В логове зверя. Часть 2. Война и детство

Станислав Козлов

«Логовом зверя» во время Великой Отечественной войны называли Германию. Начинался путь к ней для семьи офицера Красной армии в городе Дзержинске. Простирался через Сталинградские степи, города и сёла России, Украины, Белоруссии, Польши, Германии. Забавами и игрушками младшего члена семьи, как и его спутников-сверстников, были неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты… Зато они умели на слух определять немецкие, советские и американские самолёты.

Глава 4

Вот оно — «логово зверя»

Граница логова. Чудо возле дороги. Кирха — туалет. Мертвецы. Самокат.

Парад освобождённых. Мародёры. Приказ Жукова. Убитая косуля.

В тот день и час, когда наш эшелон пересёк границу с Германией, пейзаж по ту сторону распахнутых вагонных дверей представлял собой тёмный лес под низкими тяжёлыми тучами. Настолько тёмный, что казался скорее чёрным, чем зелёным. Собственно, никакой границы, как таковой, не наблюдалось: ни линий, ни столбов. Какие бы то ни было признаки её отсутствовали начисто. Просто кто-то из офицеров, совмещавший курение возле открытой двери с наблюдением окрестностей, вдруг сказал:

— Внимание, товарищи! Мы пересекаем границу и въезжаем в Германию!

Товарищи немедленно бросились к той же двери или выставили головы в окна. И никакого пересечения не увидели… Не известно, по каким признакам тот офицер определил точное местонахождение границы и, соответственно, нашего эшелона. Скорее всего достоверность информации была более приблизительной, чем точной.

Паровоз даже не притормозил, правда, и шёл не быстро, словно нащупывая дорогу под собой и озираясь по сторонам. «Хвост» поезда медленно выползал из Польши, а голова с той же скоростью проникала в «логово фашистского зверя»… На первый взгляд оно ничем не отличалось от всего остающегося позади пространства: позади лес — и впереди лес. В вагоне тишина. Все молча смотрели на медленно проплывающую мимо местность. Вот она — страна, одно звукосочетание названия которой казалось мрачным и зловещим, как раскаты грома из тёмной грозовой тучи: Гер-р-рмания… Отсюда ударили во все стороны молнии, поразившие мир. Отсюда, глядя мертвенными глазами из под тяжёлого козырька военной фуражки, указал на Россию пальцем фюрер, пронзая им, как штыком, нашу мирную жизнь. Отсюда пришли к нам смерть, огонь, разрушение и бесчеловечная жестокость…

А мимо вагонов не спеша отступал к хвосту состава всё тот же банальный, вполне мирный, на внешний вид, лес… Впрочем, деревья и не воюют… Маскировать, правда, могут… Но вот появилось то, чего мы не видели за всё время наших прифронтовых странствий никогда. И даже не могли помыслить, что такое можно увидеть в принципе. Этого просто не могло быть — того, что мы увидели. Но оно было. И во множестве — вдоль полотна железной дороги валялись вещи. На этот раз не оружие — к нему все привыкли и не считали зрелищем, достойным внимания — эка невидаль. На траве лежали в беспорядке гражданская одежда, чемоданы, узлы, посуда, детские игрушки, куклы и что-то ещё, яркое и необычное, и местами блестящее. Непонятно: то ли всё это кто-то выбросил неизвестно почему, то ли перед нами валялись последствия бомбёжки пассажирского поезда. Но никаких воронок от бомб, никаких обломков вагонов или следов того, что они имелись, не замечалось… Просто зеленела заграничная трава и на ней разноцветными пятнами выделялись заграничные же предметы. И среди них то, что стало главным событием дня для нашей мамы…

