Анхен и Мари. Прима-балерина

Станислава Бер, 2021

Разве не достойна Анхен посещать театры? Она, наконец, уступает ухаживанию господина Самолётова и принимает приглашение. И вот, в роскоши Императорского театра раздаётся выстрел. Прямо на сцене убита балерина. Не подумайте плохого – убийцу искать не нужно. Преступница не прячется за кулисами. Она стреляет и падает замертво там же, на сцене. Мари, сестра-близнец Анхен, тоже падает, но не замертво, слава Богу, а в обморок. А вот Анхен и господину Самолётову некогда разлёживаться. Им предстоит распутать клубок тайн и интриг, сложившихся в уважаемом культурном заведении столицы Российской империи. Лавина вопросов обрушивается на следствие. Почему стреляла прима-балерина? И кто отравил её саму? Громкое преступление будоражит общественность. Обер-полицмейстер обещает спустить с сыщиков сто шкур, если они не найдут ответы на все вопросы. Хорошо, что Анхен обладает особым даром. Она видит воспоминание людей, прикоснувшись к руке. Это помогает ей вывести преступников на чистую воду.

Рыба гниёт с главного балетмейстера

Наутро Анхен, пожелав, чтобы девочки в гимназии, где Мари преподавала чистописание, не шалили, распрощалась с сестрой и отправилась на службу в Управление полиции. Шла по Гороховой улице под крики мальчишек, продающих утренние газеты, оглядывалась на извозчиков, цыкающих на запряжённых лошадей, смотрела на проезжающие служебные экипажи чиновников, на рабочий люд — праздная публика ещё почивать изволила. Анхен выдохнула, улыбаясь. Петербург прекрасен, что ни говори! А какое движение на мостовых — опасно переходить дорогу.

— Опять опаздываем, Анна Николаевна, — хмуро заметил господин Громыкин, не взглянув на неё. — Опять.

Когда художница вошла в просторную комнату с полосатыми обоими, то господин Самолётов и другие служащие уже сидели за своими столами, расставленными вдоль стен, друг против друга. Начальник же восседал за огромным столом, рассматривая бумаги. В вытянутом арочном окне за его спиной гудела улица.

— Прошу меня простить, — совсем не извиняющимся тоном, а даже несколько с вызовом ответила Анхен.

Она прошла к себе — её стол находился рядом с балясником красного дерева, делящим комнату на кабинетную часть и допросную. В допросной никого не было, да и в кабинетной части стояла тишина, как при покойнике.

— А ни изволите ли мне показать вчерашние зарисовки? Очень они пригодятся сейчас, — попросил господин Самолётов так, чтобы все слышали, подходя к ней.

Сам же примостился к баляснику и зашептал, будто по делу.

— Совсем беда у нас. Господин Громыкин вернулся от господина Орловского мрачнее тучи. Получил от вояки по первое число.

— За что?! Дело ведь раскрыто и закрыто, — удивилась Анхен.

— А вот и нет, — торжествующе сообщил делопроизводитель. — Господин Орловский орал так, что на нашем этаже слышно было.

"Кто виноват? Где подозреваемый? Как всё произошло? В императорском театре двойное убийство, а Вы замять хотите?!" — передразнил шефа полиции Иван Филаретович.

Получалось у него довольно похоже. Дело в том, что господин Орловский, хоть из потомственных дворян, но долго служил в армии и нрава был крутого — в выражениях не стеснялся.

— Если кратко и опустить ругательства, то он грозился нашему начальнику скорой расправой, ежели дознаватель не оформит всё без сучка, без задоринки.

Господин Самолётов совсем понизил голос.

— Мне приятель сказывал — секретарь Орловского, ну, Вы знаете его, что оттуда интересовались, — сказал он, указывая перстом наверх.

Делопроизводитель таинственно закивал.

— Ах, вон оно что, — выдохнула госпожа Ростоцкая, рассматривая господина Громыкина.

