Структуры господства, граждане и институты
В монографии представлены результаты очередного этапа исследования институциональных проблем политики в России. Рассмотрено массовое сознание и позиционирование граждан относительно институтов в рамках сложившихся в отечественной политии структур господства, которые ограничивают формирование политики современного типа как разворачивающегося в политическом поле конкурентного действия по выработке и отбору проектов и решений, ориентированных на общее благо. Работа выполнена в рамках политической социологии, институциональной политологии и политико-правого подхода. Для научных сотрудников и преподавателей вузов, а также аспирантов, магистрантов и студентов старших курсов, политологов, социологов, философов, специалистов в области государственного и муниципального управления. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Оглавление
- Введение
- I. Господство и власть
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Структуры господства, граждане и институты предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
I. Господство и власть
1. Власть в России: политическая, публичная, представительная?
Исследования 2009–2019 гг. показали, что последнее десятилетие (фактически последнюю четверть века) в России в публичном дискурсе в качестве нормативно-ценностных оснований российского социума и государства преобладают, если не господствуют, выгода, сила и собственность и т. п., оттесняя закон и права человека, свободу и равенство, доверие, традицию и мораль (см. рис. 1).
Рис. 1. Нормативно-ценностные основания российского общества — реальность и образ желаемого, 2009–2019 гг., в %
По Х. Арендт, индивид в античном полисе принадлежит двум порядкам существования, которые, несмотря на многовековые трансформации, по сей день сохраняют принципиальное значение:
✓ как собственник, он озабочен частным благом,
✓ как гражданин — общим благом, поэтому участвует в публичной деятельности[18].
Его достижение требует особых качеств: способность к действию и речь. Всякое политическое действие осуществляется через речь, а не насилие.
Властные отношения выстраиваются в политические отношения посредством диалога, переговоров, в отношения господства — через консервацию принуждения. Идеал-типическая модель современной политики опирается на существующие теоретические разработки. Ее основные характеристики:
• конфликтность — на основе идентификации по принципу «свой — чужой»;
• агонизм — соперничество «по правилам»;
• универсализм норм — известные и общепризнанные «правила игры»;
• конкуренция и свободный выбор альтернатив;
• целеполагание — стратегические цели, относящиеся к «общему благу».
Политика не сводится к властным отношениям и не отождествляется, как учил Макиавелли и другие практики власти, с борьбой за власть.
Главное — поиск определения общественного блага, путей его достижения, выработка и продвижение сценариев и проектов развития.
Что понимают под политикой россияне? (см. рис. 2).
Рис. 2. Понимание политики, 2018–2020 гг., в %
Совершенно очевидно, такое понимание политики устойчиво.
В сегодняшней России трудно обнаружить современную политику как производство властными акторами и гражданами альтернатив развития, вокруг которых в публичном пространстве формируются полюса конкуренции между сторонниками и противниками решений, ориентированных на общее благо и затрагивающих судьбы множества индивидов и массовых групп.
Россияне воспринимают политику как некое «место», ограниченное и закрытое, своего рода «зону власти», где непублично и неформально действуют политики ради реализации личных или узкогрупповых целей; при этом существующий властный порядок не увязывается с порядками правовым и моральным (расхожее определение «политика — грязное дело»).
Понимание политики становится более подвижным в ответах на вопрос о правилах политической деятельности. Представления респондентов разделяются (см. рис. 3).
Рис. 3. Отношение к суждению, 2018–2020 гг., в %
Одна, меньшая, часть опрошенных (до 20 %), представляющая, как было показано ранее, поле политики, полагает, что в политике есть правила. Для большинства же респондентов таких правил нет или они им не известны. Динамика ответов в последние годы позволяет сделать осторожное предположение, что политика (или то, что под ней понимают в России) становится менее публичной и менее предсказуемой: с 2018 г. доля граждан, не знающих правил политики, выросла на 20 п.п. — с 23 до 43 %, а тех, кто говорит об «игре без правил», увеличилась на 16 п.п. и достигла 45 % опрошенных.
Находящиеся в поле политики более вариативны в оценках ее качеств (см. рис. 4) в отличие от «закрытой» «зоны власти» (см. рис. 5), где непублично и неформально действуют акторы власти ради реализации личных или узкогрупповых целей.
Рис. 4. Поле политики, 2018–2020 гг., в %
Рис. 5. Зона политики, 2018–2020 гг., в %
Сознанию большинства жителей России остается чуждым представление о современной конкурентной, публичной политике, в которой участвуют равные друг другу граждане и их объединения, и где идет диалог, поиск приемлемых для всех решений.
Существующий властный порядок не увязывается с порядками правовым и моральным. Конкретизируем черты властного порядка:
✓ На социальном (межличностном) уровне действуют клики, они переносят на социетальный (надиндивидуальный) неформальные нормы и практики, которые вытесняют правила политики, объемлющей все прочие виды общения.
В социологии клика — это сообщество «своих», действующих на основе личного доверия и личных договоренностей в обход формальных правил, закона. Разновидность вертикальной клики — клиенте-ла, квазитрадиционное и даже архаичное воплощение отношений патрон — клиент, которая является своего рода предысторией клики; с клиентелой связана модная концепция неопатримониализма.
✓ Кликократия господствует с помощью силы, денег, связей и «понятий».
✓ Как господствующие, так и подвластные не имеют выраженной идеологии, кроме лояльности к принципам кликовой организации.
Зона власти (господства) принципиально ограничена и блокирует вовлечение «чужих» в практики формирования альтернатив, вытесняя институты представительства механизмами исключения на основе доминирования принципа лояльности. Формальные институты (политические партии, выборы) встроены в моноцентричную, вертикально выстроенную систему власти, действуют в ее логике и воспроизводят неформальные правила, меняя смысл представительства — отражать интересы социального микрокосма (см. рис. 6).
В российском социуме не просматриваются серьезные предпосылки появления политики современного типа. Существенная причина такой ситуации, на наш взгляд, — неполитический, непубличный и непредставительный характер власти, имеющей черты господства как особого типа властвования.
