Магнолии были свежи

Софья Игнатьева, 2022

Лондон, начало 1960-х годов. Жизнь Мадаленны Стоунбрук – внучки взбалмошной баронессы – ограничивается заботой о цветах, учебой в Гринвичском университете и страстью к искусству. Когда в ее мире появляется профессор Эйдин Гилберт, многое меняется. Ей двадцать, ему сорок семь. У нее еще все впереди, а он готов подвести итоги своей жизни и дать справедливую оценку. Единственное, что их связывает – цветы, поездки к заливу, разговоры об искусстве и Гринвичский университет. Но может этого уже достаточно для любви? Комментарий Редакции: Не пошлый роман об отношениях профессора и студентки, вмещающее в себя рассказы о живописи и архитектуре, искусстве Англии и Италии. Удачное совмещение приятного с приятно-полезным.

Глава 6

Теперь Мадаленна точно знала, во что ее пытались обрядить в прошлом сне; белое одеяние оказалось ничем иным, как старым свадебным платьем Хильды Стоунбрук. Этому платью было двести лет, в нем выходила замуж и мать Хильды, и ее бабушка, и все в семье считали, что и Мадаленна пойдет в нем под венец. Платье было красивым — из тонкого шелка, с отделкой из голландских кружев, но вот воротник был стоячим, и даже во сне Мадаленна хватала себя за горло, чувствуя как белые оборки начинали медленно стягиваться на ее шее. Упираться было глупо — она боялась свадьбы, боялась того, что с ней случится после, боялась той неопределенности, которая маячила сразу за поворотом пышной свадебной процессии. Она была давно знакома с Джоном, но не знала о нем абсолютно ничего, и слабо представляла, как они смогут уживаться в одном доме, не понимая друг о друге ничего. Хильда хотела выдать ее замуж, и в своих намерениях она всегда была тверда, а, значит, свадьба с Джоном была вопросом времени. Мадаленна отчаянно старалась найти выход. Каждую ночь она ходила по комнате и перебирала в голове варианты побега; говорят, все пути ведут в Рим, но в ее случае все пути вели в Лондон. Она обожала Портсмут, но жизнь бок о бок с Бабушкой не представлялась ей возможной. И если бы можно было хотя бы на год уехать в университет и поселиться в общежитии, вот тогда, Мадаленна была в этом уверена, она бы смогла найти выход. Старый город Лондон она не любила, но понимала, что если где и искать пути выхода к свободе, то только там, где ее мало кто знал, и фамилия Стоунбрук не была для нее клеймом. Но стоило ей подумать о мутной Темзе, как в воде всплывали лица родителей, и внутри у Мадаленны что-то сжималось в нервный комок — разумеется, она не могла их оставить просто так. Необходимо было дождаться возвращения отца и спокойно обсудить с ним возможность переезда на долгое время.

Временами Мадаленна могла предугадывать ответ родителей на ее вопросы; она заранее знала, отпустят ее погулять дольше обычного, или дадут ей дополнительную порцию — все это был результат особой связи, крепкой и нерушимой, однако на этот раз ее представления были весьма туманными. Она с трудом могла представить, что скажет отец — он мог улыбнуться и сказать, что ей уже давно пора уйти из родительского дома на вольные хлеба, а мог поникнуть, позволяя грусти заполонить синеву глаз и взять ее руки в свои и попросить остаться еще на месяц, а где месяц там был бы и год. Мадаленна была готова принести себя в жертву своим родителям, своему дому, но все чаще и чаще она не могла с точностью ответить себе — не станет ли ее тяготить такой зарок. И все эти размышления вили из нее внутри веревки, заставляя все ночи лежать с открытыми глазами. Мама больше о своем отъезде не говорила, но что-то в доме изменилось. В один вечер Мадаленна видела, как в окнах гостиной быстро перемещалась фигура мамы, она резко жестикулировала, а Бабушка сидела недвижно, а потом вдруг встала, и Мадаленна услышала звон разбитого стекла. Она уже хотела прибежать в комнату, однако прежде чем Фарбер впустил ее, мама вышла, и глаза ее горели гневом, которого прежде Мадаленна никогда не замечала. Она не спрашивала, о чем они разговаривали, однако после того вечера наутро мама не вышла к завтраку и несколько дней оставалась в своей комнате, а к Бабушке снова вызвали семейного доктора. На какое-то время дом затих, и Мадаленна ела в одиночестве, читала газету за завтраком и чаем, и в одиночку следила за тем, как кипятят белье и распределяют продукты на неделю. Бабушка вскоре поправилась, однако как только она появилась за обедом, Мадаленна поняла, в чем было влияние мамы и того разговора — Бабушка не сказала ей ни единого слова; она молчала, пока Фарбер ставил ее чашку; она молчала, пока Мадаленна вставала из-за стола, чтобы открыть окно, но грозе было суждено разразиться, и Мадаленна спиной почувствовала холодный взгляд Хильды. Стоило признать, что от подобного она отвыкла — неделя прошла слишком хорошо, она даже перестала бояться мраморных колонн, и порой они с Фарбером обсуждали прошедший крокетный матч, и вместе с этим она понимала, что подобная идиллия не может длиться вечно, и каждый день Мадаленна была готова к тому, что заслышит на лестнице шаркающие шаги и визгливый голос. Оказалось, что это было несколько труднее, чем она ожидала.