Его я хорошо помню по реакции матушки: при виде такого чуда чудного и дива дивного она буквально едва не выскочила из вагона — еле удержали. А мама всё порывалась за распахнутую дверь, уверяя, что поезд идёт медленно и она успеет вскочить в него обратно — он же рядышком лежит… Отец что-то говорил о необходимости соблюдать достоинство советского человека за границей, но глас его явно не достигал цели, то есть маминых ушей… Событием оказался… таз. Обычный, по нынешним временам и понятиям, эмалированный таз средних размеров. Но то по нынешним временам, а в те времена явление такого таза, валяющимся вот просто так на траве, было огромным и абсолютно необъяснимым чудом. Таким же, например, как в 50-е годы двадцатого века явление стиральной машины в дремучем российском лесу. И вот от такого сокровища матушка моя вынуждена была отказаться — поезд тупо, неумолимо и нагло пёр куда-то вперёд!.. Кто-то из офицеров бормотнул: «Погоди — там такого добра много будет…» Не верилось: такого таза много быть не могло. Мама потом, уже имея посудину лучшую того злонеполучного таза, долго ещё вспоминала ту — первую. Смеялась над своим порывом выскочить из поезда на ходу и грустно задумывалась: надо же так сложиться женской психологии, чтобы её смог поразить вид самого обыкновенного тазика, словно Дон Кихота, принявшего бритвенную посудину за «шлем Мамбрина». В распоряжении мамы в тот самый час имелся добрый старый испытанный друг — другой то ли таз, то ли корыто: посудина из обломков какой-то емкости с приваренным к ним листом ржавого железа.

Как бы красиво ни выглядел хищник, будь то тигр, леопард или любое другое великолепное животное, он всё равно вызывает опаску и настороженность: мы знаем о его нраве и звериной сущности. Вот так же воспринималось поначалу всё, что, как мы чувстсовали, содержала в себе Германия. А выглядела она неожиданно красиво, очень живописно и аккуратно. Не верилось, что именно из этих чистеньких ухоженных домиков, похожих на иллюстрации к добрым сказкам Андерсена, вышли те, кто превратил в пепелища наши дома, окровянил до отказа нашу землю — хищники с кровавыми пастями и когтями. Как-то не соответствовало их логово страшному образу врага.

С трудом отыскал этот город на картах. Найти его нужно было для того, чтобы определить, чей же это был населённый, выражаясь военным языком, пункт: немецким или польским? Если судить по названию, то немецким. Но немцы, захватив Польшу, многие её города переименовали на свой лад. Мы считали его немецким. Но следом за ним пунктом назначения наших курсов оказался польский город Щецин, переименованный немцами в «Штеттин». Путь наш лежал строго на запад и, по логике событий, мы не могли оказаться в немецком городе прежде польского… Но всё-таки, Мезеритц считался городом немецким — так да и будет на этих страницах.

Само собой разумеется, в Мезеритце, как и во всяком уважающем себя западном городе, имелась церковь. Отец уточнил: церковью этот дом называется только «по-нашему», а по-тамошнему — это кирха. Культовое сооружение возвышалось над всем окрестным миром высоко и величественно. Шпиль уходил в небо указкой вертикально вверх и, как казалось, где-то в нём и растворялся. Храм был богато, торжественно, благочестиво и очень красиво украшен снаружи: скульптуры, каменный орнамент… Мама захотела обязательно посмотреть его изнутри и как-то раз мы её желание осуществили всей семьёй…

На высокое каменное крыльцо-возвышение взошли, уверенно перешагивая через естественные, для войны, препятствия — рассыпанные по нему обломки и мусор. Но возле самых дверей остановились… Они, высоченные под стать храму, были широко раскрыты, но поднебесный сводчатый зал заполнен был непреодолимым зловонием, а его пол — многочисленными человеческими испражнениями. Кирха стояла возле самой дороги и гостеприимно распахнутые двери её вызвали у прохожих справить в ней свои естественные потребности, весьма далёкие от духовных. Прохожими были наши солдаты… Нельзя сказать, что в обозримом пространстве не было более подходящего места для «туалета». Они, безусловно, имелись. Но объектом для облегчения нужды выбрана была именно церковь. Плоды атеистического воспитания лежали так густо, что невозможно было найти место, куда поставить ногу… Да и пропало желание входить в опоганенный храм. Ушли сильно удручённые и подавленные.

