Магнолии были свежи

Софья Игнатьева, 2022

Лондон, начало 1960-х годов. Жизнь Мадаленны Стоунбрук – внучки взбалмошной баронессы – ограничивается заботой о цветах, учебой в Гринвичском университете и страстью к искусству. Когда в ее мире появляется профессор Эйдин Гилберт, многое меняется. Ей двадцать, ему сорок семь. У нее еще все впереди, а он готов подвести итоги своей жизни и дать справедливую оценку. Единственное, что их связывает – цветы, поездки к заливу, разговоры об искусстве и Гринвичский университет. Но может этого уже достаточно для любви? Комментарий Редакции: Не пошлый роман об отношениях профессора и студентки, вмещающее в себя рассказы о живописи и архитектуре, искусстве Англии и Италии. Удачное совмещение приятного с приятно-полезным.

Глава 8

Дерево у окна Мадаленны стало совсем желтым, даже редкая зелень гасла под палящим предсентябрьским солнцем, но она понимала, что август не может закончиться просто так, что-то должно было случиться, и всю последнюю неделю лета Мадаленна просидела как на иголках, ожидая грандиозного события, которое всколыхнуло Стоунбрукмэнор. Но все было по-прежнему, деревья гнулись под новым ветром, листья опадали на мягкую траву, а в колодце вода начала так остывать, что рукам становилось холодно, стоило их засунуть в этот темный каменный мешок. И все же она ждала; каждую ночь ей снился один и тот же сон — она вставала из своей постели, падала и проваливалась в непонятную дыру. Она летела и летела, но каждый раз, приземляясь, видела странное свечение, протягивала к нему руку, а за светом была какая-то фигура, очень знакомая, любимая, и ей казалось, что это был отец. Когда догадка осенила ее за ужином, она чуть не вылила на себя все содержимое соусника, и Хильда никак не могла понять, от чего ей сильнее надо было хвататься за сердце — от того, что весь соус из голубого сыра был на платье ее внучки, или от того, что шелковое платье было безнадежно испорчено. Так как платье выбирала и купила сама Мадаленна, выбор остался за первым, и скандал чуть не состоялся, однако Мадаленна что-то невнятно пробормотала и выбежала из-за стола. Под струей волы она простояла долго, пока солнце не зашло за край холма, и не похолодало так, что захотелось набросить на плечи шаль. Несомненно, это был отец. Она знала это, чувствовала.

Несмотря на то, что Эдварда часто не было дома, связь с отцом не прерывалась ни на секунду. Она часто слышала о том, как у ее приятельниц отцы уходили в далекие плавания, и они скучали по ним, а потом постепенно забывали, но в ее случае все было по-другому. Мадаленна не могла представить, как можно было забыть лицо того, кто ей был дороже всего на свете, кроме Аньезы, конечно же. Мадаленна гордилась своим отцом, и никогда не чувствовала его отсутствие. Он всегда был рядом с ней, около своего сердца она носила его фотокарточку в круглом открывающемся медальоне. Однажды они гуляли по Гордероу-стрит, и маленькая Мадаленна увидела эту подвеску в витрине магазина. После войны денег было мало у всех, но еще меньше их было у богатой семьи Стоунбруков, и Эдвард вдруг пошел на удивительную расточительность, купив, не думая, серебряный медальон. Она помнила, как он сел на колени перед ней, чтобы быть одного роста, открыл крышечку и вложил фотокарточку. На ней они были изображены всей семьей, за день до его отплытия они сфотографировались в ателье, и сейчас они втроем слегка поблекли, и черты на черно-белом фото стали расплывчатыми, но Мадаленна все так же без труда видела сияющие глаза папы, и мягкую улыбку мамы. Отец тогда сказал, что она его никогда не забудет; ей нужно будет только нажать на пружинку, и тогда он почувствует это, где бы он ни находился. И когда маленькой Мадаленне становилось совсем плохо, она убегала на далекий откос, долго смотрела на любимые черты лица, закрывала глаза и молчала. О том, как она скучает по нему, как ждет его возвращения, чтобы почувствовать знакомый запах табака и одеколона. Эдвард уплывал всегда неожиданно, ровно тогда, когда она успевала привыкнуть к тому, что папа дома. Его присутствие превращало все в праздник, и теперь Мадаленна умом понимала, что так происходило из-за неожиданности его кратких визитов, но все равно душой стремилась к красной гвоздике в его петличке и бархатному пиджаку. Но если его отплытие всегда сопровождалось сжатыми губами и попыткой не заплакать, то прибытие неизменно чувствовалось заранее. Что-то странное вселялось в Мадаленну, исчезала привычная угрюмость, медлительность, и она носилась по всему дому с веселыми криками, не обращая внимания на Хильду и ее толстую палку. Эдварда всегда ходила встречать Аньеза; всегда одна. Мадаленна понимала, что у них было свое прошлое и своя отдельная жизнь и вовсе не собиралась этому мешать, но и упускать момент того, как прозвучит первый сигнал парохода, и рослая фигура появится из-за зарослей дикой травы, тоже не хотелось. И она пряталась в высоком кустарнике, смотрела на то, как отец долго держал маму в объятиях, что-то шептал, и детская радость переполняла ее настолько сильно, что Мадаленна не могла удержаться на месте и с восторженными криками она выскакивала из своего укрытия и неслась навстречу крепким отцовским рукам. Она была счастлива, она была в семье, с ней были те, кто могли ее защитить, и никакая война не могла ее убить, пока Эдвард желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. Он научил ее не плакать, когда она расшибала коленки; он читал ей книги про пиратов, мушкетеров и прекрасных дам; он научил ее драться с соседскими мальчишками, когда те повадились воровать их сливы и яблоки, он только не успел научить ее с ними дружить. Тогда, когда эти мальчишки собрались взять ее в свою команду, Эдварда срочно вызвали на его раскопки — он работал археологом. Всю свою жизнь он мечтал уехать в Египет и разгадывать тайны фараонов, и только сейчас Мадаленна понимала, что он просто старался уехать из громоздкого здания, которое когда-то было ему домом. Эдумунд умер без него. Первая трагедия свалилась на Мадаленну и Аньезу неожиданно, сбивая с ног, но смерть, позднее признала повзрослевшая студентка, редко когда было ожидаемой; даже Хильду это известие поразило, она все никак не могла этого дождаться, и вот. Мадаленна плохо помнила те дни, внезапно едкая Хильда, будто встрепенувшаяся от этого горя, почти сломленная Аньеза — для нее свекр был единственной поддерживающей силой, и одиночество. Да, одиночество Мадаленна запомнила хорошо. Дом стал сразу больше, не было слышно раскатистого смеха Эдмунда, не было нигде припрятанных сюрпризов, и однажды, сидя в пустой гостиной, она отчетливо поняла — Эдмунда больше нет и никогда не будет. Тогда она и оплакала дедушку. Тогда и появился мистер Смитон. Он, ни слова не говоря, молча забрал девочку к себе в теплицы, и там, плача и трясясь от тоски, она вдруг обрела нового друга. Мадаленна хотела написать отцу, но тот все никак не мог приехать из своего Египта, а может быть из Африки — она уже плохо разбирала те страны, от которых все время веяло специями и острой жарой. Как Эдвард смог это перенести, не спрашивал никто, но с того момента его визиты в дом стали еще короче. «Его девочки» все понимали и ничего не говорили — кто бы захотел возвращаться не в скромную скорбь, а в пошлое торжество — Хильда не скрывала своей радости, что наконец освободилась от ее оков.

Но сейчас все было по-другому. Мадаленна уже не скорбела, только тосковала. Она не так сильно боялась Бабушку и неслась по лестнице в свою комнату с радостным предчувствием. В груди теснилось знакомое, но так давно не появлявшееся чувство — он возвращался. Так было и раньше, когда телеграмма о его прибытии должна была прибыть, Мадаленна это чувствовала, и ложилась спать с твердой уверенностью, что наутро она увидит знакомый почерк, и все встанет на свои места. Она влетела в свою комнату, хлопнув дверью, и подбежала к окну — там, на блеклом небе блестели первые звезды, и впервые она не почувствовала тоски от того, что должна была наступить осень. Отец приезжает; она была уверена в этом, она знала это.