Хильда отбросила поддерживающую руку Фарбера и громко поставила фарфоровую чашку на стол; Мадаленна специально медлила с занавесками и неспешно распутывала шелковые нитки, чтобы как можно позже увидеть колючий взгляд и почувствовать снова ту тоску, от которой хотелось выть. Она ждала окрика или раздраженного вздоха, однако стояла полная тишина, и искоса она увидела, как слуги обменялись испуганными взглядами. Нельзя было бояться вечно, Мадаленна; надо посмотреть страху в лицо. Просчитав до трех, она осторожно опустила занавески, обернулась и чуть не отшатнулась — подобной ненависти во взгляде она не видела никогда. С того момента, как редкие удары стали приключаться с Бабушкой все чаще и чаще, она все сильнее уверялась в том, что ее хотят убить в собственном доме. Она посылала целые письма Эдварду, рассказывая как его дочь и жена пытаются отравить ее, однако все подобные бумаги сопровождались ежедневными отчетами о ее состоянии от доктора, а потому Эдвард только сильнее забирался в свои ямы с доисторическими тарелками и старался не вспоминать о доме и том, что там творилось. Мадаленна понимала отца; она и сама была бы рада сбежать отсюда, где ее и маму считали и грабителями, и убийцами, но у нее был долг, обещание отцу, и пусть подобное исходило от десятилетней девчонки, она относилась к своим словам с полной серьезностью. После первого припадка у Бабушки могли отказать ноги, но отказала душа, и с тех пор приступы неприязни и ненависти становились обычным делом, но сегодня все было по-другому.

— Доброе утро, Бабушка. — собралась с духом Мадаленна.

Ответа не последовало, Хильда все так же продолжала буравить ее взглядом и следит за каждым ее движением. В какой-то книге Мадаленна прочитала об одной девушке, которая жила в замке из ненависти и обмана, и все никак не могла понять, с какого момента ее жизнь стала напоминать судьбу какой-то Эсмеральды или Шарлотты.

— Фарбер, будьте любезны, принесите еще горячей воды, эта остыла.

На самом деле вода была кипятком, но ей так не хотелось оставаться одной, что она была готова пойти на какие угодно ухищрения, чтобы оставить в столовой хотя бы дворецкого. Фарбер кивнул, и, не говоря ни слова, появился в следующую секунду с новым чайником. Он мешкался, пока менял чашки; медлил, пока ловил немую просьбу послать за Аньезой, но Хильда зло на него взглянула, и дворецкому пришлось уйти. Мадаленна осталась одна с Бабушкой.

— Я налью вам чаю, Бабушка.

Мадаленна посмотрела еще раз на Хильду и постаралась не отвернуться — если бы миссис Стоунбрук могла убивать взглядом, то весь дом, да и Мадаленна заодно с ним превратилась бы в кучу пепла. Но Бабушка таким талантом не владела, а потому Мадаленна снова сосчитала до десяти, и будничным голосом принялась говорить о новых налогах, коммунальных счетах, и что «Клуб Садоводов» готов заплатить десять процентов от ее ренты, если Хильда предоставит им часть своего поместья на ежегодный конкурс «Посади розу». Разумеется, она знала, что Бабушка откажется, сопроводив свою отповедь презрительным кивком, но если бы Хильда узнала об этом от кого-нибудь еще, Мадаленне пришлось бы выслушать целую тираду о том, что она скрывает от Бабушки важные новости и совершенно о ней не заботится. Во всяком случае, так было бы неделю назад, но сейчас Хильда просто сидела и изредка сжимала руки в кулаки, от чего Мадаленне на секунду стало страшно.

— Сколько сахара, Бабушка?

Мадаленна застыла с чайной ложкой в руках, когда в саду вдруг залился песней пересмешник, и она невольно улыбнулась — песни этой птицы всегда ее ободряли. Кто-то считал его щебетанье грустным, кто-то считал его неприметным и хилым, но для Мадаленны не было ничего лучше, чем пение этой птички с серой грудкой. Мадаленна прикрыла глаза, и только заслышав странный звон посуды, она моргнула и едва успела отпрыгнуть, прежде чем кипяток из белой чашки вылился ей на ноги. Вода с шипением пролилась на паркет, и она с ужасом уставилась на пустой фарфор. Это была не случайность; Бабушка не могла улыбаться так жутко и так победно, если бы это была случайность. Глаза Хильды сияли, она с торжеством смотрела на испуганную внучку. Мадаленна хотела бежать и не могла пошевелиться, хотела кричать и не могла проронить ни слова; она только взяла колокольчик и попросила Фарбера принести новую скатерть.

— Сядь, Мэдди. — Бабушка заговорила, и в ее голосе клокотала злость. — Это же была просто случайность, не так ли?

Мадаленна глубоко вдохнула и посмотрела Бабушке в глаза. Как мог жить человек с такой душой; как мог этот человек ходить в церковь и считать на четках, сколько молитв она прочла. Бабушка вдруг предстала перед ней монстром, и ей захотелось зажмуриться и замахать руками, как она делала всегда, когда ей в детских снах приходила страшная колдунья. Глупая Мадаленна, кто же знал, что ведьма живет с тобой под одной крышей?

— Я не думаю, что это была случайность.

— О, вот как?! — Хильда наигранно приложила руки к щекам и недобро улыбнулась. — Ну вы же с матерью изводите меня и называете все случайностями. Так почему я не могу так же?

Это были знакомые речи. Хильда заводила их после каждого приступа, однако в этот раз от разговоров она сразу перешла к действию, и холод прополз по спине Мадаленны. Дом перестал быть домом, и прошлая идиллия показалась Мадаленне такой глупой, что ей вдруг захотелось рассмеяться, громко, во весь голос, и она прикусила рукав платья, чтобы истерика не прорвалась наружу.

— Вы давно хотите от меня избавиться, — продолжала Хильда, медленно раскачиваясь на стуле. — Я это знаю, я все знаю, Мэдди! И твоя мать, о, она такого мне наговорила в прошлый раз! Это она во всем виновата, да! — вскричала вдруг Бабушка и топнула ногой. — Эдвард, мой Эдвард должен был жениться на Мэри Шелтон, а вместо этого он привез в наше поместье какую-то итальянскую нелюдь!

