«Откровения о…» Книга 4. Верность

Стася Андриевская, 2020

Заключительная часть цикла "Откровения о…" в которой герои обретут наконец долгожданное счастье. Все загадки будут разгаданы, события разведены по своим местам. Здесь вы найдёте и любовь длиною в целую жизнь, и страсть, и верность, а также интриги и расследования, эмоции на разрыв… и долгое-долгое послевкусие счастливой встречи с хорошими друзьями, какими для вас, несомненно, станут герои "Откровений о…" _____________ Цикл "Откровения о…" – это четыре тома эмоций на разрыв, сложных характеров и предельной откровенности. Это любовь и предательство, роковые ошибки и искупление. Взлёты, падения и тернистый путь к счастью длиною в пятнадцать лет. Просто начните его читать, и вы не сможете оторваться.

Глава 3

Двумя годами ранее. Август — ноябрь 2008г.

Пока поднималась в лифте на нужный этаж офис-центра, пыталась унять сердце. Что я ему скажу? Как? А главное — ну согласится он… И что потом?

Да что, что — ничего ужасного! Не я первая, не я последняя. Совесть? К чёрту её! Неужели я не имею права на элементарное уважение?!

А в остальном — моей зарплаты и социальных выплат нам с Алексом вполне хватит на жизнь среднего достатка. Да, ему снова придётся поменять частную гимназию на государственную, но, возможно, это и к лучшему? Тогда можно будет переехать, например, в Дрезден и сразу сориентировать Алекса на поступление в Высшую школу изобразительных искусств. Или в Дрезденский Технический университет — в зависимости от того, куда его окончательно развернёт, к искусству или к инженерии. А если захочет пойти по военному профилю — так и вообще не важно, где именно заканчивать школу.

Но это всё потом, сейчас бы понять, как говорить с Николосом…

Шла по коридору, стараясь не цокать каблуками, чтобы не привлекать к себе внимание, но всё равно ловила вороватые взгляды снующих вокруг клерков. Мужики они и есть мужики, как бы ни пыталось современное общество уравноправить и обезличить гендерный фактор. И моя ли вина, что местные женщины, в большинстве своём, не считают нужным носить на работу макияж и хоть сколько-нибудь женственную одежду? Нет, они вовсе не «страшные», как я частенько слышала по юности на родине — это всё дурацкий стереотип. Они обыкновенные. Встречаются как несуразные, так и симпатичные, и даже красивые — как везде. Но ведь любую привлекательность можно убить мешковатой, хотя и удобной одеждой, и усреднёнными, грубоватыми манерами. Я же так не хотела. Мне нравилось украшать себя и быть женственной. И я предпочитала перетерпеть день на неудобных каблуках и иметь у себя в студии и в машине сменные балетки на плоском ходу, чем и в пир, и в мир ходить в одних и тех же полуспортивных мокасинах.

У поворота в сектор частного бизнеса невольно замедлила шаг. Решительность стремительно испарялась.

Логистическая компания Трайбера занимала офис похожий на огромную квартиру: за стильными, графитно-серыми раздвижными дверями с золотой вывеской, располагался светлый холл с ресепшн, шесть отдельных кабинетов, большой конференц-зал и не менее просторная приёмная с кабинетом генерального. Здесь меня знали, приветливо салютовали и бросали дежурное «Как дела?», а я кивала и улыбалась в ответ, изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях, от которой так и норовили подвернуться щиколотки.

В приёмной сидела Анна. Ну естественно. Кто же ещё? Мы обменялись натянутыми улыбками.

— Я могу пройти? — спросила я.

— Сейчас уточню, — сухо ответила она, и сняла трубку селектора.

Я смотрела, как она хлопает белёсыми ресницами, ожидая, пока Ник ответит, и думала о том, что жизнь странная штука. Когда-то я не знала, как мне соперничать с изысканной Боярской, просто не умела ещё подать себя правильно… А теперь не понимаю, что противопоставить блёклой Анне. Перестать ухаживать за собой, ограничившись базовой гигиеной и модой унисекс?

— Фрау Трайбер, — вывела меня из задумчивости Анна, — герр директор готов вас принять.

