Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов

Коллектив авторов, 2013

В монографии представлены результаты изучения профессорского сословия России как творческого сообщества, создавшего оригинальные традиции, репрезентации, языки самоописания, практики взаимодействия, способы историзации и классикализации собственной деятельности. Международный коллектив авторов работал с университетскими архивами, архивом Министерства народного просвещения, мемуарами и интервью профессоров, научными периодическими изданиями, юбилейными историями и публикациями торжественных речей. Данные тексты анализировались как единый рассказ профессоров «о себе», у которого есть замысел, средства воплощения, работа с потенциальным читателем. Такой подход позволяет освободиться от социальной магии университета, разгерметизировать знание о нем и увидеть в нем рукотворное историческое явление, не равное себе во времени и пространстве. Книга предназначена для широкого круга читателей, интересующихся университетскими исследованиями и историей российской культуры. Она может быть использована в качестве учебного пособия для обучения на гуманитарных факультетах.

© Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Институт гуманитарных историко-теоретических исследований им. А.В. Полетаева, 2013

© Оформление. Издательский дом Высшей школы экономики, 2013

Е.А. Вишленкова, И.М. Савельева

Университетские сообщества как объект и субъект описания^[1]

Несмотря на то что у этой книги много авторов, она не сборник отдельных статей. Мы замышляли ее и представляем читателю как коллективную монографию о российском университетском сообществе, в которой есть не только единый объект исследования, но и согласованные подходы к его рассмотрению, перекличка сюжетов и мнений. Неслучайно поэтому многие ее разделы написаны в соавторстве. Добиться такого согласования нам помогли ранее выполненные исследовательские проекты Института гуманитарных историко-теоретических исследований Высшей школы экономики имени А.В. Полетаева, длительное обсуждение концепции книги, тщательный отбор раскрывающих ее сюжетов.

Мы поместили проблему профессорской солидарности в контекст университетских исследований — направления относительно нового в российских гуманитарных науках. Безусловно, университет издавна находился в поле зрения разных наук, прежде всего истории и социологии. Однако ранее он был лишь одним из многочисленных объектов социальной, политической или интеллектуальной истории, социологии науки и образования, и к нему применялась какая-либо одна парадигма исследования или описания. Институционализация университетских исследований, превращение их в особую полидисциплинарную сферу позволяют добиться нового понимания феномена «университет» благодаря расширительной трактовке его границ и содержания как совокупности проявлений академической жизни и деятельности, а также использования сложносоставных теорий среднего уровня и интердисциплинарных методов, приспособленных для анализа гетерогенных объектов.

Спектр теоретических моделей и оптик, применяемых исследователями в разработке данной темы, описала Оксана Запорожец в статье «Навигатор по карте историко-социологических исследований университета». Ее обзор ракурсов историко-социологического рассмотрения проблемы академической солидарности не просто открывает книгу — он стал своеобразным пулом идей для наших авторов и одновременно задал рамку, объединяющую достаточно разнообразные исследовательские стратегии. Мы надеемся, что такой навигатор поможет и читателям сориентироваться в многообразии видений и соотношении исследовательских позиций.

Совместная работа над этой книгой историков, филологов и социологов из разных стран выявила искушения и опасности, связанные с применением теорий, созданных для объяснения генезиса современного западного университета, к истории российских университетов в целом и проблематике университетского сообщества в частности. Наш авторский коллектив избегал прямого наложения удобных аналитических схем на источниковый материал, механического переноса понятий и метафор, а также модернизации прошлого. Сами темы и формулировки задач в представленных статьях стали следствием осторожного приспособления исследовательских техник (институциональный анализ, изучение политик памяти, риторический анализ языка самоописания, устная история, методика глубинного интервью), взятых преимущественно из социологии образования или антропологии интеллектуальных сообществ, к специфике исторического исследования.

В своих изысканиях мы шли от источникового материала, и методологическая эклектика в работе с ним есть наш осознанный выбор. Для нас главный вопрос заключался не в том, чем на самом деле был университет, а в том, как в каждый конкретный момент его мыслили и представляли разные агенты извне и изнутри. Таким образом, нас интересовал функциональный аспект истории университета и его репрезентации. Принципиально важным в этой книге был также учет когнитивной специфики объекта изучения — высокорефлексивной группы (университетских преподавателей) по сравнению с менее «интеллектуально сопротивляющимися» группами, с которыми чаще всего работают, например, антропологи и этнографы^[2].

