Зима в Голливуде. Современный американский роман

Стэнли Лэйн

Звезда Голливуда Имельда Лондон проживает свою короткую жизнь в водовороте событий и страстей, снедаемая пагубным пристрастием. Поэтому вокруг ее личной жизни ходит множество слухов и сплетен. Но тот, кто любит, видит ее совсем другой.

ГЛАВА 2

Когда мистер Пэмбли положил свои большие холодные руки на мой бок, я вздрогнул как от удара электрическим током. Но он отреагировал спокойно:

— Ладно, ладно, мастер (форма обращения к хозяину — BS) Уэст, успокойтесь. Сильно болело, когда я нажимал вам на ребра?

— Нет. Но у вас руки холодные, как лед, — со злостью воскликнул я, держа подол своей рубашки выше живота, тогда как он, продолжая обследовать меня, осторожно ощупывал мой торс. Мэл сидела в гостиной рядом с нами, покуривая сигарету и потягивая джин с тоником, который мистер Пэмбли налил ей как раз перед тем, как начать осмотр. Она улыбалась мне и при этом выглядела так же, как всегда, элегантно в своем сиреневом вечернем платье, сидя со скрещенными ногами, верхней из которых она отбивала какой-то ритм, наблюдая за тем, как мистер Пэмбли водит по мне руками и озабоченно бормочет, что начинало меня беспокоить.

— Все в порядке, мастер Уэст, — сказал этот высокий человек с каменным, как будто высеченным из гранита лицом под плотно зачесанными назад волосами; как-то нелепо выглядевший стоячий воротник манишки торчал из-под его фрака с раздвоенными фалдами сзади. — Давайте опустим трусы и взглянем, что там.

— Только когда ее не будет в комнате, — запротестовал я, указывая на Мэл, расположившуюся в своем фигурном, обитом синим бархатом кресле. Сам я сидел на высоком барном стуле, который она протащила по покрытому ковром полу перед началом осмотра. Комната была богатой, но уютной, украшенной тиснеными цветными обоями и разбросанными повсюду восточными ковриками. В углу стояла большая мягкая оттоманка, а высокий камин с мраморной отделкой, который, очевидно, никогда не растапливали, разместился в середине дальней стены.

— Не будь таким девственником, Джорджи, — заметила Мэл, но, увидев выражение упрямства на моем лице, сдалась и, затянувшись сигаретой, сказала: — Хорошо, бэби. Я закрою глаза — этого достаточно?

— Думаю, да — ответил я, а она слегка повернулась в своем кресле и, покуривая сигарету, как шторкой прикрыла лицо ладонью.

Я соскользнул со стула, расстегнул ремень и нервно опустил брюки до колен, тогда как мистер Пэмбли продолжил свое дело. Но прежде, чем он прикоснулся ко мне, я задержал его руки и заявил:

— Полегче со своими руками, мистер.

Он нагнулся, взглянул на меня поверх своих маленьких круглых очков и с дьявольской ухмылкой сказал:

— Слушаюсь, мастер Уэст.

Полный нехороших предчувствий, я убрал руку, чтобы он смог закончить осмотр.

— Скажите, старина, — начал я. — Это она дала вам это имя, «мистер Пэмбли», или вас всегда так звали?

— С тех пор, как я себя помню, меня звали именно так, — ответил он, не отвлекаясь.

Но тут в разговор вмешалась Мэл:

— Джорджи, мистер Пэмбли — единственное настоящее из всего, что есть в этой комнате.

На столике рядом с ней стояла красивая лампа с двумя белыми фарфоровыми цаплями внизу, такими же чистыми и гладкими, как кожа Мэл. Абажур лампы был изготовлен из зеленого стекла в форме листьев пальмы. Обратившись ко мне, Мэл слегка повернула голову и исподтишка подглядывала из-за своей руки. Я тут же указал ей на это пальцем, и она быстро вернула лицо на свое место позади ладони.

— В любом случае, я не верю этому, — заметил я.

— Ты о Пэмбли? — она казалась сконфуженной.

— О том, что здесь больше нет ничего настоящего…

— Ну, это только твой второй вечер здесь, — прервала она, — так что ты скоро все узнаешь.

Мистер Пэмбли выпрямился, а я, подтягивая брюки, спросил:

— И каков ваш вердикт, доктор?

— Ушиб… синяки… ничего серьезного. Ничего такого, с чем нельзя справиться с помощью льда.

— Так что счет будет небольшим? — я рассмеялся. — Кстати, что делает вас таким экспертом? Где, вы говорите, получили свой диплом?