* * *

В последний летний день Мадаленна проснулась не от звонка будильника, а от того, что нечто толкнуло ее во сне, и она чуть не свалилась с кровати. С минуту она лежала в постели, еще ничего не понимая, что могло ее разбудить, когда ей еще спать да спать, но внутри голос радостно заверещал: «Вспомни, вспомни!» И действительно, подумала Мадаленна, должно была быть какая-то причина, от чего так полегчало на душе и впервые за долгое время ей хотелось запеть и закричать во все горло. Она мотнула головой и резко села в кровати — отец должен приехать. Мадаленна быстро вскочила, набросила на себя халат и тут же приказала своим мыслям прекратить радостно скакать. Ей уже было не десять и даже не пятнадцать; прошло то время, когда она могла слепо полагаться на свои чувства и думать, что внутреннее чутье подскажет решение. Сейчас нельзя было лелеять то, что могло потом больно ударить и выбить почву под ногами, нельзя было просто надеяться на удачу. «Тогда я пойду на кухню и проверю почту.» — подумала Мадаленна и, решительно одернув на себе воротник, тихо приоткрыла дверь и вышла на лестницу. Первая и пятая ступеньки как всегда скрипели, и она едва не скатилась кубарем, пытаясь их перескочить. На кухне не было никого, даже Полли так еще рано не хозяйничала; все слуги только начинали готовиться к воскресной мессе, и на столе стуле единственный чан с кипятком. Но вот почта, свежие письма и газеты, лежала на деревянном столе нетронутой. Мадаленна остановилась в нерешительности и легко пнула ножку стола; ей хотелось увидеть родной почерк и не хотелось проводить еще один день, осознавая, что отец так и не приедет к ним. Мороз прошел по коже, когда она протянула руку к письмам и тут же отдернула.

«Может быть это знак?»

«Может быть ты слишком труслива?»

Еще раз сердито пнув ножку стола, Мадаленна решительно взяла груду бумаг, намеренно перебирая сначала газеты и журналы. Это была игра с подсознанием — она делала вид, что ей все равно, есть ли там письмо или нет, втайне надеясь увидеть знакомый корешок, а подсознание делало вид, что верило ей; в выигрыше оставались все. Но журналы и газеты полетели на стол, загибаясь цветными страницами, роняя прозрачные закладки на пол, когда родной почерк бросился ей в глаза, и послание прокричало: «Мисс Мадаленне Стоунбрук, Портсмут, Дорнбек, собственный дом» Этот почерк она узнавала всегда; отец мог разлить все чернила на бумагу, и все равно бы длинный хвост у буквы «А» и две точки над «И» выдавали бы его. Мадаленна аккуратно разорвала бумагу и вытащила немного смятую бумагу. В горле не вовремя встал комок, и, налив воды из графина, она принялась за чтение.

«Дочка. Сколько раз я представлял себе этот момент, когда я бы взял в руки вечное перо и написал то, что я хотел бы больше всего увидеть. Здесь в Египте, слишком жарко, слишком душно. Тебе бы здесь не понравилось, да и твоей маме тоже. И все равно каждый час, что я провожу здесь, я вижу твою фигуру около песка, я вижу твою маму, которая неспеша разливает чай. Я слишком сильно по вам скучал, чтобы здесь оставаться даже на несколько дней. Я еду домой, доченька. В тот момент, когда ты будешь держать в руках это письмо, я буду сидеть в своей палатке и собирать вещи. Я еду домой, к вам, милая, и надеюсь, что на этот раз надолго, навсегда. Я знаю, что тебе было нелегко, моя дорогая, смелая, умная Мадаленна. Я знаю, что все это время ты была хозяйкой, но обещаю, все изменится, как только я приеду. Только вот, боюсь, мне скоро придётся отпустить тебе на свободу, моя птичка, мой дорогой пересмешник, так ведь?.. Не думаю, что я готов, но что поделать, ты ведь совсем взрослая. Только подумать, что тебе скоро будет двадцать один, а потом и до тридцати недалеко… Впрочем, прости, что-то я потерял нить моего повествования… Я возвращаюсь домой, mia carra! Только вот что, Мадаленна, прошу, не говори пока никому, что я еду. Пусть это будет нашим небольшим секретом. Поездка может сорваться, но я все равно приеду, даже если мне придется добираться вплавь, но я знаю, что ты это известие выдержишь стоически, а мама… Не надо ее пока обнадеживать, я сам ей напишу, точнее, я уже ей пишу, прямо тут, и когда все точно станет известно, я наклею марку и отправлю его путешествовать по морям. Но знай, если ты читаешь это, я уже в пути. Да будет мне твой свет озарять путь, моя дорогая. Крепко обнимаю и целую сто и три раза. P.S. Что там у тебя с университетом? Надеюсь, ты не забросила учёбу и не решила пойти учиться агрономом? Нет, это, конечно, очень хорошо, но все же твоя стезя — искусство. Кстати, как там поживает мистер Смитон? Передавай ему привет!»

Мадаленна не плакала. Она никогда не плакала от радости и счастья. Новый огонек зажегся в ее груди, и все начало притягиваться к ней на этот свет. Осень больше не была меланхоличной и ужасной; для нее это было лучшее время года, и ей снова хотелось петь и кричать так, чтобы ее слышали и в Лондоне, и в Манчестере. Папа едет! Один круг по кухне! Папа едет! И еще несколько прыжков до люстры, чтобы потолок разошелся над ней, и она смогла достать рукой до неба. Отец скоро будет здесь, а, значит, все будет по-другому, все будет по-старому. Она будет в тепле, заботе; Аньеза будет счастлива и больше не будет плакать, потому что отец, ее милый, добрый, заботливый папа возвращается. Мадаленна вдруг остановилась, высунулась в окно, и в следующую минуту вся окрестность огласилась радостным криком — такого в старом Стоунбрукмэноре не слышали давно. Она кружилась по комнате, била в ладоши, кричала что-то на итальянском, вовсе не заботясь о том, что ее могут услышать, да и ей было все равно. Отец едет! Минута эйфории перешла в головокружительный вальс, когда на кухне появилась старая Полли.

— Боже мой, мисс! Что случилось? — перепуганно зашептала она. — Вы поранились? Я говорила Фарберу, что нельзя так остро точить ножи, но он…

— Полли, папа едет! — не дала ей закончить Мадаленна и закружила горничную в каком-то странном вихре. — Папа, мой папа едет! Он приедет, он будет сидеть здесь! Полли, милая Полли!

Старая служанка ничего не говорила, и только смеялась сквозь слезы. Она тоже скучала по милому мистеру Эдварду, которого помнила совсем еще юным мальчиком, который ушел на войну, а потом привел такую же маленькую невесту, такую крошечную, что она терялась в колоннах и робко смотрела на миссис Стоунбрук. Тогда-то она и поклялась опекать каждого из новых Стоунбруков, не отпускать их от себя, пока те не вырастут. А мисс Аньеза была такой ранимой, что это означало одно — Полли здесь осталась навсегда. И теперь она старалась стереть поскорее слезы, чтобы их не заметила маленькая хозяйка, повзрослевшая гораздо раньше положенного.

— Не надо плакать, Полли. — Мадаленна обняла ее и с наслаждением вдохнула знакомый запах теста и лимонного порошка; Полли всегда пахла домом. — Надо радоваться. Обещай мне, что будешь радоваться, хорошо?

— Хорошо, хорошо, мисс. — закачала головой Полли и сразу же вскочила с места. — А что же, когда приезжает мистер Эдвард? Мне же надо подготовить комнаты!

— Он напишет об этом маме, Полли, а пока что это секрет, да?

— Конечно, мисс, — горничная важно кивнула; хранить секреты от Большой Хозяйки она умела как никто другой. — Секрет, так секрет.

— О, Полли! — снова воскликнула Мадаленна и резко повернулась к стулу с большим чаном.

То, что кипяток нечаянно пролился на пол и попал ей на руку, Мадаленна поняла не сразу. Восторг от письма был еще слишком сильным, слишком пьянящим, и только крик Полли привел ее в чувство, и она с нескрываемым удивлением уставилась на свою покрасневшую руку. Горничная зажала себе рот — все знали, что будить Большую Хозяйку раньше времени опасно — и шепотом запричитала. Полли была удивительно талантливой и в минуты опасности хладнокровной горничной — за это ее все в доме любили, уважали, и за это Хильда никак не могла найти предлог выгнать ее. И пока ее молодая хозяйка трясла рукой, она быстро вытащила небольшой короб из-под сахара. Бинты и мазь завертелись в ловких руках Полли, и через секунду она уже держала руку Мадаленны и осторожно мазала маленькое красное пятно.

— Болит, Полли, — позволила себе покапризничать Мадаленна. — И щипает!

— Ну а как же по-вашему, мисс Мадаленна, это не должно не щипать? Это ведь лекарство! И надоумило вас именно около чана крутиться… Впрочем, это Полли виновата. Сама поставила, а вы ручку поранили…

— И нисколько ты не виновата, — улыбнулась Мадаленна; письмо оказало неожиданную анестезию, и она почти совсем не чувствовала боли. — Я сама тут закрутилась, хорошо, что еще не все вылила!

— Господь с вами! Мне бы от вашей мамы так влетело. Она ведь и так все время переживает, нервничает, а тут еще и это…

— Ничего страшного, милая Полли. Рука не болит, и вообще почти все прошло! Ты можешь представить, что папа приезжает?!

— Да, да, мисс, — опасливо обернулась Полли; в верхних комнатах раздался шорох, предупреждавший, что Бабушка проснулась. — Прошу вас, мисс, идите переоденьтесь! Вы же знаете, как старая миссис не любит, когда вы опаздываете в церковь.