В названии книги мы использовали документальный термин, которым в законодательных и официальных документах Российской империи определялась общность университетских преподавателей. «Сословие» (сначала с прилагательным «ученое», потом «профессорское» и «университетское»), а не «корпорация», как на Западе, — условный концепт, который довольно точно передает специфику солидарности и принципы группообразования университетских людей в России.

Русские (в смысле подданства) профессора поступали на государственную службу и были ограничены в степени автономии, даже в передвижениях. Это социальная группа интеллектуалов на службе государства, которая, представляя профессиональное и элитарное (в смысле характера знания и образования) сообщество, была в то же время классом государственных чиновников, пусть и нового типа. Ученое сословие не было одинаковым в разных университетах. Оно менялось во времени, как менялся социальный статус его представителей, да и само государство, которому они служили^[3]. Поэтому мы писали историю российского университета как динамичного института, который, будучи изначально создан как проект (более того, как идеологический проект), никогда не вмещался в эти рамки.

Название книги требует еще нескольких комментариев. Во-первых, в нем не отражены исследовательские рамки места и времени. Хронологически и территориально мы не ограничиваемся границами существования Российской империи постольку, поскольку университетская жизнь здесь продолжалась и при советском режиме, и после него, а также потому, что она была связана с университетами других стран. В частности, нас интересовали импульсы, которые она оттуда получала и которые, в свою очередь, туда посылала. Во-вторых, мы не писали традиционную социальную историю со статистикой вероисповеданий, этнического состава и численности штата университетов. Такую вольность мы могли себе позволить еще и потому, что подобные исследования проведены нашими предшественниками и нам есть на что и на кого ссылаться^[4]. В-третьих, мы не писали историю правительственной политики. Мы сознательно противопоставляем свой труд давней историографической уловке — подменять изучение жизни университетов рассказом о том, как замышляли ее государственные чиновники. Нас интересовал другой срез: как понимали себя университетские люди, каким языком себя описывали, как и на чем создавали свою общность.

Таким образом, профессорское сословие как объект исследования возникает в нашей книге на пересечении его понимания как воображаемого сообщества (оно же дискурсивное, оно же сообщество памяти), профессиональной корпорации, сословной группы и государственного института. Какая модель важнее для исследователя, зависело от вопросов, которые он задавал источникам. В свою очередь, их формулировка основывалась на анализе языков университетского воображения и самоописания.

Исходя из этого, в книге развернуты три сквозные темы-лейтмотива. Первая — конструирование профессорами самости и «своего» прошлого. Здесь нас интересовали паттерны восприятия университетского сообщества, а также те мыслительные квазиочевидности, которые оно внушало современникам и продолжает транслировать в общество. Это потребовало применения методов дискурс-анализа к историческим источникам.

Университеты являются обладателями и одновременно творцами сложносоставных дискурсов о себе. Проблема еще в том, что часть этих дискурсов универсалистские: в них нет ничего сугубо российского, специфически имперского или советского, нет упоминаний об особых условиях России, а у их носителей есть идея служения просвещенному правительству, обществу или народу вообще. Но часть университетских дискурсов являются национальными, тесно связанными с местными языками и культурами. Кроме того, изучение посвященных университетам научных публикаций как совокупности тематических текстов позволяет аналитически и критически представить — а не расценивать как нечто естественное, само собой разумеющееся — ярко выраженную склонность изучаемых сообществ к самокомментированию и рефлексии, обнаружить связь между производимыми ими дискурсами и историографическими концепциями, понять происхождение тематических лакун и выявить матрицы в описании отечественной академической традиции.

Вторая проблема — разрывы и преемственности в университетской истории. Мы рассматриваем ее сквозь призму концепции культурного трансфера^[5] и с применением методов переплетенной истории^[6]. Университеты как объекты сравнения достаточно условны, а механизмы преобразования университетского сообщества и взаимной рецепции моделей и навыков поведения представляют собой отдельную и очень живую тему. Исследование университетов в рамках культурного трансфера вписывается в более широкую проблему межстрановой рецепции и трансляции университетской культуры, поведенческих стратегий и практик университетского сообщества.

Ответ на вопрос о том, как идея университетской корпоративной культуры воплощается в тех или иных национальных и региональных границах, требует исследования процессов формирования групповой идентичности, изучения мотивов множества действующих лиц, а также реконструкции внешних контекстов, в которых существуют университетские сообщества. В нашей монографии, иногда и без упоминания метода культурного трансфера, во многих статьях задействовались его процедуры, особенно на уровне эго-историй, поскольку разговор о профессорском сословии предполагает наличие акторов, изучение личных влияний, контактов и действий в поле университетского сообщества.

