг заметил в окне казармы Оливию. Он тут же развернулся и хлестнул березовой веткой своего попутчика по уху.

— А ну захлопнись, дурень, со своей похабенью! Баба, вон, смотрит!

Баян жалобно брякнул, выпуская остатки воздуха, и музыка прекратилась. Певец уставился на Оливию и приподнял водруженное на его голову соломенное сомбреро:

— Экскузе муа, синьорита! Простите великодушно убогого провинциала!

Собески лишь махнула рукой и мотнула головой, дескать, ничего страшного. На самом деле она уже привыкла к тому, что каждый день проезжающие в обе стороны курьеры, служащие коммуникацией для двух населенных пунктов, постоянно орут какие-то сомнительные песенки.

— Ну что за люди, — совсем тихо, почти самой себе, произнесла Собески. — Поет с ненормативной лексикой на русском. Извиняется на помеси французского с испанским или итальянским. А на голове у него мексиканская шляпа.

— Ну, это же Россия, — отозвался осторожно подошедший к ней Михаил.

Они проводили взглядом удаляющуюся в сторону Приморского телегу.

— Не ходите в сопки, граждане! — крикнул на прощание баянист. — Там медведь, сука, опасный!

Крашенинников улыбнулся:

— Нормальные же люди. Не унывают, несмотря ни на что.

— Я не желаю с тобой разговаривать, Майкл, — продолжая смотреть в окно, отозвалась Оливия.

Михаил вздохнул, поджав губы. Делать нечего. Этот вулкан злости в его возлюбленной непременно остынет. Только надо чуть-чуть подождать. А пока можно так же молча смотреть в окно. И при любом настроении, в любом случае, взор привлекает к себе большая белая гора.

Он смотрел на Авачинский вулкан несколько минут, как вдруг что-то в этой горе ему показалось не совсем обычным. Нет, он так же безмолвствовал. Даже легкой дымки с его вершины не было заметно, как это бывало в предыдущие годы. Авача не стала выше, ниже или шире. Но что-то неуловимо новое в ней все-таки было. Михаил отошел от окна и взглянул на свежую картину своего итальянского друга. Затем на предыдущие. Вот на стене висит прошлогодняя. А вот на этой дата позапрошлого года. И снова на свежую, с подписью автора и годом — 2033.

— Ледник… — пробормотал Крашенинников, сравнивая картины, что с такой любовью к фотографической точности воспроизводил Квалья. — Оливия, ты заметила, что большая часть ледника на склонах Авачи в этом году растаяла?

— Лето теплое, — брезгливо отозвалась Собески не оборачиваясь.

— Прошлое было таким же теплым. Даже очень…

— Все верно, — подал голос Антонио. Он возвращался, хромая и стуча тростью, а в руке сжимал старую самодельную подзорную трубу. — Прошлое лето было даже жарче. Почти как в Неаполе…

Он протянул трубу Михаилу, и тот с жадностью прильнул к ее окуляру, усилив свой любопытный взор линзами, уставившимися на далекий вулкан.

— Ледник почти на две трети растаял! — воскликнул он. — Если не летнее солнце, то внутреннее тепло!

— Верно, — кивнул Квалья. — Но воздух над вершиной кристально чист. Нет никаких выбросов. Это значит, что жерло крепко закупорилось породой, а тепло и давление в магматической камере растет. Но то, что ледник растаял…

— Свидетельствует о том, что магматическая камера почти у поверхности, — взволнованно закончил мысль друга Михаил.

Оливия выхватила у него подзорную трубу и тоже стала разглядывать склоны Авачи.

— А еще подземные толчки стали чаще, — улыбнулся Антонио. — Друзья, мы накануне светопреставления.

Волнение полностью захватило сознание Крашенинникова. Впервые за долгие годы в их жизни проснулась почти забытая страсть к вулканам. Впервые, после постигшей всех катастрофы, превратившей жизнь в унылую беспросветную рутину, они были на грани предвкушения события величественного, грандиозного и масштабного.