Мадаленна вдруг будто бы очнулась. Она все еще была здесь, и отца пока не было в этих пустых комнатах, половина из которых вечно была заперта на ключ. Но он скоро приедет, появится, и вот тогда… Мадаленна не смогла придумать, что тогда будет, со второго этажа раздался раскатистый голос Хильды, и испуганная Полли поспешила ей навстречу. Ничего, прошептала про себя молодая хозяйка Стоунбрукмэнор, все изменится в лучшую сторону. Нужно просто немного подождать, и, поцеловав последний раз письмо, она ринулась наверх.

Руку действительно немного щипало, и когда Мадаленна продевала ее в рукав платья, она зашипела от боли, когда ожог соприкоснулся с атласной лентой. В церковь они ходили всегда вместе, и всегда перед этим назревал большой скандал. Бабушка была убежденной англиканкой, а Аньеза с дочерью — католичками, от чего Хильда всегда называла их «нехристями», даже не слушая доводы того, что обе веры во многом похожи. К слову, ни Мадаленна, ни Аньеза нисколько не протестовали против похода на службы, они обе дружили с местным пастором — преподобием Финеасом, а он, в свою очередь, был всегда рад им и никогда не спрашивал, с какими намерениями они пришли в этот храм и собираются ли они стать истинными прихожанина ми. Мадаленна даже помогала ему по ходу службы, и временами, когда не было подходящего сопрано, пела в хоре. Но Бабушку все это не устраивало, и каждое воскресенье начиналось с того, что она ворчала, начиная с того, что Аньеза совсем распустила свою дочь, и, заканчивая тем, что вся молодежь стоит на пороге полного падения в ад. Одним словом, воскресенья были занимательными. Но сегодня должен был быть совершенно другой день; Мадаленна с наслаждением вдохнула запах свежей почты и чуть не крикнула от восторга, когда в ее пазл добавилась еще одна недостающая деталь — вот, еще один запах уходящего лета: запах свежих чернил и сухой серой бумаги. Пришлось прикусить щеку, чтобы во все горло не запеть «У Салли было двое розовых поросят», и еще раз подпрыгнув на месте, Мадаленна разгладила на себе платье и принялась степенно спускаться по лестнице. Надо было держаться, надо было делать вид, что все идет своим чередом — нужно было быть угрюмой, задумчивой и немного сгорбленной, и как же трудно это было делать, когда в сердце наконец поселилась радость, и так и тянуло выкинуть что-нибудь этакое, например, подкинуть букет камелий или прокричать со второй ступеньки: «Финальное очко!» Лицо Бабушки, удивленной и пораженной, со съехавшими на нос очками так ярко ей представилось, что смех поднялся изнутри и бурляще вырвался наружу. Аньеза и Хильда обернулись сразу же; добрый Фарбер несколько раз хлопнул ее по спине, и Мадаленна постаралась закашляться так натурально, чтобы у Бабушки пропали все подозрения на ее счет.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я поверю в это представление? — ехидно улыбнулась Хильда. — Хочешь убедить меня в том, что больна и не идти на мессу?

— Доброе утро, Бабушка. Нет, со мной все хорошо, просто подавилась водой. Доброе утро, мама.

Мадаленна быстро обняла маму, развернула несколько газет, налила чай в фарфоровые чашки, и спокойно села за свой стул. В комнате стояла тишина, даже Фарбер не сказал ни слова, а только изредка посматривал в сторону молодой хозяйки и подумывал, не пошел ли в августе снег, раз воскресный завтрак проходил так тихо и спокойно, без обычных криков и истерик.

— Почитать вам газету, Бабушка?

На этот раз чаем подавилась Аньеза, а Хильда недоуменно посмотрела на свою внучку из-под очков. Такое странное превращение всего за одну ночь не могло радовать, учитывая бешеный нрав Мадаленны; значит, определенно что-то случилось, и откуда-то нужно было ждать беды. Однако ее внучка сидела свежая как ландыш и терпеливо ела овсянку, иногда отпивая чай. Во взгляде была священная пустота, и Хильда с торжеством решила, что наконец ей удалось надломить этот стойкий стебелек.

— Что ж, будем считать, что ты взялась за ум. Возьми «Санди Таймс» и прочитай мне все новости. Только не тарахти и читай погромче, а то тебя слышишь хуже сверчка.

— В чем дело? — прошептала Аньеза, когда Мадаленна проходила мимо нее, однако ее дочка только сверкнула глазами и мотнула головой. Значит, действительно что-то произошло, и, наверняка, что-то хорошее, подумала про себя Аньеза, и у нее немного отлегло от сердца.

— Что вам почитать, Бабушка?

— Начни с городских новостей. С происшествий.

У Хильды была какая-то нездоровая любовь к тому, чтобы читать о несчастьях других. Она как будто бы восполнялась силами, когда узнавала, что где-то в городе сгорел дом, или у кого-то ограбили лавку. Тогда Бабушка приосанивалась и повторяла: «А я говорила, что доверие Гейла к хорошему не доведет!», а после этого она еще скупее отсчитывала деньги на оплату прислуги и ставила около своей двери ведро с водой, на случай того, что если ее придут грабить, она обязательно бы это услышала. Мадаленна подобные колонки терпеть не могла, и каждый раз она старалась обойти их стороной, но Хильда неизменно вспоминала об их существовании и приказывала не пропускать ни строчки.

— Бабушка, может быть начать с чего-нибудь еще?

— Мэдди, будь добра, читай и не мешай мне своими глупыми идеями!

— Хорошо, Бабушка. — Мадаленна пролистала в самый конец газеты и постаралась не смотреть на колонку «Убийства»; это было слишком даже для Хильды. — Что ж, известия сообщают, что дом Диллингвелов был ограблен сегодня ночью.

— Ага! — торжествующе воскликнула Хильда.

— Ничего ценного воры унести не смогли, пропали только кухонные принадлежности.

— Тоже мне, — фыркнула Бабушка, — У этих нищих и красть-то нечего.

— Другое дело, наш дом, да, Бабушка? — хмуро отозвалась из-за газеты Мадаленна, и Хильда почти кивнула головой, но осеклась и бросила в сторону внучки грозный взгляд.

— Будь добра, не порти чтение своими комментариями. Читай дальше.

Мадаленна переглянулась с Аньезой и молча заключили соглашение зайти к Диллингвелам после службы. Это была милая семья, лет двадцать назад перебравшаяся в Портсмут из Шотландии, но так и не сумевшая осесть здесь окончательно. Аньеза чувствовала с ними особое родство, и каждый раз, когда представлялась возможность, заходила в гости и дарила маленькие подарки — льняные салфетки, серебряные ложки, и, судя по всему, на последние как раз и загляделись бессовестные воры.

— Читаю дальше. Магазин «У Кроксли» снова пропали деревянные коробки. Предположительно, их унес черноволосый мужчина в рубашке с красными манжетами. Интересно, — пробормотала Мадаленна. — Как они смогли узнать, что у него была красная рубашка?

— Может с него сыпались нитки? — так же тихо ответила Аньеза.

— Бедолага. Продолжаю, у молочного магазина Сиддонса украли несколько коробок молока. Укравшего просят объявиться и вернуть вместо двух — четыре коробки. Как он сможет вернуть четыре, если у него и на две-то денег не было? — задумчиво проговорила Мадаленна.

— Мэдди! — раздраженно ответила Хильда. — Уж не собираешься ли ты жалеть грабителя? Впрочем, Сиддонс сам это заслужил. Сколько раз я ему говорила, что не надо привечать под своей крышей всякий сброд? Так нет же, он хочет быть самой добротой! Ладно, там есть что-нибудь еще интересное?

— Нет, Бабушка. — Мадаленна соврала; на страницах было еще штук пять подобной ерунды, но у нее уже не было сил это читать. — Что дальше?

— Давай интересные события.

— Хорошо. — Мадаленна откашлялась и принялась за большие заголовки. — На следующей неделе планируется открытие новой библиотеки на улице Сэйнт-Кловер. Приглашаются все желающие.

— Еще одни альтруисты нашлись. — проворчала Хильда. — Что там еще?

— Ежегодное открытие музыкального клуба планируется в эту среду. Будут исполнены классические произведения и что-то новое.

— Как всегда, принимаются за старое. Еще, наверное, опять будут собирать пожертвования. Читай дальше, Мэдди.

— Собрание клуба книголюбов переносится со вторника на пятницу, оно состоится в здании Национального музея.

— О, — воскликнула Аньеза. — Значит, они все же отремонтировали крышу!

— Лучше бы они эти деньги вложили во что-нибудь стоящее. — пробурчала Хильда. — Дальше, Мэдди.

— Хорошо, — Мадаленна слегка съехала с кресла; стрелки часов приближались к девяти, скоро им нужно было выходить. — Ученое сообщество города Портсмута радо сообщить, что на днях к ним заглянул профессор искусствоведения и риторики Гринвичского университета мистер Эйдин Гилберт… — Мадаленна запнулась и посмотрела на маму.