— Что же теперь станут думать о нас местные жители? — растерянно промолвила мама.

— Вопрос, Муся, риторический, — отозвался отец, — То и будут думать, что ты думаешь… Только не о нас с тобой и не о Стасике.

— А это, видишь ли, у нас на лбу не написано. Теперь обо всех русских скверно думать будут — и о нас тоже…

Но местные жители, способные или не способные думать, в городе никаких признаков своего существования не обнаруживали. Дома стояли пустыми. Ни одного жителя, ни в одной квартире. Некоторые из них оставались в таком виде, словно хозяева только что ушли на время и вот-вот вернутся. Кое-где даже суп, налитый в тарелки, стоял на столах. В других же квартирах виднелись следы панического бегства. Во многих все вещи были переворочены и разбросаны — следы «обысков»…

В подвалах, образцовой чистоты и порядка, на полках стояли многочисленные банки с домашними консервами: овощи, ягоды — обольсительная невидаль. Соблазн отведать «трофейные» продукты был так же естественен, как чувство голода. Но от командования последовало строгое предупреждение: консервы могут быть отравлены и оставлены намеренно, как бактериологическое оружие… Наша семья дисциплинированно эти предупреждениям последовала, но, по слухам, нашлись и не такие бдительные: поели, признали вкусным и — остались живы здоровы.

Покинутый мирными жителями город выглядел большим военным русским гарнизоном. По его улицам ходили только военные, звучала только русская речь, ездила исключительно лишь военная техника. Пустые дома с открытыми квартирами в них вызывали любопытство и желание заглянуть внутрь индивидуальные человеческие жилища. Тем более — это была заграница. Тем более — «логово зверя». Как же они, эти логова, выглядели изнутри? Как в них жили эти звери?..

Для нас, живших до войны в маленьких комнатках деревянного дома, а потом в деревенских домах юга России, «логовища» показались огромными. То, что сейчас называют «удобствами», поразили. Вместо деревянного настила из досок с «очком» посерёдке или просто ямы в земле перед нами предстало белоснежное нечто, названия чему мы просто не знали в то время — унитаз. Обстановка, мебель в комнатах, вещи — всё выглядело необычайно великолепно и роскошно не только в домах многоэтажных, но и небольших, по сравнению с ними, домиках…

В одном из них, куда мы зашли, комнат имелось несколько. Родители пошли посмотреть зал и кухню, а я открыл дверь в какую-то комнатку, предполагая, что там может быть детская с игрушками… Страннный запах ударил в нос… Не сильный, но уже отдающий тлением. Где-то я уже ощущал его… Вдруг вспомнилось мёртвое поле «Бобруйского котла», усеянное телами погибших солдат… Войдя внутрь, я испуганно замер: на полу лежал человек. Не военный — в штатской одежде. Старик. Руки раскинуты, седая борода задрана к потолку. Туда же, не мигая, смотрят неподвижные глаза… На моё появление тело старика никак не среагировало, а моё стояло окаменевшим от ужаса столбом и смотрело на него тоже остановившимся взором. Наконец, дошло — передо мной мертвец.

Поспешно повернувшись, чтобы выйти из комнаты, я случайно упёрся взглядом в кровать, стоявшую возле двери. На кровати, раскинув руки и полусогнутые ноги, лежала обнажённая молодая женщина. Лицо покрыто распущенными волосами. В нагой полной груди торчит воткнутая столовая вилка… Женщина тоже мертва… Не желая того сам, я опять взглянул на старика и заметил бурую лужицу застывшей крови под его головой. Убиты… Словно какая-то тёмная сила сковала меня. Некоторое время я не мог даже пошевелиться, Хотел убежать — и не убегал. Ни мыслей, ни крика — один немой ужас.