— Антон, как думаешь, когда это случится?

Тот пожал плечами:

— Трудно сказать, Миша. Может, месяцы. А может, пара лет. Хотя не исключаю, что это может произойти и сегодня. У нас ведь совсем нет данных. Только визуальное наблюдение с такого большого расстояния.

— Хорошо бы, чтоб вулкан не просыпался до зимы. Иначе его пепел быстро закончит наше теплое лето… — с тревогой проговорила Оливия. Она единственная не источала радостного возбуждения от перспективы скорого извержения вулкана Авача.

* * *

Пара ложек меда с пасеки, и хвойный кедровый чай уже не так горек, но все так же полезен. Жаров подул в кружку, чтоб остудить горячий напиток.

— Рубаха, ты не тараторь, будто за тобой гонится кто. Говори вдумчиво. Чаю хочешь?

Они находились на втором этаже школы. В одном из классов, чьи окна выходили на бухту, завод и весь поселок. Много позже сотрясшего весь край взрыва окна с этой стороны частично заложили кирпичом и шлакоблоками. Оставшиеся застеклили. Благо, уцелевшего стекла на разных складах было в достатке. Сейчас здесь была штаб-квартира приморского квартета. Они жили в родной школе. Собирали здесь народные сходы, а также держали главное достояние своего правления — народную библиотеку. Она находилась на первом этаже. И классы школы были оборудованы в читальные залы. Чтение в общине было не просто какой-то прихотью эксцентричных правителей, а залогом будущего, по их же словам. И чуть ли не главным девизом и лейтмотивом их правления была фраза: «Каждое последующее поколение должно быть мудрее предыдущего». И бывшая школа продолжала выполнять свои первоначальные функции. Детей, конечно, сейчас было не так много, как в былые времена, но все же они были. И на первом этаже находились учебные классы для них. Члены приморского квартета иногда присутствовали на уроках, а иногда и сами их вели, стараясь сделать сегодняшних детей мудрее, чем их поколение, пережившее страшные лихолетья и поколение предыдущее, уничтожившее собственный мир.

— Чаю-то? — Вестовой из Вилючинска, в соломенном сомбреро и с баяном за спиной, улыбнулся. — Да кто же откажется?

— Ну, вон чайник. Вон кружка. Вон хвоя. Заваривай и садись, — кивнул Андрей и отпил из своей кружки.

— А чего тут так мочой попахивает, а, Жар? — спросил вестовой, подойдя к соседнему столу и заваривая себе кедровый чай.

Андрей обернулся и посмотрел через плечо на большую деревянную будку, сооруженную в дальнем углу помещения. В будке имелась низенькая дверь и несколько маленьких окошек с мутным красным стеклом. Запах явно шел оттуда, хотя это вовсе не туалет.

— А ты не принюхивайся. Чай пей да рассказывай.

В класс вошли еще двое. Женя Горин и крупнотелый Александр Цой, как всегда в черной бандане с черепами и двумя жгуче-черными косами. В одну сплетены длинные волосы на затылке, в другую косу превращена того же цвета борода. Нижняя часть бороды-косы была обжата серебряным перстнем с черепом.

— О, Рубаха! Здарова! — воскликнул Цой и так хлопнул гостя по спине своей ручищей, что тот расплескал почти половину содержимого кружки. — Дай баян поиграть!

— Не дам, только починил, — запротестовал Рубаха.

— А чего ты его все время с собой таскаешь?

— Ага, оставлю в тарантайке, так ваша детвора опять его утащит и меха порвет…

— Кстати, — заговорил Евгений, — насчет детворы. Если ты еще раз, проезжая мимо детского садика, будешь петь свои похабные частушки, я тебе не только меха порву, но и задницу. Договорились?

Сказав это, Горин с улыбкой посмотрел в глаза гостя и, взяв чайник, долил в его кружку кипятка, немного переборщив и плеснув на ладонь.

— Тс-с-с, а-ай! — Рубаха принялся растирать ужаленную кипятком руку. — Пардоньте, ребята. Неужто я так громко пел, что детишки слышали?