Он улыбнулся, поправил мне воротник и ответил:

— Полагаю, мисс Лондон уже сказала вам, что я был на войне.

Я кивнул и, пытаясь симулировать подозрение, ответил:

— Да, что-то такое она говорила.

— Так вот, в окопах приходится делать все, что можешь, — объяснял он. — Медиков на поле боя не так много, а поскольку у меня большие руки, и там я был старше большинства мальчишек, они считали меня авторитетом в том, что касалось боевых ранений. Поэтому в случае необходимости я делал все, что мог, и иногда у меня получалось.

— Он просто скромничает, — заметила Мэл, открыв лицо и закуривая другую сигарету. — Я знаю некоторых из его старых фронтовых друзей: они приходили сюда за автографом от настоящей живой кинозвезды и всегда рассказывали одну-две истории о том времени, когда Фрэнк был на войне, и о жизнях, которые он спас. Ты знаешь, что у Фрэнка есть награды?

— Ну, если вы так говорите, — он скромно улыбнулся и слегка поклонился.

А она встала с кресла и заявила:

— Мистер Пэмбли, я беру машину и отправляюсь на ужин в Romano’s (ресторан — BS) вместе с Джорджи. — Она взглянула на меня и добавила: — У них посреди внутреннего дворика с заросшими плющом стенами, есть прекрасный фонтан, и он такой шумный, что с трудом можно слышать собственный голос, что предоставляет определенные преимущества в зависимости от того, с кем разговариваешь. Нам, я думаю, подойдет хороший столик в тихом уголке.

Мистер Пембли улыбнулся, а потом повернулся к Мэл и спросил:

— Мастер Уэст вернется во флигель у бассейна сегодня вечером?

Мэл вопросительно посмотрела на меня, но поскольку я промолчал, ответила сама:

— Конечно, вернется.

Пэмбли сначала посмотрел на нее поверх своих очков, потом — на пустую рюмку на столе и спросил:

— Вы полагаете это хорошая идея, мисс Лондон? Не забудьте, что завтра у вас посещение больницы.

Она резко ответила:

— Не будьте таким букой, Фрэнк. — А затем, смягчившись и увидев на его морщинистом лице отеческую заботу, пояснила: — За ужином я не выпью ни капли, и, кроме того, сегодня Джорджи не будет сидеть на бордюре, так что отвлекать меня будет некому, — она рассмеялась, а он, вежливо улыбнувшись, но все-таки не удовлетворившись ответом, вышел из комнаты.

Мэл, усмехаясь, прошествовала передо мной и добавила:

— По дороге домой мы сможем заскочить в твое прежнее место, чтобы ты мог забрать свои вещи.

*****

По пути в Лос-Анджелес я заметил, как сильно приходилось Мэл наклоняться вперед на своем сиденье, чтобы видеть пространство перед капотом.

— Фигурка на капоте… — вспомнил я.

— Да, эта третья, которую я заменила. У меня их целая коробка в гараже. Когда они мне надоедают, один мой знакомый из Сакраменто время от времени, шутя, присылает мне другие, но у меня их гораздо больше, чем может понадобиться, поэтому мне нравится, когда кто-нибудь берет их в качестве сувенира.

Я улыбнулся, покачал головой и задал личный вопрос:

— Почему вчера вечером ты ехала в пижаме?

Она подняла подбородок и объяснила:

— Иногда я не могу спать, и поток ночного воздуха между окнами в машине освежает меня и придает ощущение свободы. Я не знаю, куда еду и где закончу. Взгляни на нас! До вчерашнего вечера мы даже не были знакомы, а теперь…

— Это так, — подтвердил я.

Она обернулась и улыбнулась мне.

— Спасибо, Мэл, за то, что ты сделала для того, чтобы меня приняли в штат студии…

Она хихикнула и, останавливая меня, подняла руку:

— Ерунда, ничего кроме одного телефонного звонка другу. Уверена, что ты сделал бы для меня то же самое.

Окна в машине были чуть-чуть приоткрыты, и воздух внутри был чист и свеж, но у меня в ноздрях стоял аромат ее парфюма. Как зачарованный смотрел я на приборную панель с появляющимися в свете фар других автомобилей отблесками от ее раскачивающихся сережек из платины с алмазами. К ее плавно очерченной груди плотно прилегало дорогое ожерелье. Когда мы подъехали к ресторану, она посмотрелась в зеркало, чтобы проверить свой макияж, но он, конечно, был безупречен: глаза были подведены черным карандашом, а ресницы — густыми и длинными. Светлая пудра на ее лице скрывала оттенок загара, а прекрасно скроенное вечернее платье по размеру могло подойти большому ребенку.