Аньеза знала, что произошло на скачках, и сейчас она отчаянно старалась спрятать улыбку за чашкой чая. Ее дочка была тогда слишком взволнована, и все время говорила о своем бесчестном поступке по отношению к своему новому знакомому. Из сбивчивых рассуждение Аньеза мало что смогла понять, но одно оставалось неизменным — Мадаленна переживала. И последний раз такой живой она ее видела лет пять назад, когда она выиграла олимпиаду в последних классах школы. Что-то новое загорелось внутри ее дочери. И Аньеза была этому только рада. Волнения Мадаленны были очень милы, это стало понятно немногим позже, она искренне волновалась, что таким образом предала общение мистера Гилберта, раз не рассказала ему, в каком университете она учится. Значит, она его обманула, ввела в заблуждение. И первый раз ее дочь захлебывалась от того, что она могла потерять общение того, кто ей стал неожиданно близок, ведь какое общение может быть между преподавателем и студентом? Это была еще не дружеская привязанность, но Аньеза сияла и ничего не могла с этим поделать. Ее ребенок, ее милая Мадаленна впервые за долгое время нашла близкого по духу человека, и Аньеза вовсе не стремилась объяснять, что подобное единение не зависело ни от возраста, ни от положения; ее Мадаленна должна была сама прийти к этому.

— Ну же, Мэдди, что ты застыла? — послышался раздраженный голос Хильды. — Читай дальше!

— Извините, Бабушка. — Мадаленна тряхнула головой и еще раз посмотрела на страницу, где чернело знакомое имя. — Профессор прочел лекцию об основе Венецианской архитектуры, после которой все желающие могли задать ему вопросы. — она снова остановилась и присмотрелась к черно-белой фотографии. Все та же улыбка, открытая и мягкая, но в глазах было что-то другое — серьезное, что-то от тех мудрецов на картинах старых мастеров. Она все пыталась представить, как этот человек войдет к ним в аудиторию, откроет тетрадь, и что-то неприятно начинало колоть в груди при мысли, что она не сможет задать любой вопрос. Теперь отрицать не получалось, она слишком привыкла к этим спонтанным разговорам. — Мистер Гилберт прибыл в город не один, а со своей семьей. По словам мистера Гилберта, Портсмут замечательный город, и он был счастлив здесь побывать в очередной раз. Также профессор упомянул, что чуть не заблудился в свой последний раз, когда его машина застряла в лесу, но благодаря помощи своего хорошего знакомого, — тут голос Мадаленны сорвался окончательно, и она чуть не смахнула рукой чашку со стола. — Но благодаря помощи своего хорошего знакомого, он смог найти выход из леса и насладился прекрасными пейзажами. Имя своего хорошего знакомого не упоминается. На данный момент мистер Гилберт крайне заинтересован в старинных фресках собора Святой Агнессы.

— Ты его знаешь, Мэдди?

На этот раз Мадаленна была почти даже рада оклику Бабушки; из-за него она не успела погрузиться в опасные размышления, и, моргнув, посмотрела на Хильду. Та не сводила с нее взгляда, как кобра смотрела на кролика. Но Мадаленна больше не была кроликом.

— Немного, Бабушка. Мне рассказывали о нем в университете.

— Ты не врешь мне, девочка?

— Нет, Бабушка.

— Дай мне газету.

Мадаленна протянула издание Хильде и низко склонилась над тостом. Она не должна была переживать из-за своего поведения; она ждала, когда негодование, насчет того, что ей придется видеть этого человека каждый день, накроет ее, однако ничего не происходило, и она не чувствовала ничего, кроме незнакомой радости и сожаления — она обрела хорошего собеседника и должна была его потерять. Может, ей и правда стоит перевестись на агрономический?

— И что же говорят об этом мистере Гилберте? — вдруг отозвалась Бабушка. — Он шотландец?

— Ирландец.

Подобный интерес был необычен. Обычно Хильда не питала особой любви к ученым и профессорам, а к составу из университета Мадаленны и вовсе относилась с плохо скрываемым пренебрежением, а тут, такая искренняя заинтересованность… Прошло уже пять минут, а Хильда ни разу не фыркнула и не обозвала мистера Гилберта «грамотеем». Мадаленна была этому рада; она чувствовала, что не сдержалась бы, если бы Бабушка сказала хоть слово об Эйдине. Подобное желание заступничества было не менее странным, и рука Мадаленны застыла с чашкой чая. «Только не думай, Мадаленна, только не думай, прошу тебя!» — кричала она про себя, и чай опасно закачался в тонкой чашке, грозясь пролиться на скатерть.

— И что же, он хороший преподаватель?

— Говорят, что да.

— Вот оно как, — протянула Хильда и быстро встала из-за стола. — А не позвать ли мне его на осенний прием? Миссис Энсо как раз хотела с кем-то поговорить об искусстве…

— Нет! — воскликнула Мадаленна.

Это было слишком. Она не могла позволить ему познакомиться с Бабушкой, тогда бы это означало, что она потеряла бы его навсегда. Мадаленна старалась не думать, почему ей внезапно стало важно, чтобы мистер Гилберт думал о ней хорошо, да и вообще почему ей вдруг стал важен мистер Гилберт — на подобное самоистязание у нее были отведены бессонные ночи — но она знала точно, что если он перешагнет порог Стоунбрукмэнор, произойдет нечто ужасное и необратимое.

— Как будто я тебя спрашивала, — фыркнула Хильда. — Напомню, моя дорогая, что твое мнение не нужно. Был бы здесь Эдвард, он бы напомнил, как тебе нужно вести со старшими.

Облик мистера Гилберта и грядущей катастрофы растаял перед наступавшим счастьем, и Мадаленне пришлось отвернуться, чтобы скрыть просиявшую улыбку. Пусть Хильда сейчас ворчит, пусть говорит что угодно, но Эдвард, ее отец, скоро приедет, и тогда все станет хорошо. Счастье так захлестнуло ее, что она едва не выпалила свой секрет Аньезе, но вовремя остановилась и снова прикусила щеку.

— Мэдди, ты садишься в машину? — проскрипела Бабушка, и Аньеза распахнула входную дверь.

Нет, как бы Мадаленна не любила маму и не понимала, она не могла сейчас сесть в это старый «Роллс-Ройс» и медленно трястись по дороге, стараясь не рассказать то, что грело ее, пыталось выпрыгнуть наружу. Ей нужно было как следует пробежаться, напрыгаться там, где ее никто не увидит. И вряд ли Хильда позволит ей скакать около автомобиля.

— Бабушка, я должна немного задержаться, чтобы все проверить. Вы идите, я вас догоню.

— Что? — Хильда подозрительно сдвинула очки на нос. — Это еще зачем?

— Я всегда проверяю дом перед уходом. Вдруг кто-то забыл выключить газовую плиту?

— Конечно, — подхватила Аньеза и незаметно ей подмигнула. — Это слишком опасно.

— Ну, ладно, ладно, — сварливо прикрикнула Бабушка. — Останься и все проверь. Только смотри, если ты опоздаешь, простоишь всю службу у двери!

— Я не опоздаю, Бабушка.

Миссис Стоунбрук махнула рукой и с трудом залезла на высокое сиденье, а Аньеза с переднего места украдкой махнула дочери рукой. Мадаленна послала воздушный поцелуй, и, смотря, как удаляется машина по каменистой аллее, высоко подпрыгнула и дотянулась до веток старого дуба. Теперь ее ждала приятная дорога до города, а отца — домой. Они снова были едины. Она дернула себя за подол платья, ринулась бегом по направлению к лесу, и, если бы кто-то ее сейчас видел из знакомых, то никто не смог узнать в этой счастливой и веселой девушке ту степенную и строгую особу. Мадаленна становилась собой.

* * *

Собор в городе был один — величавый, готический, он возвышался над всеми домами и, как и положено своему предназначению, устремлялся шпилем вверх — к звездам, к вечному счастью. Мадаленна любили гулять около него, ей нравилось то спокойствие, которое исходило от разноцветных окон и красивых песнопений, но в этот раз она не остановилась ни около витражей, ни около резной двери; она старалась пройти побыстрее внутрь, чтобы ее никто не заметил. Газеты была свежей, и возможность встретить мистера Гилберта становилась более реальной, а от этого у нее пересыхало в горле и хотелось сбежать туда, где нет ни университетов и красивых разговоров. Раньше она могла сбежать к отцу, но корабль, но сейчас Эдвард возвращался, и путей отхода становилось все меньше. Образ отца так ярко возник в ее голове, что на какой-то момент ей показалось — еще немного, и она сможет коснуться его рукой. Но Мадаленна открыла глаза, и иллюзия пропала — она снова стояла в шумной толпе около церкви, синело небо все смеялись, шумно обсуждали недельные новости и готовились к еще шести дням труда и безраздельной лености; все здесь было по-особому, во всем чувствовалось праздничное настроение, и она сама не заметила, как улыбнулась. Ее родных нигде не было, даже пастор Финнеас нигде не пробегал — он, вечно занятый; около нее прошла старая миссис О’Хара, после нее Мадаленне отвесил поклон преклонный сэр Сподери, и наконец она завидела Аньезу — в легком, розоватом платье она казалась сошедшей с картины, и Мадаленна невольно залюбовалась. Хильды рядом с ней не было, но мама оказалась не одна. Рядом была мисс Синклер — главное сопрано города, а спиной к Мадаленне стояли трое, одного из них она знала, вроде бы это был Тедди Форд — местный журналист, пять лет уговаривавший Хильду вложиться в их газету и получивший достойный отпор, и, пожалуй, это был единственный раз, когда внучка была полностью согласна с Бабушкой. А вот еще двоих Мадаленна не знала, но еще чуть-чуть, и тогда бы ей точно показался знакомым этот покрой пиджака у мужчины, и эти роскошные черные кудри у его спутницы; да, она их отлично знала, только не хотела в этом признаваться. Мадаленна прикрыла рукой глаза, и только тогда заметила, что Аньеза видела ее и улыбалась. Мама такое редко себе позволяла, но сейчас улыбка была какой-то странной — не дружеской, а материнской, словно она знала неприятную вещь, а Мадаленне только предстояло ее открыть для себя, и милосердная мать всеми старалась уберечь свое дитя от подобного удара судьбы. Мадаленна, конечно, была храброй, но не настолько; она была согласна даже на то, чтобы встать первой в хоре. До лестницы оставалось совсем немного, но вот серое платье невольно мелькнуло ярким пятном среди темных одеяний, и восклик Тедди Форда застиг ее прямо около двери.