Сколько я так простоял времени, не знаю. За спиной послышались шаги и голос отца: «Стасик, ты где пропал?». Я продолжал стоять молча, не отрывая глаз от трупов. Мне казалось, что стоит мне повернуться к ним спиной, как они тут же вскочат и схватят меня: ведь я был из числа тех, кто убил их и они могли отомстить мне… Тёплая рука отца легла на плечо. Он увидел оба тела, меня среди них и всё понял. Медленно и ласково потянул меня из ужасной комнаты.

— Пойдём, пойдём, сынок отсюда. Не надо на них смотреть, не надо.

Я очнулся, отступил и вышел вместе с родителями из дома. Некоторое время шли молча, потрясённые. Сложные мысли и чувства требовали выхода и я спросил:

— Папа, а за что их убили? Кто их убил? Ведь они же не фашисты и не военные? А тётенька совсем голая…

— За что, за что… А ты помнишь, что рассказывали нам на Украине и в Белоруссии о немцах? Ведь они там убивали всех: и стариков, и женщин, и детей. Никого не щадили. Они думали, что всех нас перебьют, а сами останутся целы и будут хозяевами на нашей земле… А вот не получилось. Мы их выгнали и сами пришли к их домам… Правда, они у нас зверствовали и нам не надо быть на них похожими. Нельзя быть похожими на зверей. Но ведь у наших солдат у многих погибли все их родные. Они ненавидят теперь всех немцев и хотят отомстить. Вот и мстят… Война, сын, очень страшная и жестокая, бесчеловечная вещь… Вот видишь, как тебе довелось её увидеть… Да ведь их не обязательно наши солдаты убить могли… А ну-ка, посмотри туда — что это там такое?

Там у стены стояло что-то такое, что немедленно погасило остатки страха и оторопи. Это было нечто блестящее на колёсиках. Колёсики прикреплялись к горизонтальной металлической миниатюрной платформе, а над ней возвышалась стойка с рулём. Руль был почти как у велосипеда изогнут, даже со звоночком и всё это производило потрясающее впечатление.

— А что это, пап?

— А это, сын, называется самокат.

— Как так «самокат»? Он, что ли, сам катится?

— Ну как, сам… Встанешь на него одной ногой, оттолкнёшься от земли другой — он и покатится, вместе с тобой.

— Ух! Вот здорово!.. А прокатиться на нём можно?

— М-м-м… Да, думаю, можно.

— Постойте, уважаемые товарищи, — вмешалась мама. — Вещь-то чужая. У неё ведь хозяева должны быть. Неважно, что она сейчас стоит безнадзорная. За ней же придут когда-нибудь.

— Когда придут, Муся? Кто придёт? Немцы? Они сюда больше никогда не вернутся. Это — не их земля, а, скорее всего, польская… Впрочем, ты, пожалуй, права… Давайте сделаем так: ты, Стас, катайся на самокате, пока. А когда мы поедем в другой город, то вернём его на место — сюда же. Это почти логично…

И вот это чудо детской техники и прогресса в моих руках. До него я катался только на санках и только с горы. Летом так же, как мои сверстники, гонял по улице велосипедный обруч при помощи проволочного прута, со специально загнутым крючком на конце. Гоняя, мы воображали себя едущими… А теперь я и в самом деле ехал. Да ещё как! Скорость от своего же толчка казалась очень большой, а инерции хватало очень надолго — колёса самоката были большими и на резиновых шинах. С восторгом в груди и огнём в глазах мчался я по отлично асфальтированной дороге и уже не помнил о лежащих в белом доме под красной черепичной крышей трупах…