Она посмотрела на меня и сказала:

— Здесь тебя немного попытают, Джорджи, и, возможно, зададут несколько вопросов, на которые тебе будет трудно ответить. Тогда просто улыбайся и делай вид, что в этой толпе их просто не расслышал. Приложи палец к уху сзади и нажми вперед, примерно так, — и она показала, как нужно сделать. Потом она облизала кончики пальцев и, склонившись ко мне, поправила челку у меня на лбу. — Но никогда, никогда, — добавила она, — не называй им свой настоящий возраст. Всегда говори, что тебе 18, по крайней мере, до тех пор, пока тебе 18 не исполнится. Теперь ты в штате киностудии, а она никогда тебя не выдаст. Понимаешь?

Я кивнул знак согласия, а Мэл указала на мою дверь и сказала:

— Выходим с твоей стороны.

Перед рестораном мы выбрались из машины в потоке вспышек и голосов, раздававшихся за шнурами, ограждавшими ковровую дорожку черного цвета.

— Имельда! Имельда!

На полпути к дверям Мэл остановилась и повернулась к толпе. Одной рукой она обхватила меня изнутри за локоть, а в другой держала украшенную алмазами вечернюю сумочку. В какой-то момент она позволила нас сфотографировать. Потом из толпы раздался голос:

— Когда ваш новый фильм появится в кинотеатрах?

Удивив меня своим сильным голосом, казалось, не соответствовавшим ее хрупкому телосложению, она ответила:

— Как только мы закончим его снимать, — после чего в толпе раздался громкий хохот.

Но вот кто-то другой спросил:

— Кто этот новый мужчина, который вас сопровождает?

Я взглянул в ее лицо, которое она держала высоко поднятым, как бы улавливая свет над нашими головами. Сверкая в ярком свете, она выглядела великолепно, почти такой же, как на большом экране, а не такой, как я привык ее видеть в теплом янтарном полумраке салона автомобиля.

Улыбаясь, она ответила:

— Его зовут Джордж Уэст, и он помогает мне с моими лучшими репликами.

Она приподняла свою сумочку и прикрыла ею глаза от света над нами. В этом не было особой необходимости, но создавало эффект присутствия в настоящем театре, потому что именно так ожидаешь увидеть настоящую актрису, когда она смотрит на публику, стоя посредине сцены. Потом, отпустив мою руку, она подошла к шнурам ограждения, где люди протягивали ей на подпись небольшие листочки бумаги. Она терпеливо подписывала каждую из них, отвечая на вопросы более задушевным голосом, с которым я теперь был знаком, но который не мог расслышать из-за шума толпы. Некоторые люди тянулись, чтобы дотронуться до ее руки или пощупать ткань платья, которое облегало ее так плотно, что не позвало ухватиться за него. Некоторые разглядывали ее тело, как это мог бы делать врач во время осмотра, и удивлялись тому, что она такая миниатюрная, а вовсе не такая крупная, какой благодаря ракурсу камеры выглядела на большом экране. Им хотелось, чтобы она была такой же, как в кино, и, похоже, некоторых разочаровывало то, что они видели перед собой просто человека. Но это было уже больше того, что она могла для них сделать. Здесь — не перед камерой — все, что она могла дать им, были ее личность и манера держаться. И эти вещи заставляли ее казаться неуязвимой, потому что в их сознании «она видела и делала все», о чем они читали в желтой прессе. Люди действительно верили в то, что она делает такие вещи, о которых они могли только мечтать, и которые были запретны для них, потому что они сами были или слишком трусливы, или слишком высокоморальны. И вот здесь она была живым свидетельством того, что все можно делать и продолжать жить, чтобы об этом рассказывать, и что можно вести жизнь, полную дебошей и даже измен, и при этом сверкать, как сверкает полированная фигурка на капоте автомобиля, проехавшего по долгой пыльной дороге.

Она отошла от толпы и вернулась ко мне, когда невысокой человек в красной униформе у дверей спустился к нам по ступеням и, подав знак руками, пригласил пройти вовнутрь. Когда мы подошли к дверям, Мэл оглянулась, чтобы указать мне на красивую машину, которая только что подъехала к тротуару. Из нее вышли знаменитый актер с женой, и толпа тут же переместилась к ним.

— Посмотри, Джордж, — сказала Мэл, — они уже забыли обо мне. Нужно брать все возможное от тех моментов, когда они вокруг тебя, потому что в мгновение ока можно потерять все.

В ресторане нас хотели посадить за обычный столик Мэл у фонтана, но она настояла на месте в менее заметной части зала, помахав рукой метрдотелю Раулю и сказав:

— Нет, найдите мне что-нибудь другое.