— Мадаленна! Ты не подойдешь к нам? Одну секунду, миссис Гилберт, я ее сейчас позову.

Не было смысла прятаться и убегать, это все равно настигло бы. Не будь Мадаленна так счастлива, она, наверное, не смогла и с места сдвинуться, увидев она своего недавнего знакомого и его прекрасную жену. Ранняя неприязнь ушла, и оставила после себя глубокое смущение, которое всегда сопровождало ее по жизни, а уверенность в том, что она предала их знакомство ложью, и вовсе могло бы превратить ее в соляной столб. Но все это меркло по сравнению с близким счастьем, и попытка свести улыбку с лица провалилась — возможно, впервые за долгое время в их жизни наконец произошло что-то радостное.

— Не надо меня звать, Тедди. Я сама в состоянии подойти.

Семейная чета была прекрасна, отметила про себя Мадаленна. Миссис Гилберт немного щурилась на солнце без очков, но это не делало ее менее прекрасной. Она была замужем, и закрытое платье красило ее так же, как это платье нелепо смотрелось бы на Мадаленне. Миссис Гилберт была красива; со своими иссиня-черными кудрями, со слегка раскосыми глазами и блестящей улыбкой, но вот, что удивительно, мистер Гилберт нисколько не терялся на ее фоне — в синем летнем костюме, с папкой в руках и вечной мягкой улыбкой. Такие пары обычно появлялись на первых страницах толстых журналов, о них не писались захватывающие истории, им только отводили главные рамки в альманахах счастливых семей. А вот про Мадаленну можно было написать отличный готический роман.

— Мисс Стоунбрук! — голос у миссис Гилберт был низким, грудным, от этого она еще сильнее напоминала то Хеди Ламарр, то Элизабет Тейлор. — Рада с вами наконец познакомиться. Мой муж много рассказывал о вас.

— Вас, должно быть, сильно утомили эти рассказы. — Мадаленна пожала в ответ руку и спряталась в материнских объятиях; могли случаться любые бури, но одно она знала точно — мама всегда будет ее спасением.

— Это комплимент вашей скромности или оскорбление меня как рассказчика? — раздался голос мистера Гилберта, и Мадаленна хмуро усмехнулась.

— Полагаю, все вместе, сэр.

— О, вы угадали со вторым, — рассмеялась миссис Гилберт. — Мой муж — ужасный рассказчик, но ваш облик от этого нисколько не пострадал. Вы точно такая же, как я себе и представляла.

— Вот как? — Мадаленна наконец взглянула на семейную пару, и ей показалось, что те беседы с мистером Гилбертом были так давно, что она едва ли сможет вспомнить, о чем они говорили.

— Да, — миссис Гилберт снова улыбнулась. — Ваша красота ровно соответствует вашему уму.

— Вряд ли это можно назвать комплиментом, миссис Гилберт.

Все рассмеялись, и один мистер Гилберт покачал головой. Мадаленна не могла разобрать выражение его лица, может от того, что смотрела на него мельком, стараясь не задерживаться взглядом, а может от того, что теперь оно было еще более непроницаемым, чем всегда.

— Прошу вас, называйте меня Линдой, хорошо? — женщина улыбнулась и снова пожала Мадаленне руку. — А я, если вы, конечно, не против, буду называть вас Мэдди. Просто ваше итальянское имя слишком длинное, я боюсь его не выговорить.

— Как вам будет удобно.

— Нет, Линда, — неожиданно встрял в беседу мистер Гилберт, и Мадаленна вдруг заметила, что кроны деревьев стали красноватыми; ее всегда удивляло то, как листва умудрялась перемениться за одну ночь. — Это не совсем красиво, все же имя моей знакомой — мисс Мадаленна Стоунбрук, а не Мэдди. Так что, уж постарайся, моя дорогая.

— Удивительно принципиальный джентльмен. — нежно улыбнулась миссис Гилберт и позволила себя поцеловать в щеку.

Все присутствующие переглянулись, замелькали улыбки, всегда сопутствующие счастливой паре, и где-то даже блеснула вспышка фотоаппарата — у Тедди никогда не было никаких понятий о такте и приличиях. На лицо мистера Гилберта упала серая тень, а его жена смотрела еще более уверенно и ослепительно — она была приучена к такому вниманию, и нисколько его не смущалась.

— Миссис Гилберт, — поспешила на помощь Мадаленна. — Как вам понравился Портсмут?

— О, очень милый город! — живо отозвалась женщина. — Замечательный, но больше трех дней я бы тут не выдержала.

— Вот как? — Мадаленна изо всех сил старалась поддерживать светскую беседу, но получалось с трудом. — Мне казалось, вы, наоборот, часто здесь бываете. В газете написали, что…

— Газеты слишком часто врут, — рассмеялась Линда. — Нет, это Эйдин любит всякие провинциальные уголки, я же без ума от Лондона. А что же вы? Сколько вы еще планирует здесь в этом диком местечке?

— Полагаю, что всю жизнь.

— Как, всю свою жизнь? Но вам же еще нет и двадцати, как же выходы в свет, скачки, замужество, в конце концов? Нет, не подумайте, я вполне современна, — спохватилась миссис Гилберт, когда Эйдин легко нахмурил брови. — Однако с вашей фамилией и вашим наследием… Согласитесь, трудно будет пойти против устоев.

Упоминание о замужестве чуть не перекосило лицо Мадаленны, и ей показалось, что на синее небо опустили колпак, но она проморгалась, и синева снова стала прежней. Что поделать, может, кто-то и говорил, что шестидесятые стали новым десятилетием без предрассудков, но Мадаленна могла поспорить, что они просто никогда не бывали в маленьком английском городке. Но она любила Портсмут; она не любила тех людей, которые портили ей жизнь, но город здесь был ни при чем. Она хотела сбежать в Лондон, но только на время, чтобы потом вернуться обратно домой, с багажом новых достижений и открытий, которые будет приятно рассматривать при свете камина.

— Видите ли, я считаю, что замужеству еще придет свой черед, к тому же моему избраннику сначала придется познакомиться с моим отцом. — Мадаленна взглянула на Аньезу, и увидела, как та просияла. Она просияла за компанию. — А что насчет выходов в свет, то меня это мало привлекает. Недавно я уже была на одном светском мероприятии, и не могу сказать, что мне понравилось.

— Кстати, насчет Дикси! — воскликнул мистер Гилберт, и Линда с удивлением на него взглянула. — Мисс Стоунбрук, с полной уверенностью могу сказать, что наша с вами подопечная пошла на поправку. Она уже может двигать ногой, и говорят, что она скоро сможет встать.

— Благодарю вас. Сколько я должна за вашу помощь?

— Мисс Стоунбрук, — нахмурился Эйдин. — Если вы желали меня обидеть, то у вас это получилось.

— Я вовсе не…

— Тогда оставьте эту чепуху, и я сделаю вид, что не слышал подобных слов.

— Но я же должна как-то… — Мадаленна запнулась и встала в тупик; мистер Гилберт снова улыбнулся, и сердитого выражения как не бывало, и Мадаленна посмотрела на небо, чтобы согнать смущение со своего лица. — Спасибо, мистер Гилберт.

— Наконец-то! Пришли к соглашению! Спасибо вам, мисс Стоунбрук.

Они отвесили одновременно друг другу поклон, и обе шляпы слетели на землю. Аньеза быстро подняла маленькую «таблетку» своей дочери и повернула ее к себе лицом. Мадаленна не знала, зачем мама это делает, но доверие к ней было полным и необъясним, а потому она спокойно улыбалась ей, пока Аньеза старательно выпускала челку дочери на лоб — так ей шло гораздо больше.

— О чем это вы? — раздался голос Линды, и Аньеза улыбнулась еще загадочнее.