Над Мезеритцем простиралось синее глубокое небо, словно отмытое какими-то высшими силами от копоти дыма пожаров и взрывов бомб, высокое, совершенно ослепительное, солнце и ощущение праздника. Обострялось оно и теми «демонстрациями», которые беспрерывным потоком шли по шоссе, прямой линией пересекавшем городок. По обе стороны дороги ровными солдатскими шеренгами стояли высокие деревья, будто принимая проходящий под ними парад представителей всех стран Европы

Люди возвращались из германской неволи. Точнее было бы сказать из фашистской, но в то время понятия фашизм и Германия связаны были между собой неразрывно. Вольно возвращались люди. Мужчины и женщины разных возрастов. Разнообразно одетые. Некоторые даже в шляпах-котелках, вышедших из моды давным давно, и чуть ли не во фраках. Некоторые в отрепьях. Среди идущих выделялись и полосатые «пижамы» освобождённых из концлагерей. Все шли с максимально оптимистическим настроением. Когда мимо них проходили воинские подразделения или танки, им приветственно махали руками, встречали радостными криками на разных языках Европы и интернациональным «Гитлер капут!»

Многие несли на себе какие-то мешки и узлы, за плечами колыхались рюкзаки. В толпообразных колоннах кто толкал впереди себя, кто тащил за собой разнокалиберные тележки. Почти на каждой из них — маленький флажок той страны, которую представлял собой владелец «транспортного средства». На тележках тоже лежали сложенные вещи.

Толпы проходящих «репатриированных», как их тогда называли, скоро стали привычными, как непременная составляющая часть шоссе. Мы, многоопытные пацаны военных лет, близко к ним, на всякий случай, не подходили. Знали мы и кто они, и откуда, и что должны были пережить в немецких лагерях. Не знали одного: что это за вещи они несли и «везли» с собой и откуда эти вещи взялись?

Как всегда, когда возникали какие-нибудь совершенно непонятные для меня вопросы, связанные с политикой или военным делом, я потребовал ответа от отца, знающего всё на белом, или каком-либо другом, свете.

— Пап, скажи пожалуйста: а разве немцы в своих лагерях давали заключённым много вещей?

— А почему ты думаешь, что там давали вещи? Там ничего не давали, кроме плохой еды, заставляли много работать и убивали…

— Но откуда же у них так много всего? Мы вот не сидели в фашистских лагерях, ты — командир, а вещей у нас очень меньше, чем у тех, кого немцы мучили в сових страшных лагерях, а теперь наши их освободили… Ты хоть в форме, а мама наша всё время в одном чёрном халате ходит…

Отец в замешательстве потянулся к кисету с табаком. Какое-то время сосредоточенно скручивал «козью ногу», выскрёбывал из зажигалки огонь, пускал вокруг себя туманный дым… Видно было: мои вопросы требовали размышлений для толкового ответа, который сохранил бы в сыне добропорядочные чувства по отношению к освобождённым народам…

— Э-э-э… Наверное, купили где-нибудь в магазине…

— Значит, им денег давали в лагерях?

Результат размышлений оказался разбитым. Отец снова сосредоточил внимание на своей самокрутке, а мама не выдержала:

— Что ты, отец, всё крутишь? Ответь сыну прямо: наворовали вещи. Дома-то пустые вокруг: бери — не хочу, да и магазины, которые ещё остались от бомбёжек, все брошены и разбиты. А у людей же фашисты всё отняли — вот люди и компенсируют потери.

— Муся, наворовали — не то слово. Воруют у хозяев, а тут их вроде как и нет, хозяев-то.

— Ну, ладно, тем более. Не воровство, так мародёрство это ещё называется. Разницы особой не вижу.

— А есть ещё одно слово: трофеи. Победители берут то, что принадлежало противнику — таковы были всегда законы войны.

Слово, наконец-то, было найдено. Мать ещё что-то возражала: мол, тех, кто всю войну в лагерях просидел называть победителями как-то не совсем логично, но отец тут же возразил, что тогда они — жертвы войны и тем более можно оправдать их действия… На том и остановились.