Тот кивнул и проводил нас вглубь помещения, где узкая красная штора частично закрывала наш столик. Romano’s представлял собой стилизованное под итальянский трактир заведение с выложенными кирпичом стенами, известное обедами в семейном стиле и знаменитыми посетителями. Если вы не относились к числу персон из списка «А», заполучить здесь столик было весьма проблематично. Но изредка такое случалось, и посетители ожидали снаружи, иногда весь вечер, чтобы поглазеть на звезд и, может быть, попасть внутрь.

Не успели мы устроиться за своим столиком, как к нам подошла пожилая пара, и дама спросила:

— Извините, пожалуйста, вы Имельда Лондон?

— Извините за то, что порчу вам вечер, но это именно я, — ответила Мэл.

Супруги улыбнулись друг другу, и дама протянула небольшой листочек бумаги. Не успела она сделать это, как подошел наш официант Реми, с откупоренной бутылкой белого вина и начал их оттеснять. Но Мэл протянула руку, взяла листок из рук дамы и спросила:

— Как вас зовут?

— Труди Уильямс, — ответила та и добавила: — На этой неделе у нас юбилей, 35 лет супружеской жизни, и мы смотрели каждый из ваших фильмов. Наши родные собрали деньги, чтобы мы могли провести ночь в Royale и поужинать в Romano’s. Но мы не надеялись на то, что увидим здесь хоть какую-нибудь кинозвезду, и даже не мечтали о встрече с вами.

— Это так мило, — сказала Мэл и добавила: — 35 лет вместе звучит еще более невероятно. И знаете, что я вам скажу? Конечно, я дам вам автограф, но только, если вы подпишете это для меня. — Она поднесла листок к груди и выпрямилась на своем стуле, как будто собираясь сделать заявление: — Теперь, если кто-нибудь скажет мне, что настоящая любовь осталась в прошлом, я смогу показать им ваши имена и сказать: «Я знаю супругов Уильямс, которые прожили вместе, по меньшей мере, 35 лет, поэтому не говорите мне, что любовь больше не существует».

Взяв у женщины ручку и меню со стола, Мэл начала подписывать его спереди, спросив у мужчины:

— Как вас зовут, сэр?

Он улыбнулся и ответил:

— Джордж.

Мэл взглянула на меня через столик, улыбнулась одними губами и написала: «Моим хорошим друзьям Джорджу и Труде Уильямс. Поздравляю с 35-летним юбилеем супружества и желаю счастливого продолжения. Имельда Лондон».

Потом она протянула им листок, который взяла у женщины, и попросила их написать на нем свои имена.

Когда они сделали это, она забрала у них листок, сложила его, положила в свою сумочку и отдала им меню. Они поблагодарили ее, но тут подошел Реми и попросил их вернуться к своему столику, чтобы он мог обслужить мисс Лондон.

— Да-да, конечно, — сказала Труди и, добавив, — спасибо и до свидания, мисс Лондон, — она кивнула и мне.

— До свидания, Труди, — ответила Мэл. Как только супруги отошли, она шепнула Реми:

— Запишите их счет на меня, а также попросите Рауля позвонить в Royale и перевести их в самый лучший номер, а мне прислать счет за все их там пребывание.

— Да, мисс Лондон, — ответил Реми и налил ей и мне по рюмке вина. Но прежде, чем он отошел, Мэл добавила: — Реми, сегодня я хочу шампанского. Я чувствую себя так, как будто отмечаю новую дружбу.

— Да, мисс Лондон. А это забрать? — спросил он, начиная вновь закупоривать бутылку.

— Нет, это просто оставьте на тот случай, если у нас пересохнет в горле, — распорядилась она.

Реми засмеялся:

— Да, мисс Лондон.

Она достала сигарету из своей сумочки, а я полез в карман за спичками, чтобы дать ей прикурить, потом взял одну для себя из серебряного портсигара, который она мне протянула.

— Очень щедрый подарок ты им сделала, Мэл. Никогда не думал, что ты можешь вести себя так просто.

Она сидела, облокотившись о столик и положив подбородок на ладони.

— Просто я рисуюсь перед тобой, — сказала она. — Мне хочется, чтобы ты считал меня хорошим человеком. В противном случае наша дружба вряд сможет продлиться долго, потому что я не думаю, что ты хорошо относишься к плохим людям.

— Почему ты так считаешь? — заинтригованный спросил я.