Третья проблема — способы порождения смыслов и удержания солидарности в условиях, когда профессорское сословие как социальная группа постоянно меняло во времени и пространстве свой состав, численность и конфигурацию. В культурных исследованиях и в memory studies дискурсивное (вос)производство университетов рассматривается как разработка символов и практик, формирующих значение мемориализируемого события, явления или лица. Такая интерпретация стала возможной на основе известных работ Пьера Нора, Эрика Хобсбаума, Бенедикта Андерсона.

Соответственно этим базовым идеям мы организовали структуру книги по следующим разделам.

В первом разделе «Сообщество по производству текстов» рассматриваются тексты об университете, созданные профессорами и авторами, получившими право высказываться о его миссии/назначении, нынешнем состоянии и создавать версии «своего» коллективного прошлого. Здесь представлены результаты изучения делопроизводства (протоколов профессорских заседаний), университетских периодических изданий и разного рода относящихся к теме исторических нарративов.

Открывает раздел совместная статья Елены Вишленковой и Александра Дмитриева «Прагматика традиции, или Актуальное прошлое для российских университетов». В ней анализируется опыт саморефлексии, обретенный Россией за столетия университетского прошлого, а также усилия университетов по историзации своей деятельности. В таком ракурсе написанные за последние сто пятьдесят лет истории университетов и проведенные ими юбилеи предстают коллективной работой по строительству и поддержанию групповых (сословной, кастовой, профессиональной, культурной и пр.) идентичностей, а также по мифотворчеству, направленному на усиление своих символических ресурсов. Результатом проведенного анализа стала деконструкция базового для университетских исследований концепта «традиция», посредством которого создается континуитет прошлого и настоящего. Авторы демонстрируют рукотворный и исторически изменчивый характер университетской традиции, ее гетерогенность, не позволяющую безрефлексивно использовать данное понятие в качестве универсального. И такая натурализованная традиция едва ли может выступать аргументом в спорах за первородство или правопреемственность.

В статье «Протоколы конференции Московского университета как вариант самоописания» Ирина Кулакова прослеживает научную судьбу канонического для отечественных историков источника знаний о ранней истории Московского университета. Вплоть до последнего времени эти свидетельства не подвергались сомнению и критической ревизии. Мало кто из исследователей обращал внимание на дискурсивный характер этого источника, намеренность содержащихся в нем свидетельств. Генерализующая парадигма исторической науки XIX–XX вв. позволяла российским историкам обходиться простым пересказом любого сложносоставного нарратива. Выборочное цитирование протоколов стало характерным способом извлечения аргументов для тех или иных версий университетского прошлого. Кулакова утверждает, что спасенный от пожара 1812 г. свод делопроизводственных документов имеет информационную специфику, порожденную обстоятельствами его появления. Она говорит о нем не столько как о зеркале университетской жизни, сколько как о средстве ее организации и как о культурном феномене, свойственном изучаемой эпохе. При таком подходе потребовалось изучение норм документирования, правил делопроизводства, выяснение культурно-психологических качеств секретаря конференции и адресата его посланий — куратора, семантики, используемых в протоколах терминов. А для расшифровки значений зафиксированных в протоколах событий особенно важной оказывается тщательная контекстуализация профессорских высказываний.

Другой тип высказываний — практики и социальные действия профессоров — представлен в совместной статье Анатолия Иванова и Ирины Кулаковой «Ипостаси русского профессора: социальные высказывания рубежа XIX-XX вв.». Профессионализация управления Российской империей, роль науки и участие людей науки в ее модернизации изменили функции и социальную роль университетского преподавателя. Из «распространителя наук» (термин начала XIX в.) он становится экспертом, политиком, советником, предпринимателем, общественным деятелем. Новые ипостаси или поприща русского профессора уже не могли быть зафиксированы прежними способами документирования. Поэтому исследователь не находит в университетских архивах достаточных оснований для описания и свидетельств для изучения новой и сложной идентичности членов профессорского сословия. Такая реконструкция становится возможной лишь при привлечении широкого спектра исторических документов той эпохи и прежде всего анализа «архива идентичности», т. е. коллекций личных архивов профессоров, в советское время отложившихся в отделах рукописей и отделах письменных источников при музеях и научных библиотеках. При этом работа исследователя с ними требует явно иных аналитических процедур, чем в случае с делопроизводственными документами. По крайней мере исследователь нуждается в постоянной самозащите от внушения анализируемых текстов, чтобы не стать простым транслятором чужих голосов, позиции своих героев.