— Ты, сучий потрох, так орал, что тебя, небось, в Паратунке слышно было, — покачал головой Женя.

— Ну, ай эм сорри, чё. Учту на будущее.

— Давай рассказывай уже, — нахмурился Андрей.

— Ну, я и говорю, — Рубаха, наконец, уселся за стол, обхватив кружку ладонями. — Старик Антифеев помер, но наследников у него не осталось. Ну, мы, как говорится, по закону о перераспределении имущества и ресурсов провели ревизию его вещей. А там, значит, не хватает топора, с полсотни патронов к охотничьему ружью, сотни наконечников для стрел, трех канистр керосина… Но, главное, почти все пищевые запасы на зиму исчезли. Думаем — как так? Начали шерстить соседей. У одного и нашлось все это добро. Сердюков, паскуда, покойника обокрал. Короче, будет суд. Ну, по закону, один из вас должен входить в большое судейское жюри.

— Про законы нам можешь не напоминать. Мы же их и писали, — кивнул Жаров. — Когда суд?

— Послезавтра. Я приеду за вами, нет проблем. Так кто поедет-то?

— Это мы решим позже, — сказал после очередного глотка Андрей. — Рассказывай дальше.

— Так-с. Ну, дальше, значит, экспедиция с Паратунки вернулась. Людей там, как и в позапрошлом году, нету. Но и с водой минеральной все в порядке. Набрали пару кубов. Вам привезли вот, немного. Однако, следы там были.

— Что за следы?

— Вроде как стоянка была. Группы людей. Похоже, что весной. Костерок, отхожее место. Несколько дней там вроде перекантовались и ушли. Судя по следам. Короче, бродит какая-то горстка людей в сопках, видимо. А может, и сгинули уже, кто их знает. Но у нас никаких пришлых давно не было. Уже лет пять как, когда последние отшельники с дальних поселков перебрались к нам.

— А чего уходить им оттуда? Место-то там райское, если с водой все в порядке. Может, и их медведь спугнул? — спросил Цой.

— Там не было следов медведя, — вздохнул Рубаха. — Но вот другого зверя были.

— Какого, другого?

— Тут уж я без понятия. Да и все в догадках репы морщат. Вероятно — хищник. И очень большой. А когти у него… Этот наш супермедведь просто обосрется при встрече. Ну, короче, Сапрыкин, ученый наш мутный… Помните ведь его? Он еще предсказал озоновые дыры и меланому от них, да падеж урожая. Вы еще после этого запретили всем загорать на пляже…

— Помним, конечно, — кивнул Андрей. Непонятно, шутил ли так странно Рубаха либо был настолько глуповат? О тайных делах квартета и Сапрыкина давно ходили слухи. Еще со времен уничтожения банд. — Так что Сапрыкин?

— Да он все теории строит насчет зверей этих. Очень хочет поглядеть на следы нашего медведя.

— Зачем?

— Ну, того зверя следы он видел. Вот и сопоставить хочет. А про теории свои все молчит, пень старый. Говорит — «рано делать преждевременные выводы без достаточного эмпирического материала». Ей-богу, эти его фразеологические завороты похуже моих частушек будут.

— Кстати, я тоже думаю, что надо снарядить хорошо вооруженную группу и напасть на след медведя, — сказал Евгений. — А при случае и покончить с ним. А то если мы его ждать будем здесь, то придется усилить посты, а это отвлекает людей с работ. И сколько так ждать будем? Год, два?

— Ладно. Тоже решим, — вздохнул Андрей. — Кстати, Гора, как насчет поучаствовать в судебном заседании? Заодно эту тему с Сапрыкиным перетрешь. Пообщаешься с тезкой.

— С тезкой?

— Его тоже Евгением величают. Забыл, что ли? Что скажешь?

— Я не против, — пожал плечами Горин.

— Тогда решено. Слышь, Рубаха?

— Чего?

— Женя Гора судьей от квартета будет. Понял?

— Понял.

— А чего вы привезли сегодня?