— Когда ты работал в конюшне… Я немного слышала о том подарке, который ты оставил в сапогах Себастьяна Бенуа. Я также слышала, почему ты это сделал. Это и заставляет меня думать, что ты не очень любишь таких жестоких людей.

— Но он был один такой, встретившийся мне на студии «Брейвхарт».

— Скажи мне, Джорджи, почему ты называешь «Брейвхарт Пикчерс» студией «Брейвхарт»?

Я задержался с ответом, не зная, как объяснить сразу.

— Точно сказать не могу, но, может быть, говоря так, я думаю об этом месте, обо всех людях, участвующих в создании картины… Слово «картина» для меня означает сюжет и художника, актеров и режиссера. Но очень мало говорит обо всем остальном в ней.

— Да. Но, пожалуйста, никогда не позволяй мистеру Брейвхарту поймать тебя на этом названии.

— Мэл, — я старался быть не очень навязчивым, — ты не работаешь на мистера Брейвхарта, и на самом деле ты работаешь в другой студии. Как все-таки тебе удалось добыть там для меня место?

Она улыбнулась. Потом, потягивая свое вино в ожидании шампанского, ответила:

— В этом бизнесе каждый всегда находится в ожидании своего часа в надежде, что, наконец выпадет твой номер, и ты сможешь вступить на борт корабля удачи, поэтому сжигание мостов за собой не приветствуется. Чем больше у тебя друзей, тем лучше. Неважно, на какой студии ты работаешь, поэтому все стараются ладить друг с другом, если существует потенциальная польза от этого. Я полагаю, что старый Брейвхарт надеется, что когда-нибудь выпадет и мой номер, и я смогу прийти работать на него. На его студии полно актеров и актрис, готовых поступить так же.

Я задумался об этом, потягивая свое вино, но оно оказалось не таким сладким, как я ожидал. Моя гримаса заставила Мэл рассмеяться.

— Ты еще такой ужасный девственник, Джорджи, — заметила она и засмеялась еще громче.

Пришел Реми с бутылкой шампанского и налил нам щедрые порции. Как только он отошел от столика, Мэл подняла свой фужер и подождала, когда я подниму свой. Мы чокнулись. Любопытные глаза смотрели на нас изо всех концов зала, и она прошептала:

— Мы дали повод для сплетен, Джорджи. Теперь мельница сплетен завертится в полную силу, и к утру, похоже, появятся сообщения о том, что мы обручены и собираемся провести медовый месяц на Ривьере.

Я улыбнулся и обвел глазами зал. Он был полон лиц, знакомых мне по киноэкрану в моем родном городке Уэллоу в Канзасе, куда раз в месяц примерно через год после премьеры привозили и показывали новые фильмы. Крыша старого кинотеатра протекала над серединой зала. Все местные об этом знали, и старались там не садиться. Но некоторые не подозревавшие об этом парочки, приезжавшие из округи, опрометчиво садились в центре зала. Садились там и молодые люди с девушками, не хотевшими, чтобы над ними смеялись за то, что они занимают места с краю якобы для того, чтобы «пообжиматься». Поэтому, случалось, что их первые любовные свидания были испорчены внезапно налетавшими с равнины ливнями.

Ну вот я, сельский парень из Канзаса, потягивая шампанское, сижу здесь за одним столиком с настоящей богиней экрана Имельдой Лондон. Вижу вокруг завистливые лица знаменитых голливудских актеров, которые на экране и вне его ухаживали за некоторыми из самых знаменитых актрис. Было бы глупо считать, что все это из-за того, что она наехала на меня и продолжает чувствовать свою вину, и, может быть, слегка напугана. Но что было самым поразительным для меня в отношении Мэл, так это то, что на деле она не так уж отличалась от любой из других девушек, которых я знал. Она не была каким-нибудь стоявшим на полке хрупким украшением, как этого можно было ожидать. В глубине ее души жили сила и независимость. И хотя ей не приходилось скирдовать сено и доить коров, у нее были свои проблемы, которые нужно было решать, и раны, которые нужно было залечивать. И все же она была хороша, как свежий весенний дождь, и я начинал опасаться, что этот миг может промелькнуть, и в мгновение ока я могу упустить свой шанс.