В совместной статье Руфии Галиуллиной и Киры Ильиной «Журналы о себе и для себя: университетские издания первой половины XIX в.» реконструированы обстоятельства создания научных периодических изданий в России первой половины XIX в. Казанский, Московский, Харьковский «вестники» и аналогичные им издания создавались профессорами как средство осуществления цивилизаторской миссии в условиях Востока (т. е. нуждающейся в просвещении России). Авторы засекли переходы от этапа несанкционированных университетских инициатив, направленных на репрезентацию университетов в культурных локусах их учебных округов и нацеленных на просветительскую пропаганду западных наук, к централизаторской издательской, университетской и научно-организационной политике министерства под управлением С.С. Уварова. Этот переход проявился сначала в учреждении единого для всей империи ведомственного журнала (Журнал Министерства народного просвещения — ЖМНП), а затем в замене прежних самостийных университетских журналов и газет своего рода филиальными относительно ЖМНП изданиями («Учеными записками» университетов). Авторы увидели и показали скрывающуюся за механической сменой названий университетских периодических изданий трансформацию идентичности профессорского сословия. Практически насильственное закрытие «вестников» и их замена «Учеными записками» знаменовали собой воцарение этоса государственного служения и декларацию вспомогательной роли университетов в деле модернизации империи. Финансируемые государством университетские издания превратились в разновидность отчетов ученого сословия за отпущенные на науку, т. е. на производство новых знаний об империи, казенные средства.

Следующее за данной статьей исследование Бориса Степанова «“Натуральное хозяйство”: формы университетской солидарности и научных коммуникаций в постсоветский период» выполнено в том же ключе. Автор рассматривает университетскую корпорацию через оптику современных университетских изданий и проводит диагностику тенденций в издательской деятельности постсоветских университетских сообществ. Проведенное исследование многочисленных «вестников» выявило тенденцию к локализации российских научных коммуникаций. Редакции журналов, вошедших в «ваковский список», т. е. получившие делегированное от министерства право на государственную оценку научной продукции своих коллег, стали законодателями местных профессиональных стандартов и вовсе не заинтересованы в установлении диалога с читателями и помощи экспертов. Низкая научная репутация влечет за собой истощение редакционного портфеля. Отсутствие конкуренции авторов, места для полемики, а также формализованное рецензирование рукописей соответствуют практике уравнительного распределения журнальных площадей. Это абсолютно не содействует развитию научной критики и утверждению репутационного сознания в университетских сообществах. В итоге такую функцию в современной России выполняют отнюдь не университетские журналы, а довольно малочисленные ежеквартальники и альманахи, выпускаемые профессиональными сообществами. Для историков это «Ab Imperio», «Диалог со временем», «Новое литературное обозрение», «Клио», «Средние века», «Казус» и немногие другие. В этой ситуации университетские издания, которые продолжают выполнять функцию ведомственного отчета перед государством за кадровую и научную продукцию, оказываются обречены на нечитабельность и невостребованность.

Второй раздел «Историясравнительная и переплетенная» посвящен вопросу типологизации и сопоставления в университетских исследованиях.

Придумать универсальную теорию университетов, одинаково применимую к разным странам и эпохам, вряд ли возможно, но многовековая традиция создания универсальных интерпретаций тяготеет над умами историков. Обычно сравнение достигается посредством упрощения и огрубления ситуации или выбора условного образца. А если исследователи не хотят игнорировать частности, детали и нюансы, то сталкиваются с проблемой того, как корректно типологизировать отдельные казусы, какую сюжетную линию придать рассказу об университетском прошлом и начинают сомневаться, есть ли в этом прошлом общая непрерывная нить, на которую историк может нанизать события, биографии, отдельные рассказы.

Раздел открывается статьей Яна Кусбера «Трансфер и сравнение: университетские сообщества России и Германии», в которой он поднимает вышеперечисленные проблемы и предлагает использовать для изучения преемственности методы культурного трансфера. После многочисленных лингвистических, колониальных, прагматических, пространственных и прочих «поворотов» в социальных и гуманитарных науках простая сравнительная история университетов перестала быть убедительной для читателя. Главное сомнение связано с тем, как можно сравнивать изменчивые и неоднородные феномены? Показывая на конкретных примерах российской истории объяснительные возможности нового подхода, автор призывает исследовать коммуникативные сети профессоров, обратиться к анализу многослойности, контингентности, противоречивости и открытости конкретно-исторических ситуаций. Это позволяет деконструировать сложившиеся в историографии тропы, выявлять лекала сравнительных исследований и, как следствие, отказаться от механистического сопоставления национальных университетов как гомогенных феноменов, при котором развитие этих учреждений в пределах России неизменно предстает калькой абстрактного западного университета, искаженной правительственной волей.

