Испекли мы каравай… Роман

Стефания Вишняк

Олька, родившись в недружной семье, одержима идеей налаживания мира среди домочадцев, дабы не допустить ее распада. С раннего детства она берется за предотвращение этой угрозы.В период отчаяния, осознав, что осуществление этой идеи ей одной не под силу, она вдруг узнает от своей бабушки об уже имеющемся у нее с самого рождения надежнейшем друге и покровителе – о ее собственном ангеле-хранителе, который еще с момента ее рождения готов прийти к ней на помощь, стоит лишь только его призвать…

Глава 1

До возвращения с работы Катерины Гавриил успел погрузить в свой грузовик всю нехитрую домашнюю утварь и даже заколотить досками единственное окошко их глиняной мазанки. Едва завидев появившуюся на горизонте жену, он неторопливо направился к ней навстречу:

— Поехали, Катя, в Атбасар! — Решительно выпалил он, дружелюбнее, чем она ожидала.

— Явился — не запылился… — остановив на муже холодный презрительный взгляд, процедила сквозь зубы она.

— Та не придуривайся… Хватить о то бычиться, шо мышь на крупу. Поехали! Мы с Иваном вон усё вже погрузили… — Переминаясь с ноги на ногу, кивнул он на кузов со скарбом. — Та я жеш и ключ вже ему отдал… от этой чертовой халупы, будь она неладна…

Переведя взгляд с восторженно повизгивающей ребятни в кабине грузовика на избушку с невесть откуда взявшимся проржавевшим амбарным замком на входной двери, Катерина оторопела, почти физически ощутив, как ее душа медленно уходит в пятки: «Быстро же ты, гад ползучий, управился… А откажуся ехать, он жеш опять завьётца годика на два… Да еще и детей прихватит вместе с барахлом… И остануся тада одна-одинёшенька перед пустою хатою да посреди этой чертовой степи… Получаитца, и нету у меня другова выхода?.. И бесенят теперь этих, рази, вытащишь с кабины? И сам… Сам, скорей, паразит, здохнет, но ни детей теперь не отдаст, ни барахло не разгрузит. Это ж ему, наверна, там бабка разгону дала, шо заявился… Припо-олз… как тот уж…

Та, была ни была: поди, хуже, чем здесь, в Атбасаре не будет. Да и дети — такие же его, как и мои: шо со мною, но без него они полусиротами были, шо с ним — без меня будут… И начёрта тада, вапще, жить на этом свете?.. Сам наплодил, сам пускай и помогает их подымать… чем за другими юбками-то ухлестывать… Как завез в эту степяку, так пускай и увозит отсюдава! Это со своей родины я бы теперь — ни шагу, а его… Да гори она синим пламенем, эта его родина! Пропади она пропадом! Може, хоть в Атбасаре не буду, как похороненная заживо…»

–…Та и корову жеш мы с Иваном вже продали, пока ты на работе о то была… — похлопав по нагрудному карману гимнастерки, продолжал меж тем Гавриил, — там о то поросят на них купим или сначала за хату ращитаемся. А, када Иван продаст эту халупу — привезет нам туда за нее денежки: я ж договорился с ним еще утром, как тока приехал. Там жеш, Катя, мы с матерью присмотрели вже хатку о то для нас. Во-от… Щас прямо туда и поедем… И речка ж там — эта ж сама Жабайка тикёть, и школа — прямо через дорогу, и горсад жеш там о то рядом. А главно — свет у хате есть! Я жеш сам там лампочку вже укрутил!.. Так шо, там не то, шо тут… Та поехали вже, не выкаблучуйся!

Катерина не сомневалась, что мужем и сейчас руководит его закоренелая расчетливая бессердечность, но выбор для нее, похоже, не предвиделся…

— Лампочку он… А-а керогаз… керогаз-то мой не забыл?.. — Спросила, наконец, она, постепенно обретая дар речи. — И керосинку ж, там — снял со столба?..

— Та снял! И усё узял! Та керосин жеш, шо у канистре там о то был — усё погрузил. Давай, давай, Катя, не выкаблучуйся, садись у кабину, та поехали. Тольку я себе на коленки возьму, нихай о то «порулит», — почуяв, что жена сдается, распорядился он. — Малую — ты бери, а Анька нихай посерёдке сядить. Поместимся усе! Надо ехать, пока о то не стемнело… Мине жеш теперь, видишь, бортовую дали… — суетился муж, уже в который раз проверяя наглухо закрытый задний борт. — Та такой жеш «ГАЗик» о то, тока кузов вместо о той бочки с бензином, будь она… Так шо, у кузове теперь усё, шо хочешь возить можно. Та садись жеш о то, та поехали вже!

— Ма!.. Поехали!! Мама, поехали! Ну, ма-а!.. — Кричали из кабины наперебой дети.