Николос сначала закончил подписывать стопку бумаг и только потом поднял взгляд на меня:

— Слушаю.

Ни здравствуй, ни хотя бы дежурного приветственного кивка. А ведь с момента конфликта, глупого какого-то, возникшего на пустом месте, прошла уже неделя. Последние годы мы с ним и так-то больше походили на деловых партнёров, чем на супругов, а теперь и вовсе — на воинствующих конкурентов. Хотя казалось бы, ну причём здесь внешняя политика и наша семья, да?

…Острый кризис начался чуть меньше месяца назад — спустя несколько дней после того, как вооружённые силы Российской Федерации якобы вторглись на территорию Грузии. Я тогда об этом ещё даже не знала. Не знало и подавляющее большинство граждан Германии. Жизнь просто шла своим чередом, телевидение эту тему не муссировало — по всем каналам тогда в основном обсуждали текущие Олимпийские игры. Да и небо на землю не упало. И только Николос, следящий за геополитикой, стал вдруг вспыльчивым и нетерпимым. Ко мне. Господи, ну какой бред! Как будто это я послала те войска!

Первый раз он вспылил, когда однажды утром я, безо всякой задней мысли, заговорила с Алексом на русском. Кстати, вспылил — это ещё мягко сказано. Ведь это на людях Ник был неизменно очень сдержанным и деликатным, но дома… Мог орать, чеканя и без того грубые немецкие согласные так, что, казалось, стены резонируют. А мог и запустить, не глядя, тем, что попалось под руку. Не в меня и не в Алекса, слава богу, но всё равно бывало страшно. В общем, в тот раз он категорически запретил нам с Алексом говорить на русском в его доме. В ЕГО. Это он особенно подчеркнул. Я тогда с трудом сдержала слёзы и, делая вид, что ничего не случилось, просто собрала с пола осколки графина и, вытерев лужу апельсинового сока, тут же приготовила новый. Не знаю, как умудрился доесть свой завтрак Алекс — он так ни разу и не поднял взгляд от тарелки.

Второй раз конфликт произошёл десять дней спустя: Николос пригласил на домашний ужин важных клиентов из Китая. Такое случалось довольно часто. Я, в качестве радушной хозяйки, провела уже тысячу и один подобный приём и прекрасно знала, что готовить и как сервировать стол, а так же как себя вести, создавая расслабленную, располагающую к доверительному общению обстановку, и в какой момент, подав кофе, исчезнуть.

После ужина Ник обычно вёл гостей к себе в кабинет и уже там завершал дела. Но в этот раз, выходя из гостиной, один из китайцев остановился у большой картины на стене. Это был пейзаж, написанный мною здесь же, в Гамбурге, на одном из уютных закутков озера Альстер, в конце позапрошлой весны. Гость восхитился работой и сказал вдруг, что изображённый вид напоминает ему Россию.

— Это правда, что ваша жена имеет русские корни? — спросил он у Николоса и тот вынуждено улыбнулся в ответ. Тогда китаец повернулся ко мне и выдал на неплохом русском: — Очень хорошо! Знаете, я большой любитель России! Давно, ещё в середине восьмидесятых учился в Москве на переводчика. И если бы при рождении мне дали возможность выбирать, я бы попросил у бога родиться русским!

Это было неожиданно и очень приятно, но, несмотря на то, что китаец дружелюбно улыбался и был явно расположен к общению, я лишь вежливо кивала ему в ответ и старалась не вступать в диалог. Однако в какой-то момент это стало уже неприлично и мне всё же пришлось немножко поболтать с ним, а потом, сославшись на дела, извиниться и сбежать.

После того, как они уехали, Николос не ругался и не орал. Он просто перебрался в гостевую спальню и перестал не только спать со мной в одной постели, но и разговаривать. Причём коснулось это только меня, с Алексом он вёл себя, как ни в чём не бывало. Это было очень тяжело. Я чувствовала себя ненужной. Лишней. Тем более что Нику, в отличие от меня, было к кому сходить, развеять тоску-печаль, и я об этом знала, хотя и молчала.