Мадаленна закрыла уши; первый шок прошел, и она посмотрела на ноги — не попал ли куда кипяток и не надо ли что-нибудь перевязать, от такого волнения она вполне могла этого не заметить, а боль она всегда ощущала гораздо позже, чем та наступала. Но все было в порядке, на ноге не было чудовищного ожога; она силой одернула на себе платье и позвонила снова в колокольчик — чтобы принесли завтрак и кашу. Мадаленна хорошо понимала, что на этот раз Бабушка перешагнула тонкую черту, которая раньше отделяла все их семейство от буйного помешательства, но она не давала себе думать об этом сейчас. Если она станет распутывать клубок своих мыслей, которые в конце концов окажутся такими страшными, ей не останется никакого другого выхода, кроме как залиться слезами и спалить дом. Надо взять себя в руки, Мадаленна.

— Ну и что же ты молчишь? — насмешливо проговорила Хильда. — Боишься, что я еще раз на тебя что-нибудь опрокину?

— Я ничего не боюсь, Бабушка.

Она врала. Врала и Хильде, и самой себе. Мадаленна до дрожи в коленях боялась того монстра, который сидел сейчас перед ней и судорожно пыталась вспомнить, запираются ли ее и мамины комнаты на ключ. Только с задвижкой она будет в безопасности.

— Вот как? — Бабушка деланно рассмеялась и дернула колокольчик; Мадаленна знала, что слуги появятся ровно через пять минут — они так же боялись хозяйку поместья в минуты гнева. — Значит, какие мы стали взрослые и независимые, да? Послушай меня, девочка, — миссис Стоунбрук вдруг притянула внучку за воротник так резко, что тот врезался ей в шею. — Ты целиком и полностью зависима от меня, Твоя мать и твой отец ждут не дождутся, когда Хильда Стоунбрук испустит последнее дыхание, но этого не случится! А если и случится, то вы пойдете по миру, ясно? И пока ты живешь в моем доме, ты будешь делать все так, как я тебе скажу! Тебе понятно?

Хильда внезапно оттолкнула внучку от себя, и та едва не врезалась в позолоченную колонну. Если бы Бабушка начала стонать и говорить, что ее никто не любит, и никто не заботится о ней, то Мадаленна наверняка бы расплакалась — ее нервы были на пределе, и все могло бы вызвать слезы. Но своими словами Хильда достигла прямо противоположного эффекта — Мадаленна приосанилась, а на ее лице застыла невозмутимая маска. Ей было больно, было обидно, но допустить, чтобы Хильда видела ее слабость — такого она допустить не могла. Выплакаться надо, обязательно, но не здесь — на чердаке, или в саду, в своем укромном месте, где никто не сможет ее найти. Там она даст волю своим эмоциям, и нарыдается так, что в глазах будет песок.

— Твоя мать наговорила мне невесть что. — продолжала Хильда, не смущаясь Полли, которая медленно пробиралась сквозь лабиринт золотых стульев. — Видишь ли, ты устаешь, поэтому тебе надо раньше ложиться спать! Пыталась давить на жалость, мол, ты не прислуга, а моя внучка! А я вот что скажу, если не хватает времени на домашние дела — уходи из университета, все равно учишь какую-то ерунду.

Мадаленна вздрогнула как от удара. Бедная Аньеза; эту схватку с Гидрой она проиграла — стоило отрубить одну голову, как на ее мести выросло сразу несколько других. Тема мезальянса и бастардов была любимой у Хильды. Отец даже разругался с ней, когда та посмела намекнуть, что Мадаленна была не его дочерью; тогда они перестали общаться на долгое время, но каким-то образом Аньезе удалось их помирить. Но тогда мама была не одна, и Бабушка не зверствовала так сильно — боялась гнева сына, а сейчас все, что не сделала бы Аньеза, вызывало злую ухмылку Хильды, и разговор превращался в изощренную пытку.

— То, что ты моя внучка, не меняет абсолютно ничего! Ты не имеешь никаких прав ни на этот дом, ни на все, что есть в этом доме. По своей доброте я позволяю вам здесь жить и спать, так вам, оказывается, и этого мало! Полли, хватит стоять столбом! — рявкнула миссис Стоунбрук, и старая служанка подпрыгнула от испуга.

Мадаленна поглубже вздохнула и расправила плечи. В подобных конфликтах самым главным было — не опускаться до уровня Бабушки и не начинать кричать в ответ; если так случалось, то Хильда как будто бы оживала и наполнялась новыми силами. В застенках дома все прозвали ее «Вампиром», и Мадаленна была с ними полностью согласна. Сделав знак Полли подождать, она спокойно положила несколько тарелок на поднос и глазами показала, чтобы завтрак отнесли в комнату мамы. Бабушка с изумлением наблюдала, как поднос подняли и без ее разрешения понесли в другую сторону.

— Это что еще значит? — крикнула она Полли, но Мадаленна кивнула, и та не остановилась. — Что за самоуправство?! Куда понесли поднос?

— В комнату мамы.

— Зачем?!

— Полагаю, ей нужен завтрак.

— Если ей нужен завтрак, пускай спускается. — ехидно проговорила Хильда. — Что за идиотизм носить завтрак в комнаты здоровому человеку?

— Если мама не смогла появиться на завтраке, значит, она не так хорошо себя чувствует.