— А-а… А моя трудовая… книжка?!. — Вдруг растерянно спросила Катерина, уже садясь в кабину. — Меня ж никуда без её там…

Но Гавриил поспешно захлопнул за ней дверцу, обежал машину, сел за руль и включил передачу:

— Не боись, Катька! Заберу я… и твою трудовую заберу: еще не раз погонят о то и у твою вонючу контору… Но жить сюда, язви, мы не вернемся больше о то никада-а… Усё, хватить! Нажилися вже тут под саму о то завязку! На гада оно здалося — жопу морозить у этой степи? Я жеш, язви… Я жеш, Катя, ни на одной о то карте так и не нашел о тот чертов Муйнак, будь он неладен… Та мы шо, — хуже о то усех, шобы о так о то мытарствовать, та сопли тут на кулак о то наматувать? Не-е, незнаю, как ты, а с меня о то хватить…

— А хто ж меня сюда завез?! — мгновенно отреагировала Катерина. — Или тада думал, если нету на карте Муйначка, то и скроисся тут от всех своих элиментов?.. — холодно добавила она. — Понаплодил, а потом и скрываитца по энтим степям, шо ниде и на карте не сыщешь. Тока душеньку мою еще больше тут заморозил…

— Не боись, Катька, живы будем — не помрем! — почесав под фуражкой затылок, Гавриил попытался тут же завершить нежелательный разговор.

— Н-ну, видно, хорошую прочуханку получил от матери? То-то! Тока… — всё больше приободрялась Катерина.

— А шо «тока»? Шо «тока» — то? — начинал злиться он.

— Та тока надолго ли коту блин?..

Он отлично понимал, что имеет в виду жена, но проигнорировал упрек, и черты его смуглого вечно хмурого лица вдруг смягчились в усмешке:

— Во-от… Зато, када мы ехали сюда, нас тока трое о то було, а теперь, вон — цела кабина, язви… — констатировал он и, лукаво улыбнувшись, нарочито задорно прибавил, — та хоть белага света со мною о то повидала!..

Катерине было явно не до шуток. Она лишь промолчала, уставив невидящий взгляд за лобовое стекло.

— Теперь жеш мы у самом городе о то жить будем… А там жисть — не то, шо тут… — С нескрываемой радостью предвкушал он вслух грядущие перемены. — Так шо, щитай, мы теперь — городские, язви… — искренне рассмеялся муж и, вмиг посерьезнев, добавил. — Хватить, пора точку ставить на о той проклятой степной жизни! В самого вже нема никакого терпення о так о то мучитца…

— Па, а там… ну, в городе… э-э, Ангелы там есть, а? Ну, тоже прилетают? — спросила вдруг старшая дочка.

— Шо-шо, Анька? Шо еще о то за Ангелы?.. — Недоуменно поинтересовался отец, и его непривычная вспышка веселости мгновенно угасла, сменившись обычной угрюмостью.

Катерина, сообразив, что прозорливой Анькой последний разговор с недавно навестившей ее свекровью был не только прослушан, но и неплохо усвоен, быстро нашлась:

— А-а, это ж баба Ариша, када приезжала на Паску, сказку им про какого-то там Ангела рассказывала…

И тут же спохватилась: «Тю, дернул же черт за язык… Он же знает, шо его мать сроду сказки не рассказывает… Еще, чего доброго, как подымет прямо в дороге бучу…»

— Ну, так прилетают или нет, а, па?.. — меж тем не унималась Анька.

— Тебе вже у школу, вон, щитай, через месяц, а в тебя одне сказки о то на уме. Ох, Анька ты, Анька… О така вже здорова, а ума нема… — проворчал отец, не отрывая взгляд от дороги. — Ну вот, вже, язви, и тёмно, — включив дальний свет, бормотал он, — я жеш думал, шо мы засветло у в Атбасар успеем, шоб не по потёмкам о то разгружать…

Под монотонный гул грузовика дети начали клевать носом и вскоре дружно засопели. Отец семейства крутил баранку и тихо напевал:

— Ветер за кабиною носитца с пыллю,

Залило дожжём смотровое стекло…

На-на-на-на-на… Забыл, язви… Не слыхала, Катя, о таку песню, га?

— Это у твоём Муйначке я бы тебе её слыхала?

— Жалко… Хороша песня. Душевна о така… У ней усё, как о то про меня узяли та сочинили! Я вже два раза её слыхал: и оба ж раза у Мартыненковых… По радиву пели у них. О-от… К ноябрьским, дасть о то Бог, сами себе своё радиво купим. Усе вже давно понакупляли себе по радиву, а мы, чем о то хуже других?.. Ветер за кабиною носитца с пыллю…

— Ну-ну, и будем сидеть у твоём городе голожопые на нетопленой печке лапу сосать и слушать твое радиво… — вставила Катерина.