И вот, буквально пару часов назад, после недельного, практически полного, изматывающего бойкота со стороны мужа, Алекс обмолвился, что Ник разговаривал с ним об отказе от Российско гражданства в пользу немецкого. Хотя по закону ребёнок имеет право на двойное! И оно, как говорится, карман не тянет! Мало ли как жизнь повернётся? Тем более что Алёшка русский! Русский, и всё тут!

И я не выдержала. Кое-как отвела урок и рванула к мужу. Нет больше сил! Хватит!

— Если ты пришла помолчать, это можно было бы сделать и дома, — вывел меня из задумчивости Ник. — Что случилось? Надеюсь, дело не в Алексе?

— Нет, — растерялась я. — То есть да. Николос… Я хочу развод!

Он сцепил руки перед лицом, упёрся в них губами. Задумчивый взгляд заскользил по беспорядочно разбросанным на столе бумагам. Наконец поднял его на меня:

— И в чём же причина?

— Ты смеёшься? Причина в том, что ты меня ненавидишь!

— Ты не права. И я не знаю, что ты себе придумала, но развод не дам.

Я нервно рассмеялась.

— Господи, Ник, я всё-таки жена правозащитника! Немножечко знаю о своих правах, да? Если не дашь ты, даст суд. Всё равно даст! Просто это растянется на три года. Зачем нам это? Тебе зачем?

— Мила, давай поговорим об этом вечером? — неожиданно мягко попросил он. — Ты сейчас на эмоциях, я вижу. Тебе нужно успокоиться. — Глянул на часы. — Давай сделаем так — сейчас у меня совещание, я не могу уделить тебе время. Но обещаю освободиться сегодня пораньше. Если хочешь, сходим куда-нибудь, и там поговорим. Хорошо?

— Нет, Ник. Я не вижу о чём тут говорить, всё и так понятно. Это невыносимо! Ты словно повинность какую-то со мной отбываешь. Зачем? Или, думаешь, я не знаю о твоих отношениях с Анной? Или, думаешь, мне не больно о них знать? Хотя нет, не больно. УЖЕ не больно. Мне просто надоело это всё! Живи с ней открыто, если хочешь, это твоё право, только дай мне развод!

Он опустил голову, и надолго замолчал. А я вдруг испугалась. Если сейчас он начнёт взывать к моей совести, напоминать о том, что сделал для нас с Алексом — мне нечем будет крыть. Он ведь действительно сделал всё, что мог. И только благодаря ему я сейчас на свободе — со знанием языка, с легальным гражданством и высшим образованием. Но главное — с сыном. Это ли не плата за бесконечное терпение?

— Мила, я не дам тебе развод, — наконец спокойно сказал он.

— Как хочешь! Значит, я подам на него в одностороннем порядке.

Ник кивнул.

— Твоё право, в конечном итоге от меня мало что зависит. Но имей в виду, что Алекс останется со мной. И это даже не обсуждается. Хочешь уйти — уходи одна.

У меня аж в глазах потемнело.

— Николос, ты… Ты не посмеешь!

— Формально, я его настоящий отец, а ты всего лишь моя жена. — Поднял голову, посмотрел на меня жёстко, без тени сочувствия. — Или ты забыла?

— Ник…

Запиликал селектор, Ник нажал кнопку громкой связи.

— До начала совещания три минуты, — напомнила секретарь.

— Хорошо, Анна. Спасибо.

Я невольно усмехнулась. А ведь он даже не дрогнул, когда я созналась, что знаю о них. Может, потому, что давно уже было понятно, что знаю, но терплю? И что? Рассчитывал, что это будет тянуться бесконечно? Ну что ж… Как ни горько признавать, но верно рассчитывал. Вот только не надо было перегибать палку!

— Николос, очнись, Алекс мой сын! МОЙ! И если понадобится, я буду доказывать это в суде. Генетическую экспертизу не обманешь, и ты прекрасно это понимаешь.

— Извини, тебе пора, — собирая документы на столе в аккуратные стопочки, ответил он. — И давай всё-таки поговорим спокойно. Сегодня я приеду пораньше.