Не исключено, конечно, что политическая система России уже проскочила стадию демократии по Аристотелю и Арендт и освоила технологии, позволяющие власти решать свои задачи, добиваясь, пусть и вынужденного, согласия населения.
Рис. 6. Представительство интересов групп социума
В качестве ключевых факторов конституирования политического пространства можно выделить следующие:
→ «вживление» принципа политико-правового равенства в нормативно-ценностную структуру, в моральный кодекс общества;
→ правовая институционализация политических отношений;
→ диверсификация и политизация властных полномочий;
→ реализация принципов правового и социального политического государства;
→ правовой, политический и гражданский контроль над ресурсами и практиками господства в форматах разных моделей демократии (представительной, делиберативной, контестаторно-редакторской);
→ критическое социальное и гражданское образование, интерио-ризация эмансипативных ценностей, повышение гражданской компетентности и активности;
→ формирование локальных «движений одной проблемы» для вовлечения граждан в политическую жизнь с перспективой понимания ответственности власти и обретения опыта влияния на принятие решений вплоть до процесса стратегирования.
Для реализации потенциала институциональной среды политики современного типа в России необходимо продолжение процессов формирования делиберативных и других конкурентных практик взаимодействия граждан и политиков, политизация и институционализация этих практик. Освоение современных практик является предпосылкой создания устойчивых стратегических коалиций развития, основанных на самоорганизации граждан во взаимодействии со структурами государства, воплощающих принципы политикоправового равенства и инклюзивной политики. Также должны быть предприняты меры по регламентации протестов, в том числе в сфере труда, с целью институционального обеспечения условий, препятствующих произвольному вмешательству (или его вероятности) в свободный выбор акторов и определяющих границы допустимых форм отстаивания интересов. Выполнение этих условий будет способствовать изменению модели государственного управления, основанной на господстве, в направлении ориентации на диалог и сотрудничество граждан и государства.
Ключевая проблема российского развития — преобразование институциональной среды, которое предполагает:
→ формирование делиберативных и других конкурентных практик взаимодействия граждан и политиков, возможность их политизации и институционализации (с учетом данных общероссийских социологических исследований 2017–2020 гг., целью которых было выявление распространенности ценностей демократии, гражданственности, ориентаций на общественное благо, запроса на участие в управлении страной и политических процессах);
→ создание устойчивых стратегических коалиций развития, основанных на самоорганизации граждан во взаимодействии со структурами государства, воплощающих принципы политико-правового равенства и инклюзивной политики;
→ регламентация протестов, как институциональное обеспечение условий, препятствующих произвольному вмешательству (или его вероятности) в свободный выбор акторов и определяющих границы допустимых форм защиты прав и отстаивания интересов;
→ арбитраж государства при выполнении легальных правил и намерении сторон улучшить систему в пользу мирного разрешения конфликтов;
→ утверждение модели государственного управления, ориентированной на диалог и сотрудничество.
Трансформация российского политического порядка призвана способствовать переходу общественных практик из зоны господства в поле политики граждан.
2. Власть и господство в научном дискурсе
Концептуализация власти через политику эмансипации
В современных концепциях господства высшей политической ценностью прокламируется свобода человека от порабощающих его социальных отношений господства. Ключевым признаком политики утверждается ее нацеленность на эмансипацию человека, на недопущение структурного (вос)производства социальных отношений господства. Последнее в самом общем виде принято трактовать с нормативных позиций как нелегитимное применение власти, которое ущемляет базовые интересы людей.
Не вдаваясь в анализ самих концепций господства[19], приведем «сводный перечень» основных критериев и признаков господства, которые разработаны в наиболее авторитетных его концепциях[20]. Заметим, что эти критерии не конфликтуют друг с другом.
• Отношения господства являются социальными отношениями. Если для определения стратегии и/или тактики своих действий человеку / группе лиц нет необходимости принимать во внимание возможные действия других лиц, тогда эти отношения не подпадают под определение «господство» при наличии всех остальных признаков последнего.
• Любой дисбаланс социальной власти, независимо от ее формы, может продуцировать отношения господства.
Господство — вид несправедливых социальных отношений, которых можно было бы избежать.
• Господство — нормативно-нежелательная форма «власти для». Три основных критерия различения нормативно-желательной и нормативно-нежелательной власти: институциональное наличие и поддержание возможности (1) генерализации правил, (2) воспроизводства структур, (3) использования другого в качестве инструмента для достижения собственной цели.
• Господство представляет собой институциональную форму проявления особого вида власти, которая манифестируется в системно воспроизводящихся асимметричных субъект-объектных отношениях подчинения с нулевым результатом.
• Отношения господства — это отношения зависимости. А и Б находятся в отношениях зависимости в форме господства в той степени, в которой Б считает цену своего выхода из этих отношений (субъективно и/или объективно) неприемлемой.
• Власть в форме господства воспроизводит на структурной основе ингибиторы условий для свободного и осознанного выбора из преднамеренно не искажаемого субъектом власти набора возможностей и преференций, равно как для участия в процессе согласования содержания общих благ, принципов и способов их преумножения и распределения.
• Произвольная власть — безусловный признак господства и по сути его синоним. Отношения господства возникают всякий раз, когда один человек или группа лиц обладает возможностью вмешательства на произвольной основе в отношении другого человека или группы лиц.
• Господство как произвольная власть имеет степень: власть произвольна в той мере, в какой ее осуществление не ограничивается извне эффективными правилами, процедурами или целями, которые известны всем заинтересованным лицам или группам.
• Власть в форме господства (произвольная власть) манифестируется внешним контролем: А (субъект власти) осуществляет внешний контроль над Б (объектом власти), когда А контролирует набор возможностей Б, при этом Б не имеет власти над А. Принципы институционального включения и механизмы исключения являются внешними по отношению к структурам.