— Да конский волос, зерно, вяленых мидий и пустые пластиковые бутылки. В некоторых вода минеральная.

— Ну, топайте с этим к нашему снабженцу. Получите причитающееся на обмен.

— Лады. — Баянист допил большим глотком чай и, махнув рукой, вышел.

Саша Цой проводил его взглядом и поморщил нос:

— А чего тут так мочой воняет, кстати?

— Как же вы достали уже! — раздался недовольный рык из той самой деревянной будки. Голос принадлежал Никите Вишневскому.

— О, Никитос, ты вернулся?! — радостно воскликнул Цой.

— Да, чтоб тебя. Вернулся. Я пленки проявляю.

Когда-то в воинских частях и на самом заводе были огромные рулоны черно-белой фотопленки для служебного пользования. Потом наступили времена расформирования частей, а позже и времена цифровой фотографии. Тяжелые рулоны оказались никому не нужными. Ну, или почти никому. У некоторых флотских мичманов имелась странная привычка таскать домой все, что может пригодиться в хозяйстве, и все, что не может, кстати, тоже. Спустя годы после катаклизма и первого смутного времени у одного из местных военных пенсионеров, который позже оказался участником банды и был ликвидирован приморским квартетом, в гараже оказались с десяток рулонов на несколько тысяч кадров каждый. Сам Никита Вишневский фотографией увлекался с детства и решил, что вести фотохронику их новой жизни просто-таки жизненно необходимо, как и вести летопись. Благо, старые пленочные фотоаппараты тоже имелись. И с фотопленкой никаких проблем. Вот с фотобумагой все сложнее. Ее не было совсем. А химикаты для проявки и закрепления кадров на пленке Никите приходилось изготавливать самому. Именно составом этих самодельных химикатов и обусловливался характерный запах мочи.

— Что там нафотографировал?

— Рыбачий, что же еще.

Жаров указал на стопку бумаг, сложенных на отдельном столе:

— Саня, ты не забыл, что на этой неделе твоя очередь писать летопись?

— Ах да, — вздохнул Цой. — А что, Никитос раздобыл бумагу под это дело?

— Да, — кивнул Андрей. — Он обчистил архив штаба Второй флотилии. Документы пропечатаны с одной стороны. Другая сторона чистая. Пиши и подшивай. Только пиши помельче, а то ты один день на пять листов расписываешь. Бумага на деревьях не растет.

— Да знаю, не ворчи. — Цой пересел за другой стол и раскрыл скоросшиватель с уже описанными событиями. — Так-с. На чем мы тут остановились? Ага. На поимке этого Крашенинникова сегодня утром на заводе. Ясно.

Александр устроился поудобнее, выставил перед собой чернильницу с большим белым пером, однако прежде чем начать писать, он принялся изучать содержимое первого листа из той стопки бумаги, которую Вишневский прихватил из архивов штаба Второй флотилии атомного флота в Рыбачьем. Страсть к чтению была у всех членов приморского квартета. И они читали буквально все, что попадало им в руки. Однажды, в одном из старых деревянных домов, что совсем пришел в негодность и подлежал разборке, обнаружилось, что под слоем обоев стены обклеены газетами аж семидесятых годов прошлого столетия. Снос старой избы был приостановлен, и квартет многие недели ходил туда читать статьи из далекого, дремучего прошлого.

Прочитав первый лист, Цой шмыгнул носом и взялся за перо.

— В тридевятом царстве, тридесятом государстве…

— Сань, давай посерьезней и молча, а? — поморщился Жаров. — И постарайся в этот раз избегать словечек типа «лошара», «чмошник» и «рукожопое рачелово». Это же летопись. Документ на века…

— Да это было-то всего один раз. Три года тому назад, — отмахнулся Александр, начавший старательно выводить буквы на белом листе.

Жаров поднялся и принялся ходить по классу, задумчиво потирая подбородок:

— Слушайте, пацаны, а кто этого Сердюкова знает?

— Которого судить будут? Я пару раз пересекался с ним, — ответил Цой.