***

До вечера я передумала всё что могла — вплоть до того, чтобы просто взять Алекса и сбежать. Глупо конечно, сама понимала. Ведь куда я могла увезти ребёнка без визы и согласия отца, кроме, как в одну из стран Евросоюза? Да и увезла бы, а дальше что? Уже на второй день его отсутствия в школе этим заинтересовалась бы дирекция, а затем и Schulamt⁴

Это ведь не Россия, где можно прогуливать школу по записке от мамы — просто потому, что неохота, а потом тупо нагнать программу к концу четверти. Здесь за каждый пропущенный день нужно отчитаться.

Да и вообще всё глупо, кроме одного — пойти на мировую, дожидаясь совершеннолетия Алекса. Ведь я-то, конечно, стала гражданкой Германии: и язык выучила, и образование получила, и работу в частной Галерее искусств, но для коренных немцев я всё равно оставалась эмигранткой, и это чувствовалось в их отношении — слегка небрежном, слегка снисходительном и заведомо предвзятом. Я словно всегда была слегка «не до», как впрочем, и любой другой эмигрант. И это в обычных, бытовых вопросах, а чего уж говорить об участии в судебных разбирательствах, которых я, к слову сказать, боялась, как огня? Камила Петровна Трайбер, в девичестве Иванова, это ведь что-то с чем-то! С таким прошлым только и оставалось, что сидеть тише воды, ниже травы.

Николос действительно приехал пораньше. Как ни в чём не бывало, принял душ, переоделся. Появился на пороге гостиной, где я сидела, тихонечко, словно мышка, и лихорадочно соображала, как же мне себя вести.

— Ты готова?

— Смотря к чему.

Он спокойно прошёл к фортепиано, открыл крышку.

— Надень что-нибудь эффектное. Например, то красное платье, в котором ты была на благотворительном ужине в Кёльне.

— Оно бордовое… — машинально поправила я.

— Неважно, — присев на банкетку, Ник тронул клавиши. — Надень его. У меня для тебя сюрприз.

Сюрприз удался. Ник привёз меня в ресторан, и не абы какой, а русский! Видимо он открылся не так давно, потому что раньше я о нём даже не слышала. А не услышать было бы трудно, назывался-то он «Маруся»!

Шикарный, дорогой интерьер в стиле русского модерна — со всей этой лепниной, растительными орнаментами, витражами и перламутровыми инкрустациями. И я в своём длинном бордовом платье с открытой спиной, собирающая взгляды присутствующих…

Отозвалось. Ох, как отозвалось! Я словно очутилась в царской России начала прошлого века, где-то в среде русской интеллигенции. И даже Николос, такой чопорный и безэмоциональный пришёлся мне как нельзя более в пару.

Наш столик располагался напротив небольшой сцены с роялем цвета слоновой кости, возле которого стояла гитара. Стояла скромно, даже слегка в сторонке, но при этом словно была гвоздём программы — так и притягивала взгляд. А может, я просто искала повод не смотреть на Ника…

Он объяснял мне, что сложности в семейных отношениях это норма, и что в нашем случае они хотя и цикличны, но поверхностны. И что на самом-то деле нет ни единой веской причины для того, чтобы расторгнуть брак.

А я рассматривала чёрную гитару и думала: «Господи, сколько же шика в том, что она матовая! Какой изящный контраст с зеркальным глянцем рояля»

Ник, убеждал меня в том, что разногласия неизбежны в любом интернациональном браке, и это не страшно, это всего лишь разность менталитетов.

А я смотрела на гитару, и мне казалось, что её бархатная тьма пылает сумасшедшим пламенем. И золотые искры летят в небо. И ветер в волосах. И свобода зовёт, зовёт… И в памяти всплыли вдруг строчки романса, что пела когда-то моя бабушка: «Цыганка — дочь костра и ночи, не приценяясь, жизнь сменила на любовь…» И тут же — жгучие смешливые глаза, словно заглядывающие в душу, и мимоходом брошенное мне: «Всё равно ты не будешь с ним. Забудь лучше сейчас, или наплачешься!» А я не послушалась тогда. И наплакалась на всю жизнь вперёд.

Я вдруг вздрогнула. Оказалось, это Ник накрыл мою ладонь своею:

–…Мила, ты меня слышишь?