• Субъект власти в форме господства имеет структурно и процедурно обеспеченные возможности (1) ограничивать и/или манипулятивно искажать (как реальные, так и воспринимаемые как реальные) возможности выбора/опции[21] объекта господства, (2) навязывать в своекорыстных интересах нормы и правила социальных отношений, (3) устанавливать статус участников взаимодействия без учета интересов объектов господства.
Следует отметить, что концепции господства открыты и развиваются. Практически все их основные положения остаются предметом острых дискуссий.
Как сказывается власть в форме господства на здоровье социального тела? Эмпирически доказано, что отношения господства (воспроизводят на системной основе аномию в широком толковании этого общественного состояния:
— препятствуют процессам конституирования политического пространства, гипертрофируют сферу неполитических властных отношений и ресурсы господства;
— укрепляют правовую базу иерархии власти и контроля за выборами; сужают сферу отношений политической и гражданской реципрокности;
— формируют и поддерживают на системной основе среду политико-правового неравенства граждан, неопределенности и нестабильности источников и ресурсов их субъектности и агентности;
— создают благоприятные институциональную среду и моральный порядок для манипулятивного управления политическим сознанием, размывают социальные и моральные нормы, переопределяют их в интересах субъектов господства;
— «вживляют» в ткань общества кодекс и практики сервитута (отношений «господин — подневольный»);
— деформируют состояние гражданственности (чувство сопричастности, ответственности, солидарности), гражданские добродетели (уважение к закону и согражданам, моральные нормы, активная гражданская позиция, эмансипативные ценности);
— изымают у властных элит и граждан мотивацию к ориентированным на общее благо действиям и блокируют их реализацию;
— склоняют властные элиты к политическому оппортунизму, отчуждают граждан от политики, что сводит зону ответственности граждан к задачам и вопросам, которые поддаются индивидуальному контролю или контролю близким кругом;
— ослабляют институциональный и общественный контроль за действиями власть предержащих, что снижает восприятие ценности социальных отношений в рамках общественного договора;
— блокируют процессы разработки социально-ориентированных, граждански-контролируемых и эффективных проектов модернизации, а также адаптации общества к вызовам современного (геополитического и (гео)экономического развития;
— способствуют социетальной дезинтеграции и в целом снижают жизнестойкость социума.
В современном теоретическом дискурсе господства политика и власть эксплицитно или имплицитно измеряются на шкале с полюсами «неполитическая власть/господство — политическая власть/ эмансипация, эмпауэрмент». В таком измерении понятия «политика» и «политика эмансипации» тождественны. Власть обладает признаками политической в той степени, в какой имеет целью недопущение отношений господства и соотносится с нормативно-ценностной матрицей эмансипации. Непременным критерием политики постулируется de jure и de facto обеспечение политико-правового равенства граждан и возможности их взаимодействия в публичной сфере по поводу общего блага (определения его содержания, принципов и способов его преумножения и распределения, контроля за соблюдением договоренностей и «правил игры»). Агент политики эмансипации — человек, который заботится об общем благе, обладает правами, возможностями, способностями и мотивацией быть хозяином своей жизни (self-mastery), осознано и свободно распоряжаться имеющимся у него набором возможностей, защищенным от манипулятивного воздействия внешних сил.
При таком понимании политики словосочетание «политика господства» становится оксюмороном. Ибо «политика», допускающая/ продвигающая на системной основе социальные отношения господства, изымает политическое содержание из любого властного взаимодействия и субъекта власти, сужает и в пределе уничтожает политическое пространство как место и условие бытования политики.
Современный теоретический дискурс господства можно назвать поствеберианским в том смысле, что он отошел от заложенной М. Вебером традиции, во-первых, определять власть почти исключительно в парадигме «власть над». Во-вторых, оставлять вне фокуса внимания концептуализацию власти в парадигме «власть для». В-третьих, ценностно нейтрально определять власть и господство и, как следствие, нормативно не различать их.
Определяя власть (Macht) как «любую вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась»[22], Вебер считал это понятие социологически аморфным, так как реализовать свою волю человеку могут помочь разные обстоятельства вкупе с разными качествами самого человека.
Господство как определенную форму власти — «частный случай власти» — Вебер считал более точным социологическим понятием и определял его как «вероятность встретить повиновение приказу»[23]. Классик социологии уточняет признаки и характер господства, давая более полное определение: «такое положение дел, при котором объявленная воля (приказ) господствующего или господствующих должна определять и фактически определяет действие других (подчиняющегося или подчиняющихся) таким образом, что данное действие в социально значимом отношении развертывается так, как если бы подчиняющиеся сделали содержание приказа (просто в силу его наличия) максимой собственного действия (подчинение)»[24].
Вебер неоднократно подчеркивает, что «к сожалению, единственно удовлетворяющий нас объем понятия обнаруживается только в связи с правом отдачи приказа»[25].
Веберианский ценностно-нейтральный и поствеберианский нормативный подходы к пониманию господства диаметрально противоположно определяют роль последнего в развитии социальных отношений. Согласно Веберу, господство (вне зависимости от его содержания) и способ его реализации рождают «из аморфного действия общности его концептуальную противоположность — рациональное обобществление»[26] (Vergesellschaftung), то есть социальное отношение и социальное действие в рамках этого отношения, которые базируются на рационально (ценностно — или целерационально) мотивированном компромиссе интересов и/или объединении интересов на такой же основе. «Именно структура господства и ее развертывание формируют действие общности, однозначно определяя его ориентацию на некую цель»[27], подчеркивает классик социологии. В поствеберианском дискурсе господства последнее видится как фактор состояния стратегической неопределенности, дезориентации действия общности, блокирования (про)социального поведения, утраты субъектности и агентности объектами господства.