Наверное, Бабушка хотела сказать что-то еще насчет Аньезы, но, увидев, как рука Мадаленны легла на красивую сахарницу начала восемнадцатого века, она вспомнила участь недавней вазы, и только что-то тихо проворчала. Приступ прошел так же резко, как и начался, но Мадаленна старалась рассчитать, когда Бабушка увлечется новыми газетами и перестанет на нее обращать внимания. Вскоре Хильда и правда заинтересовалась колонкой про продажу ювелирных украшений, начала что-то бормотать про себя, и Мадаленна тихо вышла из столовой. К Аньезе она заходить не стала; маме и так было плохо, а если увидит свою дочь в таком состоянии, то сляжет окончательно. Вдруг потолок и колонны зашатались, а в голове стало так больно, будто кто-то стянул и виски, и лоб железным обручем, и тот с каждой секундой становился все туже и туже. Все стало каким-то пестрым, оранжевым, и что-то запело вдали; ей нужно было добраться до сада, до свежего воздуха, и тогда, она точно это знала, все стало бы хорошо. Мадаленна вышла на веранду по памяти, не разбирая дороги — все стало каким-то мелким и расплывчатым и, завернув влево, почти упала на мягкую траву. Клевер еще сладко пах, ветер мягко обдувал ее мокрые щеки, и постепенно дурнота стала спадать, и она смогла приоткрыть глаза. Впервые в жизни она пожалела о своем одиночестве. Сейчас ей был нужен человек, с которым она могла бы помолчать, который бы ее понял. Это был эгоизм — требовать ближнего только для своей выгоды, но Мадаленна ничего не могла с этим поделать. Ей показалось, что на этом поместье время и мир закончились; больше ничего не было, кроме душного дома и кованых ворот, и куда бы она не пошла, всюду натыкалась бы на букву «С». Да, ей был нужен человек, который не упрекнул бы ее в ненависти к другому, и ничто другое не было более невозможным, ибо ни один из ее знакомых не мог понимать того, что творилось за белыми мраморными стенами. Ее приятели жили в милых двухэтажных домах, выкрашенных в синий и зеленый; они ходили в университет, каждое воскресенье играли в настольные игры, а каждое лето ездили в Италию на своих семейных «Фордах», и кто бы захотел слушать о том аду, который творился около высоких золотых колонн, когда война отгремела пятнадцать лет назад, и каждый день сулил праздник и наслаждение. Мадаленна закрыла лицо руками и медленно задышала; от невыплаканных слез глаза горели еще сильнее, а ее мотало из стороны в сторону от бессилия. Все решено за нее — таким было ее оправдание многие годы, и она сама этого не понимала. Она смирилась с жизнью в особняке, смирилась с тем, что ее никогда не отпустят в Лондон, значит, смирится и со свадьбой. Хильда представляла ее женой Джона — вечно озабоченной, вечно снующей туда-сюда, помнящей о благородстве Бабушки, забывшей об университете и искусстве. Значит, такова ее судьба — быть погребенной заживо в этом доме, не узнать другой жизни, и уподобиться героя Фолкнера и Теннеси — влачить свое жалкое существование под тлеющими мечтами? Громкий крик вдруг раздался над садом, и знакомый пересмешник испуганно захлопал крыльями. Нет, нет и еще раз нет! Мадаленна с силой ударила по земли и яростно смяла лист подорожника — пока она еще жива, она еще поборется за себя и не разрешит накрыть себя белой тканью. Пусть разрешают гулять с Джоном, но замуж она за него не пойдет!

Мадаленна сама удивлялась тому, какое спокойствие ее охватило с той минуты, как она решила для себя вопрос о замужестве. Не холод, но прохлада спустилась на все ее нутро, и она с какой-то странной иронией смотрела на то, как Хильда часто просматривала страницы «Бурды» со свадебными платьями и многозначительно кивала во время редких прогулок по городу в сторону кондитерских, где на витринах были выставлены бисквитные кольца для новобрачных. В тот день она зашла к Аньезе, и была так невозмутима и мила, что мама с опаской покосилась в ее сторону — обычно это означало только затишье перед бурей, и в этот раз мама была права — Мадаленна планировала дать решительный отпор, как только разговор зайдет о свадьбе. Она сама смутно понимала, что именно смогло ее заставить так четко ответить на мучащий вопрос, но подозревала, что во многом дело было в снах. Теперь они изменились, и первое изменение пришлось как раз на ту ночь после решения. Мадаленна засыпала с опаской, она боялась снова провалиться во что-то белое и тянущее, и поначалу так и было. Она снова стояла на том же месте, и снова чьи-то руки тянули ее за собой на верную гибель, когда вдруг появился Он. Мадаленна не видела ни лица, ни фигуры, она даже не могла наутро сказать, что в ее сне действительно кто-то появился — так этот образ был неуловим. Но то, что Он появился, и Мадаленна отдернула покрывало с лица — в этом сомневаться не приходилось. Она решила, что таинственной фигурой был мистер Смитон — он единственный, кто знал обо всем, и единственный, кто ни разу не появился в ее снах. Но кто бы там ни был, Мадаленна перестала бояться засыпать, и каждую ночь улыбалась при мысли, что ее дух и силу обязательно подкрепит ее новый друг. Она стала высыпаться, и по утрам у нее больше не болела голова, и мир стал куда приятнее, когда она засыпала с черным небом, а просыпалась под неторопливым солнцем. В ее движениях стало меньше нервозности, и флакон настойки пустырника перестал постоянно стоять на прикроватном столике — Мадаленна воспряла духом, и очень вовремя.

Хильда только хмурилась и давала ей еще больше заданий, а Аньеза старалась взять половину дел на себя, однако Мадаленна спокойно принимала списки дел и думала о том, что все вскоре должно измениться. Эта уверенность вселялась в Мадаленну постепенно, однако крепла с каждым днем, и на все припадка Бабушки она смотрела куда спокойнее, просто старалась не подходить к кипятку и тяжелым предметам слишком близко.

День скачек приближался, и чем быстрее переворачивались страницы календаря, тем бесстрастнее становилась Мадаленна. Она несколько раз успела похвалить себя за то, что оставила платье у миссис Бэфсфорд в магазине, ибо Бабушка несколько раз заталкивала ей новые журналы мод в руки и требовала, чтобы та сшила себе платье за два дня. Хильда обещала не скупиться ни на какие деньги, однако ее внучка тихо кивала головой и отдавала журналы обратно. Это платье перестало быть обычным нарядом. Для Мадаленны оно вдруг окрасилось совершенно по-другому, и окружилось прекрасным романтичным ореолом независимости и своей собственной силы, и перед сном она часто представляла себя в синем бархате не только на скачках, но и в филармонии и театре — ведь платье было таким строгим и торжественным, что могло подойти даже для чопорного Лондона. Одним словом, Мадаленна впервые за долгое время начала чувствовать себя не разбитой и зашуганной, а вполне способной на серьезный поступок. Пока что это оставалось только ощущением, и ни на какие глобальные свершения она не шла, однако постепенно приучала себя переставать мечтать и строить воздушные замки, какими бы прекрасными они не были, и каким бы жестоким не был ее окружающий мир.