— Что? Извини, я задумалась. Что ты сказал?

Его рука была тёплая, а в этом простом жесте — неожиданно много смысла. Он, человек, однажды обиженно возненавидевший Россию и всё, что с ней связано, привёл свою русскую жену в русский же ресторан, и, сжимая в пальцах её руку, убеждает в том, что не хочет разводиться. На русском убеждает! Пытается достучаться.

— Я спрашиваю, а чего не хватает тебе? Мы ведь взрослые ответственные люди и можем просто договориться. Да, я не готов пересмотреть своё отношение к твоей стране, но признаю, что не должен угнетать тебя в праве на национальную принадлежность.

Сколько ненужных слов, Господи! Сказал бы просто «Я тебя люблю» — и мне бы хватило! Но он не скажет. Потому что мы просто «взрослые, ответственные люди» которые могут договориться. Причём тут любовь?

— Так чего ты хочешь, Мила?

Я вытянула ладонь из-под его руки, и, окинув взглядом зал, шаловливо сморщила нос:

— Коньяка хочу, Ник. Армянского!

Он не подал виду, что растерялся, но я знала, что это так. Потом я пила пятилетний «Арарат» и рассказывала мужу о том, что в Галерее мне наконец-то выделили персональную студию, и теперь я могу строить график занятий — групповых и индивидуальных, не по остаточному принципу, после коллег-немцев, а так, как удобно мне. Ещё рассказывала о том, как много среди серьёзных, обременённых властью, ответственностью и деньгами людей желающих просто отвлечься на час-полтора от всех забот и посвятить это время творчеству. Николос слушал, кивал, но в его глазах застыла озабоченность: зачем я говорю ему это и как вернуть разговор в нужное русло? Он словно вспомнил, что у меня тоже есть жизнь, работа, планы и желания, но оказалось, что это не входит в сферу его интересов. Я же забавлялась. Ну извини, дорогой! Логистика и консалтинг — это к Анне, а я вот такая несерьёзная: красочки, холсты, пленэры и прочая арт-терапия.

А потом что-то произошло, какое-то неуловимое движение атмосферы в зале. От соседних столиков полетели легкие аплодисменты, я машинально повернулась к сцене и увидела его.

В тёмно-зелёной атласной рубахе с широкими рукавами и расстёгнутым до середины груди воротом, в чёрных свободных брюках, заправленных в остроносые сапоги, туго подпоясанный расшитым золотыми нитками рубиново-красным кушаком, — он не смотрел по сторонам, а просто, легко вскочив на невысокий порог сцены, чуть поддёрнул манжеты и, опустившись на приготовленный для него стул, взял в руки гитару.

Но как он её взял! Так касаются любимой женщины в тот миг, когда нет больше сил терпеть. Когда смысл жизни сводится к обладанию бархатными изгибами её тела и желанию заставить её стонать от наслаждения. И она с готовностью всхлипнула и тут же заплакала — видно, от счастья быть в его руках…

Он играл что-то надрывное, то едва слышное, то страстно кричащее. Что-то задевающее душу каждого присутствующего в зале. И для него не было больше никого вокруг, только ОНА. А я смотрела на его руки, на его пальцы, теребящие струны, на перстень с чёрным камнем на мизинце и чувствовала, что пропадаю. Мурашки, затвердевшие соски́, сбившеся дыхание и бесстыдно намокающие трусики…

Господи, неужели моё тело всё ещё умеет ТАК? Неужели оно ещё живое?

Краем глаза заметила как, проследив за моим взглядом, усмехнулся и качнул головой Ник. И это немного привело меня в чувство.

— Извини, Ник, мне надо выйти…

Встала перед зеркалом в туалете, закусила губу. Глаза блестят, на щеках румянец. В крови лёгкий мандраж. Какого чёрта? Не стоило пить коньяк? Пожалуй.

И так вдруг захотелось любви… Не секса, а именно чувств. Чтобы быть как та гитара — единственной во всём мире. Чтобы ОН для меня, а Я для него. Чтобы быть с ним, даже когда далеко. Чтобы чувствовать его рядом, даже когда врозь. Отдавать ему себя, свои мысли и чаяния, и знать, что в ответ он без остатка отдаёт свои. И растворяться в этой любви без тени сомнения, потому что не может быть сомнений там, где есть верность. Вот только разве так бывает вообще?