В поствеберианском дискурсе господства «рокировка» проведена и с парадигмами «власть над» и «власть для». В современном научном дискурсе власти сохраняется заложенная М. Вебером традиция понимания власти в парадигме «власть над». Власть определяется и анализируется в телеологической перспективе и в терминах конфликта как «возможность подчинить поведение другого собственной воле» [28], достигнуть своих целей, реализовать свою волю. На периферии внимания дискурса власти продолжает оставаться ее трактовка и анализ с позиций парадигмы «власть для». Исследовательские линзы этой парадигмы настроены на осмысление экзистенционального существования власти, ее природы и ее генерации. Ключевые положения парадигмы «власть для» — власть есть совместное коллективное действие, направленное на достижение общих целей (общих благ). Источник власти — в способности к (само)организации и социальной интеграции людей. Согласно, пожалуй, самому авторитетному теоретику «власти для» Х. Арендт, «единственная материальная, непременная предпосылка создания власти есть сама совместность людей»[29]. Власть создается в процессе нацеленного на достижение общих целей коллективного действия людей в публичной сфере и прекращает свое существование, когда это действие завершается по тем или иным причинам (например, когда «политика» господства «закрывает» публичную сферу). Фокусировка парадигмы «власть для» востребована в современных теориях господства и в сопряженных с ними теориях свободы и эмансипации. Авторы наиболее влиятельных концепций господства солидарны в том, что оперирование понятием «власть» исключительно в парадигме «власть над» настолько сужает рамки исследования, что практически исключает саму возможность развития теории господства, делает невозможным сравнительный анализ эмансипаторных концепций социальной власти[30].
Еще одно важное положение. Оно касается роли, которая в концепциях господства отводится демократии в контексте выше отмеченного постулата о свободе от господства как высшей политической ценности.
Демократия, ее институты и практики считаются инструментальными ценностями, то есть ценностями «второго порядка». Их предназначение видится в освобождении человека от господства, от неполитической власти, нарушающей (любой) общественный договор.
Формы власти, механизмы и результаты ее осуществления (пере) — осмысливаются и анализируются сквозь призму концептов «господство», «эмансипация», «empowerment».
Такая оптика делает неактуальной известную проблему предмета анализа в критериях «демократическая — недемократическая». Заметим, что демократические концепции господства (democratic conceptions of domination) «бракуются» по той причине, что в них один оспариваемый по существу концепт (демократия) определяется и операционализируется посредством другого оспариваемого по существу концепта (господство)[31].
Институциональный дизайн и практики стран с разными моделями демократии и ее разной «глубиной» анализируются как процесс и результат постоянного противостояния субъектов и объектов господства в меняющемся историческом контексте. Движение власти и политики на шкале «господство-эмансипация» отражает соотношение сил сторон и их стратегий. Власть и господство сосуществуют, масштаб и интенсивность господства изменчивы. Демократическая форма правления признается самым оптимальным инструментом минимизации отношений господства. Уничтожить отношения господства «на корню» нереально, этот «корень» имеет и свойства ризомы [32].
Навязывание отношений господства сильной стороной социального взаимодействия и стремление слабой стороны избежать его сопровождают всю историю человека общественного. В терминах борьбы демоса против господства власть предержащих можно описать и всю историю политики граждан с самой ее «колыбели», когда человек начинает осознавать свое Я в качестве социального и политического субъекта. Логика развития структур господства направлена на разрушение прежде всего этой «колыбели»: на изымание институциональных, экономических, культурных и т. д. факторов формирования гражданина, на ограничение его ресурсов и «аннулирование» автономного человека, на вытеснение его из публичной сферы, подавление социальной энергии индивида или трансформацию ее в безопасные для агентов господства формы[33]. История свидетельствует, что демократические институты с разной степенью успешности ограничивают развитие отношений господства под своей сенью. Согласно Давиду Рансимену, авторитетному исследователю истории демократии, последняя может быть описана как «совмещающиеся» друг с другом истории «успеха» и «пессимизма и страха» [34]. Эти истории могут быть описаны и как хроника меняющегося соотношения между успешной политикой эмансипации и политикой господства (их источников, ресурсов, агентов, стратегий). С последней четверти прошлого века в континууме «эмансипация — господство» власть и политика даже в устойчивых демократиях демонстрируют тенденцию к смещению в сторону полюса «господство», подтверждая справедливость замечания, что «успехи демократии за последние 100 лет не привели к созданию более зрелых, прозорливых и понимающих самих себя демократических обществ»[35].
В 1649 г. деятели английской революции XVII века констатировали: «„находя по горькому опыту, что господство корыстных интересов властно склоняет большинство людей, однажды облеченных властью, обращать ее на укрепление своего господства и к ущербу для нашей безопасности и свобод… что обычно люди, противодействуют очень слабо или вовсе не противодействуют. установлению произвольной и тиранической власти и ввержению всех дел в состояние анархии и беспорядка, если не установлены наказания за подобные пагубные преступления и деяния»[36]. Столетия спустя современные общества с разными демократическими формами правления продолжают накапливать этот в чем-то общий для всех и одновременно уникальный для каждого «горький опыт», который авторы одного из первых демократических манифестов Нового времени хотели оставить в прошлом. Суждение, что власть, перерожденная в господство в условиях народного правления, являет собой даже худшую форму власти, чем власть короля, подтверждается практикой граждан, которые с разной степенью успеха пытаются удерживать пристрастное к «корыстным интересам» представительное правление от использования полученной демократическим путем власти не для служения общему благу, но, напротив, для порождения новых форм угнетения и господства.
Общей тенденцией текущего всеохватного кризисного состояния представительных демократий является экстенсивное и интенсивное развитие социальных отношений господства, которые лишают формальные демократические институты и практики их примордиального содержания и формируют пространство неполитической власти.