— Да? И что можешь о нем сказать?

— Лошара, чмошник и рукожопое рачелово.

— Сань, ну я серьезно спрашиваю ведь!

— А я шучу, Жар? Хреновый он человек. Вредный, жадный, лживый. У меня вообще ощущение, что он был в одной из зачищенных нами банд, но вовремя перекрасился, почуяв близость нашей революции. Хотя… Я, может, его с кем-то путаю…

— Твои ощущения еще не повод для смертной казни, — покачал головой Андрей и задумчиво уставился на лежавший на подоконнике пистолет, что он забрал утром у Крашенинникова. Ему почему-то не давали покоя слова этого вулканолога о недовольных правлением квартета.

— А с чего смертная казнь-то? — спросил Цой.

— Ты забыл? Он помимо всего прочего украл патроны. Это значит, что судебное жюри поместит в жребий наказаний, который будет тянуть подсудимый, еще и смертную казнь.

— Да и хрен с ним. Может, тогда переведутся всякие Сердюковы?

— Нас слишком мало, чтоб разбрасываться людскими ресурсами. А когда починим лодку и начнется плавание, нас станет еще меньше. Последние несколько лет рождаемость хорошая. Но пока подрастет новое поколение… В общем, Женя…

— Да, — отозвался Гора.

— Постарайся сделать так, чтоб гильза со смертным приговором не попала в жребий, который придется тянуть этому Сердюкову. Пусть лучше на каторге отрабатывает. Всяко пользы больше.

— Постараюсь, — сонно кивнул Евгений. Затем, после долгой задумчивой паузы, произнес: — Андрей, если тебя вдруг коробит наличие смертной казни в наших законах, так, может, отменим?

— Ну да, и все решат, что мы размякли, изнежились и стали совсем сентиментальными, — скривился Жаров. — Нет уж. Наличие смертной казни помогает держать всех в узде.

— А вот нежелание ее применять намекает на то, что мы слабаки, — буркнул Цой.

— В самом деле, Жар, — кивнул Горин, — ты же сегодня сам хотел грохнуть Крашенинникова.

— Не хотел я его убивать. А вот припугнуть — это другое дело. Страх стимулирует дисциплину. А дисциплина — это порядок.

— Я думал, что порядок и дисциплину в первую очередь стимулирует личная ответственность, — сказал Вишневский, выходя из будки и развешивая для просушки на тонкой леске три полоски фотопленки.

— Ну, ты у нас ответственный, — хмыкнул Жаров. — Не все же такие. Вспомни, что началось, когда все поняли, что этот взрыв не локальной аварией был, а лишь небольшим фрагментом глобальной катастрофы. Где была та ответственность? Люди, пережившие катастрофу, зачастую страшнее самой катастрофы становятся, когда выползает наружу их нутро поганое, в условиях беззакония и хаоса. Так что не будем мы смертную казнь отменять. Но казнить будем только в исключительных случаях. Помните Скирду?

— Помним, — кивнул Евгений.

— Конечно, помним, — вздохнул Никита.

— Он всего лишь ударил по пьяни жену, — пожал плечами Александр.

— Всего лишь?! — воскликнул Жаров. — Она была беременна, у нее случился выкидыш, и через два дня она сама умерла! Всего лишь?!

— Да не факт, что она из-за этого умерла. Болела ведь очень, — продолжал высказывать сомнения Цой.

— Не в этом дело! А в том, что никто не имеет права посягать на будущее. Рожающие матери способны дать нам это будущее. Их дети — наше будущее. Это банды не думали о будущем. Они думали, как усладить свою плоть здесь и сейчас! Чтоб сегодня было сытно, пьяно! В данный момент времени отобрать, ограбить, изнасиловать! Но теперь мы правим здесь, на краю земли, именно потому, что мы думали о будущем! А где те банды?! Даже черви позабыли, каковы эти ублюдки на вкус.