День накануне скачек не подкрался, а наступил вполне ожидаемо — Мадаленне было нечего бояться, и она старалась побыстрее переделать все дела, чтобы вовремя лечь спать и не пить успокоительное. Пятница в доме Стоунбруков всегда была шумным днем, с кухни раздавались крики, прислуга меняла по всему особняку ковры и гобелены, а Мадаленна за всем этим следила и бегала с одного этажа на другой. Аньеза было пыталась помочь, однако ее дочь мягко и решительно отстранила от всех обязанностей и попросила присмотреть за цветами в оранжереи — Бабушка совсем перестала туда заходить и не разрешала кому-то еще, а потому за две недели там все покрылось толстым слоем пыли, а по рамам окон летали всякие насекомые. К концу дня дом все-таки засиял первозданной чистотой, готовый принимать гостей после субботней мессы, и Хильда, хмуро осмотревшись, сварливо заметила, что могло бы было быть, конечно, и лучше, но кроме нее самой полную чистоту никто не наведет, поэтому, так и быть, придется довольствоваться этим.

— Ты протерла подоконники, Мэдди? В прошлый раз я чуть со стыда не сгорела, когда миссис Макфайер нашла там муравья.

— Да, бабушка, протерла.

— Откуда там взялся муравей, а?

— Не знаю, бабушка.

Бабушка еще раз провела рукой по окну, и, не увидев пыли, недовольно фыркнула. На какое-то время повисла тишина, а потом Хильда вспомнила о чем-то еще.

— А что насчет красного ковра? — с радостью, что о нем могли забыть, выпалила она. — Его наверняка забыли почистить!

— Милтрес вычистила его и вытрясла, бабушка.

— А…

— И набрызгала лавандой.

Бабушка нахмурилась и махнула рукой — ее внучка была свободна. Мадаленна медленно поклонилась и степенно принялась взбираться по лестнице, но, стоило ей преодолеть один пролет, и шаль Хильда скрылась из вида, она на одном дыхании вбежала на третий этаж и перевела дыхание только за дверью своей комнаты. Луна была яркой, и она без труда нашла выключатель светильника, быстро переоделась в ночную рубашку и с удовольствием устроилась под одеялом. Мадаленна даже летом спала под теплой байкой и никогда не накрывалась одной простыней, даже когда термометр был готов разорваться от жары. Волнения перед скачками не было, и Джон в ней страха не вызывал, и, закинув руки над головой, она посмотрела в окно. Было еще только начало десятого, и спать совсем не хотелось. Скачки должны были начаться ровно в одиннадцать, и ей хватило бы всего полчаса на все сборы. И даже обдумывание своих завтрашних действий сонливости не прибавило — Мадаленна спокойно смотрела в потолок и отчаянно не хотела спать. И бегать по дому тоже не хотелось. Странное, давно не испытанное состояние спокойствия нашло на нее очень не вовремя, и она даже не знала, стоит ли этому радоваться. Подумав и решив, что пессимистом ей тоже не хочется быть, она подтянулась в кровати и взбила поудобнее подушку. Тогда она будет думать. О чем? Мадаленна и сама не знала. Ей было известно только то, что ей очень приятно сейчас сидеть в своей постели, слышать тонкий голос соловья и смотреть на то, как медленно колышется фитиль в фонаре. Внезапно тень от дерева переметнулась на стену, и на письменном столе мелькнуло что-то белое — Мадаленна постаралась приглядеться, но так и не разобрав, что это, потянула листы на себя, и нахмурилась. «Так ли важна Мона Лиза для искусства?» Она почти забыла об этих эссе и надеялась, что не вспомнит ровно до третьего сентября, пока декан Ройтон не попросит сдать все летние работы прямо в ее кабинет. Обычно она приносила их раньше всех, в самом начале августа, но в этом месяце все пошло как-то наперекосяк. Странные были эти темы, и, как бы она не старалась, ничего путного написать не могла, да и не хотела. Сама тема кричала о том, чтобы быть искренним в своих суждениях, раскрыть свою душу, а это было последним, чего хотела Мадаленна. Последний их преподаватель, мистер Флинн, был ярым поклонником консерватизма, и, поэтому во многих вопросах они совпадали, а сейчас от нее требовали нового и непривычного. Мадаленна хотела отшвырнуть бумаги в сторону, но в последний момент положила их обратно на одеяло. Вопрос был острым, но не позерским, что-то в нем буквально так и кричало: «Долой старое искусство на свалку осколков былой роскоши!», и в ней вдруг пробудилось неожиданный азарт. Она резко села в кровати и встряхнула листок; она напишет это эссе, но напишет по всем канонам старого восприятия искусства, когда великое еще ценили и не старались сбросить в небытие. Спокойствия уже не было, и в голове стали крутиться обрывки фраз: «Итальянское наследие», «Пример идеального соотношения красок и фактуры», «Отличительная черта Возрождения», и она уже была готова слезть с кровати и засесть за сочинение, но в дверь тихо постучали, и в проеме комнаты появилась мама.

— Нет, заходи. — Мадаленна прошлепала босыми ногами к двери и заперла ее на ключ. — Дашь завтра свои духи?

— Конечно, — рассмеялась Аньеза и уселась на кровать. — Не волнуешься?

— Мне не о чем волноваться.

— Да, конечно. Джон — отличный парень. Тебе не о чем беспокоиться.

Мадаленна знала, что в этот момент мама старалась успокоить себя. Она расшторила окна и переставила будильник на восемь утра, ей не надо было вставать рано, чтобы все успеть. На какое-то время в комнате настала тишина, нарушаемая редким посвистыванием соловья и треском старой рамы. Мадаленна не старалась разговорить маму, ей было спокойно уже от того, что она рядом с ней, а Аньеза думала о чем-то своем и редко шептала что-то на итальянском.

