О любимых гениях и о себе

Станислав Аверков, 2016

«Человечество отличается от четвероного мира тем, что у нас – человеков есть особое свойство – творчество. Творчество присуще всем видам нашей деятельности. В предлагаемой читателям книге «О любимых творческих личностях и о тех, кто творил кое-что секретное» рассказано о деятельности гениев театрального мира и космического ракетостроения на примере соприкосновения коллектива Московского театра драмы и комедии на Таганке и песенных бардов с создателями ракетно-космических систем из одного из знаменитых советских конструкторских бюро. Соприкосновения происходили в самых неожиданных местах. Без этих соприкосновений энергетика творчества этих объединений была бы развита не в полной мере. Автор книги уведомляет читателей о том, что все ракетно-космические сведения, изложенные в ней, были проданы американцам деятелями перестройки, развалившими Советский Союз. Ныне все эти сведения любознательный читатель может найти в ИНТЕРНЕТе…»

Глава I. В воронцовском вытрезвителе раздалось: «Спой, Вован»!

— Паря, где я?

— А я где? Что за сводчатый потолок? Что за небольшие окошки с решетками под потолком?

— Братва, так мы неужели в КПЗ? — воскликнул возле Стаса сосед.

«Но разве в камере предварительного заключения может устанавливаться такое множество одиночных кроватей? В КПЗ должны быть двухъярусные!» — стало смутно вырисовываться окружение вокруг Стаса.

Опять донеслось восклицание:

— Паря, где же я?

— А ты, оказывается, не знаком с московскими вытрезвительными местами! В вытрезвители мы, коллега — пьяньчужка! Однако, все же есть вопрос — в каком? На Бауманской или на Матросской Тишине? — раздалось со средней кровати.

— Ну, ты комик — алкоголик, знаток московских «оздоровительных центров»! Тебе на Матросскую Тишину захотелось! Тишина — заведение престижное, для правонарушителей. А мы всего лишь романтические натуры, — рассудил хриплый баритон.

— Что правда, то правда, паря! Романтизм у нас в крови. Мы увлекающиеся до умопомрачения особы. Что-то твой баритон мне знаком! Не удивлюсь, если в твоих руках, паря, окажется гитара.

— Не напрягай ослабевшие после вчерашнего мозги, дружище, тебе это вредно, бобо расколется.

— Обижаешь золотоискателя, Вован, у меня бобо сибирское, крепкое. Ты, Вовчик, на северо-востоке от Байкала знаменитейшая личность, ты — наш, свой в доску. Я специально, приехав в Москву, специально пошел на «Таганку». На тебя хотелось посмотреть. Но не удалось. Пришлось припомнить нашу сибирскую:

Бежит паровоз по долинам и по взгорьям

Летит он неведомо куда.

Мальчонка назвал себя жуликом и вором,

И жизнь его теперь одна тюрьма.

Постой паровоз, не стучите колеса,

Кондуктор, нажми на тормоза…

Я к маменьке родной, больной и голодный,

Хочу показаться на глаза.

Не жди меня, мама, хорошего сына.

А жди меня — жулика, вора…

Меня засосала воровская трясина

И жизнь моя обычная тюрьма.

Постой паровоз, не стучите колеса,

Есть время взглянуть судьбе в глаза.

Пока еще не поздно нам сделать остановку,

Кондуктор, нажми на тормоза…

Вот так пришлось невезуху залить нашим сибирским способом. Однако, свидеться с тобой судьба даровала мне в этом довольно — таки необычном московском заведении. Не мучь мое сердце! Спой, не будь парашей!

— Параша — мамаша — папаша! Превосходная простонародная рифма! Вот ты сейчас исполнил то, что мы в театральном подполье в течение многих часов переделывали. Оказывается, переделанное не осталось в нашем театральном «подполье». Оно ушло в народ, достигнув даже Иркутской губернии. Гитару бы сейчас в руки…

Беседу прервал вошедший сержант. Осмотрел полуподвальные «хоромы»:

— Ну что, протрезвели, любители романтической экзотики? В моем заведении почти после каждого спектакля собирается особый контингент — театрально-романтизированный.

— Так мы, оказывается, на Воронцовке! Так это почти филиал «Таганки»! Вытрезвитель на Воронцовке особый, театрально-артистически-зрительский. Сержант, публика просит спеть! В нашей среде есть сибиряк с золотых приисков. Ему не удалось попасть в театральный зал! Разреши!

