Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 3

Коллектив авторов, 2019

Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Авторы сборника являются номинантами Московской литературной премии.

Сергей Сорока

Сергей Сорока — аббревиатура вместо псевдонима.

Сергей + Ольга = роман, в результате появился Олег. СОРОК — так подписывался семь лет. С рождением сына Анатолия и возникла аббревиатура СОРОКА.

Закончил семь классов Боровиковской неполной средней школы на Алтае, поступил в Барнаульское педагогическое училище, закончил в г. Сталинске (Новокузнецке) в 1958 году. В 1963 году закончил Сасовское лётное училище гражданской воздушного флота (ГВФ), в 1969 году — школу высшей лётной подготовки по классу командиров кораблей Ли-2.

Первый опыт написания стихов состоялся в трёхлетнем возрасте. Читать учился по «Евгению Онегину».

В 1993 году был журналистом телеканала «Спектр», создал программу «Пушкин и Поэт…». В 1995 году вышла книга «Вся жизнь — подвиг» из тридцати пяти очерков о ветеранах Барнаульского ОАО, ставшая основой для одиннадцати видеофильмов. Победил в краевом конкурсе.

В 1995 году создал фонд «Пушкин и Поэт…» с целью сбора средств на строительство памятника А. С. Пушкину. Открытие состоялось 6 июня 1999 года — в день 200-летия великого поэта. В 2018 году вышла шестидесятая книга «Утро, тишина» на 270-летие родной деревни Боровиково. В 2003 году за книгу «Роман стихотворный» удостоен премии А. Турецкого.

«Двести двадцать лет» — это триста тридцать строф любви, мудрости и тоски по самому дорогому — Родине, детству, семье.

Двести двадцать лет

Двести двадцать чистых лет Поэту.

Памятнику двадцать лет уже.

Крепче позы не найдёшь по свету.

На крутом он словно вираже.

Памятник родился за полгода

напряжённого день-ночь труда.

Вот и долгожданная свобода,

вспыхнула сверхновая звезда.

Скульптор слов на ветер не бросает,

что пообещал, исполнил в срок.

Календарь Поэта жизнь листает,

преподносит двадцать лет урок.

Как любимым быть два века с лишним,

радовать присутствием своим.

Праздником на день рожденья пышным,

что помпезностью необозрим.

Декламируют стихи Поэта чести

и читают, собственно, свои,

и поются той эпохи песни,

и танцуют па-де-де любви.

Исполняет прихоть прежней власти,

веселит толпу иных зевак.

А Поэт и в бронзе звонкой счастлив.

И работает на город так,

Что потрогать хочется народу,

прикоснуться с нежностью рукой,

ощутить поэтову свободу

и, прочувствовав, узреть покой.

Меж прошлым и будущим

Наш город бездарно изменчив,

он словно длиннющий овал.

Здесь жил Ползунов.

Юдалевич

поэму о том написал.

Легенду озвучил о даме,

её обозвал голубой.

Была замурована хамом

и стала

любовной стеной

меж прошлым и будущим власти,

расстрелянной в странной борьбе.

Исчезли достойные касты,

о чём заиграл

на трубе

трубач на зелёной коняге,

он всех в революцию звал

и новые вывесил флаги,

длиннее создал он овал.

Усилил репрессии,

с ходу

аресты пошли чередой.

И страшно в коммуне народу,

гулял безраздельно разбой.

И «Дунькину рощу» срубили.

Ограбили, падлы, купцов.

Мечту беспокойством

сгубили.

Поставили горе-отцов

над городом — править не могут.

Их лица в газетах двоят.

И слышится горести гогот,

сползает зипун,

что до пят.

Нечист

«Семнадцать мгновений» обгадил —

в гробу повернулся артист.

Зачем и чего это ради

воруешь известность.

Нечист

приём безответственно-подлый —

подкладывать; киношедевр

опошлен безнравственной кодлой.

Не выдержал пошлостей

нерв,

покинул я сборище это,

участвовать в нём не хочу.

