Совсем чуть-чуть счастливой жизни

Стас Канин, 2023

Не каждый может похвастаться тем, что был когда-то счастлив. По большей части люди рождаются и умирают, так и не ощутив на себе чарующее прикосновение. Но если случается нечто, то многие думают, что это просто какой-то прохожий случайно дотронулся, пробегая мимо, в лучшем случае не предадут этому значения, в худшем – обернутся, чтобы обматерить нахала.

Уроки музыки

Не известно, почувствовал ли Мишка что-то такое, но в одно солнечное воскресное утро он проснулся, как всегда сложил в специальную чёрную папку ноты, которые стояли на пианино, и решительно вышел из дома.

Когда-то он не поступил в музыкальную школу, не сумев пропеть ни одну из предложенных нот и не повторив ни одну из простых мелодий, наигранных экзаменатором, поэтому мама нашла для своего толстенького чада преподавательницу, которая не без успеха вдалбливала в мальчика фортепианные премудрости, и к исходу пятого года обучения он уже мог играть сложнейшие сонаты Моцарта и Баха.

Муза Казимировна была из"тех", по крайней мере так говорили все вокруг. Она могла бы без проблем сыграть в кино роль матери какого-нибудь белогвардейского офицера, сбежавшего во Францию, и в её квартире не нужно было даже менять интерьер — всё абсолютно соответствовало"той"эпохе, даже пианино, по бокам которого красовались два бронзовых канделябра с живописно оплывшими свечами. Оно не было чёрным, как все пианино, которые Мишка когда либо видел. Оно было коричневое, с потёртыми углами, с искусной резьбой и пожелтевшими клавишами, но несмотря ни на что звучало божественно.

Иногда ученик заставал у Музы Казимировны настройщика, такого же как и она, человека из ушедшей эпохи. Он, работая, с таким упоением вслушивался в каждую струну, что казалось, нет для него во всём свете большего наслаждения, чем этот тягучий звук.

— Останьтесь, Борис Яковлевич, — властно произнесла учительница, когда он начал складывать свои инструменты, — послушайте как этот уволень играет Сонату номер двенадцать фа мажор Моцарта. При этом взгляните на его пальцы. Это же не пальцы пианиста, это сосиски свиные. Но играет, паганец, прекрасно.

И Миша играл, так и не поняв, его снова обидели или ненавязчиво похвалили, но было приятно, когда Борис Яковлевич после того, как полностью утихал звук последней ноты, вставал и долго хлопал в ладоши.

— Муза Казимировна, вы гений, — глядя ей в глаза поверх своих очков, шептал он, вот-вот готовый прикоснуться своими пересохшими губами к её крепко сжатым и от того слегка сморщенным губам.

Миша с трудом справлялся с рвотным рефлексом, поспешно собирал ноты, и не попрощавшись, убегал…

Маме очень хотелось, чтобы сын играл на пианино, так же хорошо как и его двоюродная сестра, живущая за стеной, что ей не жалко было ежемесячно вырывать из семейного бюджета 15 рублей на обучение, и потом с умилением слушать всю эту непонятную музыку, которая звучала в доме, когда Миша репетировал. Хотя пианино она купила только лишь для того, чтобы досадить ненавистной хохлушке-своячнице и доказать, что тоже что-то может. Потом была новая румынская стенка, цветной телевизор, и как апофеоз соперничества — новенькие"Жигули"голубого цвета. Так что сын стал скорее заложником в разгорающейся войне амбиций враждующей родни. Но разве он тогда это понимал. Он просто исполнял желание мамы. Исполнял, и при этом люто ненавидел то, что делал.

А как он рыдал, забившись под кровать, когда увидел, как вся уличная шпана бежит улюлюкая за грузовиком, в кабине которого сидела его мама с гордо поднятой головой, а в кузове, перевязанный канатами, возвышался чёрный монстр, который на долгие годы станет его пыточной дыбой.

— Мишане пианину везут! — орала детвора, упиваясь предстоящим унижением и без того ежедневно унижаемого толстого мальчишки.

Мише ежедневно приходилось из кожи вон лезть, чтобы избавиться от постоянного тыканья в его жирный живот и от непрекращающихся насмешек. И если бы не уличный авторитет Пашка, решивший взять под свою опеку неуклюжего мальчишку, то ему пришлось бы совсем плохо. Тот был старше на пять лет, умел рисовать голых женщин, делать бомбы, смешивая магний и алюминиевую пудру, и именно он научил Мишку играть в футбол, вернее стоять на воротах.