— О, это отдельная история, дорогая, — ответил ей мистер Гилберт. — И с позволения мисс Стоунбрук я ее расскажу.

Мадаленна кивнула, и ровно в полдесятого утра раздался звон колокола. Если она хотела встать первой в ряду хора, ей нужно было поспешить. Она расправила воротник платья, и внезапно ей захотелось сравнить себя и эту красивую женщину. Мадаленна и раньше видела красоту во плоти — ее мама всегда была для нее примером — но у Аньезы был мягкая, средиземноморская привлекательность, а красота Линды била в глаза, ослепляла; наверное, Хильда видела в своих мечтах внучку именно такой. Когда такая женщина входила в комнату, все вставали. Мадаленна усмехнулась, любопытно было бы это — понимать и осознавать не свою «интересную внешность», а красоту во всех ее смыслах. Но Мадаленне из всего этого были доступны только большие, слишком серьезные глаза, немного старящие ее, маленькие для хозяйства руки, шея как у гуся и суровая улыбка. И она была вполне довольна тем, что видела в зеркале. Еще в детстве она поняла, что платья для детей на ней будут смотреться слишком глупо при ее комплекции, и с тех пор носила уменьшенные копии нарядов мамы, и при сравнении с этой женщиной, она вдруг обрадовалась, что на ней было серое строгое платье, а не юбка с пуделями и цветами.

— Прошу прощения, но нам пора на мессу. — Мадаленна вежливо кивнула, и едва не остановилась, когда услышала голос мистера Гилберта.

— А разве вы не…

Но на этот раз его легко толкнула Линда, и он кивнул в ответ, спрятал папку и взял жену под руку. Мадаленна хотела обернуться и посмотреть, куда они сядут, но ее приобняла мама, и пришлось взглянуть на витражи; Аньеза могла читать по ее лицу и то, что было, и чего не было.

— Она очень красивая, правда? — в глазах Аньезы плясали искорки, и Мадаленна постаралась надуться; ей отчего-то тоже хотелось улыбаться.

— Да, она очень красивая. — твердо ответила она.

* * *

Мадаленна пела выше всех, ее сопрано оказалось как никогда нужно, но слова гимнов ускользали от нее еще сильнее, чем обычно. В этот раз ее вовсе не волновали возвышенные песни, в этот раз она внезапно заметила, как удобно смотреть за публикой, находясь тут, наверху. Наверное, это было плохо, но Мадаленне вдруг понравилось слышать свой голос — такой ровный, раздающийся под высокой крышей, и когда она взяла верхнюю «Си», то с неожиданным удовольствием заметила, что многие оторвались от созерцания и посмотрели на нее, заслушались ее чистым и звонким голосом. Будь она в католической церкви, то тут же одернула бы себя, но тут она никому и ничего была не должна, и каяться было не в чем. Месса закончилась гораздо быстрее на этот раз, хотя обычно ей казалось, что она длится часами. Все начали медленно вставать со своих скамеек, и Мадаленна махнула рукой своей маме — Аньеза всегда уходила первой и не ждала ее, потом они встречались в кондитерской и пили чай с лимонными плюшками и джемом — и раскрыла припасенную книгу. Здесь, под самым потолком, она никому не была нужна, ее никто не искал и не ругал, и она наслаждалась своим часом, когда она могла мечтать, думать и что-то подчеркивать важное и нужное.

Стояла тишина; только солнечные лучи скользили по полутемному помещению, оставляя разноцветные тени на мраморном полу, и откуда-то слышался тихий звон подсвечников. Ей было так хорошо и спокойно, что она почти задремала и очнулась только тогда, когда книга выпала из ее рук и едва не упала вниз, кому-нибудь на голову. Она встрепенулась, и, наклонившись вниз, заметила мистера Гилберта с неизменной папкой в руках — он что-то быстро зарисовывал и мельком поглядывал на стены. Мадаленна вспомнила, что здесь находились лучшие фрески шестнадцатого века, и на одной из них, по легенде, была изображена Анна Болейн с Генрихом 8. Мистер Гилберт выглядел очень серьезным, движения его были отточенными, механическими, словно для него это была обычная работа. Она часто видела художников — Портсмут привлекал многих творцов — и все они мечтательно смотрели в закат, надолго задерживаясь взглядом и на живописных развалинах, и на парящих чайках, но не Эйдин. Он был еще более замкнутым, чем прежде, Мадаленне показалось, что ему в некой степени это даже неприятно; вспомнился разговор про искусство и его подобие, и ей захотелось уйти раньше, чем вопрос снова сорвется прежде того, чем она решит, стоит его задавать или нет. Собрать вещи и тихо спуститься по лестнице было минутным делом, но когда она уже почти прошла ряд лакированных скамеек, ее окликнули.

— Мисс Стоунбрук!

Мадаленна медленно повернулась и мысленно скрестила пальцы, чтобы на этот раз все ограничилось обычной беседой. Мистер Гилберт казался таким обычным, таким будничным и в своей шляпе, и в сумке наперевес, но, определенно, этот человек мог быть преподавателем. Мог возводить стеклянную стену вокруг себя, так, чтобы его студенты знали о своем педагоге все, а о человеке — ничего; голубые глаза могли смотреть не так приветливо, как сейчас, а холодно и требовательно, если эссе получалось плохим, и Мадаленна почувствовала, как со спины ее скрутили в узел — так внезапно ей не захотелось терять расположение этого человека, которого она так долго сторонилась.

— Мистер Гилберт. — она кивнула и сняла с головы шляпу, та все норовила упасть. — Разве вы не ушли со всеми?

— Срисовывал фрески для своих учеников. Похоже? — он протянул ей карандашный набросок, и она едва успела подавить слишком восторженный вздох; этот человек рисовал великолепно. — Достойно скульптура или ремесленника?

В его глазах показалось лукавство, а Мадаленна сурово нахмурила брови. Первый разговор у них и правда не задался, она даже полагала, что после того недоконфликта, никогда не встретит этого человека, однако судьба распорядилась иначе, и не будь она так спокойна и счастлива сегодня, обязательно бы ответила каким-нибудь припасенным ехидством. Но мысль об отце все еще ее грела, и суровость сползла, уступая место улыбке.

— Это вопрос с подвохом, я на такие обычно не отвечаю.

— Вы не ответили точно, и на том спасибо. — он легко смахнул эскизы в сумку и оглянулся. — А вы почему не ушли со всеми?

— Я часто здесь остаюсь. Тихо, спокойно, чего еще можно желать. А там наверху еще можно слышать птиц.

— Кстати говоря, — спохватился Эйдин. — Я слышал ваше пение сегодня и был поражен, у вас удивительно чистый голос.

— Благодарю.

Неожиданно хлопнула входная дверь, и фитили свечей затрепетали, отбрасывая причудливые узоры. Солнце за окном укрылось за серой осенней тучей, и из узкой щели прохода повеяло холодком. Здесь она чувствовала себя спокойно, но не в безопасности, и иррациональное желание сбежать поднялось в ней с внезапной силой.

— Но разве вы, — начал нерешительно мистер Гилберт, но потом смутился и замолчал. — Впрочем, прошу прощения.

— Вы хотели спросить, не католичка ли я? — так же спокойно продолжила Мадаленна. — И если да, то почему я здесь?

— Я был слишком бестактен, извините.

На самом деле она даже была рада этому вопросу. До него ее об этом никто не спрашивал; все принимали это как данность, как еще одно сумасбродное решение Хильды Стоунбрук; все полагали, что они подчиняются воле Бабушке только для того, чтобы позже их имена вписали в правильной последовательности в строчках завещания. Не было смысла объяснять — все что она делает, делает ради отца.

— Вы не были бестактны, не беспокойтесь. Соглашусь, это достаточно откровенный вопрос, но… — закончит она не успела, как ее перебили с умоляющим видом.

— Предлагаю откровенность за откровенность. Я полагаю, что спросил вас о чем-то личном, и вы с чистой совестью можете сделать то же самое.

Не знай Мадаленна, что увидит этого человека через несколько дней в амфитеатре аудитории, то не удержалась и выспросила бы что-нибудь еще про искусство и его работу; как он мыслит, что для него пошлость, а что нет, но стеклянная стена уже слегка поблескивала осколками на солнце, и она молча кивнула, зарекаясь, что не спросит ничего лишнего.

— Вы правы, я католичка; так меня воспитала мама, этому не противился мой отец, но хожу я сюда ради моей бабушки. Это ее просьба.

— Достаточно странная просьба. — пробормотал мистер Гилберт, пропуская ее из-за длинного ряда скамеек.

Они медленно вышли к светлому коридору и не спеша шли по направлению к выходу. Кто сделал первый шаг было непонятно, но они оба приняли это и не прерывали размеренного ритма.

— Для Бабушки нет ничего странного.

— Однако религия — это личное дело каждого человека, не так ли?