Тот сидел, сгорбившись, с багрово-красным лицом. Однако через минуту начальник сыскного отдела снял с носа пенсне, положил его в нагрудный карман пиджака, встал и вышел из-за стола.

— Так, господа. Надобно ехать в театр. И срочно! — сказал он, направляясь к двери. — Нам нужен Мариус Потапов. В театр!

Анхен и господин Самолётов устремились за ним. Дорога до театра по Офицерской улице заняла мало времени, но тянулась невыносимо долго — проходила в полной тишине. Дознаватель в служебной карете молчал, а его подчинённые не рискнули нарушать сие тягостное молчание.

Когда госпожа Ростоцкая вошла в кабинет главного балетмейстера, то зажмурилась. Он превзошёл все ожидания искушённой художницы, выросшей в семье придворных. Обилие позолоты, хрусталя, шёлка, блеск холодного мрамора — каждая деталь интерьера впечатляла посетителя и внушала уважение к хозяину кабинета.

— Чем я могу быть вам полезен, господа? — вместо приветствия спросил сыщиков руководитель балетной труппы.

— Можете, да, — сказал господин Громыкин и без приглашения уселся в кожаное кресло у массивного стола.

Мариус Потапов, сын французской балерины и русского балетмейстера, лысеющий, с пышными, остроконечными усами, дёрнул левой щекой от такой фамильярности, но промолчал.

— Расскажите нам про Ваши отношения с убитыми барышнями. Да. Расскажите, — потребовал господин Громыкин, схватив со стола бронзовую статуэтку балерины в прыжке.

Впрочем, повертев в руках, он вернул декор на место. Господин Потапов поморщил крупный французский нос, мотнул головой, взъерошил кудрявые остатки некогда пышной шевелюры, встал и вышел из-за стола.

— Да как Вы смеете?! На какие такие отношения Вы намекаете? Я — женатый человек. У меня дети. Взрослые, — прокартавил руководитель балетной труппы. — И маленькие тоже есть.

— Ну, жена и заключенный на небесах брак не мешают прелюбодействовать, ежели охота приспичит, — парировал дознаватель, вставая и глядя балетмейстеру прямо в глаза. — Не мешают, да.

Они были ровесники. Однако сыщик казался выше, мощнее, и от него исходила серьёзная угроза. Поэтому артист предпочёл ретироваться. Он оставил боевые позиции и устало опустился в кресло посетителя, уставившись на старую афишу балета"Эсмеральда".

Изумрудного цвета обои только подчеркивали развешенные на стенах тут и там афиши в золочёных рамах. Вся его жизнь, весь успех заключался в этих пожелтевших от времени бумажных объявлениях.

Анхен, успевшая к тому времени сделать пару набросков, подошла к хозяину кабинета и опустила ладонь на руку артиста. Воздух пошёл рябью, присутствующие растворились, а художница попала в воспоминание балетмейстера.

Мариус долго возился с пробкой, но всё же открыл припасённую на такой случай бутылку хорошего красного вина — последнюю, что он привёз из Парижа.

Как же он устал.

Полуфранцуз, полурусский. Но больше всё же русский. Хотя… не факт. Во Франции его считали русским, в России — французом, и везде он был чужим.

Мариус Потапов — лучший, Мариус — гений, Мариус то, Мариус сё. Молодая жена, маленькие дети. Балерины тоже как маленькие дети — капризы, требования, истерики. А так хочется тепла. Да, да! Простого тепла. Простых радостей. Безо всех этих хореографий.

Мариус обернулся. Его новая пассия разглядывала старую афишу балета"Эсмеральда". Подающая надежды балерина отошла от афиши и села на диван. Он подошёл к ней с бутылкой в руке.

— Радость моя, не очень волнуйся. Я сделаю из тебя приму, — сказал он, наливая ей в бокал вина и целуя руку. — Вот увидишь.

Элечку Черникину хоть и трудно было назвать красавицей, зато как юна, как гибка, как податлива. И такой любящий, такой понимающий взгляд, что в её объятиях он забывал о великом искусстве и чувствовал себя желанным. Разве не этого он хотел?