В статье «Профессора “старые” и “новые”: антиколлегиальная реформа С.С. Уварова» Татьяна Костина использует диахронный вариант сравнения, выясняя, что было и что стало с профессорским сословием после уваровской реформы государственного управления университетами. Приводимая ранее в просопографических исследованиях статистика не позволяла фиксировать перемены в кадровой политике. На основании законодательных и распорядительных актов было известно о расширении числа кафедр и о запрещении совмещения должностей, но только после проведенного Костиной анализа делопроизводственной документации и текстов из личных архивов профессоров и чиновников стали понятны механизмы ротации, которые позволили министру народного просвещения С.С. Уварову (1833–1849) освободить профессорские места в российских университетах для нового поколения подготовленных за рубежом стипендиатов. Вместе с этим в статье продемонстрирована эффективность используемых русскими профессорами практик вытеснения и недопущения в местное ученое сословие разного рода неофитов. Пожалуй, они остаются актуальными в российских университетах и по сей день.

Статья Анны Баженовой «Историки императорского Варшавского университета: условия формирования пограничной идентичности» поднимает проблему вызова национализма, с которым столкнулись европейские университеты второй половины XIX в. Универсалистский тип домодерного университета, который объединял в своих стенах говорящих на разных языках студиозусов из разных стран и превращал их в особое внегосударственное сообщество людей науки, уже в эпоху модерна трансформировался либо в имперский, либо в национальный. Под воздействием укрепляющегося национального сознания и имперских претензий правительств, финансирующих университеты, во второй половине XIX столетия и в России, и в других странах университеты становятся не столько агентами просвещенных властей (как это было во второй половине XVIII — первой половине XIX в.), сколько выразителями, защитниками государственных интересов.

В этом контексте чрезвычайно интересна судьба Варшавского университета, функционирующего в условиях фронтира. Находившийся на территории Российской империи и призванный служить делу «единения Царства Польского с Россией», он должен был в то же время рекрутировать в свои ряды польское население и готовить польскую элиту. Острота ситуации прослеживается автором на примере историков — служителей научной дисциплины, тесно связанной с языком, идеологией власти и локальной культурой. Именно история рассматривалась современниками как средство и для имперской, и для национальной мобилизации. В связи с этим историки Варшавского университета, даже если исходно они стремились предаться сугубо научным занятиям, оказывались перед альтернативой национальной либо политической самоидентификации в условиях сложного конфликта национальных и имперских интересов. Научные концепции профессоров, используемые ими формы преподавания, их позиция в органах университетского управления — все это позволяет автору проследить механизмы складывания и работы пограничной или смешанной идентичности университетского человека, отследить причины и характер принимаемых им решений.

Материал, представленный в статье Иоанны Шиллер-Валицкой «Реакция западных экспертов на русскую “профессорскую конституцию” 1906 г.», демонстрирует еще одну из возможных форм изучения культурного трансфера. Если в начале XIX в. российские университеты создавались в результате рецепции идей западного Просвещения и форм трансляции западного знания, если они воспроизводили чужие модели корпоративности, адаптированные под социальную структуру Российской империи (в результате чего возникла эта гибридная форма общности — «ученое, или университетское, сословие»), то в конце XIX в. векторы трансфера и рецепции перестали быть однонаправленными. Теперь Россия не только воспринимала импульсы университетской жизни извне, перерабатывала их и приспосабливала под собственные нужды, но и посылала собственные сигналы, порождая реакцию и отклики на них в разных странах. Вероятно, на рубеже XIX–XX вв. русские профессора ощущали себя полноправными субъектами переплетенной, если не общей, истории университетов. Выявленные в данной статье интенции авторов экспертных заключений начала XX в. позволяют увидеть различающиеся представления об университетском самоуправлении, которые присутствовали в тот момент в сознании современников.