Чиновники рвутся в поэты.

Над вами, «друзья»,

хохочу.

Вы наглые все без предела,

вам бес по нахальности брат.

Толпа, возмущаясь, галдела:

«То чистой воды

плагиат!»

Твердеет река

Не всё ещё в жизни потеряно.

Неяркие светят цвета.

Что опытом прошлым проверено,

за новой чертою черта.

И так пустота чередуется

со звонами странной мечты,

где буря без грусти беснуется

в раздольях земной пустоты.

И снова пространство печалится.

Плывут надо мной облака,

и снежная изморозь валится.

Твердеет в морозы река.

Пускай без конца повторяется,

меняя забывчивость лет.

А если всё это не нравится,

зачем забавлять белый свет?

Рассказом о дикой безвкусице

в суровом, но тихом краю,

где кружатся странные кустики.

В сибирском живём мы раю.

Было так

Прислушаются ветры к буре

и пойдут ходить волной.

Было так в литературе,

что не занята войной

междометий, формул чести

под прикрытием молвы.

И разносят строки вести

в состоянии мольбы.

Грусть на паперти свободы

отражением блестит.

Улетают птицы-годы.

Всё о чём-то говорит.

Прочитать бы с интересом

под бессмысленный вираж,

что в дыхании воскресло

и вошло спокойно в раж

оголтелого вниманья,

пониманья торжества.

Слов заметно вымиранье,

то процесс не естества,

а нахального стремленья

всё представить как успех.

Несуразное явленье —

сонм замызганных утех —

принимается за славу

гениальности своей.

Расцвели опять купавы,

песни шпарит соловей.

Мы заслушались, и вскоре

стала ты в момент моей

с яркой нежностью во взоре.

Удивился соловей.

Под завесой

Где печаль, там солнце светит.

Там, где грусть, луна блестит.

Звёзды скукою отметин

появляются… Шумит

всё пространство в ожерельях

под завесой снежных бурь.

А труба выводит трели,

словно бы из дыма дурь

выжимает в одночасье,

и становится тепло.

Непонятки в поле мчатся.

Давит ветер на стекло.

Отражением сверкает

недоразвитость пурги.

Кто, не знаю, нас карает?

Но расходятся круги,

по которым через складки

местности идём в тайгу,

где все взятки вроде гладки,

потому и берегу

состояние полёта

странной мысли на ветру.

Настаёт в судьбе забота,

лишь о том и говорю.

По ранжиру

Совершаем часто мы ошибки,

оттого и нет прощенья нам.

Ничего не знаю я о Шипке.

Не ходил в походы по хребтам.

И спасать народы не хотелось.

Он генералиссимус страны.

Где неяркое во всём вертелось

из далёкой древней старины.

Становились строго по ранжиру

на гоп-стопе под мостом, внутри:

«Быть бы живу, — вспомнил, — не до жиру!»

На беспамятстве идей зари,

не взошедшей в сером небосклоне

судеб, искалеченных войной.

Оказавшихся опять в полоне,

а безвинность их была виной.

Проходил сквозь стены на форсаже

без поправок на беспечность зла.

Кто-то первым бросит камень, скажет:

«Полагается за все дела».

Вы не с тем вступили, люди, в драку,

а в гоп-стопе правила не те.

Напуская в отношеньях мраку,

но отметин нет на злой версте.

И сбивается с пути гоп-стопник.

Не по правилам живёт страны.

От напряга непременно лопнет

под присмотром диким Сатаны.

Перегрелся ствол

Разбирать винтовку «Мосин»

пусть научит командир.

На меня он что-то косит.

От ногтей идёт задир.

Пули вылетают в пачках.

Перегрелся с ходу ствол.

Сизым дымом зори пачкал,

а затвор весь занял стол.

Отвертел я даже мушку

и пришпилил вмиг к доске.

Разбираю как игрушку,

весь в печали и тоске.

Слева вверх идёт направо,

вьётся ствол, весь нарезной.