Постоянные волны кризисов — ординарная ситуация для всех считающихся демократическими обществ вне зависимости от моделей демократического порядка. Однако, утверждает Д. Рансимен, угрозу демократии несет не столько хроническое кризисное состояние, сколько общие «родовые черты» демократических кризисов. Во-первых, они, к несчастью, не оказываются тем моментом истины, когда делается понятно, что же по-настоящему важно. Напротив, «демократические кризисы — это моменты предельной путаницы и неопределенности. Преимущества демократии не становятся яснее; они остаются перемешаны с ее недостатками»[37]. Пережив кризис благодаря адаптивности и гибкости демократической системы, «демократические общества становятся самоуверенными, а не мудрыми: демократии усваивают лишь то, что они могут пережить собственные ошибки» и, как следствие, «бредут от одного кризиса к другому, нащупывая свой путь впотьмах» [38]. Поэтому проблема демократий, волнующихся о перспективах своего выживания, «не в том, что они не слышат шепота, говорящего им об их смертности. Она в том, что они слышат его так часто, что не могут понять, когда принимать его всерьез»[39].
С последней четверти ХХ века «шепот» перерастает в набат, сообщающий о беспрецедентности текущего кризиса растущей нелегитимности власти, социальной несправедливости, гражданском неравенстве, политической бедности. Логика развития капитализма привела к маркетизации всей некоммерческой деятельности общества, сделала его незащищенным от господства капитала. Инклюзивные и ориентированные на общее благо институты и практики деформированы или ослаблены.
Во всех считающихся демократическими обществах отношения господства развиваются вширь и вглубь, по вертикали и горизонтали, в иерархиях и сетях. Неуклонно увеличивается диспропорция политических, экономических, информационных ресурсов субъектов господства (властных элит) и его объектов (демоса). Под «прикрытием» формальных демократических институтов и практик группы и сети власть предержащих смастерили не одну «платформу 9 %» и мастерски проходят сквозь стены институциональных ограничений, виртуозно управляют общественным сознанием в своих корыстных интересах.
Богатейший арсенал политических технологий системно и целенаправленно используется для камуфляжа отношений господства и их интериоризации в процессах социализации. «Когда над нами осуществляют господство, мы либо лишаемся возможности формировать свои собственные перспективы (мы индоктринированы, нами манипулируют, мы социализируемся в состоянии подчиненных ролей или, если мы обладаем потенциалом власти над собой, нам мешают его реализовать (унижают, угрожают, заставляют замолчать)»[40].
Характер поражения социальной ткани модусом и этосом отношений господства побуждает задуматься о «мире», в котором (гегелевская) «диалектика “раба и господина” остановилась, в котором “раб” не хочет и не может даже бороться за власть (не говоря о том, чтобы взять ее), а “господин” уже не нуждается в “признании” “раба”…» [41]
Подходят ли представительные демократии к состоянию шмит-товского «серьезного случая»? Есть ли шансы у современного Давида (демократического гражданства и политики граждан) одолеть кажущегося непобедимым Голиафа (ресурсы и структурные отношения господства)?
Философская и теоретико-методологическая база современных концепций господства помогает демократическим обществам лучше понять себя. Интерес к изучению причин и проявлений экспансии отношений господства в считающихся демократическими обществах растет на различных аренах научного дискурса: моральной и политической философии, нормативной и критической политической теории, теоретико-эмпирических исследований.
Анализ отношений господства в критических теориях эмансипации
На развитие современного (поствеберианского) научного дискурса господства повлияли три «поворота». Постмодернистский поворот «ратифицировал» методологическую плюральность и небинарную логику исследования. Республиканский поворот)[42] вернул язык господства в современные политические дискуссии и «реанимировал» мышление о политике в терминах требований свободы как отсутствия господства (freedom as non-domination[43]. Инструментальный поворот в политической науке укрепил тенденцию развития теории господства: определять ценность концептуальных смыслов возможностью измерить их эмпирические значения.
Указанные повороты еще более приблизили современный научный дискурс господства к чрезвычайно важному для его развития политико-философскому руслу. Речь идет о теоретическом дискурсе эмансипации.
Несколько слов о любопытных особенностях семантического развития понятия «эмансипация».
При самом общем подходе слово эмансипация (лат. emancipatio) означает освобождение от зависимости, угнетения, неравноправия[44]. Корни термина восходят к древнеримскому праву, в котором под эмансипацией понимался акт освобождения ребенка (patria potestas) от юридической власти отца (pater familias). Закрепленный еще в Законах двенадцати таблиц этот юридический акт был своего рода ритуалом инициации[45]. Он знаменовал обретение нового социального статуса — полноправного гражданина республики. После биологического рождения акт эмапсипации давал человеку второе, социальное, рождение. Он забирал индивида из-под власти отца (ex manus capere), наделяя статусом юридического лица. В своем изначальном юридическом предназначении акт эмансипации — один из механизмов воспроизводства существующего порядка, включая освященное законом и традициями социальное и правовое неравенство. Инициацию проходил член привилегированного социального класса, считающийся способным стать преемником собственности своего отца. Акт эмансипации выполнял консервативно-интеграционные функции. Он сохранял межпоколенческую преемственность элит, поддерживал существующий социальный и правовой порядок. В этом значении термин и акт «эмансипация» применялись не только в римском праве, но и в других правовых системах, например, в германском праве.
Итак, акт эмансипации изначально являл собой ограниченную временными рамками процедуру с завершенным результатом и четкими критериями состояния зависимости и освобождения от нее.
В Новое время обе характеристики изменились на прямо противоположные. Знаменем всех эмансипационных проектов просветителей была вера в способность Разума и научного прогресса освободить человека от сковывающих его догм, «расколдовать мир», переустроить общество. Фокусирование на процессе (само)освобождения индивидов, больших социальных групп и всего человечества размывало грань между субъектом и объектом просвещенческой эмансипации. Согласно мыслителям Просвещения, эмансипация есть закономерный эволюционный процесс освобождения «просветленного» человека посредством «рационализации» природы и общества.
При самом общем подходе и с неизбежным упрощением можно выделить два «лагеря» в теоретическом дискурсе процессов господства и эмансипации. Первый представляют пессимисты: ученые, которые в результате своих исследований были вынуждены констатировать, что пациент (перспектива эмансипации человека и человечества в целом) мертв, в лучшем случае — скорее мертв, чем жив. Во втором лагере развивают свои теории в неодинаковой степени оптимистически настроенные прогрессисты, с разных теоретико-методологических позиций обосновывающие вывод, что пациент скорее жив, и, несмотря на экстерналии развития и далеко не линейное движение, «ключевой тенденцией современности является эмансипация человечества и обретение простыми людьми контроля над собственной жизнью»[46].