Желание отца как-то повлиять на моё восприятие виденного понятно: я накрепко усвоил то, что именно немецкие фашисты — убийцы и грабители мирных жителей — преступники. А теперь перед моими глазами идут массы людей — жертв фашизма, которые тоже, судя по всему, несут с собой награбленное… В неразвитом ещё сознании мальчишки мог произойти очень пагубный сдвиг понятий честности и справедливости… Тем более, что и наши солдаты не оставались абсолютно безгрешными, войдя в «логово зверя». Мой старший брат, служивший некоторое время в разведке, рассказывал о некоторых своих товарищах: руки по локоть унизаны часами… Эти сплошные ремешки и браслеты с часами на голых руках под форменными гимнастёрками наших, советских, солдат никак не вязались в сознании с их светлым обликом освободителей людей от фашистских варваров — грабителей… Принцип «грабь награбленное» в то время ещё никоим образом не укладывался в моей неискушённой голове и не находил никакого оправдания. Главное, я не понимал: а зачем так много часов одному человеку?

Родители возмущались и сожалели о не слишком уж праведном поведении войска российского, но в то же время находили и объяснение его. Часы вообще, а наручные в частности, в предвоенное советское время были большой редкостью. «Трофейные» можно было подарить или продать: деньги в разорённой стране были очень не лишним подспорьем для порушенного хозяйства. Отец удивлялся: случаев мародёрства оказалось даже меньше, чем можно было предполагать. Расправ с мирным немецким населением тоже можно было ожидать в большем и частом количестве, но в русском человеке ненависти оказалось меньше, чем злобы в воспитанниках фюрера. Происходили и расправы, и вот это уже приходилось пресекать суровыми методами. Точно так же, как это случилось в России, когда немцы начали расстреливать и грабить мирных жителей, и в Германии люди могли уходить в леса и организовывать отряды сопротивления. А вот это уже было совершенно ни к чему. Командование воинских частей принимало жёсткие меры воздействия на чрезмерно усердствующих «мстителей».

27 сентября 1945 года маршал Жуков подписал особо секретный зашифрованный приказ под номером 42282/ш, с запрещением снятия с него копий, исполняющему обязанности командира 2-й гвардейской кавалеристской дивизии Мансурову, начальнику политического отдела корпуса Дробиленко, командирам 3-й и 17 гвардейских кавалеристских дивизий, начальникам их политических отделов, 2-й ударной армии и начальнику тыла группы Советских оккупационных войск в Германии. Приказ гласил: «Поступил сигнал о возмутительных фактах мародёрства, бесчинства, своеволия, допускаемых вашими подчинёнными. На острове Рюген и в других местах дислокации отмечены факты изъятия у населения скота, лошадей и повозок, домашнего имущества, из квартир увозят мебель. В Штральзунде две баржи загружены домашним имуществом для отправления к новому месту.

Военные коменданты, препятствующие этим фактам произвола, подвергаются оскорблениям, угрозам расправы, и одного помощника коменданта связали и бросили в кювет.

Всё это свидетельствует о том, что вы лично не хотите, видимо, поддержать должный порядок в районе дислокации частей, не боретесь по-настоящему за честь и достоинство гвардейцев, лично потакаете этим бесчинствам и своевольствам. Категорически предупреждаю лично вас, что, если не будут немедленно прекращены бесчинства и своевольства, вы будете отстранены от должности и сурово наказаны…

…Установить, что вывоз нетабельного имущества и предметов домашнего обихода может быть допущен только с письменного разрешения уполномоченного Военного совета полковника Бегутова и генерала Еншина… с санкции Военного совета или начальника тыла.

Начальнику тыла… установить с 26.09.1945 на всех переправах через реку Одер и проливы контрольные посты и всех самовольно и незаконно вывозящих имущество задерживать, имущество отбирать, — донося немедленно о виновниках Военному совету.