Гнутся скошенные травы,

оголяет «мезозой».

С автоматом дело проще,

набиваю магазин

смертью и луплю по роще,

по прохожим без корзин.

Становлюсь открытой целью

для карателей стихов.

И аукается селью

без обилия злых слов.

Поработал я с «максимом»:

саданул всю ленту враз.

Всё на телефон заснимем,

видео создав, рассказ.

Поигрался с пистолетом,

а «макаров» промолчал.

И с обеих рук дуплетом

бил по целям, без начал

вышел я с «сорокапяткой»,

разбирая злой «калаш»

я одною левой пяткой,

удовлетворивши блажь,

саданул из «града», смазав.

От ответки в сонм стихов

я ушёл от всей заразы

без обмана и без слов

разобрать все «Авангарды»

на сверхзвуке у плетня

за бессмысленность награды,

что обходит вновь меня.

И запишут в патриоты:

научился же стрелять,

попадаю прямо в соты,

защитить смогу я Мать —

Русь-Россию да с Сибирью.

А китайцам шиш, не пядь.

Понастроим снова тиры,

регулярно чтоб стрелять.

Фонари блестят

Чувствую всю грусть я предков.

Натворили что мы со страной?!

Встретишь совестливость редко.

С честью истинно свиной

обстоят дела не хуже,

даже лучше иногда.

Винегрет дают на ужин.

Удивляется звезда

под карнизом, на окошке.

Фонари блестят кругом.

Семеро сегодня с ложкой,

лишь один я с батогом.

В беспределе снегопада

светит голая луна.

Нету у меня айпада,

но не знаю, чья вина.

Помню огонёк лампады —

образ детских грёз моих.

Вдруг из ветреной засады

появился этот стих.

В овертайме

Нахожусь я в овертайме,

где так множество имён.

Вскрыты нынешние тайны

под безумие знамён,

что полощутся в просторе

за фонарной чередой,

отражаются во взоре

нерастраченной весной.

Жизнь идёт не без дилеммы.

Не об этом речь давно.

Устраняемы проблемы,

как бездарное кино.

То порвётся лента или

на бобине жёлтый крест.

Для чего-то лук растили,

словно бы колхозный трест.

Поставляли мы капусту

на салаты в Новый год.

Все они в степи несутся,

словно кони, а народ

удивляется успехам

в несуразности времён.

Вновь шагаем по огрехам,

и считаем мы ворон.

И объявлен «победитель» —

назначенец на подскок.

Так решает повелитель,

незапятнанный игрок.

Видно, жлобство обуяло,

от бестактности на шаг.

И само собой отпало.

Всем вам в руки красный флаг.

Помним голос

Ефиму Наумовичу Хайтману

Год как нету Хайтмана на свете…

…песни звонкие его звучат,

в них душа присутствует поэта.

Нам о многом песни говорят.

Помним честный голос в чудных песнях

и в стихах на темы злобных дней.

В них о совести поётся, чести.

И воспитывает стих детей,

чтоб любили Родину святую,

помнили поэта и творца.

Сказано пускай чрез запятую.

Прочитаю всё-таки с листа,

чтоб не ошибиться в тёплых знаках

и в акцентах гордых нежных слов.

Даже в жизненных порой закатах

видится заря его стихов,

нам оставленных, друзья, в наследство

истинным поэтом. Знаем мы.

Движемся тропинкой без кокетства,

в грусти слову Хайтмана верны.

А Ефим, конечно, нас всех слышит,

что мечтаем, что опять поём.

Стих его дыханьем чистым дышит,

видим памяти мы окоём.

Не отступай

В январские пришёл морозы,

ты радость —

долгожданный внук.

Сбылись мечты и наши грёзы.

Познал ты нежность наших рук.

Лелеяли тебя,

лелеем

и восхищаемся тобой.

Ответные слова елеем

приносят истинный покой.

Мечтал скорее стать ты

взрослым.

И вот она, мечта, сбылась.

Конец ознакомительного фрагмента.