Неуютная ферма

Стелла Гиббонс, 1932

Классика английской литературы ХХ века. Изысканная, элегантная и бесконечно ироничная пародия на «провинциальный» британский роман, читая которую можно провести немало забавных параллелей с произведениями Эмили Бронте, Томаса Харди и прочих великих прозаиков XIX – начала ХХ вв. Религиозные снобы и раздираемые тайными страстями юные (и не очень) девицы… Деревенские ловеласы и эксцентричные кумушки… Потрясающая коллекция колоритных и нелепых персонажей, немыслимых ситуаций и невероятных диалогов, которая не оставит равнодушным ни одного истинного ценителя английского юмора!..

Глава 5

Проспать допоздна Флоре не удалось, поскольку ни свет ни заря у нее под окнами началась ожесточенная ссора.

Гневные мужские голоса доносились из-под покрова мертвой, угрюмой тьмы, нарушаемой далеким кукареканьем. Одного из говорящих Флора вроде бы узнала.

— Негоже, мастер Рувим, кусать руку, которая тебя холила и люлюила. Кто лучше меня знает нужды бессловесной скотины? Не для того я вскармливал нашу Невезуху, когда она была трех дней от роду и слепа, как курица. Я понимаю ее сердечко лучше, чем черные сердца иных людей.

— Да плевать! — кричал другой человек, голос его был Флоре не знаком. — Нескладеха потеряла ногу! Где она? Отвечай мне, безмозглый старикан! Кто теперь купит Нескладеху, когда я отведу ее на Пивтаунскую ярмарку? Кому нужна трехногая корова, кроме цирка уродов?

Тьму разорвал истерзанный вопль ужаса:

— Не отдавайте нашу Нескладеху в цирк, мастер Рувим! Я не переживу такого позора!

— Отдал бы, хоть в цирк, хоть куда, найдись на нее покупатель, да где ж его взять. Вечно одно и то же, ничего нашего люди не берут. Наша пшеница скукожилась от золотухи, клевер побило почесухой, а сено поразила парша, наши свиньи не родят, и все остальное так же. Где нога? Отвечай, где?

— Не знаю, мастер Рувим. А знал бы, не сказал. Мне ведомо, что на сердце у бессловесных скотов, и для этого незачем дни напролет следить, где они теряют свои ноги. Скотине, как и человеку, нужны одиночество и спокой. Я бы постыдился смотреть на коров, как вы, мастер Рувим, пересчитывать кажную былинку у них во рту да ждать наследства при живом отце.

— Да, — угрожающе вмешался еще один человек, — и пересчитывать каждое курячье перышко, чтобы никто его не поднял.

— А почему б и не пересчитывать? — заорал тот, к кому обращались «мастер Рувим». — Для того ли я плачу тебе деньги, Марк Скорби, чтобы ты собирал курьи перья, носил их в Пивтаун и продавал за звонкую монету?

— Не продавал я их. Чтоб мне больше не браться за плуг, ежели вру. Я их отношу моей Нэнси.

— Вот как? И зачем же?

— Мы все знаем зачем, — угрюмо отвечал третий голос.

— Да, помню, ты плел, будто она украшает ими кукольные шляпки. Будто добрые куриные перья ни на что больше не годны, кроме как на шляпки для бездельниц-кукол. Так вот, послушай меня, Марк Скорби…

Тут Флора поняла, что все равно точно не уснет, так что сердито вскочила с кровати и на ощупь добралась до серого прямоугольника окна. Она чуть шире открыла створки и закричала в темноту:

— Не могли бы вы разговаривать чуточку потише? Я была бы вам чрезвычайно признательна, поскольку очень хочу спать.

Ей ответила тишина, выразительная, как раскат грома. Даже в полусне Флора чувствовала, что это изумленное молчание. Она надеялась только, что изумление будет долгим и она сможет вновь провалиться в дрему. Так и вышло.

Когда Флора опять проснулась, уже окончательно рассвело. Она встала, старательно потянулась и взглянула на часы. Было половина девятого.

И двор, и старый дом были совершенно тихими, будто все, кто тут жил, умерли в одну ночь.

«Горячей воды, разумеется, не добыть», — думала Флора, обходя комнату в халате. Тем не менее ей удалось выдавить из рукомойника несколько капель (да, тут был настоящий металлический рукомойник), и оказалось, что вода — мягкая, а значит, можно умываться холодной. Стройный ряд фарфоровых скляночек и флакончиков на туалетном столе призван был защитить нежную кожу от суровости местного климата, но приятно было сознавать, что вода будет ее союзницей.