Личное имущество офицеров и генералов, входящее в перечень, предусмотренный постановлением ГКО от 9.06.1945 №903 6/с, досмотру и задержанию не подлежат».

Через месяц, однако, последовал другой приказ, тоже совершено секретный и не подлежащий копированию. Адресован он был командующему 16 ВА, командующим родов войск, начальникам управлений группы и начальникам управлений комендантской службы.

«Ваши меры по борьбе с мародёрством и самоуправством неудовлетворительны.

Бесчинства не прекращаются, порядку и дисциплине в войсках требуется более настойчивых и жестоких мер командования…

По дорогам передислоцирующиеся войска передвигаются вне строя, огромное количество рядовых, сержантов и офицеров на велосипедах и мотоциклах.

Командиры частей и соединений не желают… наводить должного порядка в своих частях, нарушают дисциплину строя на марше, не интересуются, откуда подчинённые приобретают велосипеды, мотоциклы и на какую надобность нарочные самовольно покидают строй.

Факты говорят о следующем:

Только в города (так в тексте) ГАЛЛЕ с 20.08. по 10.08.45 г. была установлена кража 6 легковых автомашин и 27 велосипедов, и, кроме того, поступило в полицию 57 заявлений от немцев об отобрании на дорогах велосипедов…

Приказываю:

— Немедленно наведите должный порядок в колоннах на марше и в гарнизонах.

— Велосипеды от рядового и сержантского состава из пользования отобрать и хранить на складах, выдавая их владельцу только при демобилизации или убытии в отпуск…»

Немного странным выглядит второй пункт приказа. Из него следует, что отобранные и украденные у мирных немцев велосипеды не возвращаются владельцам, а остаются у тех, кто ими насильно или нечестно завладел, только хранятся на складах…

Бдительный СМЕРШ отмечал и другие случаи. Генерал-лейтенант С.Ф.Галаджев официально докладывал: «Некоторые военнослужащие дошли до того, что превратились в бандитов». У рядового Попова, из 350-го штурмового легкоартиллерийского полка особого назначения, занимающегося мародёрством, в карманах и за голенищами при обыске было обнаружено 4 бумажника, игральные карты, 4 000 оккупационных марок, 300 польских злотых, 2 пистолета, машинка для стрижки волос, 4 ножа, 1 золотая монета достоинством в 10 тысяч марок, 3 браслета, 11 золотых колец, 11 разных цепочек, 2 брошки. Под шинелью — кожаное пальто…

И был приказ, резко контрастирующий немецким на оккупированной нашей земле.

№0185 от 13 декабря 1945 года.

— «… В некоторых городах и районах Советской зоны оккупации Германии начальники гарнизонов и военные коменданты своим приказом ограничили время движения населения и этим создали затруднения для жителей этих населённых пунктов.

Приказываю:

Командующим армией, командирам отдельных соединений и частей, начальникам гарнизонов и военным комендантам городов и районов все приказы, ограничивающие передвижение населения по времени и впредь без моих указаний подобного рода распоряжений не отдавать».

Стасик жил вне каких бы то ни было приказов, кроме доброжелательных указаний родителей, часто оставаясь дома один…

Деревья около Мезеритца росли. Это совершенно точно. Возможно, в сумме они и составляли то, что в Германии называется лесом. Но то был особый — германский лес. В России это скопище растительности назвали бы, скорее всего, парком. Можно, конечно, допустить неимоверную сознательную дисциплинированность немецких деревьев, растущих так, как это нравится населению: аккуратно, красиво и с дорожками для миросозерцательных прогулок. Но вероятнее другое: там лес чистят, стригут, причёсывают, моют и благоустраивают так, как у нас в России и за парками не ухаживают. Поэтому, если в наших лесах длительное существование нерегулярных воинских соединений вполне реально, то в германских лесопарках немецко-фашистских партизанских отрядов не наблюдалось. Во всяком случае, вблизи Мезеритца о них слышно не было. Вместо партизан вокруг города бродили косули. Не прячась.