Меня больше не поражала ее звездность: я был просто ошеломлен ею самой, и мог ощущать ее присутствие в себе, ощущать ток ее жизни, и во многом я понимал ее. Сейчас, сидя и глядя на нее, я осознавал, что она смотрит на меня, и задавался вопросом, что заставило ее подружиться со мной. Конечно, ее ответственность была уже далеко позади, и я даже не думал, что она чувствовала вину за то, что случилось на улице вчера. Но каким-то образом я ощущал, что сейчас ей нравилось, что ее дружба со мной, дружба 24-летней женщины с 16-летним юнцом, была чем-то на грани закона, чем-то таким, чего она не испытывала раньше. Она сама сказала, что я казался старше, чем некоторые из ее мужьев, среди которых было только двое, о ком я что-то слышал; и ни один из ее браков не длился больше года. А поскольку я вырос на ферме, то, возможно, был сильнее и крепче, более развит физически, чем ребята моего возраста, и, если бы не моя наивность, то легко мог сойти и за 18-летнего, и даже за 20-летнего парня. Но я не был уверен в том, что это была истинная причина.

Правдой, которую я боялся признать, было то, что причиной ее привязанности ко мне, а под привязанностью я понимал чисто дружеские отношения, заключалась в том, что она просто жалела меня, жалела так, как жалеют бродячую собаку. Но я не искал ее сочувствия. Я жил достаточно самостоятельно. Конечно, моя комната в пансионе миссис Кастелло была скромной, но все-таки это была моя комната. Я питался два раза в день, и каждое утро у меня была чистая рубашка. Никто мне этого не дарил. Я начинал сам и, начиная, не знал, как дела обернутся для меня — с помощью или без помощи Мэл. Мне нечего было стыдиться за все то, что я делал до того, как она помогла мне попасть в штат студии, и я знал, что мне нечего будет стыдиться, если мне захочется уйти из нее. Но если бы я знал, что причиной ее привязанности служит жалость, это бы до глубины души потрясло меня, и не потому, что я перестал бы верить в себя, а потому, что стал бы по-другому относиться к ней. Я не бегал за автографами; я просто хотел быть ее другом.

— Проснись, Джорджи. Я тебе вопрос задала, — сказала она, слегка пнув меня под столом в голень заостренным носком туфли.

— Извини, задумался. Так ты спрашивала?..

Она улыбнулась, потому что знала, что я не слышал ни одного ее слова, а я начал подозревать, что она ничего и не говорила. Но она продолжала так, как будто что-то уже сказала:

— Как насчет спагетти и фрикаделек или это слишком простая еда для одного из членов семейства Уэст из Канзаса?

— Конечно, слишком простая, — запротестовал я насмешливо. — Я ожидал устриц и фуа-гра!

— Не верю ни секунды, Джорджи, — сказала она, привлекла внимание Реми и сделала волнообразное движение пальцем, использовав, насколько я понял, свое универсальное обозначение спагетти.

Когда на столе появилась еда, мне нравилось наблюдать, как она, оставляя следы на губах, втягивает нитки спагетти одну за другой — чем больше шампанского она пила, тем медленней втягивала их в рот — и тихо хихикала после каждой нитки. А когда с шампанским было покончено, она продолжила пить белое вино, заметив:

— Утром голова будет просто раскалываться. Но иногда ради пары приятных вещей небольшую боль стоит потерпеть.

Неожиданно она прекратила есть и, оттолкнув тарелку, закурила, но я продолжил и между глотками спросил:

— Мэл, можно я задам тебе личный вопрос?

— Конечно, Джорджи. Друзья могут спрашивать меня о чем угодно и иногда даже могут получить честный ответ.

Я прочистил горло и спросил:

— Строго говоря, из того, что я читал в «желтой» прессе, я знаю, что ты выходила замуж дважды?

— Три раза, — ответила она, — но разводилась только дважды.

— Тогда ты все еще замужем? — упав духом, спросил я.

— Нет. Один из браков был расторгнут в тот же день, так что не думаю, что его следует считать.

Я рассмеялся, но она продолжила:

— Два брака были попытками, организованными студией. Я была молода и еще не достигла успеха, так что очень спешила. У меня были маленькие достижения: одно из них — изобретение собственного имени, также некоторая гибкость в костюмах и сценариях. Эти небольшие вещи, возможно, мало что значили для студии. В первый раз я вышла замуж, когда мне было всего 19. Ты, конечно, читал об этом человеке. Вообще-то, женщины ему были не нужны. Меня это вполне устраивало, поскольку я не собиралась сделать этот брак настоящим. Я переехала в его дом. Он держал странных экзотических животных, таких как тарантул, змея — я даже боялась открывать ящики комода или шкафы, не зная, что там обнаружу. Еще до свадьбы мы договорились, что у нас будут отдельные комнаты, и сразу после нее хотели разъехаться, но потом поговорили и решили подождать год, а потом развестись. Я выехала из его дома ровно через год, в тот самый день, как мы поженились. Тогда мы снимали картину, которая не вышла на экраны, так что все совпало, и, в действительности, продолжать игру не было смысла. Поэтому мы радостно назвали это «мы квиты»; он вернулся к своей жизни, а я осталась в своей. Мой второй брак состоялся годом позже, думаю, когда мне было лет 20 — точно не помню. Он подавал надежды, и еще важно было то, что он нравился мне как коллега. Впрочем, в качестве мужа я бы его не выбрала. Его звали Кларк Шипли, но по неизвестным причинам его заставляли поменять имя, а ему это не нравилось. В то время я начала получать собственные фильмы и поэтому могла оказывать большее влияние на политику студии. Он всегда просил меня убедить их позволить ему сохранить собственное имя.