— А я помню, как Скирда рыдал, — угрюмо отозвался Цой. — Он даже о пощаде не просил. Только умолял дать ему похоронить жену и ребенка. И только у них, мертвых, просил прощения. Он хотел умереть…

— И мы его казнили! И правильно сделали! Всем наука была! И хватит об этом!

— Сам напомнил, — в очередной раз пожал плечами Цой и отложил исписанный лист бумаги в сторону. Взялся за другой и принялся читать содержимое документа.

— Интересно, о чем думали те, кто заварил всю эту кашу, — хмуро проговорил Вишневский, подойдя к столу с чаем и наливая себе напиток. — О будущем? Едва ли. О детях? У всех этих нажимателей кнопок неужели не было детей? Но и о них не думали. Так о чем же? Вот бы узнать…

— Ничего, вот починим лодку, начнем кругосветку, найдем одного из них, накинем петлю на шею и спросим, — задумчиво глядя в окно, ответил Андрей.

— В Австралию надо плыть, парни. В Австралию, — многозначительно поднял указательный палец Александр. — Там климат хороший. И сто пудов, там все выжили.

— Не они пустили ракеты. У них этих ракет просто не было, — мотнул головой Горин.

— Но контакт с них надо начинать. Наверняка там все цивилизованно, как и у нас.

Женя вдруг засмеялся:

— Я, кажется, знаю, какую книгу ты прочитал последней! «На берегу» Нэвила Шюта!^[12]

— Гора, последняя книга, которую я прочитал, — это русско-финский разговорник. Нэвила я прочел еще прошлой зимой. Вот он реально о будущем думал. Еще не было подлодок с баллистическими ракетами, а он уже о глобальной ядерной войне всех предупреждал.

— Это там, где подводная лодка плывет в Австралию, а ее капитан так и не запустил ракеты? — спросил Никита. — Я книгу еще не читал, но фильм такой помню.

— Да-да, тот, — закивал изучающий очередной лист бумаги Цой. — Только в книге про ракеты не было. Говорю же, старая она очень, книга эта. Потом киношники добавили это от себя.

— Сильный ход они добавили, что тут скажешь, — хмыкнул Вишневский, отпивая чай.

Горин скривился, поерзав на стуле:

— Чего тут сильного? Он офицер на посту, а свой долг не выполнил.

— В том и дело, Женька, — Никита вздохнул, взглянув на друга. — Что может быть мужественней, чем сказать дьяволу — нет?

Разговоры в помещении стихли. Жаров о чем-то думал, глядя на поселок, завод и бухту у подножия сопки, на склоне которой высилась школа. Горин обдумывал сказанное Вишневским. Тот пил чай, а Александр Цой занимался бумагами. Именно он прервал, чуть позже, затянувшееся молчание:

— Слышь, Никитос, тут на некоторых документах гриф «секретно» стоит. Они в архиве были? Точно?

— В руинах штаба мы нашли сейф. Провозились с ним почти целый день, пока не открыли. Думали, может, там оружие будет или еще что-то полезное. А там куча бумаг, пара смартфонов, печати, связка ключей, аптечка и коробка компьютерных дискет. Секретные бумаги, видимо, из сейфа этого, — ответил Никита.

— А сам смотрел эти бумаги, Халф? — Цой медленно поднял взгляд на Вишневского.

— Нет еще. А что?

— Никто не читал? — многозначительно окинул всех взглядом Александр.

— Да что ты там нашел, черт возьми? — нахмурился обернувшийся Жаров.

Цой приподнял пожелтевший лист бумаги, на котором текст был напечатан не принтером, а старой печатной машинкой, и начал читать:

— «Выписка из докладной записки отдела разведки Краснознаменного Тихоокеанского флота главному командованию ВМФ СССР… Для служебного пользования. Сов. секретно. 1984 год. Согласно полученным данным, коррелирующим с данными от собственных источников 1-го Главупра КГБ СССР, вероятный противник нацелил на Камчатский полуостров баллистическую ракету класса «Минитмен-3» с разделяющейся БЧ (341-е стратегическое ракетное крыло. Координаты пусковой шахты см. в приложении 2 к данной докладной записке. ТТХ приводимого класса ракет вероятного противника см. в приложении 1 к данной докладной записке). По данным разведки, разделяющихся боевых частей у данной ракеты 3 (три). Предположительно мощность каждого заряда составляет от 300 килотонн до 700 килотонн…»