— А как же Пичугина? — проворковала она так, будто речь шла о надоедливом пороге, о который все спотыкаются.

Мариус отстранился. Сел рядом с ней. Налил и в свой бокал вина. Отпил, смакуя.

— Не переживай, mon cœur, — прокартавил он уверенно. — Я всё устрою.

Вот и устроил! Анхен резко убрала руку, и вся эта пошлая сцена испарилась, как по мановению волшебной палочки, про которые любит иногда ей читать Мари.

— А что, Мариус Павлович, быть может, женскую одежду Вы любите носить? И красить губы красною помадой? — спросила она, в упор уставившись в главного балетмейстера.

— Да как Вы смеете?! — начал было он, но осёкся.

Художница вытащила из буфета бокал со следами помады, посмотрела на свет хрустальной люстры и даже обнаружила в нём капельку красного цвета. Понюхала. Доктор Цинкевич подошёл к буфету и тоже понюхал бокал.

— Вино! — заключил он.

— Отчего же Вы посуду за любовницами не моете совсем? — ехидно спросила Анхен.

— Почему же сразу любовницы?! — пытался парировать балетмейстер.

— К Вам в кабинет жена пожаловать изволила или другая дама? Это легко проверить, — поддержал нападки художницы господин Самолётов.

Господин Потапов посмотрел на него испуганно и закрутил и без того острый кончик уса. А ведь, и правда, проверят.

— Ладно, скажу вам всё как есть. Но не судите строго! Я — творческий человек. Артист. Маэстро. Художник танца. Мне требуется подпитка творческих начал, — сказал балетмейстер, гордо задрав подбородок. Затем добавил менее пафосно. — Да. Я увлекаюсь дамами. Что здесь такого?

— И госпожой Пичугиной… увлекались? — спросил господин Громыкин строго.

— Да Боже упаси! Вы что?! Что я дурак совсем? У неё та-а-акой покровитель. Нет, нет. Ни в коем случае.

— Прима к Вам вчера приходила? — прервал его дознаватель.

— Ну, да.

— Что говорила?

— Расстроилась, что я распорядился подселить к ней госпожу Черникину. Это с ней я пил вино. Можете проверить.

— Проверим, — сказал доктор Цинкевич, забирая бокал.

— Как сильно она"расстроилась"? — давил на него господин Громыкин, передразнивая.

— Сильно, — сказал господин Потапов, кивая и прикрывая глаза.

Это было уже делом принципа увидеть, как всё происходило. Поэтому Анхен, не задумываясь, снова схватила руку маэстро, требующего подпитки творческих начал.

Mon Dieu! Как же она визжит! У меня сейчас уши взорвутся. Ей не в балерины надобно было идти, а в оперные певицы. А может и не надобно. Голос противнейший. Mon Dieu!

Мариус сморщил крупный нос с французской горбинкой, прикрыл глаза и отвернулся. Как он мог с ней грешить?! Нет, он бы не решился. Сама вешалась. Сама!

— Ты знаешь, кто я и с кем я? — заявила нахалка, склоняясь над ним, как надзиратель в каторжной пересылке.

Прима намекала на покровителя. Ну, ну. В театре уже стало известно, что князь подал в отставку и лишился своего могущества. Говорят, распрощался со всеми, покинул Петербург и уехал с женой в родовое имение.

— Я помню, кто ты. А ты помнишь, кто я?

Мариус тряхнул остатками некогда кудрявой шевелюры и резко встал. Прима отшатнулась от неожиданного отпора.

— Кто? — глупо спросила она, округляя красивые, но воспалённые глаза.

— Главный! Ба-лет-мей-стер! Понимаешь? Главный.

Он пошёл в наступление. Прима-балерина сделала шаг назад.

— Кто мне срывает репетиции из-за нелепых капризов?

— Кто слухи про меня распускает?

— Кто ни во что не ставит ни меня, ни мои распоряжения?

С каждым вопросом Мариус продвигался на шаг вперёд, а балерина отступала.

Конец ознакомительного фрагмента.