— Ишь ты, сразу видно, что за птица в моих руках. Ты хоть помнишь, с гитарой был или без нее?

— Обижаешь, уважаемый! Конечно, с ней, со спутницей моего творчества, — Владимир обвел взглядом обшарпанные стены, остановился на помятых лица, — ну что, гитару вернешь?

— Ох, уж эти барды! Им сразу в вытрезвители гитару подавай! Ладно уж, послушаем знаменитость.

Струна разорвали подвальный воздух:

–… Дайте собакам мясо, авось они подерутся,

Дайте похмельным кваса, может, они перепьются,

Чтоб не жиреть воронам, ставьте побольше пугал,

А чтобы быть влюбленным, дайте укромный угол.

В землю бросайте зерна, может, появятся всходы,

Ладно, я буду покорным, дайте мне свободу.

— Ого-го! Свободу ему подавай! — Сержант хитро сощурился, — Ты ее еще не заработал.

— Братцы, вступитесь за современного гусляра!

Протрезвевшие «романтики» принялись на все лады ублажать милицейского вершителя человеческих судеб:

— Вован — наша гордость, пожалей его и заодно и нас!

— Выпусти, и нас, почитателей его таланта! Мы хорошие, исправимся…

— Огород твой вскопаем, полы будем мыть в твоей канцелярии…

Сержант понял, что задел за живую струнку своих «подопечных»:

— Так легко не отделаетесь! Что с вами делать, решать буду я! Захочу — будете подметать пятнадцать суток Таганскую площадь, а если сочту нужным, отправлю за сто первый километр от границы Москвы.

В полуподвале загремел хор проштрафившихся любителей искусства:

— Сержант, мы не какие-нибудь прощалыги, из-за любви к высокой материи погорели!

Но сержант был себе на уме:

— Что-то нос повесил наш всеобщий любимчик, а ты про нас, про блюстителей порядка спеть можешь?

Обладатель баритона взглянул хитро на того, от кого во время сегодняшнего утреннего просветления зависело судьбоносное решение, и улыбнулся ото всей души:

— Шеф, только из-за уважения к тебе и твоей труднейшей профессии, — и ударил по струнам:

Нам ни к чему сюжеты и интриги,

Про все мы знаем, что ты нам не дашь.

Я, например, на свете лучшей книгой

Считаю кодекс уголовный наш.

И если мне неймется и не спится,

Или с похмелья нет на мне лица,

Открою кодекс на любой странице

И не могу — читаю до конца…

…И сердце бьется раненою птицей,

Когда начну свою статью читать.

И кровь в висках так ломится, стучится,

Как мусора, когда приходят брать.

— Ну, ты смелый, паря! — золотодобытчик взвыл на койке от восхищения, — за такое на Ленских приисках тебя бы на руках носили!

Сержант же рубанул рукою по воздуху:

— Обижаешь, Владимир! К тебе и к твоему другу я по-хорошему, а ты с ходу грубишь. Что, хочется схлопотать пятнадцать суток, подметать московские улицы? Для меня проще пареной репы устроить вам всем праздничек с метлой на радость поклонницам. Пол Москвы сбежится глазеть на кумира с метлой в руках… За мной мое рекламирование тебя с метлой не будет отложено в долгий ящик. Но…

Однако, что в эти мгновения творилось со Стасом? Он лежал, сжавшись в комок. Стонал про себя: «как я, будучи в столице в командировке, выполняя ответственейшее секретнейшее задание руководства секретнейшего ракетостроительного конструкторского бюро, мог так опростоволоситься? Вот уж, влип, так влип? Неужели придется подметать московские улицы? А затем последует порочащая бумага из московской милиции. Меня будут склонять на многочисленных кабэвских собраниях. А напоследок с позором выгонят из КБ за пьянку. С чего началось мое падение? Но является ли падением стремление к прекрасному? Неужели я — ракетостроитель — в душе все же натура более близкая к поэтам, артистам, художникам, чем к ракетным стартам?..»

А в это время в вытрезвители прозвучало:

Если бы я был физически слабым

Я б морально устойчивым был

Ни за что не ходил бы по бабам,

Алкоголю б ни грамма не пил!..

Ну а если я средних масштабов

Что же делать мне, как мне быть?

Не могу игнорировать бабов,

Не могу и спиртного не пить!

… Солнечный весенний день только начинался в вытрезвителе на московской Воронцовке…