Пожалуй, наиболее системно и основательно просвещенческая эмансипация как «миф двадцатого столетия» была развенчана и препарирована с позиций марксистского метода научного исследования. Связь с ним в разной степени (и в многообразных переплетениях неомарксизма, гегельянства, фрейдизма и т. д.) сохраняет большинство теорий эмансипации и господства.
Грамши о политической власти, идейной гегемонии, эмансипации и господстве
Проблематику эмансипации, освобождения угнетенных классов от власти структур господства и угнетения исследовал итальянский теоретик-марксист Антонио Грамши[47], выделявший в качестве центральной проблемы марксистского политического анализа «отношение между государством и гражданским обществом, то есть вмешательство государства (централизованной воли) для воспитания воспитателя, социальной среды вообще»[48].
Особое место в его теории занимает концепция гегемонии, которая трактуется как способ и механизм реализации власти, а также как форма политического действия. Грамши сформулировал свою концепцию, основываясь на теоретическом анализе исторического развития Италии в эпоху масштабных социально-политических трансформаций (Рисорджименто, послевоенного революционного подъема, установления фашистского режима). Социальная группа, претендующая на руководство обществом, должна, по мнению Грамши, добиваться идейной гегемонии, привлечения на свою сторону большинства граждан еще до завоевания политической власти. Гегемония у него — это прежде всего «руководство» (direzione), идейное и культурное лидерство, а не «господство» и «принуждение» (dominio). Политическая гегемония класса или социальной группы прямо противостоит господству. Процесс завоевания гегемонии охватывает множество областей — не только политическую, но и экономическую, правовую, интеллектуальную, культурную, моральную, этическую.
В концепции Грамши ведущая социальная группа завоевывает массы на сторону преобразований этико-политическими методами, достигает консенсуса в гражданском обществе, управляет «с согласия управляемых», осуществляя идейно-политическую и моральную гегемонию в обществе. Важнейшим механизмом завоевания гегемонии и главным содержанием процесса социальных трансформаций является у Грамши «реформа сознания», «интеллектуальная и моральная реформа», то есть исторически назревшие «изменения в способах мышления, верованиях, мнениях» большей части народа. Эти изменения осуществляются, по Грамши, с помощью «интеллектуального возвышения все более широких слоев народа», придания «индивидуальности аморфному элементу массы» и формирования таким образом «интеллектуальных elites нового типа, которые вырастали бы непосредственно из массы, оставаясь при этом в контакте с массой»[49]. Формирование нового политического сознания включает в себя, по Грамши, два основных направления: критику отсталых, не соответствующих действительности народных верований и этических норм, и формирование «новой морали, соответствующей новому мировоззрению» [50].
Практики достижения культурной и идейной гегемонии, реализуемые через деятельность таких «частных» организаций, как церковь, профсоюзы, средства массовой информации, политические партии, подчинены цели организации и объединения социальных сил, обеспечивающих гегемонию доминирующей группы.
Таким образом, важнейшими в теоретическом анализе Грамши оказываются проблемы культуры и интеллигенции, поскольку именно в области культуры и с помощью интеллигенции осуществляется основная борьба за гегемонию в гражданском обществе.
В концепции Грамши интеллигенция, по сути, играет политическую роль (партия у него — «коллективный интеллигент») и обеспечивает функционирование государства в его расширенном понимании. «Интегральное государство», пишет Грамши, включает и политическое, и гражданское общество: «…в общее понятие государства входят элементы, которые должны быть отнесены к понятию гражданского общества (в этом смысле можно было бы сказать, что государство = политическое + гражданское общество, иначе говоря, государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения)»[51]. И если политическое общество — это преимущественно сфера господства, в которой прибегают к силе и принуждению (по Грамши — государство в узком смысле), то гражданское общество — сфера достижения согласия и договоренностей, сфера координации разнообразных социальных, экономических и других интересов и сфера борьбы за гегемонию, реализуемой интеллигенцией.
«Интеллигенты, — пишет Грамши, — служат “приказчиками” господствующей группы, используемыми для осуществления подчиненных функций социальной гегемонии и политического управления, а именно: 1) для обеспечения “спонтанного” согласия широких масс населения с тем направлением социальной жизни, которое задано основной господствующей группой, — согласия, которое “исторически” порождается престижем господствующей группы (и, следовательно, оказываемым ей доверием), обусловленным ее положением и ее функцией в мире производства; 2) для приведения в действие государственного аппарата принуждения, “законно” обеспечивающего дисциплину тех групп, которые не “выражают согласия” ни активно, ни пассивно» [52].
Начиная с раннего периода своей политической деятельности, периода участия в развернувшемся в Италии в послевоенное «красное двухлетие» 1919–1920 гг. движении фабрично-заводских советов[53]и создания туринской группы «Ордине Нуово» («Новый строй»), Грамши развивал тему демократии с акцентом на активном участии граждан, самоуправлении, на преодолении разрыва между управляющими и управляемыми, между гражданским и политическим обществом. Советы в концепции Грамши — не просто выразители спонтанного стремления трудящихся к самоуправлению, а носители новых институциональных форм, ростки нового государства и даже новой цивилизации.
Позднее в «Тюремных тетрадях» он связал тему демократии с проблематикой гегемонии. В декабре 1931 г. в заметке «Гегемония и демократия» он пишет: «Из многих значений демократии наиболее достоверное и точное можно извлечь, как мне кажется, связав его с концепцией гегемонии. В системе гегемонии демократия присутствует в отношениях между управляющей группой и управляемыми группами в той мере, в какой развитие экономики, а следовательно, и законодательства, отражающего это развитие, способствует молекулярному переходу из групп управляемых в группу управляющих»[54].