На улице стало еще теплее, хотя солнце светили из-за тучи не так ярко. Многие уже ушли в город, и теперь гуляли по центральным улицам, сидели в гостях и беседовали о новых планах, собраниях. Где-то обсуждались новые слухи под тихий шум чайника, где-то на верандном столе выставляли печенье и гремели чашками; воскресенье всегда было спокойным — город готовился к тому, чтобы вдохнуть поглубже и нырнуть в новую неделю.

— Ваш речи дышат опасной свободой, сэр.

— И все же свобода есть свобода, она должна быть у каждого, или вы со мной не согласны?

Мадаленна колебалась; рассказать одно, согласиться с одним — и дальше все пойдет кувырком. Она бы с большим облегчением рассказала бы ему все, теперь она была готова на это пойти; в ее окружении не было никого, кроме мистера Смитона, кто мог бы так хорошо ее понять, но такая внезапная перемена и желание довериться все равно ее пугали, и пока они взбирались на холм, Мадаленна успела запыхаться — то ли от нагрузки, то ли волнения.

— В мире многое должно быть, и чего нет, или вы со мной не согласны?

Это была попытка оттянуть ответ, и Эйдин это понял, однако ничего не возразил, только усмехнулся и подкинул шляпу в воздух. Он ждал, и Мадаленна знала, еще несколько минут, и он переменит тему. Приятно было понимать, что есть тот, кто может чувствовать другого, кто не будет с жадным любопытством раскапывать чужие секреты и лезть туда, куда его не приглашали. И Мадаленна вполне была готова пойти на это, но то, что лежало долго на ее шее камнем, вдруг сорвалось и с грохотом покатилось.

— Представьте себе одного молодого человека, сэр. — внезапно нарушила тишину Мадаленна, и мистер Гилберт пристально на нее взглянул. — Очень красивого, доброго, из порядочной семьи. Он закончил Оксфорд, и планы его родителей, точнее, матери, такие серьезные, что они даже пугают молодого человека. И вот, он, тихий и порядочный, решает уехать после окончания университета подальше от своей деспотичной матери, хотя бы на немного сбежать от ее любви и контроля. Он сбегает на прекрасный итальянский остров и встречает там девушку, совсем юную, прекрасную, светлую и чистую. Они влюбляются друг в друга и тайком женятся. И молодой человек не находит ничего лучше, чем привести свою красавицу — жену в свой дом, в холодную Англию, к холодной матери и к теплому отцу, который погибает среди мрамора и золота. Он надеется, что мать хотя бы смирится с его выбором, но этого не происходит, и бедная красавица — жена чахнет в этом доме. А потом рождается девочка, милая. Новоиспеченная бабушка могла бы еще смириться с ребенком, будь это наследник, но девочка… Какой прок от девочек в доме, особенно, если у девочки слишком маленькие руки? — Мадаленна замолчала и посмотрела вдаль; там, около горизонта стоял красный маяк, ей казалось, что пока он там стоит, будет стоять и земля. — Потом молодой человек уезжает, далеко, туда, куда корабли ходят месяцами. И девушка остается вместе со своей дочерью в этом доме. Начинается война, потом умирает отец молодого человека, а с бабушкой случается первый удар, и тогда ее деспотизм становится таким, что маме и девочке хочется бежать со всех ног. Но бежать некуда, потому что некоторые обещания держат хуже кандалов. — она чувствовала, что на нее пристально смотрят, но глядела только на маяк. — Все доктора говорили, что бабушке нужен только покой, иначе еще один удар может быть последним. И тогда девочка сжимает посильнее свои руки и ждет каждый месяц, когда приедет ее отец, и тогда станет все хорошо. Девочка прижимается к маме, становится прислугой у бабушки и все ждет, когда из-за горизонта появится любимый корабль. Так проходит с десяток лет, девочка растет, и корабль приплывает все реже и реже, а ей все чаще хочется сбежать от ужасных обвинений, в которых нет ни доли правды. Девочка поступает в университет и надеется, что обретет долгожданную независимость, она устраивается на работу, потому что все деньги, что присылает отец, грозная бабушка отбирает в качестве компенсации. Она изо всех сил желает сбежать в Лондон, начать жить там, но и тогда ее мечты рушатся, потому что наивной девочке не сказали, что бабушка может начать отыгрываться на матери. И вот, постепенно девочка прирастает к должности экономки, становится уже девушкой, и каждый день становится удивительно похожим на другой. Бедная ее мама грустнеет день за днем, а бабушка будто набирается от этого сил.

Ей всегда думалось, что она обязательно расплачется, если скажет хоть слово о своей жизни, но ее разговор тек плавно, а голос был таким бесстрастным, что она почти видела себя со стороны — вечный мечтатель, который старается верить во все хорошее, потом разочаровывается, падает и при этом не устает верить в оптимистичный конец, так, что становится тошно от самого себя. Прагматизм Хильды и сентиментальность Аньезы давали странные плоды.

— Занимательная история. — она пнула одинокий камень и пошла дальше по склону.

Мистер Гилберт молчал. Она ждала чего угодно, но знала, что не выдержит и одного жалостливого взгляда или слова. В жалости всегда было что-то неприятное, до человека будто бы нисходили, давали ему право побыть несчастным, чтобы потом раздуть из его груза печали и тоски удивительную сплетню; сплетня бы кочевала из одного угла в угол, пока бы не разрослась до таких размеров, что бедный человек не узнал бы в этой истории себя. Но мистер Гилберт молчал и шел следом; вероятно, он плохо знал этот город и боялся потеряться.

— Она очень сильная. — он остановился, и ей пришлось застыть на месте.

— Кто, бабушка? Согласна.

— Нет. — шаги на мягкой земле раздавались приглушенно; подул ветер, и еловый одеколон осел на траву. — Эта девочка. Хотя, наверное, она уже девушка. Она очень сильная, и она ни в чем не виновата. Возможно, она слишком рано повзрослела, но жизнь для нее еще приготовит свои подарки, клянусь вам.

В его глазах не было жалости. Он понимал ее. Он слышал и слушал ее. Он не считал ее тем, кто вечно жалуется, и, расплачься она прямо сейчас, в кармане наверняка нашелся бы платок. Белый, отглаженный, пахнущий душистым порошком. Теплая волна грозила превратиться в комок, и Мадаленна сурово кивнула и постаралась улыбнуться.

— Я ей обязательно передам, сэр.

— Надеюсь. — он улыбнулся и стряхнул с шляпы упавший лист. — Теперь ваша очередь спрашивать.

— Вы были на войне?

— Да, был. Ушел добровольцем как только заговорили о призыве. За два года я как раз женился на Линде, и ровно в сорок первом родилась Джейн.

— У вас очень красивая жена.

— Благодарю, — улыбнулся Эйдин. — Полагаю, тут мы с вами спорить не будем. Так вот, сразу после этого я записался в пехоту и ушел служить до сорок третьего.

— Что случилось в сорок третьем? — поинтересовалась Мадаленна; центральные улицы приближались все быстрее, и ей захотелось замедлить шаг.

— Меня ранили в ногу. — мистер Гилберт усмехнулся. — Причем, в мою самую любимую, правую. Пришлось демобилизоваться, и тогда закончилась моя бравая служба. К счастью, Джейн мало что помнит из войны. А вы?

— Помню, но очень обрывочно. — посерьезнела Мадаленна; она все еще просыпалась по ночам от того, что ей слышались взрывы на улице. — Помню, что сначала было очень темно, а потом на небе появлялись искры. Помню, что сильно гремело. У меня всегда были слабые уши, даже летом я носила шапки, и мама все боялась, как бы я не лишилась слуха.

— Почему вы не уехали?

— Мама работала медсестрой, и мы все время ждали отца. Он служил на флоте. Помню еще целую коробку шоколада, которую маме подарили в госпитале, когда война закончилась. Она всю отдала ее мне, а я спрятала ее под кровать и только смотрела, чтобы конфеты не заканчивались.

Дорога пошла под горку, и она едва ли не бежала, ноги сами несли ее, а может быть ей просто хотелось убежать от воспоминаний, но всякий раз, когда она оборачивалась, ей встречалась теплая улыбка. Да, такой человек не мог быть один, пронеслось в голове у Мадаленны; он должен нести счастье кому-то определенному.

— А я всю войну продумал. — отозвался Эйдин.

— О чем?

— О том, что я буду делать, когда вернусь домой. Я и раньше работал преподавателем, защитил несколько степеней, и все думал, что в политику не сунусь ни за что, — разговор становился слишком личным, но, как бы Мадаленна не хотела, она не могла не слушать. — А потом, раз, и вместо кафедры у тебя снаряды, и ты больше не говоришь о празднике жизни Рафаэля, а видишь смерть и кровь. — он остановился и внимательно взглянул на Мадаленну; взгляд отводить было нельзя. — После такого преподавать сложно, особенно, когда больше не веришь в то, что делаешь.

— Но разве вы…

— Это последний год. — он кратко оборвал ее и примял траву. — В этом больше нет смысла.