Через несколько дней упорных тренировок, новоиспечённый вратарь стащил кожаные перчатки отца и бежал по улице, боясь опоздать, боясь, что вместо него на ворота поставят другого. Старшие пацаны, подготовленные Пашей, всё же согласились принять его в команду, руководствуясь, по всей видимости, одним принципом — чем толще вратарь, тем меньше шансов у мяча.

Мишкина тактика в первом в его жизни матче была примитивно простой — в нужный момент он падал поперёк ворот и мяч попадал мне в живот. Это бесило соперников, поэтому сразу же после мяча в его живот попадала нога нападающего, обутая в истерзанный ботинок. Пацаны не жалели Мишу, а чего жалеть жирного, разве ему больно, ведь всю силу удара принимал на себя толстый живот, а чему там болеть.

И вот теперь это проклятое пианино…

Осознанно или не осознанно Мишка завалил тогда экзамены в музыкальную школу, никто понял, поскольку он так искренне сокрушался и даже ревел, уткнувшись матери в живот, когда экзаменационная комиссия объявила результаты, что не поверить в его чувства было трудно. Он, конечно, надеялся, что этот провал охладит родительский пыл и его оставят в покое, но не тут то было. Уже на следующий день к ним домой пришла противного вида тётка, и погладив ничего не подозревающего Мишку по голове, властно подтолкнула его к инструменту, уселась на чёрную вращающуюся табуретку и начала что-то играть, быстро бегая пальцами по клавишам.

— Хочешь научу тебя такому? — спросила она, больно сжав мальчику руку.

— Нет, — ответил тот, и высвободившись, попытался убежать, но был перехвачен мамой в соседней комнате.

— Я для кого пианино покупала? — злобно прошептала она, держа сына за ухо.

— Для себя, — решительно ответил Мишка, и рванулся так, что ухо чуть не осталось в её руке.

После этого инцидента все последующие уроки проходили под присмотром кого-то из старших, чаще всего бабушки, но Мишке всё равно удалось несколько раз так качественно спрятаться, перед приходом учительницы, что его не могли долго найти. Когда же все тайные места были рассекречены, он нашёл последнее пристанище, забравшись внутрь пианино, предварительно открутив нижнюю панель, расположенную возле педалей. Выбрался он оттуда, когда закончилась программа"Время", уже не было никакой возможности терпеть, очень сильно хотелось писать. Зато Мишка узнал много нового. Услышал как родители ругаются, как плачет мама, пытаясь убедить папу, что всё это она делает ради будущего сына, чтобы ему было легче жить потом.

— Чем поможет ему это пианино? — не унимался отец.

— А может он музыкантом станет и его по телевизору будут показывать.

— Это смысл жизни?

— Ну да… Чтобы все видели и знали его, — расплылась в мечтательной улыбке мама. — Чтобы нам завидовали.

— Дура ты, — в сердцах произнёс отец, — а чем он на жизнь будет зарабатывать? Пиликаньем твоим? Или будешь его до смерти своей кормить?

— Может и буду. Главное, чтобы он был счастлив.

— Ладно, хватит тут рассуждать, иди на улицу, зови его домой. Точно гоняет с пацанами на пустыре, а мы тут как идиоты ищем его.

И тут Мишка не выдержал, толкнул ногами панель, скрывавшую его, та с грохотом отлетела в сторону, и он, вывалившись наружу, выбежал из комнаты. Мама с испугу истерично заверещала, не поняв, что это её сын. Отец тоже ничего не понял, в комнате светился только экран телевизора, и рванул следом, схватив за шиворот беглеца у самой двери…

Так, ко всем Мишкиным позорам прибавился ещё один — он обоссался.. И это в шесть то лет…

На следующий день, вместо того чтобы избавить сына от мучений, было принято решение сменить преподавателя. Именно тогда в Мишкиной жизни на долгие годы и появилась Муза Казимировна. На удивление, она сумела найти ключик, к бунтующей мальчишеской душе, и в какие-то моменты ему даже стало нравиться извлекать из пианино красивые мелодии, но это были редкие вспышки ложного озарения, так и не переродившиеся в переосмысление своей ненависти к нотным знакам и чёрно-белым клавишам.