— Ну и что случилось дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Он сохранил свое имя, но я расторгла наш брак вечером в день нашей свадьбы.

— Почему?

— Он любил другую женщину, костюмершу со студии, и, похоже, наш брак создавал, по меньшей мере, проблему. Я могу быть кем угодно, но я не краду мужчин, особенно в тех случаях, когда у меня нет чувств к ним. Так что я расторгла брак и посоветовала ему сохранить свое имя, покончить с этим делом и вернуться к любимой. Я даже написала ей письмо, объяснив, что все это было ошибкой, что мы никогда даже не целовались. Она приняла его назад с распростертыми объятиями.

Я сказал что-то малозначительное и спросил:

— А номером три был Чарли Деуитэкер, король миндаля? Что случилось с ним?

Ее лицо стало серьезным, она взяла свою рюмку и, прижав ее к щеке, прикрыла глаза, и сказала:

— Очень злой и жестокий человек, Джорджи. Я думала, что, наконец, выхожу замуж по любви — ну если не из любви к нему, то, по крайней мере, к его деньгам. Но это было большой ошибкой, и он был не таким человеком, как я думала. Этот брак длился год, и этот год показался мне очень длинным. С тех пор я ненавижу миндаль и больше не собираюсь замуж, Джорджи. Я сойду в могилу старой девой.

Она сказала мне, каким он был человеком, но не раскрыла деталей, и хотя я чувствовал, что могу показаться слишком навязчивым, все-таки не мог не спросить:

— Мэл, почему ты говоришь…?

Она широко раскрыла глаза и, глядя мне прямо в лицо, прервала меня и в свою очередь спросила:

— Почему, в конце концов, ты уехал из Канзаса?

Она знала, что я не буду отвечать — пока не буду, и я понял, что она не хотела отвечать на тот вопрос, который я собирался ей задать, и почему она спросила меня в такой манере. Я чувствовал, что на этой стадии наших отношений еще слишком рано было раскрывать секреты такой значимости.

Я поднял свою рюмку, мы чокнулись, и я произнес тост:

— Выпьем за слухи и сплетни, Мэл!

*****

После ужина мы поехали на восток и нашли небольшой парк, где Мэл съехала с дороги и, включив радио, вращала шкалу настройки, пока мы не услышали какую-то спокойную музыку, которая ей нравилась. Мы опустили стекла, чтобы впустить в салон прохладный бриз, и она придвинулась ко мне, как бы ища тепла. Я положил руку на ее узкие плечи и почувствовал, как ее крепкое тело прижалось к моему. От этого прикосновения боль в моем бедре отдавала в ногу, но, похоже, Мэл уже забыла о том, что произошло вчера. Она подняла лицо навстречу мне; ее глаза были прозрачны. Губами я дотронулся до ее лба, а потом до макушки, и почувствовал, как исходящее от нее тепло и запах духов в волосах заполняют мое дыхание. Мне хотелось закрыть глаза, но я подумал, что, если сделаю это, то просто упущу шанс поцеловать ее, и, когда она откинула назад голову, чтобы сказать что-то, я дотронулся губами до ее губ. Что я ощущал, целуя звезду кино Имельду Лондон? Этот поцелуй напоминал лепестки розы на губах, мягкость бархата, привкус шампанского, который все еще оставался на ее подбородке. Она приняла мой поцелуй и ответила на него, но потом отклонила голову и воскликнула:

— Джорджи, я пьяна в стельку. Как ты думаешь, ты сможешь довезти нас домой?

Я задержался с ответом, поскольку не был уверен в последствиях ее предложения, но, стараясь не испортить момент, ответил насколько мог честно:

— Никогда раньше я не водил машину и не уверен, что знаю как…

Она прижала руку к моей груди и, приблизив свое лицо к моему, сказала:

— Не будь таким девственником, это так просто, что с этим справится даже обезьяна. — Она повернула голову и указала вперед, сказав: — Нужно нажать вот на ту штуку, сдвинуть эту, потом повернуть то и нажать на это… В общем, ты разберешься, Джорджи.