Ее слова для него могли ничего не значить; она сама могла быть просто знакомой мистера Смитона, которая уже порядком надоела своими принципами и своей угрюмостью, но принцип «откровение за откровение» все еще действовал, и она решилась. Кто знал, что пережил этот человек; Аньеза часто говорила о том, что война ломала людей, и Мадаленна сама представить не могла, каково это вернуться после такого обратно в мирный дом. Она понимала, что ее опыт против его не стоит ничего, но все равно слова складывались во фразы, а те, в свою очередь, сложились в крик о помощи. Может быть, это был обычный эгоизм, но она не могла позволить себе потерять того, кто смог в дальнейшем стать ее путеводным, ее наставником. Такой человек мог спасти всех, кто не пришел бы к нему, но и сам он бы отыскал спасение только в своих учениках. Его кипучая энергия должна была найти выход, иначе он мог погибнуть. Теплая волна разливалась в ней, и она сильнее сомкнула брови на переносице.

— Для вас?

— А мы говорим про кого-то еще?

— Я говорю про человека, который видел в этой жизни все, — она отвернулась, чтобы не сбиться и не наговорить лишнего. — Я говорю о преподавателе, который побывал не только в теплых классах, а там, где была смерть. Я говорю о мудром, спокойном, рассудительном человеке, которому о стольком надо рассказать тем, кто еще в этой жизни не видел ничего. О человеке, который может найти подход к любому, даже к самому замкнутому, угрюмому студенту, — тут ее дыхание перехватило, и она закашлялась.

— Благодарю, со мной все хорошо. Мистер Гилберт, — она впервые назвала его по фамилии, и он с удивлением взглянул на нее, будто никогда не слышал своего имени. — Сэр, вы нужны своим ученикам; старым и новым. Им нужно, чтобы вы рассказали…

— О самой большой фальшивке этого мира? — он улыбался, но странно; в глазах было что-то темное, потерянное. — Наврать? Рассказать о том, во что сам не веришь?

— Если очень долго врать, вранье может стать правдой. — твердо проговорила Мадаленна. — Знаете, сэр, я вам недосказала историю про ту девочку. Она почти купила билет на корабль, собрала свой скарб и ушла из дома. А потом, в саду, на груде лопат и мусора обнаружила копию Тернера. Картину кто-то выкинул, она была не нужна, ее хозяина больше не было. Рыбаки спускались на берег, к небольшому дому. Это был их дом — там было тепло, хорошо и уютно, и вот тогда маленькая девочка решила, что она ни за что не уедет, пока не обретет свой дом там, где ее оставил отец. Разве это фальшивка?

Она повернулась к нему, но его лицо было непроницаемым. Она обидела его, набатом прокричало у нее в голове, и около груди защемило от того, что она могла обидеть этого человека. Теперь впереди шел он, а она едва поспевала следом. Синий костюм удалялся все быстрее и быстрее, особенно, когда застыла и старалась понять, когда он растворится так, что будет видна одна черная точка. Мадаленна хотела уже свернуть в другую сторону, когда Эйдин остановился и крикнул:

— Мисс Стоунбрук! Я один не доберусь!

Она молча подошла к нему, и снова шла первой. Швырк-швырк, шуршала галька; тихо постукивали каблуки ее туфель, а со спины слышались размеренные шаги. Кто знал, обижается ли он на нее, или нет, Мадаленна ничего не могла сказать, и, единственное, что ее расстраивало — ее это не могло не волновать как прежде. Даже если она его не обидела сейчас, то нанесет этот удар, как только он заметит фамилию «Стоунбрук» в списке студентов. Это будет интересная пытка, видеть постепенно удивление, потом гнев, а потом разочарование. Она снова оказалась права; люди всегда уходили из ее жизни.

— Мисс Стоунбрук! — раздалось сзади нее. — Вы слишком быстро ходите.

— Прошу прощения. — они уже были на главной улице, и откуда-то слышалась музыка. — Сэр, я не хотела вас обидеть, поверьте…

— Мисс Стоунбрук, — мягко прервал ее Эйдин. — Вы меня нисколько не обидели, и я очень рад нашей беседе. — он протянул ей руку, и она твердо ее пожала. — Хорошее пожатие, особенно, для таких маленьких рук.

— Благодарю.

Рукав поднялся выше, и ожог ярко выделился на побледневшей коже. Мадаленна хотела отдёрнуть руку, но та все еще была в пожатии. Мистер Гилберт быстро посмотрел на нее, и осторожно опустил ткань на поврежденное место.

— Вы поранились?

— Это пустяки. Просто ожог.

— Как вы умудрились?

— Нечаянно опрокинула на себя чан с кипятком.

Эйдин хотел что-то сказать, но суровое выражение лица Мадаленны все сказало за нее, и он молча покачал головой.

— Не хочу показаться назойливым, — его улыбка стала теплее, и Мадаленна не удержалась от усмешки. — Но я буду рад быть вам хорошим знакомым.

— Я согласна. — негромко согласилась Мадаленна; пусть несколько дней в ее жизни будет отведено хорошему знакомому.

— Замечательно. Вам налево?

— Нет, прямо.

— Тогда, до скорой встречи, мисс Стоунбрук.

— Всего хорошего, мистер Гилберт. — она уже хотела повернуться и уйти, как невысказанный вопрос заставил ее застыть на месте. — Мистер Гилберт!

Эйдин повернулся и посмотрел на нее.

— Да?

— Мистер Гилберт, могу я задать вам вопрос?

Он подошел поближе. С какой-то стороны это было даже забавно; то, как то человек, который был одно время ей даже неприятен, стал внезапно тем, кого она не хотела терять. Долгими ночами, когда Мадаленна была маленькой, она просила послать ей хорошего друга, понимающего, доброго, умного и гораздо старше ее, потому что еще тогда она понимала, что рассказывать о своей жизни детям нельзя. Было бы слишком стыдно говорить, что Бабушка считает свою внучку убийцей; было бы слишком стыдно говорить, что ее семья совсем другая, там нет тепла и любви, а только холодный мрамор. И теперь, когда взрослая Мадаленна почти совсем разуверилась во всем человеческом, ее вдруг услышали и послали того, кто верил ей, кто слушал ее; взрослая Мадаленна вдруг поняла, почему она сторонилась этого мистера Гилберта — он понимал ее, а она никому не позволяла этого, потому что там, в глубине души, хранились такие страшные секреты, от которых слова застывали на губах.

— Конечно. Что успело произойти за время нашего прощания? — он смеялся, а Мадаленна была готова упасть в обморок от волнения прямо на камни.

— Я хотела спросить. Что делать человеку, который знает кое-что про себя, что может разочаровать, нет… — она путалась в словах, но Эйдин спокойно ждал, словно никуда не спешил. — Не разочаровать, но заставить заподозрить себя в чем-то плохом, хотя несколько дней это плохим и не казалось.

— Вот как? И что же на кону?

— Дружба. — без запинки ответила Мадаленна. — Это слишком эгоистично?

— Все люди по-своему эгоистичны, мисс Стоунбрук, — задумчиво проговорил мистер Гилберт. — Тут важнее причина, по которой этот человек не хочет рассказывать об этом.

— Он не хочет ранить чувства другого. Не хочет, чтобы тот расстраивался.

— Цель благородная. — он снова улыбнулся, и Мадаленне стало немного легче. — Тогда, полагаю, что все должно разрешиться в пользу этого человека.

Ветер, дувший с набережной, усилился, и до Мадаленны дошел запах морских водорослей. Вода цвела, становилась зеленой, как в сказках про русалок, и по ее спине снова прополз холод — вон он, последний аромат этого лета — зеленые водоросли, такие неприятные, когда нога наступала на них под водой, и все же без них она не могла представить ни одного лета. Их выбрасывало на поверхность, и они сохли на желтом песке, становясь похожими на листья. В детстве мама говорила ей, что это ветки деревьев Подводного царства, и Мадаленна верила.

— Вы уверены?

— Ни в чем никогда нельзя быть уверенным до конца, но чистые намерения всегда дают чистый результат. Это непреложный закон Вселенной.

Ей оставалось только кивнуть и надеяться. В случае чего, ей хватит силы и храбрости напомнить мистеру Гилберту его собственные слова; она сможет. Он церемонно снял шляпу, улыбнулся, и его фигура становилась все меньше, пока не превратилась в едва различимую точку. Его наверняка где-то ждали, и он, наверное, разучил почти весь город, но ее тоже ждали. И от того, что она кому-то нужна, стало очень хорошо. Аньеза ее ждала, и Мадаленна почти бегом пустилась прямо по улице, где еще слабо пахло еловым одеколоном. Последний день лета выдался отличным.

Ей оставалось только кивнуть и надеяться. В случае чего, ей хватит силы и храбрости напомнить мистеру Гилберту его собственные слова; она сможет. Он церемонно снял шляпу, улыбнулся, и его фигура становилась все меньше, пока не превратилась в едва различимую точку. Его наверняка где-то ждали, и он, наверное, разучил почти весь город, но ее тоже ждали. И от того, что она кому-то нужна, стало очень хорошо. Аньеза ее ждала, и Мадаленна почти бегом пустилась прямо по улице, где еще слабо пахло еловым одеколоном. Последний день лета выдался отличным.