Когда вернулась за столик, музыкант играл уже что-то другое. Боясь снова смотреть на его руки, мазнула взглядом по лицу. Забавно. А ведь я его почти придумала! Ведь я, почти сойдя по нему с ума, даже не удосужилась рассмотреть черты. Мне представлялся чернявый цыган, а оказалось славянин. Светленький, вполне себе смазливенький. Перевела взгляд на мужа — ничуть не хуже. Тогда какого чёрта мне надо?

— Ник, я хочу уважения к себе, а чувствую только твоё раздражение. Я правда, старалась не обращать на него внимания, но… Любви нет, мы оба это понимаем… — Я замялась, лихорадочно соображая, стоит ли добавить, что она была? С моей стороны точно. Пусть не страсть, а больше похожая на благодарность тень, но всё-таки была! И кто виноват в том, что вместо того, чтобы расцвести и окрепнуть она засохла? Не я, точно! Нет, не стоит и говорить об этом. Незачем. — Тогда зачем нам быть вместе, Ник? Тем более что ты с Анной…

Он мотнул головой, прерывая:

— Разве мои отношения с Анной как-то касаются семьи? Разве я не прихожу ночевать домой, или уезжаю на выходные? Компрометирую тебя? Или вы с Алексом в чём-то нуждаетесь? Нам повезло, мы живём в двадцать первом веке, Мила! Цивилизованное человечество давно освободилось от предрассудков. Каждый из нас — уникальная личность, а потому имеет право на полный спектр эмоций! Ты не понимаешь этого, потому что… — замолчал, подбирая слова.

— Потому, что я русская, да? Дикая, зашоренная советским режимом, далёкая от Европейских ценностей и свобод, да? Ну что ж, да, я такая! Но я же ни к чему тебя не принуждаю, Ник! И я, правда, очень и очень благодарна тебе за всё, что ты сделал для нас с Алексом, ты и сам знаешь это. И развод — это не потому, что моей благодарности пришёл конец. Нет! Это всего лишь свобода в моём понимании. И в первую очередь — свобода для тебя, Ник!

Он раздражённо взмахнул руками.

— Мила, ты не понимаешь! Я и так свободен! И без развода, который на самом деле не что иное, как необдуманное разрушение семьи. И может быть, и тебе пора хотя бы попробовать преодолеть свои стереотипы и стать свободнее?

Мы сцепились взглядами. Хотелось расхохотаться ему в лицо, но было слишком горько.

— Что-то я не поняла, ты что, предлагаешь мне завести любовника? И при этом рассуждаешь о том, что разрушать семью — это последнее дело? Серьёзно? — Помолчала. — Нет, Ник. Я не готова к этому. Не хочу так!

— А я не хочу, чтобы ты уходила.

— Тогда это тупик. А удерживать меня, шантажируя сыном, это преступление. Не перед законом, в данном случае он невинен и слеп, а перед совестью. Твоей совестью, Ник! Ну и чего ты этим добиваешься?

— А если я порву с Анной?

За десять лет брака я так привыкла к его зелёным глазам! К тому, как он думает, прежде чем ответить, к его режиму дня, к предпочтениям в еде и любимой позе для сна… К музыке, фильмам, книгам. К сексу. Наш быт был похож на монолит. Он был незыблем и отлажен до мельчайших деталей.

А сколько души я вложила в наш дом! Каждая вещичка, каждый штрих — всё для уюта и тепла. Ведь мне так необходимо было это ощущение родного берега! И я упорно создавала его где-то на чужбине, веря психологам в том, что проблема не в стране проживания, а во мне. В моих прошлых кошмарах и душевных ранах. «Счастье внутри нас» — говорили они. А ещё: «Тот, кто живёт прошлым — лишает себя будущего» и «У каждого есть право на ошибку»…

— А ты порвёшь?

Ну давай, Ник… Скажи ДА.