В один из дней, почувствовав, что мальчик устал от скучных гамм и помпезных мелодий композиторов старой школы, учительница попросила его подвинуться, и размяв пальцы, заиграла какую-то шкодливую мелодию.

— Что это? — улыбнувшись спросил Миша. — Вы и такое умеете играть?

— Это, молодой человек,"Собачий вальс". Многие уверяют, что это мимолётный экспромт Фредерика Шопена, — откинувшись на спинку стула, пояснила Муза Казимировна, — великие музыканты тоже умели шутить. И заметь, талантливо шутить. Давай научу.

Позже, в редкие минуты наивысшего творческого единения, учительница садилась рядом с Мишкой и они в четыре руки начинали играть"Собачий вальс", всё ускоряясь и ускоряясь, пока в конце пальцы уже просто не попадали на нужные клавиши, создавая невероятную какофонию, и игравшие чуть не падали от хохота, так им это нравилось.

— А теперь чай, — распоряжалась Муза Казимировна, когда урок заканчивался.

Поначалу Мишка отнекивался, стараясь как можно быстрее вырваться на волю, но однажды она всё же уговорила, заманив мальчика крыжовниковым вареньем. Он никогда до этого не пробовал крыжовниковое варенье, только сами ягоды. В их дворе рос один куст, но из-за обилия колючек на ветках, был почти неприступен и от этого не снискал мальчишеской любви, в отличие от доступной шелковицы и черешни.

Миша выловил ложкой из небольшой пиалы почти прозрачную ягоду, с опаской поднёс её ко рту и осторожно раскусил… Больше никогда и негде он не ощущал этот божественный вкус, несравнимый ни с чем.

— Бери ещё, небось сейчас помчишься мяч гонять, — как-то по-матерински произнесла Муза Казимировна, — и чай пей.

Он, дунув в кружку, отхлебнул, и вопросительно посмотрел на учительницу.

— Это никакой ни чай.

— Ты так считаешь?

— Ну да. Дома и в школе совсем не такой чай, а это что-то другое.

— Скорее всего, юноша, у вас дома и в школе подают что-то другое. А вот то, что сейчас пьёшь ты — это и есть настоящий Цейлонский чай. Поверь мне.

И вот теперь, когда позади было пять лет усердных занятий, по большому счёту не приносящих ничего кроме уныния, Мишка шёл по знакомому маршруту, раз за разом проговаривая шёпотом фразу, которую придумывал несколько дней, и которую должен был сказать в глаза Музе Казимировне. Он был уверен, что после этого его жизнь изменится, станет лучше и интересней.

Он всегда ходил на занятия пешком, хотя можно было несколько остановок подъехать на трамвае, он как раз проезжал мимо дома учительницы, но идя пешком, можно было оттянуть время и даже опоздать, придумав очередную нелепую отговорку про бродячую собаку или сошедший с рельс трамвай.

Скрипучая дверь подъезда, кислый запах облупившихся стен и впереди восемнадцать ступенек, ведущих на второй этаж, к точке, где он должен сделать невозможное…

Мишка несколько минут простоял у двери, обитой коричневым дермонтином, не решаясь нажать на кнопку звонка. Муза Казимировна давно заметила его с балкона, плетущемся вдоль трамвайных путей, и сейчас смотрела на мальчишку сквозь глазок, вспоминая каким он впервые пришёл к ней — толстеньким увольнем, маменькиным сыночком, откормленным и обласканным, и от этого податливым и послушным, но так ненавидящим музыку, а вместе с ней и её. Теперь же по ту сторону двери стоял почти оперившийся юнец, готовый к тому, чтобы сделать новый шаг. Это чувствовалось. Главное, чтобы в нужном направление двинулся, подумала она, и в то же мгновение раздался звонок. Муза Казимировна выдержала паузу, потом повернула ключ и распахнула дверь.

— Добрый день, Михаил, проходи. Я подготовила для тебя сюрприз.

Ей, действительно, Борис Яковлевич принёс вчера чудный клавир конца прошлого века, она разобрала его на партии, переписала, немного упростила, и эта композиция могла бы стать хорошим украшением окончания учебного года.

— Я не буду заходить, Муза Казимировна, — решительно произнёс Мишка.