Все слушали, затаив дыхание, этот сухой казенный текст, как тот самый смертный приговор, что они обсуждали чуть ранее. Никто не шевелился, кроме Вишневского. Он подошел к шкафу и взял с полки памятный сувенир с отпечатком того страшного дня. Это был простой мяч. Тот самый мяч, что оплавился и лопнул, тронутый смертоносными лучами в первые мгновения взрыва. Сейчас от него осталась лишь сухая полусфера с обугленными краями.

Дочитав текст, Александр сглотнул и добавил:

— Тут ниже карандашом написано… На данный момент сведения актуальны. Шестнадцатое октября две тысячи девятого года. Сделать копию и приложить к протоколу «О». Подпись…

— Что еще за протокол «О»? — спросил Женя.

Цой принялся ворошить стопку листов:

— Понятия не имею. Ничего с таким заголовком мне еще не попадалось.

— Ну что ж, — вздохнул Вишневский и водрузил остатки футбольного мяча себе на голову, словно каску. — Теперь мы знаем имя убийцы нашего детства. Зовут его «Минитмен».

— Убийца стольких людей… — сквозь зубы процедил Андрей Жаров. Опустившись на стул, он добавил: — И моей сестры в том числе…

— Семьсот килотонн, охренеть, — потер ладонью лицо Евгений. — Это сколько Хиросим в том взрыве было? Тридцать? Сорок?^[13] Как мы уцелели? Как вообще здесь что-то уцелело?

— Ракета рванула в стороне от нас, — сказал Вишневский. — А нас прикрыли сопки на полуострове Крашенинникова. И главный приз от дьявола достался Рыбачьему и Петропавловску. То, что мы сейчас сидим в уцелевшей школе уцелевшего Приморского и дышим… Это всего лишь нелепая случайность. В планы больших дядей это не входило…

— Долбаные взрослые, — презрительно фыркнул Жаров. — Долбаный мир…

— Раздолбанный, ты хотел сказать? — усмехнулся Никита.

— Саня, отложи этот листок, — обратился к Цою Жаров, глядя в пол. — И все подобное отложи, если попадется.

— А смысл? — спросил Горин. — Сейчас не то что время совсем другое. Реальность иная.

— Не важно. Сохраним отдельно этот артефакт.

— Как скажешь, — Цой отложил лист на край стола, внимательно осмотрел следующий и, не найдя ничего любопытного в нем, продолжил вести летопись. — Никитос, лучше бы ты там сигарет пачку нашел, в Рыбачьем этом.

— Грызи веточку, если курить охота, — отозвался Вишневский, убирая с головы половину мяча. — Не было там сигарет.

— Да я уже столько леса изгрыз, что любой бобер от зависти повесится. Табачку охота.

— А мне вот охота арбузов. Но где их взять? Крыжовник ем…

— Так, ладно! — Жаров хлопнул себя по коленям, выходя из мрачной задумчивости и поднимаясь со стула. — Надо что-то решать с медведем.

Александр почесал пером за ухом и кивнул:

— Грохнуть его надо. Что тут решать?

— Для этого его надо выследить. Или заманить.

— И то и другое, — предложил Горин. — Я думаю, помимо отправки на поиски хорошо вооруженной группы надо параллельно придумать какую-то ловушку. Хоть как-то шансы увеличит.

Андрей взглянул на Евгения и кивнул:

— А ты, Женя, как смотришь на то, чтоб возглавить поисковую группу?

— Погулять на свежем воздухе я всегда не против, — улыбнулся Горин. — И когда?

— После суда, разумеется. И возьмешь с собой Сапрыкина, кстати. И запроси у Вилючинска дополнительных патронов на это дело. И братьев Ханов желательно. Они из коренного народа. Хорошо зверя умеют выслеживать.