Это было удивительно и невероятно. За всю свою бессознательную и сознательную жизнь я видел свободно гуляющего оленя только один раз: в диких горах Кавказа. Случайно. Здесь же они добродушно и мирно пощипывали себе травку в пределах видимости из окон домов. Это — во время войны, представьте себе такое. Правда, следов боёв и разрушений в городе я не помню. Отсюда вывод: сильных сражений в нём не происходило. Но, всё-таки, война есть война. Самолёты скрежещут в небесах, бомбы из них падают и рвутся, а звук их разрывов очень далеко слышен. Танки по дорогам громыхают… А косули спокойно и невозмутимо пасутся на зелёных лужайках неподалеку от всего этого грохота. Есть им хочется и во время войн. По всей видимости этим животным и в голову не приходило, что их могут как-то обидеть, а уж убить — такая чудовищность была просто сверх их воображения. Надо полагать, они были уверены, что будут жить вечно. И очень напрасно так думали.

Однажды утром, проснувшись, я не нашёл отца там, где он должен был находиться — за чаем на кухне: он его пил перед уходом на службу. Уже ушёл? Рановато, вроде бы. Выглянул в окно. Вон он. С каким-то сержантом идёт к дому. Оба соединены между собой жердью. Она продета сквозь связанные тонкие ноги красивого изящного животного светло-коричневой окраски. Беспомощно болталась голова с маленькими рожками. Неподвижно и с ужасом смотрели на меня огромные человеческие глаза… К трупам людей я как-то уже привык, а вот вид мёртвого тела красивого животного подействовал очень тяжело. Папа, заядлый охотник и рыбак, поохотился… Перед тем, как уйти на службу. Неподалеку от дома, где мы стояли на квартире. Взял карабин, прогулялся немножко и — вернулся с трофеем… Тушку разделали. Мама поблагодарила удачливого добытчика. Приготовила жаркое и суп… Есть ни то, ни другое мне не хотелось. Аппетитные на вид и на запах куски мяса никак не вязались с обликом красавицы косули, но всё же были её частью и жевать их казалось делом страшным… Но еду готовила мама. Отказаться от дела её рук — обидеть.

Жареного мяса мы поели, а вот супчик не удался. Маму подвело незнание свойств некоторых приправ, найденных в кухонном шкафу. От сбежавших хозяев остались кое — какие пряности. Стручки красного перца среди них. И вот мама то ли никогда таковым на родине не пользовалась из за отсутствия продукта, то ли успела позабыть его коварство, то ли это бы какой-то особенно злющий фашистский перец. Так или иначе, но запах от сваренного супа со свежим оленьим мясом был невероятно аппетитен и… остёр. Даже аромат. А уж сам суп… Если на свете существует жидкий огонь — то он находился как раз в той кастрюле. Есть супчик оказалось абсолютно невозможно. Папа мужественно пытался внушить себе, что мамино произведение не так уж и остро, но более трёх ложек преодолеть так и не смог при всём аппетите. Моего терпения хватило на две. Но и их оказалось достаточно для того, чтобы немедленно начать заливать вспыхнувший во рту очаг огня холодной водой. Пришедший отведать экзотическое блюдо брат оказался самым огнестойким — самоотверженно поглотил целую тарелку. После этого долго дышал открытым ртом, утирал струящиеся по красному лицу слёзы и вообще был похож на огнедышащего дракона. Только без огня. Мама была сильно смущена и огорчена. Но выход нашли — разбавили водой пожиже: не пропадать же вкуснятине.

А до косуль и оленей вскоре дошло, что если они и впредь продолжат доверчиво прогуливаться в окрестностях городка, то от них останутся ножки да рожки в буквальном смысле этих слов. Охотничьи страсти наших военных разгорелись неуёмно. Да их никто и не пытался унимать: не до того ведь — война ещё идёт. Уцелевшие животные разбежались кто куда, подальше…