— А к радиву потом понакупляю пластинок… — мечтательно продолжал Гавриил, пропустив замечание мимо ушей. — И заживем, как о то белые люди… А потом, дасть Бог, еще и на гармошку накоплю…

— «Даст» Он тебе накопить, как раз… С твоими элиментами…

— Та скока тебе раз о то говорить, не с «элиментами», а с «алиментами»! Грамотейка, язви… Метрики я еще учера о то выписал ей, о-от… — кивнул он в сторону младшей дочки. — Так шо, теперь они усе утроём о то при документах…

— Как хоть у метриках там её записали?

— Та как мать сказала, так и записали.

— Как она сказала?

— Так Ольгою жеш, а шо такое?..

— Та говорила она, када приезжала, шоб — Ольгою… Мы то попривыкли уже ее Манькою та Кланькою. Вот и получаитца, шо ей еще тока два года, а у ней уже аж три имени, — усмехнулась Катерина, взглянув на младшую. — А, када родилася — какова числа записал?

— А, как та стара сказала, так и записал: тринадцатого ж мая пиесят восьмого. Та я ж ей шо — не батько, и сам о то не помню, када она родилася?

— Вапще-то, двенадцатого ночью, а не тринадцатого. Хотя, во второй раз… как раз, наверна, и тринадцатого…

— Та я ни гада не слышу, шо ты там о то бормочешь себе под нос… — буркнул Гавриил и продолжил напевать, — Ветер за кабиною…

— Канешна, услышишь ты… Или, може, думаешь, шо в тот проклятущий день совсем мою память повышиб?.. — с горечью промолвила жена.

Но Гавриил смолк, и оставшийся путь до самого Атбасара они больше не проронили ни единого слова.

Катерина освободила онемевшую руку из-под уснувшей у нее на коленях младшей и расправила подол платья. Устроив ребенка поудобнее, она некоторое время разглядывала в полумраке кабины ее черты, и незаметно для себя погрузилась в воспоминания уже более чем двухлетней давности…

— Доброе утро, дочка! Я видела как ты с вечера, еще вроде как «тяжелая» была, когда на речку-то с коромыслом бежала… А сейчас, чуть свет, с ведрами-то полными, но сама — «пустая»… И с кем же тебя поздравить-то?

Катерина едва удержалась, чтобы не сказать невесть откуда появившейся в их крохотном степном поселке с не более, чем двумя десятками домов, чужой, совершенно незнакомой женщине: да, избил муж-зверюга за то, что она собралась ехать к родной матери на похороны! Да, порвал телеграмму и не дал денег на дорогу! Да, попало от него за то, что она опять с пузом — дескать, пока его не было, гуляла тут напрополую… Сам-то после этого умотал, а у нее преждевременные роды начались, что и пуповину некому было перерезать. Вот и родила синего полуживого недоноска…

Но ничего такого она не сказала, потому что, говоря откровенно, голос таинственной незнакомки, внезапно оказавшейся в трех шагах от ее дома, отдаленно напоминал голос ее, теперь уже покойной матери, и потому, наверное, внушал ей доверие:

— Да, бабушка, ночью… Та и не доносила ж я ее целых два месяца. Так шо, похоже, поздравлять-то меня и незачем.

— А что так? Да опусти ты коромысло-то, тяжело ведь!

Катерина послушно поставила ведра:

— Та-а… када выходила за водой, она, вроде как, дышала еще. Та и куда мне третьего? Тех поднять хватило б силушки. Я уже ей и гробик тока шо заказала у Карпыча, и новая наволочка у меня есть ей туда… Не зароешь же, как собачонку…

— Тебя как зовут то?

— Та Катей.

— Меня — Амалией. — Представилась незнакомка. — Так вот, Катенька, сейчас поставь эту водичку на плиту, а я, как только она закипит, и загляну к тебе.

Катерина совсем ослабела, ее мутило и, едва поставив ведра на плиту еще под утро растопленной печи, она вдруг почувствовала, что ноги подкашиваются, в глазах все расплывается, и лишь в голове промелькнуло: «…тока не проснулися бы эти бесенята… та не переполохалися, если совсем свалюся…», как она погрузилась в кромешную тьму.

Очнувшись, она увидела лицо склонившейся над ней новой знакомой, и зареванных старших, которые сидели у ее изголовья здесь же, на глиняном полу, и вдруг бурно чему-то возрадовались. «Поди, радехоньки, шо я очи-то разула. А че это я… разлеглася? Обморок, наверно, был…» — первое, что подумала она, придя в себя.

Поднимаясь с пола, Катерина несколько оживилась и робко обратилась к новой знакомой:

— Я долго тут… ну, лежала? Вы давно пришли?

— Давай-ка, Катенька, заварим эту травку с корешочками, — пропела Амалия мягким, так напоминающим маменькин, голоском. — Только мы их по отдельности… — продолжала она, развязывая тесемки на приятно пахнущих льняных мешочках, и, вынув содержимое, опустила его в кипящую воду.