Третий раздел «Коммеморативная солидарность» объединяет статьи, посвященные культуре академической памяти. Он открывается теоретической статьей Ирины Савельевой «Классическое наследие в структуре университетской памяти». Изучение классических работ в ходе обучения в университете автор рассматривает не только как практику приобщения студентов к высоким образцам научного исследования, но и как мощное средство ранней дисциплинарной самоидентификации. Специфика университетского сообщества определяется исключительным умением создавать, транслировать и хранить коллективную память, в частности, благодаря тому, что важнейшую часть его архива составляют научные тексты. За текстами стоят выдающиеся ученые, и они являются своеобразными историческими героями академического сообщества, организуя и увековечивая его прошлое. По всей видимости, фундамент корпоративной памяти закладывается в университете в годы ученичества, когда студенты прямо или косвенно изучают историю своей дисциплины и роль выдающихся ученых в эволюции своей науки. На примере нескольких дисциплин автор показывает, что знакомство с классическими произведениями создает прочную основу для дисциплинарной самоидентификации, а также является ресурсом воспроизводства университетской культуры, этики академического труда и устойчивых социальных практик.

В статье «Этика академической памяти в условиях поколенческого конфликта» Владимир Файер представил результаты проекта по сбору устных воспоминаний профессоров классической и древней филологии, доступных ныне на сайте «Сова Минервы». Их анализ позволил высветить целый ряд сюжетов, организующих память профессионального сообщества: логику построения иерархий внутри малой группы, разные типы академических конфликтов — столкновений разных идентичностей, статусных, политических и научных интересов. Автор показывает, что в рассказах о противоречиях и ссорах, в мемуарах post factum продолжают работать корпоративные практики включения/исключения. В этом смысле устные воспоминания действуют как нормативные тексты — устанавливающие или переутверждающие нормы корпоративных отношений.

В статье Труде Маурер «Патриотизм, сдержанность и самоутверждение. Празднование патриотических юбилеев в университетах России и Германии в 1912-1913 гг.» рассматриваются стратегии юбилейных торжеств, посвященных историко-политическим датам. Автор использует метод сравнительного анализа коммеморативных практик. Выбрав из многообразия университетской жизни для сопоставления однопорядковые элементы: инициаторов юбилеев, состав участников, наличие — ли отсутствие общеимперского плана проведения торжеств, отношение университетских людей к военной службе и понимание ими патриотизма, наконец, идентичность государственного служащего, — исследовательница выявляет различия их национальных воплощений. Эти различия в академических средах России и Германии позволяют судить о степени политизации университетской жизни. При этом Маурер не игнорирует нюансы, а, напротив, тщательно воспроизводит специфику ситуации в каждом отдельном университете, не превращая их при этом в маркеры общих тенденций. В ее тексте присутствуют разные «германские университеты», а не единый «немецкий университет»; отдельные «российские университеты», а не «русский университет» как таковой. Из деталей и отличий исследовательница реконструирует тенденции, характерные для каждой страны или университетской культуры.

В статье Киры Ильиной и Елены Вишленковой «Архивариус: хранитель и создатель университетской памяти» поднимается проблема власти архивного служителя над историографической картиной прошлого. В западной профессиональной литературе проблема нейтральности исторического источника, его участия в создании знания, проблема инертности архива как такового стала в последние два десятилетия одной из самых острых и активно обсуждаемых^[7]. Исследователи памяти настаивают на том, что архивисты, мемуаристы и организаторы юбилейных торжеств должны рассматриваться как равные историкам субъекты или эксперты в деле сотворения университетских историй и концепций. Отсутствие эмпирических проработок на российском материале, а также слабое распространение этих методологических открытий в России способствуют архаизации отечественных исследований. Проявлением этого является сохраняющийся в историографии некритический подход к свидетельствам современников (делопроизводственным документам и мемуарам), их использование в качестве «зеркала реальности».

Авторы считают, что создание научной картины университетского прошлого невозможно без выявления стертых в архивах тематических зон. Анализ архивной политики и практики показал, что к концу 1860-х годов более 40 % документов архива Департамента народного просвещения было уничтожено. При таком тотальном сокращении информационной основы университетских исследований один (пусть и самый обширный) архивный комплекс не может служить достаточным основанием для диагностики ситуации в империи в целом.

Конечно, исследователи анализируют не только содержимое архивов. Университетское сообщество обладает огромной коллекцией мемуаров, которые представляют альтернативную версию памяти. Их особенность состоит в том, что каждый мемуарист производит память профессионально, и даже простые автобиографии и воспоминания представляют собой отнюдь не спонтанный поток впечатлений, а организованную и отрефлексированную версию коллективного прошлого.

Как показало исследование Александра Дмитриева «Мемуары постсоветских гуманитариев: стандартизация памяти?», ученые, решившие писать воспоминания, склонны к созданию согласованной картины академической жизни прошлого. И даже если в реальном взаимодействии они оказывались идейными противниками или личными врагами, в пространстве письма люди нередко руководствуются доксой, побуждающей внушать читателям универсальные ценности. Впрочем, мемуарные матрицы меняются во времени. Вышедший из советского времени профессор продолжал осмыслять себя в университете в категориях борьбы, которую вел всю свою жизнь.