А он смотрел на меня с интересом, как когда-то давным-давно, когда я, наивная неумелая дурочка, рисовала его портрет, и от этого взгляда мне снова хотелось верить в то, что всё ещё у нас может быть. И в этот момент густой, бархатный баритон, бросил первый, полный цыганского огня возглас и потянул за живое… И я невольно повернулась к сцене.

И снова гитара, и терзающие её трепетные руки, и закрытые в порыве чувственной страсти глаза. А ещё — вскинутый подбородок и вздувшаяся от напряжения жилка на шее:

— Я увидел тебя и, увидев, постиг

Всё, что в мире есть мертвом живого,

Я сказал бы тебе, что люблю каждый миг…

Но я знаю, ты любишь другого!

И то зыбкое, что только что витало между мной и Ником, начало вдруг рассыпаться как корявый карточный домик…

— Хорошо, если для тебя это так важно, я буду только с тобой, — твёрдо ответил Ник. — Но тогда и ты будь только со мной.

Я хотела повернуться к нему, но не успела. Артист открыл вдруг глаза и взгляды наши встретились.

— Глядя в очи твои, внемля песне твоей,

Я шепнул бы заветное слово,

Но я знаю, что ты мне ответишь: «Забудь!»…

Потому что ты любишь другого!

Это он мне?! Глаза в глаза, так, словно кроме нас с ним в этой зале никого больше нет. По моей оголённой спине тут же разлилось бесстыдное щекотливое тепло — и прямиком вниз живота. И я испуганно отвернулась, чувствуя, как паутинкой шального бабьего лета тянется за мной ласковый взгляд артиста.

— Я и так только с тобой Ник. Поехали домой?

Излишне крепко вцепившись в локоть мужа, я старалась придать шагу твёрдости, но чувствовала, как предательски замирает от провожающего нас бархатного голоса душа:

— Я бы грезил тобой и не спал бы ночей

И, от пения пьян хорового,

Не спускал бы с тебя я влюблённых очей…

Но я знаю, ты любишь другого!⁵

Последний аккорд, аплодисменты и голос ведущего за спиной:

— Дамы и господа, сегодня и всегда, только для вас и только в нашем ресторане, непревзойдённый маэстро из России — Олег Князев!

Я не удержалась, воровато обернулась и столкнулась с бездонным голубым взглядом. На губах маэстро блуждала лёгкая, чуть кособокая улыбка. И я вдруг отчётливо поняла, что он действительно пел для меня.

И с того вечера что-то изменилось. Может, мы, «взрослые ответственные люди», всё-таки сумели договориться, а может, просто началась золотая Гамбургская осень, и её ласковое тепло согрело и нас с Ником тоже?

Вернулись разговоры по вечерам, прогулки, встречи с общими друзьями и походы в театр. Николос признал, что не ожидал от меня требования о разводе и не нашёл на тот момент другого способа остудить мой пыл, кроме как припугнуть разлукой с сыном. Признал, что был неправ. Объяснил и свою позицию по поводу гражданства Алекса — если тот захочет после окончания гимназии податься в систему подготовки офицеров вооружённых сил ФРГ, то двойное гражданство сыграет с ним злую шутку. Алекса просто не возьмут, не положено по закону. И мы сошлись на том, что не стоит спешить. Что ребёнку всего двенадцать, в запасе как минимум пять лет, в течение которых всё будет понятно.

В середине сентября, на мой настоящий день рождения, Ник повёз меня в автосалон и предложил выбрать новую машину взамен старенькому Фиату. И именно в тот день я и получила свою ласточку, белоснежную красавицу Хонду Аккорд.

Это было похоже на возвращение к самому светлому периоду наших отношений — с ноль первого по ноль четвёртый годы, когда я, глядя на Ника и задаваясь вопросом «Так что между нами?», готова была признать, что это влюблённость, имеющая все шансы перерасти в настоящее чувство.

Тогда мы продирались к этому почти целый год двухтысячного, когда на лице забравшего меня к себе в Германию и даже предложившего пожениться Ника, я часто замечала что-то вроде обречённости.