— О, — очнулась мама, когда Мадаленна зашуршала страницами тетради. — Это что такое?

— Мое эссе.

— Неплохие темы. Ты, конечно, будешь писать о Моне Лизе?

Мадаленна удивленно взглянула на Аньезу, но та только рассмеялась и расплела ее косу. Мама действительно хорошо знала ее, и она убеждалась в этом каждый раз, однако это вселяло в нее не спокойствие, а странный разлад — неужели все ее помыслы были так открыты, что ее можно было читать как раскрытую книгу? Невысказанный вопрос застыл у нее в глазах, и мама осторожно погладила ее по руке.

— Нет, милая, я не читаю твои мысли, я просто хорошо тебя знаю.

— Способности матери, да? — улыбнулась Мадаленна и обняла Аньезу; рядом с мамой всегда было хорошо.

— Именно. Тебя это тоже ждет когда-нибудь.

Говорить о невозможной свадьбе совсем не хотелось, и Мадаленна судорожно выдохнула. Этого разговора все равно было не избежать, однако ей хотелось оттянуть его как только можно. Снова под руку попался лист с эссе, и она протянула его маме; нужно было срочно переменить тему, и даже если бы мама догадалась бы обо всем, она бы не подала виду. Мадаленна тоже неплохо знала Аньезу.

— А ты бы какую выбрала?

— Тему? — Аньеза поудобнее уселась на маленькую подушку и скрестила руки на груди; за эту позу отец всегда называл ее «Маленький Наполеон», — Не знаю, я бы постаралась выбрать то, что легче.

Смех разнесся по комнате, заглянул в открытые окна и разбудил старого пса Сэддарда. Сэддард несколько раз гавкнул в темноту, заскулил, и вскоре затих. Хильда давно хотела его усыпить, но Мадаленна пригрозила, что позвонит в центр по заботе о животных, и Бабушке пришлось оставить собаку в покое. Но Мадаленна не была уверена до конца в Хильде и постаралась спрятать своего старого товарища так, чтобы Бабушка не слышала его и не видела, и с тех пор о небольшой конуре в глубине сада знал только Фарбер, с которым Сэддард ходил временами на рыбалку.

— Да, все-таки видно, что к вам приходит абсолютно новый человек. — проговорила Аньеза, быстро переворачивая ворох бумаг на столе.

— Мадаленна, тебе все это нужно? Здесь же такой страшный бедлам!

— К сентябрю приберусь, — отмахнулась Мадаленна. — А насчет преподавателя, не думаю, что я обрадуюсь ему.

— Почему?

— Мне нравился мистер Флинн, мы сходились с ним во многих вопросах. А здесь придется спорить, наверняка придется.

— Но ты же любишь спорить, дорогая, — улыбнулась Аньеза. — И потом, в спорах рождается истина, забыла?

— Рождается-то рождается, — Мадаленна почесала кончик носа карандашом и несколько раз чихнула; ей и правда стоило прибраться в своей комнате. — Но не каждый раз. И не все могут грамотно спорить, не переходя на личности.

— Мне почему-то кажется, что все будет хорошо. — уверенно проговорила Аньеза, и Мадаленна усмехнулась.

Неясный облик одного знакомого человека возник в ее воображении так неожиданно и так четко, что Мадаленна вздрогнула. Лица обычно расплывались в ее сознании, очень редко она могла воссоздать облик своих друзей, но этот человек — его она видела очень хорошо, будто он стоял перед ней. Он улыбался, и улыбка его снова красила. И Мадаленна снова не смогла сдержать ответного подергивания лицевых нервов. Благо, его здесь не было, и она могла позволить себе такую небольшую слабость — она редко кому-то вообще улыбалась.

— Кстати, пока не забыла, — всполошилась Аньеза. — С какой сумкой ты завтра пойдешь на скачки?

Образ еще один раз блеснул в наступающей темноте и рассеялся окончательно. Достаточно мечтаний, Мадаленна, тебе пора возвращаться в настоящий мир. Скачки, Джон, попытка убедить всех в том, что никакой свадьбы не будет — вот, что действительно должно было ее волновать.

— Я пойду без сумки, зачем мне она?

— Как! — воскликнула мама и чуть не смахнула рукавом стопку книг. — А куда ты положишь платок, деньги, перчатки?

— Понесу в руках. — пожала плечами Мадаленна.

У нее была всего одна сумка — черная, а мама, скорее всего, хотела одолжить свою синюю — Эдвард привез ее из Марокко в одну из своих экспедиций — и больше отстирывания перчаток от лимонада, Мадаленна ненавидела только перекладывание вещей из одной сумки в другую. У нее непременно все терялось, падало, и она не могла найти и половины от своего прежнего содержимого.

— Мадаленна! — в голосе мамы раздались вдруг знакомые недовольные ноты, и Мадаленна поняла, что капитулировать все равно придется. — Ты должна пойти с сумкой, это не обсуждается.

— Моя черная к синему не подойдет.

— Возьмешь мою синюю.

Мадаленна улыбнулась; она действительно хорошо знала Аньезу. Наверное, это было хорошо — быть так связанной со своей семьей, чувствовать их боль, знать их мысли наперед; это помогало помнить, что она была не единственной на всем белом свете.

— Мама, — она жалобно протянула, и Аньеза рассмеялась. — А ты можешь за меня переложить вещи? Я так хочу спать, что растеряю все по пути, и не найду ни гребня, ни шпилек…

— Ладно, соня, хорошо, — мама погладила ее по голове, поцеловала в щеку, и на секунду Мадаленне показалась, что она сама никогда не сможет оставить свою семью. — Спи, я с утра еще раз зайду.