Одеваясь с приятной неторопливостью, Флора оглядела спальню и решила, что ей тут нравится.

Комната была квадратная, с необычно высоким потолком, оклеенная обоями с некогда ярким, а сейчас выцветшим багровым рисунком на красном фоне. Изящный камин венчался искусно вырезанной мраморной полкой, пожелтелой от времени и дыма; гнутая металлическая решетка выступала наружу. На полке лежали две большие раковины; в большом старом зеркале над камином отражались их плавные бело-розовые изгибы.

Другое зеркало, высокое, стояло в самом темном углу спальни и закрывалось дверцей буфета, когда тот бывал открыт. Оба зеркала отражали Флору без лести или наоборот, и она решила, что им можно доверять. Почему, гадала она, в наше время разучились делать зеркала? Старые — в захудалых провинциальных гостиницах и в домах у викторианских родственников — всегда бывали превосходны.

Одну стену почти целиком занимал платяной шкаф красного дерева; такой же круглый стол стоял на середине протертого красно-желтого ковра с орнаментом из крупных цветов. Кровать была высокая, тоже из красного дерева и покрыта белым ажурным покрывалом.

На стене висели две гравюры в желтых деревянных рамах: «Горе Андромахи при виде убитого Гектора» и «Пленение Зенобии, царицы Пальмиры»^[14].

Флора перебрала книги, лежащие на широком подоконнике. Здесь были «Макария, или Жертвенный алтарь» А. Дж. Эванс-Уилсон, «Домашнее влияние» Грейс Агилар, «Любила ли она его?» Джеймса Гранта и «Как она его любила» Флоренс Мариэтт^[15]. Она перепрятала эти сокровища в комод, предвкушая, как будет ими наслаждаться. Ей нравились викторианские романы — только их и можно читать, хрустя яблоком.

Шторы были великолепные — из тяжелого алого атласа, почти не пропускающие воздух и свет, — только уж очень грязные. Флора решила, что сегодня их надо постирать. Затем отправилась на первый этаж завтракать.

Она прошла по широкому коридору мимо грязных окон, закрытых пыльными тюлевыми шторами, к лестнице. Ниже в раскрытую дверь видно было помещение с каменным полом. Здесь Флора помедлила мгновение и увидела чуть дальше по коридору поднос с грязной посудой — явно после обильного завтрака. «Отлично, — подумала Флора. — Кому-то завтрак приносят в спальню, а раз так, могут приносить и мне».

Из глубин кухни плыл запах пригорелой овсянки. Он не обнадеживал, однако Флора все же спустилась, уверенно цокая по каменным ступеням низкими каблуками.

Сначала ей показалось, что в кухне никого нет. Камин почти погас, ветер носил по каменным плитам золу, а стол был заляпан остатками какого-то кушанья, в значительной мере состоящего из овсянки. Дверь во двор стояла нараспашку, и в нее тянуло сквозняком. Флора первым делом подошла и плотно ее закрыла.

— Эй! — донесся из дальнего конца кухни возмущенный голос. — Никогда так не делай, дочь Роберта Поста. Я не могу при закрытой двери одновременно щигрить миски и наблюдать за бессловесной скотиной в хлеву. И я еще кое за чем приглядываю.

Флора узнала один из голосов, потревоживших ее ни свет ни заря. Он принадлежал старому Адаму Мухинеобидиту. Он вяло резал брюкву над раковиной и на время оторвался от работы, чтобы выразить свое возмущение.

— Извините, — решительно ответила Флора, — но сквозняк мне мешает. Можете открыть дверь, как только я встану из-за стола. Кстати, тут есть чем позавтракать?

Адам прошаркал на свет. Его глаза в ветхих глазницах походили на осколки примитивного кремня. «Интересно, он хоть когда-нибудь моется?» — подумала она.

— Есть овсянка, дочь Роберта Поста.

— А есть хлеб, масло и чай? Я не очень люблю овсянку. И не найдется ли куска чистой газеты — постелить на угол стола? Хватит и половины листа. А то я боюсь испачкаться в овсянке. Она сегодня, кажется, немного расплескалась.

— Чай в кувшине, вон там, хлеб и масло в крокетнике. Тебе придется искать их самой, дочь Роберта Поста. У меня своих забот полон рот, не хватало еще бегать за газетами для городской крали. Нам в «Кручине» и так худо без того, чтобы носить сюда газеты, от которых одни страхи да огорчения.

— А от чего вам худо? — заинтересованно спросила Флора, заваривая себе свежий чай. Ей подумалось, что это хорошая возможность узнать что-нибудь о других членах семьи. — Денег мало?