Грамши пишет также о новых формах демократии в контексте перспективы социальной трансформации в направлении «урегулированного общества», результатом которой должно стать, в соответствии с марксистской теорией, поглощение политического общества гражданским, исчезновение классовых различий, а вместе с ними и государства, по крайней мере в качестве инструмента господства[55].
В ХХ столетии вехой в критическом осмыслении взаимосвязи процессов эмансипации и господства стали знаменитые теоретические споры о методологии социальных наук представителей критического рационализма (К. Поппер, Г. Альберт) и критической теории Франкфуртской школы (Т. Адорно, М. Хоркхаймер).
Центральная посылка основателей критической теории — просвещенческая рациональность, весь проект Современности, рациональность индустриального капиталистического общества в основе своей иррациональны и деструктивны. Критическая теория призвана осмыслить их онтологию и эпистемологию. Методология научного позитивизма не способна справиться с этой задачей.
«Диалектика Просвещения» Теодора Адорно и Макса Хорк-хаймера[56] стала программной работой критической теории Франкфуртской школы, хотя сначала была принята весьма прохладно. Работа фокусирована на «родовой травме» заложенного Просвещением проекта Модерна — развитие через подавление, господство как способ отношения к природной и социальной среде. Авторы ниспровергли тезис о безусловно освободительном характере и потенциале Просвещения, понимаемого ими в широком смысле как форма мышления и установки сознания обществ Модерна. Столпы первого поколения Франкфуртской школы указывают на саморазрушительную природу Просвещения, на противоречивость его идеалов разума и рациональности. Адорно и Хоркхаймер безусловно признают, что «свобода в обществе неотделима от просвещающего» мышления. «Тем не менее, — утверждают они, — понятие именно этого мышления ничуть не в меньшей степени, чем конкретные исторические формы, институты общества, с которыми оно неразрывно сплетено, уже содержит в себе зародыш того регресса, который сегодня наблюдается повсюду»[57].
Авторы, эрудиты-энциклопедисты своего времени, приводят аргументы из разных областей знания в подтверждение верности своего утверждения, что господство является неизбежной альтернативой Просвещению в силу самой сущности последнего. Адорно и Хоркхаймер бескомпромиссны: modus vivendi и modus operandi технологического прогресса европейской цивилизации таковы, что их проклятием является регрессия. Деструктивность просвещенческого прогресса, эмансипация в логике Просвещения ведут к возникновению новых и все более изощренных форм господства: «Рост экономической продуктивности, с одной стороны, создает условия для более справедливого мира, с другой стороны, наделяет технический аппарат и те социальные группы, которые им распоряжаются, безмерным превосходством над остальной частью населения. Единичный человек перед лицом экономических сил полностью аннулируется» [58].
В критической теории Т. Адорно и М. Хоркхаймера очевидно влияние философского понимания К. Марксом всеобщей эмансипации как неотчужденной человечности. Называя две взаимосвязанные формы господства при капитализме — отчуждение и классовое господство, — Маркс не отождествлял освобождение человека с политической эмансипацией. Под последней он понимал «сведение человека, с одной стороны, к члену гражданского общества, к эгоистическому, независимому индивиду, с другой — к гражданину государства, к юридическому лицу»[59]. Предел политической эмансипации, согласно Марксу, «с самого начала проявляется в том, что государство может освободить себя от какого-либо ограничения без того, чтобы человек стал действительно свободным от этого ограничения, что государство может быть республикой без того, чтобы человек был свободным человеком»[60]. Согласно Марксу, «всякая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир, человеческие отношения к самому человеку (…) лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина государства и, в качестве индивидуального человека, в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом; лишь тогда, когда человек познает и организует свои “собственные силы” как общественные силы и потому не станет больше отделять от себя общественную силу в виде политической силы, — лишь тогда свершится человеческая эмансипация»[61].
Критика современности Т. Адорно и фрейдо-марксиста М. Хоркхаймера радикальнее марксовой в том смысле, что это «не просто критика конкретного метода производства как способа угнетения, но критика коллективного мышления и действия, критика менталитета, системы подавления, которая угрожает не только классу, но и всему человечеству»[62].
По мере того как практика подтверждала тезис классиков Франкфуртской школы о том, что эмансипация в логике проекта Модерна неизбежно будет порождать новые и все более изощренные формы господства, смещался и фокус исследования власти: от ее явных форм к скрытым проявлениям.
Две работы можно назвать своеобразной визитной карточкой критического теоретического дискурса эмансипации, власти и господства 1960-х г. Любопытно, что авторы «ведут диалог» даже заголовками своих ставших хрестоматийными работ — «Два лица власти» Питера Бахраха и Мортона Бараца[63] и «Одномерный человек» Герберта Маркузе[64]. Исследователи с разных методологических позиций обосновывают общую стержневую идею: в силу характера современного буржуазного общества господство репрессивной общественной системы далеко не обязательно принимает ту или иную форму открытого насилия или «террористического политического координирования общества» в терминах Г. Маркузе. Контроль над структурами господства позволяет использовать скрытые, но в высшей степени деструктивные для индивида и общества формы порабощения.
П. Бахрах и М. Барац открывают второе, не столь явное, по сравнению с далевским первым[65], но очень важное «лицо» власти. Авторы вводят в дискуссию о власти критерии, которые стали ключевыми для дифференциации власти и господства в современных концепциях господства: возможность субъекта власти осуществлять в своих интересах контроль над набором опций объекта власти и использовать последнего в качестве инструмента для достижения своих целей.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Введение
- I. Господство и власть
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Структуры господства, граждане и институты предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
20
Перечень критериев господства составлен на базе следующих работ: Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М.: Изд-во Института Гайдара, 2016.; Хаугаард М. Переосмысление четырех измерений власти: доминирование и расширение возможностей // Политическая наука. 2019. № 3. С. 30–62; Шапиро Й. О не-господстве // Логос. 2012. № 4 (88). C. 3-35; Lovett F.A general theory of domination and justice. Oxford: Oxford Univ. Press, 2010; Pettit Ph. Freedom as antipower // Ethics. An International Journal of Social, Political, and Legal Philosophy. Chicago: Chicago Univ. Press, 1996. Vol. 106. N 3. P. 576–604; Republicanism and political theory / C. Laborde, J. Maynor (eds.) Oxford: Blackwell, 2008; Stewart A. Theories of power and domination. The politics of empowerment in Late Modernity. Sage Publications. L., N. Deli: Thousand Oaks, 2001.