Надо было собраться с силами и выпалить это побыстрее, пока мама еще не свыклась с мыслью, что ее дочь отдадут под венец быстрее, чем она сможет просчитать, сколько ступеней на главной лестнице. Но она не станет говорить об этом сейчас, если мама сама не скажет заветное имя. Мадаленна накрылась одеялом и постаралась не думать ни о чем белом и воздушном.

— Джон ведь тебя заберет на машине?

— Да.

Значит, это судьба. Мадаленна откинула одеяло и высунулась наружу — в комнате, по сравнению с душным и тяжелым одеялом, было душисто и свежо. Мама все еще стояла около двери, будто зная, что ее дочка хочет что-то еще сказать. Судьба, судьба, в ушах у Мадаленны немного постукивало, и она подтянула подушку повыше.

— Мама?

— Да?

Аньеза выглянула из-за шкафа, держа зажженную свечу слишком близко к своим волосам, отчего на тех плясали огненные блики. Дедушка всегда говорил, что у Мадаленны были волосы Аньезы — «плавящийся янтарь».

— Ты же знаешь, что я не выйду за него?

Мама ответила не сразу, и тогда Мадаленна поняла, что писатели имели в виду, когда говорили: «Секунды тянутся как часы». Она ждала этого ответа, всего две или три буквы, но от них бы многое зависело, и покой в душе в том числе. Мадаленна задышала быстро-быстро, как кролик, когда Аньеза потушила свечу и мягко ответила:

— Ты так не хочешь выходить замуж?

— Я хочу, но не за него.

Раздался тихий вздох, и дверь негромко скрипнула.

— Знаю. Спи, дорогая.

Дверь захлопнулась, и Мадаленна тяжело опустилась на подушки. Облегчения не наступило, но она знала. что ей станет свободнее дышать с утра, когда она увидит Джона и поймет, что она ему ничего не должна. Она глубоко вдохнула и, подложив руку под холодную сторону подушки, наконец заснула спокойным сном без белых покрывал.

Мадаленна проспала. Проспала безбожно: когда она потянулась и открыла глаза, уже было ровно десять утра, и птички малиновки усердно чирикали за ее окном. Она чувствовала, что и сегодня ей тоже снилось что-то белое и длинное, но в этот раз она уже не так боялась и даже смогла отвести руку назад, когда на ее голову попытались надеть что-то металлическое, напоминающее венчальный венец. Да, сон был отличным, и она в первый раз смогла одержать победу над своими внутренними монстрами, но порадоваться времени не нашлось, ибо как только Мадаленна села в постели, в комнату ворвалась мама с будильником в руках.

— Мадаленна! Посмотри, сколько времени!

Мадаленна безмятежно взглянула на часы — те показывали ровно десять утра, и от души рассмеялась. Внутри нее теперь бушевал не океан, а покачивались спокойные волны, и ничто, даже милый Джон со своими скачками, не могло нарушить ее умиротворения. Она быстро вскочила и, поцеловав оторопевшую Аньезу, спокойно прошагала от двери до умывальника. Вчерашний разговор и правда придал ей сил и решимости, а сегодняшний сон только укрепил в правильности ее намерений, а потому она нисколько не волновалась. Холодная вода приободрила ее и разогнала сонный дурман, и когда Мадаленна посмотрела на своей отражение — розовое и умытое — она решила про себя, что день, несмотря на все, что могло бы случиться, все равно будет хорошим. Часы с кукушкой прокричали десять минут одиннадцатого, и она вспомнила про платье. Миссис Бэфсфорд не соврала, и сверток с готовым платьем лежал тут же, на чистом стуле около кухонного стола. Добрая Джоанна догадалась, что наряд стоило спрятать от вездесущей Хильды, а потому наверняка попросила добрую Полли припрятать платье среди почты прислуги. Оставив благодарность старой горничной, Мадаленна вбежала через ступеньку обратно в комнату и нетерпеливо развернула тонкую оберточную бумагу. Платье было еще прекраснее, чем она успела его запомнить, и по одобрительному взгляду Аньезы, Мадаленна поняла, что не прогадала с выбором. Синий бархат изредка переливался темно-бирюзовым на утреннем солнце, и пока мама завязывала ее волосы в тяжелый узел, она искоса посмотрела на себя в зеркало. Там стояла все та же знакомая фигура, и Мадаленна с облегчением вздохнула, узнавая себя — она хотела видеть себя в платье, а платье на какой-то другой, пусть и более красивой, но такой чужой, особе. Это был ее немного кривой нос, ее слишком высокий лоб, ее большие глаза; это была сама Мадаленна Стоунбрук в красивом платье, которая первый раз в своей жизни выходила в свет. И нисколько не волновалась.

— Ты прекрасно выглядишь, милая. — улыбнулась мама и поправила пояс. — Тебе очень идет этот цвет.

— Миссис Бэсфорд сказала то же самое. Тебе правда нравится? — она резко повернулась к маме и заглянула ей в глаза, словно стараясь найти что-то очень важное.

— Очень. Мне очень нравится платье, и моя дочка в этом платье. — что-то очень важное все-таки нашлось, и Мадаленна крепко обняла Аньезу в ответ. — Ты как-то слишком быстро выросла. Я даже и не успела заметить.

Голос Аньезы немного сорвался, и она склонилась над сумкой, стараясь укрыться от дочери. Мадаленна в тревоге взглянула на маму и застыла на месте. Слезы Аньезы всегда приводили ее в странное и страшное состояние — все внутри будто ломалось, и она не знала, что ей делать. Она напоминала себе картонную куклу, у которой все отрывалось и ломалось, а сердца не было и вовсе. И умом она понимала, что надо обнять и успокоить маму, сказать, что все будет хорошо, но она никак не могла приказать себе сдвинуться с места и стояла как парализованная, потому что слезы мамы означали, что все рушится, и спасения нет; потому что если начинала плакать мама, значит, все плохо, и темнота медленно накрывает все вокруг.

— Мама, для тебя я всегда буду твоей дочкой.