Она знала, что почти все люди старше двадцати пяти лет испытывают финансовые затруднения.

— Денег-то на ферме хватает, дочь Роберта Поста, да только все обращается в горе и тоску. Вот что я скажу… — Адам подошел к Флоре и приблизил свое лицо — морщинистое, сплошь изъеденное монотонным течением унылых и беспросветных лет — к ее юному личику, — …на «Кручине» лежит проклятие!

— Вот как? — Флора немножко отодвинулась. — Что за проклятие? Это из-за него вы все тут так заросли грязью?

— Ничем мы не заросли, дочь Роберта Поста, об чем я тебе и говорю. Ничего у нас не растет. Земля не родит, коровы нестельные, свиньи некудельные, золотуха, парша и почесуха губят наши посевы. А почему? Потому что на нас лежит проклятие, дочь Роберта Поста.

— А нельзя что-нибудь с этим поделать? Скажем, кузен Амос мог бы выписать специалиста из Лондона… А хлеб вполне ничего. Вы ведь не сами его печете, да?.. Или продать ферму и купить другую, не проклятую, в Беркшире или Девоншире?

Взгляд его на миг затуманился, словно у черепахи, когда та впадает в транс.

— Нет. Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит. Никому из нас отсюда не выбраться. Миссис Скоткраддер не позволит. Для нее ферма — жизнь, кровь ее жил.

— Вы о моей кузине Юдифь? Мне не показалось, что она тут очень счастлива.

— Нет, дочь Роберта Поста. Я про хозяйку — старую миссис Скоткраддер.

Адам перешел на шепот, и Флора должна была нагнуться, чтобы разобрать последние слова.

Он посмотрел наверх, словно давая понять, что миссис Скоткраддер на небесах.

— Так она умерла? — спросила Флора, готовая поверить во что угодно, даже в то, что фермой управляет с того света призрак-самодур.

Адам рассмеялся. Странный то был звук — словно хмыкающее фырканье рассерженной ворсянки.

— Нет. Жива-живехонька. Ее рука лежит на нас, как чугунный спуд. Однако она никогда не выходит из своей комнаты и не впускает туда никого, кроме мисс Юдифи. Она не покидала ферму уже двадцать лет.

Он внезапно умолк и попятился в темный угол кухни, как будто испугался, что наговорил лишнего.

— А теперь я должен щигрить плошки. Дай мне спокой, дочь Роберта Поста.

— Хорошо, хорошо. Только лучше бы вы называли меня «мисс Пост». Или даже «мисс Флора», если вам больше по душе такая патриархальность. «Дочь Роберта Поста» немного длинновато, вам не кажется?

— Дай мне спокой. Я должен щигрить плошки.

Поняв, что старик твердо намерен заняться какой-то домашней работой, Флора отстала от него и сосредоточилась на завтраке.

Теперь она видела, как обстоят дела: миссис Скоткраддер — проклятие «Кручины», мотив властной бабушки, характерный для романов из сельской жизни (и для некоторых романов из городской). Ничего удивительного, что ферма принадлежит миссис Скоткраддер — Флоре следовало с самого начала догадаться о присутствии такого персонажа. Вероятно, именно миссис Скоткраддер, она же тетя Ада Мрак, и отправила ей открытку про аспидов. Флора не сомневалась, что старая хозяйка и есть тетя Ада, поскольку открытка была вполне в тетином характере. Флора почти слышала, как ее мать произносит: «Узнаю Аду».

Если она хочет привнести в «Кручину» мир, то на каждом шагу будет сталкиваться с тетушкиным противодействием — тут у Флоры сомнений не было. Люди такого склада не выносят мира. Им по душе бури и ураганы: скандалы, хлопанье дверей, сведенные брови, белые от ярости лица, ходящие желваки, взаимные претензии за едой и бесконечные поводы упиваться злобой, обливать презрением, лезть в чужие дела, подслушивать, подглядывать, а главное — устраивать чужую жизнь по своему усмотрению. О да, для них нет ничего слаще! Такой человек растопчет твой любимый кляссер с марками, а потом до конца дней будет заглаживать свою вину, хотя ты бы предпочел просто сохранить кляссер.

Флора подумала про «Высший здравый смысл» аббата Фосс-Мегре — философский трактат, написанный с целью не объяснить вселенную, а примирить человека с ее необъяснимостью. Однако, несмотря на такой общий замысел, «Высший здравый смысл» был для культурного человека лучшим подспорьем в отношениях с такими, как тетя Ада. Не предлагая конкретных правил, трактат определял философию Человека Культурного, из которой эти правила следовали сами собой. В тех же случаях, о которых молчал «Высший здравый смысл», помощь можно было сыскать в «Мыслях» того же автора.