— Так. Теперь ставь на стол корыто. Подготовила чистенькое ребенку?

— Та-а… вот… нашла тут кое-чиво… То, шо от старших пооставалося, — комкая застиранную пеленку, стыдливо промолвила Катерина. — Я ж не думала, шо… шо еще придётца… да еще так скоро…

— Ничего, давай, что есть. Воду чем набирать? Еще понадобится пузырек, Катенька, или просто бутылка. И столовую ложку подай.

Дальше Катерина, словно опытная операционная медицинская сестра, безупречно исполнявшая поручения хирурга, мгновенно реагировала на все, что ни велела ей делать Амалия.

— Окошко-то на восток смотрит? — спросила Амалия, и, не дожидаясь ответа, развернула принесенный с собой белоснежный ситцевый платок, вынула крошечную иконку со свечным огарком и установила на подоконнике:

— Господи, а имя-то?.. Как назвать то ее решила?

— Та не думала я еще… Она ж, наверна, все равно… э-э.. В общим, если выживет, тада и назову как-нибудь.

— Молитва до Боженьки, дочка, не дойдет без имени. Может, Машенькой назовешь? — пыталась помочь Амалия.

— Та, хоть Манькой, хоть Кланькой поминайте в своей молитве… — Иронично произнесла Катерина, устало отвернувшись, — а то вода вон скоро поостынет…

Амалия в молчании подошла к окошку, зажгла свечку и начала молиться. Затем, не прерывая молитвы, периодически крестясь, она ловко распеленала новорожденную, погрузила ее трижды в отвар травы, затем — кореньев, закапала несколько капель какого-то снадобья в уже начинавший розоветь ротик ребенка и бережно запеленала.

Лишь направляясь к выходу, Амалия вновь заговорила:

— Дышит или нет, проверяй с помощью перышка: из подушки вытяни и — к носику его. Если будет спать трое суток подряд — будет жить. Сама не буди ее, не корми, а просто присматривай.

— Аж трое суток не кормить? Та она же тада — того… — недоуменно протянула Катерина.

— Да, Катенька, приложишь ее к груди, когда только сама проснется. Есть молочко-то?

— Вроде есть… — Катерина рассеянно провела ладонью по груди.

— Вот и хорошо. Ты пока его сцеживай, чтобы, не приведи, Господь, не пропало. В той бутылке, — кивнула Амалия на стол, — девять ложек отвара. Только если проснется раньше трех суток — дашь ей еще девять капелек. А уж потом, после каждого кормления, не забывай закапывать этот отвар так же по девять капелек, до самых тех пор, пока у нее щечки не порозовеют. — И, немного помолчав, она тихо добавила, — так что, скажи своему Карпычу, чтобы ничего там не мастерил… И самой тебе, Катенька, надо бы хорошенько выспаться.

У Катерины, так давно в последний раз слышавшей в свой адрес подобное утешительное напутствие от любимой маменьки, мгновенно увлажнились глаза, а к горлу подкатил комок:

— Меня… Меня моя маменька тоже так называла. Завтра ее похоронят, но без меня… — хриплым дрожащим голосом, едва сдерживая рыдание, сказала она, и вдруг, словно опомнившись, спросила, — А вы сами откуда? К кому приехали-то?..

— Да издалёка я. Приехала, вот… родню навестить… — промолвила Амалия, едва слышно кивнув в сторону речки.

— А-а. Ну и ладно, шо зашли, та помогли мне тут… Одна бы я не додумалася и не управилася бы так… — пробормотала Катерина, пытаясь улыбнуться сквозь навернувшиеся слезы.

— Спаси тебя, Господи, дочка. И ребятишек твоих… — Амалия перекрестила стоявшую на пороге Катерину и легкими быстрыми шажками пошла в сторону речки.

«Надо же, как на маменьку похожа…» — промелькнуло в голове у Катерины, провожающей взглядом удаляющуюся тонкую фигурку Амалии, — «Тока вряд ли эти ее вершки та корешки помогут — шо мёртвому припарка. Та теперь-то, будь, что будет. Девять ложек, девять капель… Трижды три… Ну да, „Бог же любит Троицу“…» — пришло, словно озарение. И вновь перед мысленным взором встал теплый образ неожиданной помощницы: «Какая то она… не такая, как те бабки-повитухи, шо старших у меня принимали… И имя такое я раньше не слыхала никада… Наверно, к Аникеевым приехала, ихний дом ближе всех к речке, раз в ту сторону помчалася…» — заключила она, затворяя дверь.