Но сейчас Мадаленна была взрослой; по паспорту она была взрослой уже как три года, а взрослые решаются на серьезные поступки; взрослые переступаю через свои страхи и принимают слабости своих близких, как бы те не казались им концом всего, что привязывало к сладкой беспомощности под названием «детство». Мадаленна обняла Аньезу, пригладила ее рассыпавшуюся прическу и достала из кармана носовой платок — у взрослого человека всегда в кармане должен был лежать носовой платок для другого.

— Прости, дорогая, я просто немного разнервничалась. — всхлипнула Аньеза и виновато улыбнулась.

— Это просто скачки, мама, и это просто Джон. Тут не из-за чего переживать.

— Да, да, конечно. — Аньеза быстро отерла лицо платком и быстро развернула Мадаленну лицом к свету. — Ну-ка, дай посмотреть, все ли хорошо…

И пока мама счищала последние пылинки с мягкого бархата, Мадаленна вдруг почувствовала, как что-то знакомо неприятно затянуло внутри. Такое бывало и раньше — в груди вдруг что-то медленно обрывалось, и неоткуда взявшаяся тоска накрывала ее с головой, и единственное, чего ей хотелось — остаться в своей комнате, накрыться одеялом и смотреть целый день в потолок. В такие минуты Мадаленна брала в руки учебник и начинала зубрить очередной параграф про Византийской наследие или брала в руки тряпку и принималась протирать пыль, но сегодня такие роскошества ей были недоступны, и она только мысленно одернула себя и приказала думать о чем-нибудь хорошем. «Лодки у замка» Гойена; медленно покачивающиеся баркасы у старинного замка возникли перед ее глазами так явно, что Мадаленна даже почувствовала дуновение ветра.

— Ты будешь завтракать? — Аньеза быстро встряхнула шляпу из синей соломки и приложила ее над головой Мадаленны.

— Нет, не хочу.

— Лучше стоит поесть, а то наешься на скачках и не сможешь сидеть.

— Я вообще не хочу есть, — отмахнулась Мадаленна. — Приеду домой и сразу пообедаю и поужинаю.

Мама неодобрительно покачала головой, и в следующую минуту на пороге комнаты появилась Полли с подносом в руках. Мадаленна представить не могла, как горничная смогла прийти ровно в тот момент, когда они обсуждали завтрак, но заговорщические взгляды Аньезы и Полли объяснили многое. Все та же овсянка, чай и тост с сыром, но чайном блюдце поблескивала небольшая шоколадная конфета, и она, не обращая внимания на укоризненный взгляд мамы, начала завтрак со сладкого. Шоколад Мадаленна обожала. Когда она родилась, война была в самом разгаре, а когда немного подросла, то все прекратилось, но она явно помнила, как в темноте бомбоубежища ее единственным спасением от страха смерти была маленькая конфета в яркой обертке, которая так шуршала и блестела, словно маленький бриллиант. Маленькая Мадаленна рассасывала конфету долго, пока та не становилась похожа на маленькую клецку, а потом аккуратно разглаживала бумажку и вклеивала ее в свой дневник. Теперь, когда войне было сроку двадцать лет, Мадаленна ела шоколад каждый день и ела нескольким упаковками, а потом обертку прятала в большую шкатулку, о существовании которой не знал никто, даже Аньеза.

— Теперь черед овсянки, — наставительно произнесла Аньеза и поставила большую тарелку прямо перед дочерью. — Ешь аккуратно, она еще горячая.

— А ты?

— Я потом, — но уловка не сработала, и Мадаленна протянула маме еще одну ложку; в конце концов, каши Полли хватило бы на целую семью.

Когда Мадаленна выпила последний глоток чая, на подъездной аллее раздался громкий гудок клаксона, и в пышной зелени деревьев она увидела небольшой серый «Форд» — Джон приехал ровно вовремя, и по ее подсчетам она нисколько не опоздала. Молодец, Мадаленна, погладила она себя мысленно по голове, к новому учебному году готова. Она быстро оправила съехавший пояс, быстро нацепила шляпу и уже хотела поцеловать маму, когда та попридержала ее за руку.

— Милая, еще одно. — Аньеза казалась очень серьёзной, и Мадаленна заметила, что ее глаза стали слишком большими на бледном лице. — Постарайся просто хорошо провести время, ладно? Не думай ни о чем, ни о каких планах, ни о тортах и кольцах. Просто постарайся получить удовольствие, хорошо?

Мадаленна вдруг просияла и, быстро кивнув, ринулась к двери. А потом вдруг резко остановилась, снова подбежала к маме и поцеловала в щеку. Аньеза не собиралась идти ее провожать — на это почетное действие вызвалась Хильда — и когда ее дочка вышла из дома, она махнула ей из окна и что-то прошептала из итальянской молитвы. Хильда выглядела хмурой, однако тщательно маскировала свое недовольство под милой улыбкой, но когда Мадаленна вышла из дома, неясная гримаса все же пробежала по ее лицу, и даже восхищенный взгляд Джона не смог разогнать тучи, сгустившиеся над головой хозяйки Стоунбрукмэнора. Она явно не была довольна выбором наряда, но сказать ничего не могла — ее внучка сделала ход конем и выиграла эту партию, а потому ей только оставалось потрепать ее по щеке и пожелать счастливого пути.

— Ты прекрасно выглядишь, — восторженно прошептал Джон, и на какой-то момент Мадаленна едва не почувствовала себя смущенной, но потом она вспомнила, что перед ней был Джон — ее дорогой товарищ, и вся сконфуженность прошла.

— Ты тоже неплохо. — она улыбнулась ему в ответ и повернула зеркало немного влево — так дорога была видна лучше. — Мы не опаздываем?

— О, — встрепенулся Джон и наконец взглянул на аллею. — Нет, мы как раз успеваем.

Джон снова ей улыбнулся и нажал на педаль газа; машина резко сорвалась с места, и сухие листья зашуршали по гравию. Мадаленна слегка откинулась на спинку кресла и посмотрела на ветки деревьев, мелькающие над ее головой — день обещал быть отличным.