— Жанну Хан тоже проси присоединиться, — добавил Цой. — Она более умелый охотник даже, чем ее младшие братья.

— Лады.

— А как вы ловушки делать собираетесь? — произнес Вишневский, разглядывая фотопленки, которые уже подсохли. — У нас на две общины и сорока капканов не наберется. Но если медведь так огромен, как все думают, то и они не помогут.

— Устраивать по сопкам ловушки — это напрасный труд. Да и опасный, учитывая, что он где-то там бродит. Чтоб все обложить ловушками, уйдут месяцы. А если отправить сразу много групп на их установку, то на всех оружия не хватит. В общинах ведь тоже должно оружие оставаться всегда. — Жаров взял с подоконника изъятый у Крашенинникова пистолет и стал вертеть его на пальце. — Это все не то. Медведя нужно заманить. Это проще и эффективней.

— Заманить? В общину? — выразил своим тоном протест Никита. — Да он тут дров еще наломает, пока мы его пришьем.

— Нет, Халф. Мы его не будем в общину заманивать.

— А куда, в таком случае?

Жаров перестал вертеть пистолет, крепко обхватив ладонью его рукоять.

— Да есть тут местечко неподалеку, — сказал он, недобро улыбнувшись. Затем подошел к Цою, взглянув на очередную страницу летописи. — Черт тебя дери, Саня…

— Что не так… — поднял взгляд Александр.

— Что не так? «Анналы истории» пишется с двумя «Н», если ты, конечно, что-то другое не имел в виду.

Цой внимательно посмотрел на им же написанный текст и сплюнул:

— Тьфу, зараза…

— Ничего. Сверху галочку поставь и вторую «Н» в ней допиши.

— Вот над тобой будущие поколения человечества ржать будут, толстый! — захохотал Евгений.

— Да хрен с ними, пусть ржут. Лишь бы они были, поколения эти будущие, — отмахнулся Александр.

Глядя на то, как Цой делает исправление в тексте, Жаров почесал стволом пистолета шею и похлопал друга по плечу:

— Саня…

— Чего еще?

— Ты вечерком прогуляться не хочешь кое-куда?

— Куда? Далеко?

— Нет, что ты. Совсем рядом. До казарм…

Цой улыбнулся простодушно и кивнул:

— Лишний раз глянуть на финскую красавицу? Это, чуваки, я всегда с удовольствием.

— Да она лет на тринадцать нас старше, дурень! — хохотнул Евгений.

— Да какая разница? Красотка же.

Примечания

8

Отсылка к роману «Метро 2033: Наследие предков», в котором эти боеприпасы окончательно сгнили и их содержимое отравило Балтику.

9

В конце 80-х годов в этом городке действительно жила довольно крупная бездомная дворняга, которой местная детвора (включая автора) дала прозвище Злая. Также постоянным спутником этой собаки был пес по кличке Гуляш.

10

«Да, он сукин сын, но он наш сукин сын» (один из вариантов) — фраза, которую приписывают различным американским президентам как ответ на упреки в адрес какого-нибудь латиноамериканского диктатора, жестокостей и преступлений которых правительство США не замечает.

11

В 1969 году советский «Луноход-1» испытывался на лавовых полях возле вулкана Толбачик (Камчатка). Позже, в 1986–1989 годах, там также испытывались советский «Марсоход» и «Венероход».

12

Реально существующий роман-предупреждение. Был экранизирован дважды, в 1959 и 2000 годах.

13

Тротиловый эквивалент урановой бомбы «Малыш», сброшенной на Хиросиму, варьируется от 13 до 18 килотонн (разные источники указывают разную мощность в этих пределах). Следовательно, взрыв в 700 кТ равен примерно 39–54 Хиросимам. Однако в данном произведении мощность боевой части ракеты «Минитмен» завышена автором в художественных целях. Официально мощность боеголовки составляет 300 килотонн, что не исключает применения более разрушительных зарядов большей мощности.