Не хотел? Так я же не просилась замуж! Ну да, это был самый простой и быстрый способ получить гражданство… Но я ведь не просила! Я ведь могла бы и по долгому пути пойти — регулярное продление вида на жительство, языковые курсы, трудоустройство… Мне же лишь бы с Алексом! Но Николос решил сократить мои мытарства с семи до трёх лет путём замужества. И это было на сто процентов его решение! Так откуда эта молчаливая растерянность?

В общем, первый год был странным, а потом мы привыкли друг к другу, словно заново познакомились, и он оттаял. И не было в нём тогда этой зверской русофобии, скорее ирония и искреннее непонимание русской души. Но не злость. Наоборот — интерес. Он же изучал «тёмную сторону» России!

И жили мы эти три года вполне себе дружно, даже ребёнка пытались зачать. Только вот не получалось. Проверились, выяснили, что оба здоровы. Врачи говорили, что так бывает. Предлагали ЭКО. Мы трижды пробовали. Без толку.

А в две тысячи четвёртом, во время одной из командировок в Россию, Ника неожиданно обвинили в каких-то нарушениях Российского законодательства и выдворили из страны сроком на пять лет… И его мнение о том, что русские, это диковатый, задержавшийся в средневековой серости народ из шутливой иронии превратилось в злую убеждённость. И всё это негодование обрушилось вдруг на меня.

Это было неожиданно и обидно, но я терпела. Теперь понимаю, что, пожалуй, тогда тоже чуть не дошло до развода — но по инициативе Ника. Однако он справился с собой. Возможно, помогло то, что спустя год после выдворения из России, в две тысячи пятом, у него неожиданно резво пошёл в гору собственный проект по созданию Логистической компании медународного уровня. Тогда нашлось вдруг и очень хорошее финансирование, и эффективная команда специалистов собралась словно по щелчку пальцами, и солидная клиентская база наработалась будто сама собою. Дало пошло, и без того неплохое материальное положение нашей семьи резко улучшилось, Николос внутренне расслабился, почувствовал себя увереннее. И наши с ним отношения почти вернулись к прежним. Почти. Потому что вместо шутливой иронии по отношению к русским в нём теперь кипела злая обида.

Этот новый всплеск тёплых отношений продлился примерно полтора года, когда я почувствовала вдруг неладное — какой-то мерзкий, едва заметный сквознячок между нами. И Бог его знает почему, но моё внимание сразу пало на секретаршу Николоса. Блёклая и подчёркнуто неженственная, Анна всегда была с ним рядом. Она звонила среди ночи, на выходные и в отпуске. И даже если звонок раздавался во время ставшего к той поре весьма редким и скучным секса, Ник отрывался от процесса и шёл разговаривать! Ну и что я должна была думать?

А потом этот Российско-Грузинский конфликт и новый всплеск негатива… Но, слава Богу, кажется, проскочили и это. Теперь оставалось надеяться, что третий заход окажется как в сказке — самым удачным! Во всяком случае, я старалась. Мы оба старались.

В середине ноября Николос улетел на неделю в командировку в Канаду. На следующий день после его отъезда, заскучав, я совершенно спонтанно решила поучаствовать в двухдневной конференции Арт-терапевтов в Берлине. И там, собираясь уже лететь обратно домой, увидела своего мужа. С Анной, конечно.

О нет, ничего такого! Они даже за руки не держались! Просто шли по улице — тесно, касаясь плечом плеча, смеясь и открыто заглядывая друг другу в лица…

Конечно, я была неправа! Ведь я могла бы окликнуть его или дождаться из командировки и задать-таки неудобный вопрос, чтобы знать ответ наверняка… Да даже в очередной раз закрыть глаза могла бы — мне ведь было обидно, но почти не больно! Но вместо этого я, проводив счастливую парочку взглядом, просто отправилась в аэропорт.

Добравшись до дома, как ни в чём не бывало прожила свой обычный день: работая в Галерее, общаясь с сыном. А поздним вечером, когда пожелав доброй ночи, Алекс закрылся у себя в спальне, я надела бордовое платье с открытой спиной, накрасила губы холодным винно-красным и, сняв обручальное кольцо, заказала такси до «Маруси»…

Примечания

4

Schulamt — Министерство школьного образования Германии (Staatliches Schulamt)

5

Старинный цыганский романс.