21
Спектр скрытых форм процедурного и/или структурного ограничения набора опций обширен: управление политической повесткой; намеренное сокращение, искажение, замещение, переменных, относящихся к выбору объекта власти; манипулятивное (пере)формирование его интересов, предпочтений, ценностей, диапазона выбора; изменение представлений объекта власти о среде, о его реальных и потенциальных возможностях, о «цене» предполагаемых выгод и издержек того или иного выбора.
22
Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии: в 4 т. / Вебер М.; пер. с нем.; сост., общ. ред. и предисл. Л.Г. Ионина; НИУ ВШЭ. T. I: Социология. М.: ИД ВШЭ, 2016. С. 109.
24
Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии: в 4 т. Т. IV: Господство. М.: ИД ВШЭ, 2019. С. 22.
32
Напомним, что «ризома» (фр. rhizome — корневище) — понятие философии постмодерна, фиксирующее принципиально нелинейный способ организации целостности (текста), оставляющий открытой возможность как для внутренней имманентной подвижности, так и для интерпретационного плюрализма. — См.: Новейший философский словарь. Режим доступа: URL: https://gufo.me/dict/philosophy/%D0%A0%D0%98%D0%97%D0%9E%D0%9 C%D0%90
33
Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / пер. с нем. М. Кузнецова. М.; СПб. Медиум, Ювента, 1997.
34
Рансимен Д. Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней / пер. с англ. Д. Кралечкина; под науч. ред. А. Олейникова. М.: Изд. дом ВШЭ, 2019. С. 15, 12.
36
Соглашение свободного народа Англии, предложенное в качестве мирного средства несчастной нации подполковником Джоном Лильберном, мистером Уильямом Уольвином, мистером Томасом Принсом и мистером Ричардом Овертоном, узниками в лондонском Тоуэре, 1 мая 1649 г. // Хрестоматия по истории Нового времени стран Европы и Америки: в 2 кн. Кн. 1. Внутриполитическое развитие / сост. Д.В. Кузнецов. Благовещенск: Изд-во БГТГУ, 2010. С. 72, 75.
40
Republicanism and political theory / C. Laborde, J. Maynor (eds.) Oxford: Blackwell, 2008. P. 153–154.
42
Республиканским поворотом называют начавшийся в конце прошлого века новый и яркий этап развития долгой традиции романской ветви республиканизма (М.Т. Цицерон, Г. Саллюстий, Н. Маккиавели, Дж. Гаррингтон, Дж. Мэдисон, О. Сидней). Напомним, что с античных времен развиваются две ветви республиканской доктрины: афинская и римская. В современном республиканизме — неореспубликанизме — эти ветви принято обозначать как «гражданский гуманизм», «коммунитаризм» и «неоклассический», «неороманский», «инструментальный» республиканизм соответственно.
43
Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М.: Изд-во Института Гайдара, 2016. В русском издании хрестоматийной работы классика неороманской теории господства Ф. Петтита «Республиканизм. Теория свободы и государственного правления», термины «domination» и «non-domination» переведены как «доминирование» и «не-доминирование». Мы полагаем, что вариант перевода «господство» и «не-господство» более точно отражает коннотацию понятия «domination», под которым в Республиканском Риме понималось пребывание во власти господина (dominus). См. также: Pettit Ph. Three Mistakes about Democracy // Cilicia Journal of Philosophy. 2015. Vol. 1. Р. 1–13.
44
Толковый словарь русского языка [Текст]: 100000 слов, терминов и выражений: [новое издание] / Сергей Иванович Ожегов / под общ. ред. Л.И. Скворцова. 28-е изд., перераб. М.: Мир и образование, 2015 // URL: https://gufo.me/dict/ozhegov/%D1%8D%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D1%8 1%D0%B8%D0%BF%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F
45
Хрестоматия по истории Древнего мира. Т. III. Рим / под ред. акад. В.В. Струве. М., 1953. С. 21–33.
46
Вельцель К., Инглхарт Р., Александер Э., Понарин Э. Распутывание связей между культурой и институтами на примере эмансипации человечества // Журнал социологии и социальной антропологии. 2012. № 4 (63). C. 12–43.
47
В последнее время к наследию Грамши, после некоторого периода забвения, связанного с утратой коммунистическим движением своих исторических позиций, стали вновь активно обращаться современные исследователи политики.
48
Грамши А. Тюремные тетради // Грамши А. Избранные произведения в трех томах. Т. 3. М.: Издательство иностранной литературы, 1959. С. 93.
53
Его кульминацией стал захват предприятий в крупных промышленных центрах страны в сентябре 1920 г. с целью введения рабочего самоуправления.
54
Gramsci A. Quaderni del carcere. Edizione critica dell’Istituto Gramsci, a cura di V. Gerratana. Torino: Einaudi, 1975. Quaderno 8, § 191.
55
Cospito G. Egemonia // Le parole di Gramsci. Per un lessico dei Quaderni del carcere. A cura di Frosini F. e Liguori G. Roma: Carocci editore, 2004. P. 91.
56
Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / пер. с нем. М. Кузнецова. М.; СПб.: Медиум, Ювента, 1997.
62
Klapwijk J. Dialectic of Enlightenment: Critical Theory and the Messianic Light. Wipf & Stock Publishers, 2010. P.16.
63
Bachrach P., Baratz M. Two Faces of Power // American Political Science Review. Wash. 1962. № 56. P. 947–952.