Я не был уверен в том, что в ее словах не содержалась некая двусмысленность, но с практической точки зрения вождение автомобиля не казалось мне слишком отличным от того, как я управлял трактором на ферме: просто все эти рычаги и педали располагались немного по-другому. Я приподнял ее, и, перенеся над своими коленями, усадил на пассажирское кресло, но она, повернувшись ко мне, воскликнула:

— Боже мой! Мы забыли о твоих вещах!

— С этим все в порядке. Я могу взять их в другой раз.

Она немного невнятно сказала:

— Я могу купить тебе все, что надо. Ты просто можешь все бросить.

Мне не понравились ее слова, поскольку в какой-то степени они могли проявлять нежелательный для меня характер мотивации ее дружбы со мной, и я тут же отрезал:

— Мне не нужны твои деньги!

Слегка выпятив от обиды свою роскошную нижнюю губу, она ответила:

— Я не хотела тебя обидеть, Джорджи. Я знаю, что тебе не нужны мои деньги. Это не то, о чем ты вообще подумал. Я просто хотела сказать…

Я похлопал ее по колену и сказал:

— Хорошо Мел, я понимаю…

Но поднеся руку к лицу, она сказала:

— Ну вот, я все испортила…

— Ты ничего не испортила, Мэл. Просто я неправильно тебя понял.

Прежде чем выехать на улицу, я сделал несколько пробных кругов возле парка. Следуя путаным и не всегда точным инструкциям Мэл, я благополучно доехал до ее особняка, открыл ворота и подъехал к гаражу так же, как она сделала накануне. Я вышел из машины, стараясь не беспокоить мистера Пэмбли, тихонько прикрыл дверь машины со своей стороны, и, обойдя вокруг, открыл дверь Мэл и помог ей выбраться. Она тут же воскликнула:

— Мне жарко Джорджи, я хочу плавать.

— В это время?

— Мы можем плавать в любое время, когда захотим; это мой чертов бассейн и мой чертов дом.

Нетвердой походкой она побрела по дорожке вглубь участка и, когда добралась до кромки бассейна, сбросила туфли и с громким всплеском рухнула в воду. Я снял туфли и носки и последовал за ней туда, где она лежала на спине, глядя на звезды. Я поднырнул под нее, а она, обняв меня за шею, стала целовать более агрессивно, чем в машине, так что я даже начал задыхаться. Я дотронулся до ее мокрых волос, которые, казалось, стали в два раза длиннее, и прежде, чем заговорить, она, лежа на мне, почти полностью приподнялась из воды.

— Давай завтра останемся дома, — предложила она.

Я помедлил с ответом:

— Не могу, Мэл. Мне нужно работать.

— И мне тоже. Но жизнь будет продолжаться и без нас, Джорджи.

— Не могу, Мэл.

Она положила голову мне на плечо, и, несмотря на свое состояние, понимая мое затруднительное положение, и, возможно, учитывая собственную ситуацию, сказала:

— У меня завтра посещение больницы… Голова с утра будет раскалываться. Не надо было мне пить ни капли. Почему ты мне разрешил, Джорджи? Это ты во всем виноват!

Я рассмеялся и ответил:

— Я не вправе говорить тебе, что делать или не делать, Мэл. Это точно.

Но она пожаловалась:

— Тогда тебе придется тебе пойти со мной. Мне нужна твердая рука. — Она снова поцеловала меня и попросила: — А сейчас отнеси меня домой и уложи в постель.

Я вытащил ее из воды и понес на руках к дому. По пути я, наклонившись, позволил ей поднять свои туфли. Она была легкой, как перышко, и я думаю, что в ту ночь я мог бы перенести ее даже через пустыню. Когда мы дошли до входа в дом с обратной стороны, я повернул ручку, открыл дверь и поставил Мэл на пол.

— Я мокрый. Не хочу, оставлять скользкую дорожку на твоих мраморных полах.

— Завтра нам достанется от мистера Пэмбли, — согласилась она.

Мы оба решили, что этот вечер для нас обоих должен закончиться именно так.

— Да, — согласился я, но добавил: — Я не смогу пойти с тобой завтра в больницу, Мэл. Я должен работать весь день и…

— С этим разберемся завтра, — прервала она меня. А потом, стоя на кончиках пальцев, прижалась ко мне в своем пропитанном водой платье, быстро поцеловала и прежде, чем скрыться в доме, сказала: — Сегодня тебе лучше запереть свою дверь, Джорджи. А то вдруг мне захочется потренироваться ходить во сне.