Тогда Катерина, конечно, и мысли не допускала о том, что видела она свою новую знакомую с редким именем Амалия первый и последний раз…

Ближе к полудню, с появлением на пороге мужа, все происходило словно в очередном кошмарном сне…

— Я у Ивана переночевал! — объявил с порога Гавриил, как, ни в чем ни бывало. И, медленно опуская взгляд округлившихся глаз, он сначала уставился на вдруг ставший в его отсутствие плоским живот жены, затем на лежавший на подушке сверток с ребенком. — Э-э-э! Так ты… Та ты, шо, о то… ночью о то.. родила его, язви тебя… чи шо?..

— Нет, на дороге подобрала! — вдруг, неожиданно для самой себя, отважилась на слишком смелую шутку Катерина.

Трехлетняя Анька и полуторагодовалый Толик сначала сидели тихо, но, почуяв неладное, подбежали к матери, и, ухватившись за ее подол, «грозно» уставились на отца, будто желая таким образом защитить ее, если он, как вчера, вновь начнет ее бить.

Отец семейства, метнув в сторону жены взбешенный взгляд, приблизился к аккуратно запеленатому ребенку и, наклоняясь все ниже и ниже, отвернул краешек пеленки со лба новорожденной… Вдруг, подскочив к Катерине и размахивая кулачищами, он взревел:

— Та это же не моё!! Ты кого о то хочешь объегорить, га?! Это ты меня собираисся объегорить?!! Та меня жеш почти год о то дома не було! Нагуляла, курва, пока я по командировкам?! С чеченами тут таскалася, сучка?!

— А ты забыл, шо на ноябрьские, паразит, приезжал?! — не желая давать начинающему терять над собой контроль мужу повод снова позабавиться на ее счет, вскрикнула Катерина.

Гавриил заметался по избе, загибая пальцы и бурча что-то невнятное, потом снова кинулся к жене:

— Да говорю же — не сходитца!!!

— Та че ты бесисся, га? Я же не доносила ее целых два месяца! Пощитай — с ноябрьских, а щас — май, ну?..Грамотей… — Чем убедительнее старалась говорить Катерина, тем, словно предчувствуя неладное, ей труднее было совладать с предательски дрожащим голосом.

Меж тем, Гавриил снова метнулся к новорожденному:

— Та оно… Та оно жеш и не живое о то… А если и живое, то это ж не дитё, а какое-то… какое-то кошенятко о то… И, шо оно такое о то синее, га? Анька-то с Толькою — кра-асные были! Та у него еще и волосы… о то… черные!? Та разъе…

— Орет, словно у самого белые… — вновь удивившись про себя внезапно появившейся уверенности, промолвила Катерина, и сделала очередную попытку усмирить разбушевавшегося мужа. — Може, хватит уже, га, Гаврил? Та на мне вже и так живова места нету, после вчерашней бучи…

— Хва-атить?!! Я т-тебе покажу, как «хватить»…У Аньки с Толькой белые были, а это — чеченёнок! Та вылитый Жамлай!! С Жамлаем путаисся, сука, пока я о то по командировкам, га?!!

— Та на дороге я подобрала ее, паразит ты такой!! Татары вон… чи эти же твои чеченцы бросили, а я подобрала!.. — осознав, что остановить надвигающуюся бурю не удастся, зло крикнула Катерина.

Этого было достаточно. Невидимая рука, доселе держащая поводья, ослабила хватку, и Гавриил закусил удила.

— Она мине еще и перечить о то будеть?! Ах, ты ж, курва!! Та я ж тебя, суку о таку, убью!!! — Яростно заорал он, набросившись на жену с таким дьявольским оскалом, что насмерть перепуганные Анька с Толькой с ревом разбежались по углам.

— Да Гаври-и-ил!.. Та детей же переполохаешь… Ма-амонька!…Помоги-и-и… — умоляюще вскричала Катерина, защищая руками то голову, то живот, то спину от ударов.

Но Гавриил, выкрикивая бессвязные угрозы и проклиная все на свете, пустил в ход кулаки, а когда Катерина упала, принялся избивать ее ногами, как и вчера, не подумав снять свои кирзовые сапоги. Словно изобличая природную злобу, бил он обычно жену, пока не уставал сам. И в этот раз его уже не останавливал ни крик детей, ни корчившаяся на полу их мать.

…Лишь когда звук бензовоза, на котором рассекал по целинным степям Гавриил, полностью растворился в гнетущей тишине, Катерина выдохнула:

— Господи! Если ты есть, помоги, шобы этот гад больше никада не появлялся…

Всхлипывая и размазывая по щекам слезы, Анька подошла к лежащей на полу матери и присела на корточки рядышком:

— Ма-а… а, ма? А зачем вы ее подо… подобра-али, а? Давайте мы обра… обратно отнесем ее… и отдадим обратно татарам, м-м, ма? А то, когда папа приедет, он… он обратно будет драться, а, ма? Ма-а… Ма-ма… Мама!! Откройте глаза… Мама!!! Откройте гла…

— Та он… доченька… больше не приедет… даст Бог… — прошептала мать, с трудом приоткрывая веки…

На следующее утро Катерина, как могла, прикрыла платком побои на лице и, убедившись, что дети еще крепко спят, впервые за последние три с лишним года, положившись на собственное разумение, отправилась в контору совхоза устраиваться на работу.