С таким мудрым руководством запутаться никак невозможно.

Флора решила, прежде чем встретиться с тетей Адой, укрепить свой дух чтением «Высшего здравого смысла», а именно знаменитой главы «О сугубой подготовке ума к непоименованным выше обстоятельствам, требующим купно осмотрительности и дерзновения». Скорее всего времени хватит только на страницу-другую, поскольку читать трактат нелегко — он написан частью на латыни, частью на немецком. Однако Флора чувствовала, что дело серьезное и без «Высшего здравого смысла» тут не обойтись. «Мысли» хороши, когда нужно противостоять обычным житейским неурядицам; для борьбы с тетей Адой, проклятием фермы «Кручина», требовалось оружие помощнее.

Доедая хлеб с маслом, Флора думала, чем вообще будет здесь питаться: по всему выходило, что готовит тут Адам, а его стряпню она есть не собиралась. Наверное, придется отыскать кузину Юдифь и серьезно с ней поговорить.

В целом «Кручина» пока не обманула ожиданий: все здесь обещало загадки и приключения, а тетя Ада — в первую очередь. Флора жалела только, что с нею нет Чарлза, большого любителя всего мрачного и загадочного.

Адам тем временем закончил резать брюкву, вышел во двор, где рос куст терна, и вернулся с длинной шипастой веткой. Затем он пустил на миски струю холодной воды и принялся тыкать веткой в приставшую к ним овсянку.

Флора долго наблюдала за ним, с трудом веря своим глазам, и наконец спросила:

— Что вы такое делаете?

— Щигрю плошки, дочь Роберта Поста.

— А не проще ли было бы делать это щеткой? Маленькой щеткой с ручкой? Пусть кузина Юдифь вам такую купит. Попросите ее. И посуда станет чище, и времени у вас будет уходить меньше.

— Не нужна мне маленькая щетка с ручкой. Пятьдесят годков терновая веточка служит мне верой и правдой, а от добра добра не ищут. И щигрить посуду быстрее мне тоже без надобности. Так я коротаю время и отвлекаюсь от дум о моей дикой пташке.

Флора вспомнила спор, разбудивший ее на заре, и решила пойти на хитрость:

— Будь у вас щетка, чтобы мыть посуду быстрее, вы могли бы больше времени проводить в хлеву с бессловесной скотиной.

Адам замер. Раз или два он задумчиво кивнул, не оборачиваясь. Флора поняла, что ее слова достигли цели, и поспешила закрепить успех:

— В общем, я вам ее куплю, когда буду завтра в Пивтауне.

Тут в закрытую дверь, ведущую во двор, легонько постучали. Через секунду стук повторился. Адам прошаркал к входу, бормоча: «Кралечка моя», и широко распахнул дверь.

Кто-то в длинном зеленом плаще вихрем пронесся через кухню и взбежал по лестнице так быстро, что Флора не успела его разглядеть.

— Кто это был? — спросила она, поднимая бровь, хотя уже угадала ответ.

— Моя тетешка… моя маленькая Эльфина, — сказал Адам, рассеянно поднимая терновую ветку, которую уронил в галган с овсянкой.

— Она всегда так носится? — холодно полюбопытствовала Флора; ей подумалось, что родственница ведет себя не слишком вежливо.

— Да. Она дикая и робкая, как лесная фифея. Целыми днями бродит в холмах, где все ее друзья — дикие пташки, кролики да белобокие сороки… И ночами тоже… — Лицо его омрачилось. — Да, бродит вдали от тех, кто тетешкал ее на груди, когда она была нюнечкой. Она разобьет мое сердце на мелкие крупиночки.

— А в школу она ходит? — спросила Флора, брезгливо изучая буфет в поисках тряпки, которой можно было бы обтереть туфли. — Сколько ей лет?

— Семнадцать. Какая уж школа для моей кралечки? Нет, дочь Роберта Поста, не произноси таких слов. Легче отправить в школу белый барабышник или желтый одуванишко, чем мою Эльфину. Она учится у неба да у диких болотных паичек, а не по книжкам.

— Фи, как скучно, — заметила Флора, остро чувствуя свое одиночество и смутное раздражение. — Послушайте, а где вообще все? Я собираюсь на прогулку, но хочу прежде увидеть кузину Юдифь.