У профессорского сообщества есть специфические причины для постоянной апелляции к групповой памяти. В актуальной работе — производстве нового знания и себе подобных — участвуют тексты предшественников. Память, зафиксированная в реестрах известных имен и классических текстах, мемуарах, интервью и устных преданиях, играет важную роль в формировании и функционировании научных сообществ. Она постоянно актуализируется в университетской жизни, к ней обращаются для формулирования корпоративных интересов и решения новых задач.

Групповое прошлое (прошлое нынешних и бывших членов группы) имеет разную значимость для различных сообществ. В одних случаях роль этих представлений относительно невелика, в других — прошлое оказывается едва ли не ключевым элементом групповой идентификации. В целом в коллективном прошлом на первом плане, с одной стороны, оказывается внутренний консенсус, с другой — противопоставление своей группы другим. Для таких конструкций характерны стремление к приукрашиванию и ретушированию, наличие пустот (пропусков), связанных с неудобными событиями.

* * *

Представив структуру и характер отдельных разделов, мы хотели бы в заключение еще раз вернуться к общему концептуальному каркасу книги. Теперь, опираясь на экспозицию исторических и современных кейсов, считаем необходимым прояснить историко-социлогические и социально-философские ориентиры, лежащие в основе наших подходов.

Университетские сообщества устроены достаточно сложно. Они включают и реальные, и малые, и большие, и организованные, и условные группы людей. В таких обстоятельствах особенно важны не только общие механизмы поддержания идентичности «здесь и сейчас», но и устойчивые и единые представления о своем прошлом и настоящем, о перспективах развития. Эти представления имеют назначение своего рода социального клея. Почти всегда и везде его изготавливают эксперты, специализирующиеся в такого рода деятельности (в данном случае мы не обсуждаем вопрос о качестве экспертных знаний, а лишь подчеркиваем факт разделения труда и специализации). И лишь затем это экспертное знание в той или иной мере воспринимается и усваивается остальными членами группы, превращаясь в их обыденное знание.

Некоторая искусственность производства университетского сословия в контексте российского социума способствовала формированию особой культуры и целей данной группы. Отказ от западноевропейской кальки в пользу архаичного термина сделан нами ради проблематизации данной — нашей собственной! — культуры. Но речь идет вовсе не о том, чтобы ее экзотизировать или обосновывать «особый путь» российского университета. У нас иной подход и иные намерения. Не навязывая прошлому модели для его организации и современные нам смыслы, мы и наши соавторы анализировали комплексный университетский текст как своего рода палимпсест, пытаясь прочитать под новыми строками стертые записи. Соответственно в поле зрения оказывались нарративы разного рода, запечатлевшие многообразие академических практик, — делопроизводственные документы, институциональные истории, самоописания, мемуары, письма, научные труды, периодические издания. Многослойность источниковой основы позволила анализировать университет как систему высказываний и увидеть в профессорском сословии создателей университетской доксы и нарративных идентичностей (а не просто гомогенное сообщество «замечательных образованных людей»).

Пьер Бурдьё подразумевал под «доксой» все то, «что университеты считают само собой разумеющимся». Докса регулирует внимание историка и определяет способы осмысления им университетской жизни с помощью риторических высказываний и саморепрезентаций, которые вырабатываются поколениями учащихся и учащих. Она реализуется даже через систему мыслительных категорий, усвоенных исследователем в ходе профессиональной социализации. В этой связи нас интересуют не только свидетельства сохранившихся источников, но и особенности производства знаний об университете в целом, мыслительные и вербальные категории, в которых он описывал себя в отчетах и описывается сейчас в исследованиях. Понятие «нарративная», или «повествовательная», идентичность использовано в значении, которое придал ей Поль Рикёр, — как самость, которая опосредована рассказами о других и проявляется в повествовании о себе.

Мы сосредоточились именно на этих аспектах истории профессорского сословия для того, чтобы разгерметизировать язык университетских самоописаний, спрессованное знание об университете и мире, которое создали поколения российских интеллектуалов, вышедших из университета или служивших в нем. Прочитывая оставленные нам тексты, мы пытались выяснить, есть ли преемственность в передаче и сохранении матриц таких рассказов. Эта работа проделана нами не ради ревизионистского пафоса, а ради обновления понимания университета в его прошлом и настоящем.