Приняли ее на неполный рабочий день разнорабочей. И уже с завтрашнего дня она должна была высаживать саженцы деревьев на обочинах степной железной дороги. «Будет хоть на муку. И корова не даст подохнуть с голода. Проживем, как-нибудь… Сама подыму детей! Не пущу больше никада этого изверга! Господи, дай мне силушку…. Простите меня, маменька, шо не приехала и не проводила вас по-людски в последнюю дороженьку… Если бы вы только знали, маменька…»

Спустя два года неожиданный визит Катерине нанесла свекровь. Сначала Катерина терялась в догадках: «И че это ее черти приволочили: в такую даль, та по такому бездорожью? Може, этот, ее родимый Гаврыло там взорвался на своем бензовозе, она и прикатила попричитать та пожалеть сиротинушек? Если так, то туда ему и дорога…»

Но через мгновенье она уже дивилась себе, обнаружив, что при виде свекрови впервые испытывает удивительное спокойствие, словно обид и в помине не было: «Права была маменька: „…не таи ни на кого зла, Катенька, а времечко, оно с Божьей помощью само всё устроит и ранки подлечит..“… Не боюся я теперь ни эту поганую бабку, ни ее Гаврыло! Сама виноватая, сама и буду выживать со своими детями… Сама поехала за этим паразитом в глухомань, нихто меня не тянул! Сама подпустила в свою жизнь этого проклятущего многоженца. И его мать тут ни при чем. А то, шо она ненавидит меня, то, наверна, есть за шо. Ей там, в Атбасаре и самой не сладко, поди, с таким сыночком; наверно, все печенки там ей уже повыворачивал за эти два то года, шо, вон, аж о внучатах своих вспомнила…»

— Хрыстос воскресе! — с характерным украинским акцентом поприветствовала ее Арина Александровна.

— Здрасьте… — вполголоса ответила Катерина.

— Так трэба жеш казати: «Войыстыну воскресе». Э-э-эх, безбожныки… О-о, чи ты ни одного яичка о то нэ покрасыла? — окинув зорким глазом жилище снохи, не дожидаясь ни ответа, ни приглашения, свекровь направилась к столу. — Та ничёго, Катя, ничёго.. А де жеш оци обыдва голодранця? Я жо тут им гостынчикив ось прывэзла, — развязывая узел белого, в мелкую крапинку платка, надтреснутым голосом проскрипела она, — оце ж усё у Храми, Катя, освящённэ. Та сама жеш о то исповэдалася, та причастылася… Та зви жеш дитэй о то!..

Придвинув к столу старый, грубо сколоченный табурет, свекровь устало на него опустилась и протяжно вздохнула. В ее вздохе, казалось, была сосредоточена вся горечь и бесконечная скорбь этого мира.

— Анька! Толька! Быстро идите все у хату! Баба ваша приехала! Та Кланьку ж не забудьте там… — окликнула мать с порога ребятню.

Бабушка, не подавая вида, что на самом деле не помнит, когда видела в последний раз своих внучат, начала раздавать гостинцы:

— Анька, та пидойды ж до бабы, онучечька. Скильки ж, вжэ тоби зараз рокив сполнылося, га? Чи ты нэ зразумиишь, шо баба каже?

— Скоро будет пять! — отрапортовала доброй бабушке, раздающей вкуснятину, Анька.

— Вже пьять? Тоди дэржи, це — тоби! — угостила она внучку конфетами, пряником и ярко-желтым яичком. — Ну, а ты жеш, чей о то хлопчик будэшь, га?

— Мамин. И мне три с половинкой года. — Толик, приблизившись к бабушке, доверчиво подставил обе ручонки в ожидании гостинцев.

— Та якый жеш, Толька, ты мамин, бо вылитый батько?! На ось — це тоби, — улыбнувшись беззубым ртом, бабушка щедро одарила и внука. — Бо твий батько такый жеш самий був, колы був малэнький, як ты!

По правде говоря, Аньку с Толькой в этот момент мало волновало, кто на кого похож и, вразнобой поблагодарив бабу Аришу, они уселись на топчан и зашуршали фантиками от конфет.

— А хто ж за вас будэ казати: «Спасибо мами, спасибо Боженьке…», га? Чи забулы, як бабушка вас вчила? — Арина Александровна шутливо погрозила внукам костлявым пальцем, и, повернувшись лицом к невестке, продолжила — оце ж у вивторок поминальный дэнь будэ, пиду на кладбыще, у сэбэ — в Атбасари… У мэнэ, жэш, Катя, сэстра помэрла… ще у Сретенье, — снова тяжело вздохнув, она выложила на стол несколько пасхальных яиц и горсть конфет, и стала завязывать узел платка.