— Мастер Амос с работниками вычерпывает воду из колодца, ищет соседскую Полли, она вроде туда упала. Мастер Рувим на Крапивном поле, пашет. Мастер Сиф где-нибудь в Воплинге, кохопутит. Мисс Юдифь у себя наверху раскладывает карты.

— Тогда я к ней поднимусь. А что значит «кохопутить»? Нет, не говорите, я догадалась. В какое время ленч?

— Работники обедают в двенадцать. Мы — часом позже.

— Тогда я приду в час. А… обед тоже… также… я хотела сказать: кто его готовит?

— Мисс Юдифь. А ты, значит, боялась, что его готовлю я? Да, дочь Роберта Поста? Пусть твое черное сердце успокоится: никогда такого не бывало, чтобы я Скоткраддерам сварил хоть свиную застригу. Я стряпаю работникам, больше никому.

Флора покраснела от того, как точно старик прочел ее мысли, и поспешила наверх, прочь от его немой укоризны. Однако известие насчет готовки ее успокоило: по крайней мере голодная смерть ей не грозит.

Она не знала, где комната Юдифи, но сыскала проводника, вернее, проводницу. Когда Флора поднялась по лестнице, навстречу ей выбежала высокая девушка в зеленом плаще, та самая, что недавно вихрем пронеслась через кухню. При виде Флоры девушка замерла, готовая в любую секунду умчаться прочь. «Строит из себя вспугнутую птичку», — подумала Флора, любезно улыбаясь родственнице, вернее, капюшону, до половины скрывающему ее лицо.

— Что тебе нужно? — сдавленно прошептала Эльфина.

— Отыскать комнату кузины Юдифи, — ответила Флора. — Будь другом, проводи меня, пожалуйста. В таком большом незнакомом доме легко заблудиться.

Из-под зеленого домотканого капюшона на нее глянули огромные голубые глаза. Флора мысленно отметила, что глаза красивые, а вот оттенок зеленого — нет.

Она сказала самым убедительным тоном:

— Извини, что я так говорю, но тебе бы очень пошло голубое. Некоторые оттенки зеленого, конечно, приятны для глаза, однако бледно-зеленый, на мой взгляд, утомителен. На твоем месте я бы носила голубое — что-нибудь очень простое, очень хорошо скроенное, но непременно голубое. Вот попробуй и увидишь.

Эльфина сделала резкое мальчишеское движение и бросила:

— Иди за мной.

Она широким, пружинистым шагом двинулась по коридору. Капюшон упал, обнажив густую массу спутанных волос, которые, если их помыть и расчесать, могли бы называться золотыми. Флора смотрела в спину родственницы и огорчалась.

— Вот, — коротко проговорила Эльфина, останавливаясь перед закрытой дверью.

Флора выразила самую горячую признательность, и Эльфина, задержав на ее лице долгий взгляд, умчалась прочь.

«Ею надо заняться немедленно, — подумала Флора. — Еще год, и уже ничего не исправишь: если она отсюда и выберется, то будет держать чайную комнату в Брайтоне и ходить в артистических балахонах и сандалиях».

Она тихонько вздохнула при мысли о том, за какую трудную задачу взялась, и негромко постучала в дверь.

— Входи, — глухо донеслось из комнаты.

Двести фотографий Сифа в возрасте от шести недель до двадцати четырех лет украшали спальню Юдифи. Сама хозяйка в грязном красном халате сидела у окна; на столе перед ней лежала засаленная колода карт. Постель была не убрана. Нечесаные волосы клубком безжизненных черных змей падали на лицо.

— Доброе утро, — сказала Флора. — Извини, если я мешаю тебе писать письма. Я лишь хотела узнать, как будет лучше: заходить мне к тебе в это время каждое утро или развлекать себя, как я сочту нужным. На мой взгляд, удобнее, когда гостья сама ищет, как ей провести время. Наверняка ты очень занята, и тебе некогда за мной приглядывать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

14

Обе картины сюжетами напоминают картины, гравюры с которых пользовались большой популярностью: «Скорбящую Андромаху» Жака-Луи Давида (1748–1825) и «Последний взгляд царицы Зенобии на Пальмиру» Герберта Густава Шмальца (1856–1938).

15

В отличие от упомянуто ранее аббата Фосс-Мегре с его «Мыслями» все перечисленные авторы: Августа Дж. Эванс-Уилсон (1835–1909), Грейс Агилар (1816–1847), Джеймс Грант (1822–1887) и Флоренс Мариэтт (1833–1899) — вполне реальны, названия их книг приведены правильно за одним исключением: роман Ф. Мариэтт на самом деле называется «Как они его любили».