Мы благодарим за большую помощь, которую нам, как редакторам, оказали при подготовке этой книги сотрудники ИГИТИ — Кира Ильина и Александр Дмитриев.

Примечания

1

В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта «Конструирование традиции: проблема преемственности и разрывов в университетской истории России», выполненного в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2013 г.

2

См. о российском опыте: Антропология академической жизни: адаптивные процессы и адаптивные стратегии: сб. докладов / отв. ред. Г.А. Комарова. М.: ИЭА РАН, 2008.

3

В масштабных исследованиях по социальной истории дореволюционной России (как у Б.Н. Миронова или в общих ревизионистских трудах Шейлы Фицпатрик по ранней советской истории — притом что она прекрасно знала историю образования тех лет и посвятила ей ряд работ) истории университетов и высшей школы уделяется явно недостаточно внимания. См.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб.: Дм. Буланин, 1999. Т. 1–2; Он же. Историческая социология России. СПб.: Изд. дом С.-Петерб. гос. ун-та; Интерсоцис, 2009; Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм: Социальная история Советской России в 30-е годы: город / пер. с англ. Л.Ю. Пантина. М.: РОССПЭН, 2001.

4

Статистические и просопографические таблицы см.: Иванов А.Е. Высшая школа России в конце XIX — начале XX века. М.: Академия наук СССР, Ин-т истории СССР, 1991; Maurer T. Hochschullehrer im Zarenreich. Ein Beitrag zur Sozial und Bildungsgeschichte. Kцln; Weimar; Wien, 1998; Петров Ф.А. Российские университеты в первой половине XIX века: формирование системы университетского образования. М.: Гос. ист. музей, 1998–2001. Кн. 1–4: Зарождение системы университетского образования в России; Он же. Формирование системы университетского образования в России. М.: Изд-во Моск. гос. ун-та, 2002–2003. Т. 1–4.

Состояние российских университетских исследований анализируется в публикуемой здесь же статье Е. Вишленковой и А. Дмитриева. Из базовых трудов по истории университетов, особенно российских, следует указать на: The Transformation of Higher Learning, 1860–1930: Expansion, Diversification, Social Opening and Professionalization in England, Germany, Russia and the United States / K.H. Jarausch (ed.). Chicago: University of Chicago Press, 1983; Schmeiser M. Akademischer Hasard. Das Berufsschicksal der deutschen Universität, 1870–1920: Eine verstehend soziologische Untersuchung. Stuttgart: Klett-Cotta, 1994; Charle C. La république des universitaires, 1870–1940. Paris: Seuil, 1994; Flynn J. The University Reform of Tsar Alexander I. Washington: Catholic University of America Press, 1988; McClelland J.C. Autocrats and Academics: Education, Culture and Society in Tsarist Russia. Chicago: University of Chicago Press, 1979; Kassow S.D. Students, Professors, and the State in Tsarist Russia. Berkeley: University of California Press, 1989; Рингер Ф. Закат немецких мандаринов: академическое сообщество в Германии: 1890–1993 / пер. c. англ. Е. Канищевой, П. Гольдина. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

5

Espagne M. Kulturtransfer und Fachgeschichte der Geisteswissenschaften // Comparativ 10. 2000. Bd. 1. S. 42; Idem. Les transferts culturels franco-allemands. Paris: Presses universitaires de France, 1999. См. также: Paulmann J. Internationaler Vergleich und interkultureller Transfer: Zwei Forschungsansätze zur europäischen Geschichte des 18. bis 20. Jahrhunderts // Historische Zeitschrift. 1998. 267. S. 649–685; Werner M. Maßstab und Untersuchungsebene. Zu einem Grundproblem der vergleichenden Kulturtransfer-Forschung // Nationale Grenzen und internationaler Austausch. Studien zum Kultur — und Wissenschaftstransfer in Europa / L. Jordan, B. Kortländer (Hrsg). Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1995. S. 20–33.

6

Comparative and Transnational History: Central European Approaches and New Perspectives / H.-G. Haupt, J. Kocka (eds). Oxford; N.Y.: Berghahn Books, 2009; Werner M., Zimmermann B. Vergleich, Transfer, Verflechtung. Der Ansatz der Histoire croisée und die Herausforderung des Transnationalen // Geschichte und Gesellschaft. 2002. Bd. 28. S. 607–636.

7

Blouin F., Rosenberg W. Processing the Past: Contesting Authority in History and the Archives. N.Y.: Oxford University Press, 2010.