До этой минуты неподвижно стоявшее на пороге хаты большеглазое существо с копной буйных каштановых кудрей на голове, вдруг ожило и тоже, довольно робко подошло к бабушке.

— О, а оце ще чиё — соседско, чи шо?.. — задорно спросила она, кивнув на ребенка.

— И это, мама, тоже наше!.. — нарочито задорно ответила Катерина, — и в следующем месяце ей сполнитца уже два…

Свекровь, часто моргая, в крайнем волнении смотрела на девочку. Обычно плутовато прищуренные глаза ее вдруг стали размером с пятак.

— Постой, постой… Так… цэ ж воно и е о то кошенятко, про якого мэни Гаврыло тоди казав, чи як?.. — вновь обрела она дар речи после затянувшейся, было, паузы.

— Оно… — тяжело выдохнула Катерина.

— Так воно нэ помэрло?! — искренне удивилась Арина Александровна. — Вин жеш, кобелюка такый… вин мэни казав, що воно, той… Свят, Свят, Свят… Ще ж приихав тоди до мэнэ, злой, як собака — гу-у, аж искры из зубэй!.. — Понемногу справляясь с волнением, она продолжила уже тише: — Вин жеш, Катя, нэ по бабам, а у мэнэ усё цэ врэмья був… Мы ж, з ним тоди, грэшным дилом, та и подумалы, що похороныла ты бо о то кошенятко… Свят, Свят… Як назвалы-то ее?

— Да ни як.

— Як цэ так — «нэ як»?..

— А не до имен мне, мама, было. Отзываитца, и ладно… — смутилась Катерина, втянув голову в плечи.

— И на що ж такэ воно о то отзываиться?..

— Та-а, то на Маньку, то на Кланьку… — прикрыв рукой невольную улыбку, ответила сноха.

— Яка ще Кланька? Хиба — Манька?! Та побойся ж Бога, Катя, бо в тэбэ ж тёлка о то Манькою була!

— А када мне ехать за метриками ей, если зимой — сугробы выше крыши, а весной, вон, сами видите, как Жабайка разлилася, шо ни дороги не видать, ни проехать, ни… Та и… А хто за меня работать и эти три рота кормить будет? Подрастет, там ближе к школе и поеду у ваш тот Атбасар за метриками этими, будь они не ладны. Начёрта они ей щас-то?

— Так воно ще и бэз мэтрикив?.. — укоризненно покачала головой шокированная свекровь, не отрывая, по-прежнему, глаз от дитя. — Катя, Катя… бо войны, Слава Богу, нэмае, а дэтына бэз имэни та ще и бэз мэтрикив… Як жеш це воно так, га?…

Постепенно обретая самообладание, бабушка взяла безымянную внучку к себе на колени и снова развязала платок.

— Давай, я тоби рукава закачаю, онученька, та ось яичко… — очищая, видимо, от волнения, все попадающие под руку привезенные яички подряд, она продолжила, — Ось, тэпэрь нэ мацкай, а бэри та зъишь! Та як жеш цэ ж воно так, що дитя вже бигае, а ще нэ названо?..

«Начинается… Щас будет укорять „засранку о таку“ за грязь у хате, за чумазых „дитэй“…» — начиная заводиться, подумала Катерина.

Но подозрительно притихшая свекровь достала из кармана носовой платок… и Катерина вдруг впервые в жизни увидела на ее глазах настоящие слезы…

— Як жеш, Катя… як цэ воно о то выжило, га? — Арина Александровна, машинально вытирая выцветшие глаза уголком повязанного платка, забыв о носовом, первая нарушила молчание.

— Та-а, так и выжило… — тихо промолвила Катерина. — Тада в Муйнак к кому то бабушка приезжала… Я так и не поняла, к кому она. Думала к Аникеевым, но те потом сказали, шо к ним нихто сто лет в обед и носа не казал… Опщим, она, как внезапно появилася, так и ищезла.

— Ну, потим, що? Що потим о то було?

— Ну, накупала она ее в травах каких-то та корнях, шо с собой принесла… та помолилася там — у окошка. А утром пошла я на работу, этим же наказала, шоб тихо сидели, — сноха кивнула в сторону старших, — прихожу домой, а они передрались тут, как черти, орут, как скаженючие… Порастрепали, засранцы, всю подушку, на которой же она там на топчане лежала. Сами, шо лисята в курятнике — в перьях та пуху оба, и эта — Кланька-Манька на полу. И вся хата в перьях! Ой, было тут… Подняла ее, смотрю — живёхонька. Та живучая она… Эти, вон, тока за прошлую зиму аж по три раза переболели, а она — хоть бы хны. Ну и тада, правда, после того бабкиного купання, она ни разу не проснулася, спала, как убитая, аж пошти четверо суток! Эти же двое и потом, чё тока тут не вытворяли, пока я на работе-то. А как тока она разинула очи, я ей сразу дала цыцку, как та бабка и велела. Взяла-а! Пососала, почамкала, та и снова спать. Да, Манька?