— Приболел?

— Нет. Я вообще больше не буду приходить к вам.

— Почему? Тебе надоело заниматься со мной? Или я надоела?

— Нет, вы мне не надоели. Я просто больше не буду заниматься музыкой. Никогда! — он протянул ей папку. — Вот, возьмите ваши ноты,

— Миша, ты пожалеешь об этом, — глядя ему в глаза сказала учительница.

— Не пожалею.

— Если я сейчас закрою дверь, то ты больше никогда не сможешь ко мне прийти. Понимаешь? Никогда.

— Я понимаю. Прощайте.

Он развернулся и побежал вниз, но остановился у выхода и прислушался — дверь всё ещё была открыта, это было понятно, поскольку из квартиры доносились звуки радио, которое никогда не выключалось, только на время занятий.

— Муза Казимировна! Закрывайте дверь! Пожалуйста! — крикнул Мишка, и расплакавшись, выбежал из подъезда.

Не так он представлял себе счастье освобождения из музыкального плена, но несмотря на слёзы и какое-то гнетущее чувство внутри, это событие стало его первым мужским поступком, от которого и пошёл отсчёт его счастливой жизни.

И каждый раз, на протяжении многих лет, проезжая на грохочущем трамвае мимо дома Музы Казимировны, Мишка прислонялся лбом к стеклу и пристально всматривался в её окна, надеясь увидеть за шторами знакомый силуэт, хотя прекрасно знал, что она умерла ровно через месяц после его ухода…

А музыку он, действительно, забыл, при том очень быстро, как-будто из его головы незаметно вырвали какой-то малюсенький кусочек, который отвечал за все эти гаммы, сонаты, вальсы и минуэты. Забылась даже нотная грамота, и через полгода Мишка не мог уже отличить ноту до от ноты си, не говоря уже о диезах и бемолях…

И только"Собачий вальс"никуда не делся. Даже сегодня, спустя почти пятьдесят лет с тех дней, разбуди его ночью, подведи к пианино, и он не открывая глаз, виртуозно и без единой помарки, сыграет эту весёлую мелодию, подаренную ему когда-то Музой Казимировной.

Эльза

Мишкиного отца, с детства называли Василич, за покладистый характер и за чрезмерную взрослость. Он работал на шахте и любил после смены выпить пивка. Сдувал пену с первой кружки и пил жадно, большими глотками, до самого дна, потом шумно ставил пустую кружку на стол, и вытерев губы рукой, подвигал к себе вторую. А вот с ней он не торопился: закуривал любимый «Опал» и погружался в сладостную негу, наслаждаясь тем, как по всему телу растекается умиротворённость. Эта привычка осталась ещё с тех времён, когда он в кромешном аду на километровой глубине рубил уголь. О чём он думал в те дни, глядя на ветку, раскачивающуюся за мутным окном прокуренного пивбара? Что и сегодня остался жив…? Что метан рванул не в его смену…? Что упавший кусок породы оцарапал лишь спину, а не привалил, как Серёгу…? Или о том, что подходит очередь на «Жигули», и хорошо бы было взять голубую «шаху» и летом махнуть на ней в Крым с палаткой…

На улице было прохладно. Василич закурил, прикрывая ладонью горящую спичку, выпустил клуб ароматного дыма и ноги сами собой понесли его к «Стекляшке», что стояла на противоположной стороне улицы. Сквозь огромные грязные окна пивбара было видно, как толстая Нюра, одетая в замусоленный белый халат, трёт пустые столы тряпкой, сметая прямо на пол кости от недоеденной таранки. Переполненный желанием не ограничиваться сегодня двумя кружками, он взялся за ручку двери и потянул её на себя, изнутри уже пахнуло тёплым перегаром, как вдруг откуда-то снизу послышался какой-то странный звук, похожий на плачь ребёнка. Василич наклонил голову. У его ног сидела маленькая собачонка, она дрожала всем телом и смотрела на него огромными грустными глазами, полными слёз. Он присел, хрустнув коленями, и боясь раздавить её своими огромными ручищами, поднял, прижал к груди и оглянувшись по сторонам, пошёл в глубь парка. Усевшись на лавочку, достал из кармана нетронутый тормозок, развернул его и разломал бутерброд пополам.

Конец ознакомительного фрагмента.