— Дя-а… — протянула, улыбаясь набитым ртом, Манька-Кланька, словно понимая, о чем идет речь.

— Мы тут потом ее еще и свешали безменом: кило четыреста она тада всего весила! Не то, шо щас…

— Так це ж, мабудь, Катя, був… Це ж, Катя, був Ангел… — вполголоса задумчиво произнесла свекровь.

— Хто-о?

— Цэ Ангел був… Як-як, кажешь, еи звалы? — перекрестившись, Арина Александровна остановила взгляд на притихшей внучке.

— Та-а, и имя в неё… В опщим, сказала, шо Амалией зовут. — Моргнув, отозвалась Катерина.

— Амалля? Кажу же, Катя, що Ангел це був, — внезапно оживилась гостья, — ты ж у той дэнь на похороны матэри бо нэ поихала? Нэ поихала! Ось Господь и послав його до тэбэ, щоб… щоб о це дитятко нэ помэрло… — снова набожно перекрестившись, она добавила, — мэни ж тоди Гаврыло, якщо заявывсь, казав, що твоя матэ помэрла. Царствие еи небеснэ…

— Та какой тут, мама, Ангел — в этом Муйначке засратом? — ухмыльнулась Катерина.

–…Та хочь звэсылы тэбэ о ци бэзбожныки, Манька… чи ты Кланька? — не обращая внимания на реакцию снохи, вдруг приободрившись, сказала свекровь и крепко прижала к себе ребенка.

Пристально вглядевшись в личико новоиспеченной внучки, Арина Александровна вдруг всплеснула руками:

— Та як жеш це тэбэ твий ридный батько тай нэ прызнав, га?! Катя, дывысь, та воно ж — вылита я! Дывысь, як воно на мэнэ походэ!.. — взяв девочку за плечи, она легонько ее встряхнула, — побачь, Катя, побачь, як мы з нэю… Як о то дви капли! Тильки в нэй глазки о то нэ мои. А так усё, як у мэнэ и е!

— Ну-ну, а то ж я первый раз ее вижу, — улыбнулась Катерина. Глядя на то, как общаются бабушка и внучка, она почувствовала, как на душе у нее стало спокойнее.

Минуту-другую свекровь сидела и смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, а потом задумчиво произнесла:

— О це будэ Ольга.

— О-Ольга? — настала очередь искренне удивляться невестке. — Это ж с какова переполоху она у нас вдруг будет теперь Ольгою, а, мама?

— Ма будь, ты нэ зразумиишь, що е бо о така свята — Ольга. Тай и сэстру жеш мою, шо помэрла, так о то звылы. Ныхай, Катя, воно будэ Ольгою, — лицо Арины Александровны стало жетским, и теперь уже назидательным тоном, она продолжила: — Так, мэтрику Гаврыло прывэзэ. Бо вин щас у мэнэ, як шелковый став. Та и вы ж тут уси тэперь зовыть еи тильки Ольгою, зразумилы?!

— Вы как будто с того света говорите… Та мине-то какая разница? Ольгой, так Ольгой… — вдруг легко согласилась Катерина, будто что-то замышляя.

Посидев в безмолвии еще какое-то время, бабушка поднялась с места, усадила на табурет младшую внучку, перекрестила ее и спросила невестку:

— Значить, кажешь, пъятдэсят осьмого року воно народылося, у травень? А якого травня? Як у мэтрике записаты?

— Той жеш ночью и родилася — с двенадцатого на тринадцатое. Та, рази мне до часов тада было?.. Помню тока, шо понедельник был… вроде… Или вторник — не помню.

Сухо, но явно не без чувства исполненного долга, попрощавшись с Катериной, свекровь вышла из избушки и, не оглядываясь, пошагала в сторону дома своего старшего сына Ивана.

К кружке с чаем она так и не притронулась. И узелок, с которым она, было, собиралась в Радоницу на кладбище, остался лежать на столе…

…Увидев впереди огни приближающегося Атбасара, Катерина повернула голову и стала смотреть через боковое стекло на звездное небо: «А, може, диствительна, то и был Ангел от моей маменьки? Она ж и сама мне скока раз говорила, шо в семье лишнего рота не бывает, када я пужалася, шо снова беременная. И всё молилася, молилася… Хоть и тайком, но всегда и за всех. А если бы не прислала она мне тада ту Амалию?.. Наверна, шо-то да есть там, на небушке этом…»