Мнемозина, или Алиби троеженца. Роман

Игорь Павлович Соколов

«Герой романа „Мнемозина или алиби троеженца“ – судмедэксперт, пенсионер Иосиф Розенталь создал невероятную семью, в которой каждая из трех его жен ощутила себя жрицей любви и исполнила свое земное предназначение, родив ему ребенка. В реальном мире всякий составляет собой часть социума, имеющего множество сложных связей с ним и делающего его зависимым от него. В романе автор отрывает своих героев от социума, отчего чувства неожиданно сгущаются до высоты полета…» Аарон Грейндингер Книга содержит нецензурную брань.

Глава 3. Блаженная радость садиста

Дома, в Москве, Мнемозинка возобновила свои сексуальные атаки на меня. Обычно под покровом темноты она с маниакальной настойчивостью залезает ко мне под одеяльце и с необыкновенной агрессивностью хватается за мое интимное местечко.

— Мнемозинка, ну, я ведь спать хочу, — шепчу я, весь, содрогаясь от страха и волнения, — о, Боже мой, Мнемозинка, что ты делаешь?!

— Ну, поцелуй меня один разочек, — жалобно хнычет моя бессовестная шлюшка.

— Мнемозинка, я ведь очень устал, у меня ведь был очень тяжелый напряженный день, сотни переговоров, кучи контрактов, о, только не это, Мнемозинка, — в испуге шепчу я и кубарем скатываюсь с постели.

— Сволочь! — кричит Мнемозинка. — У тебя член стоит, а ты ничего не можешь!

Видно надо ее хоть разок поцеловать, хотя это очень неприятно и заразно, а то она до утра не успокоится!

— Ну, ладно, Мнемозиночка, ну, иди ко мне, золотце мое, я тебя поцелую, — шепчу я, все больше потея и волнуясь. О, Боже, опять эти проклятые микробы! Черт! Она снова запускает свой препротивный язык в мой ротик.

— Ну, Мнемозинка, ну, так же нельзя! Ты же знаешь, что у меня хронический насморк и от этого можно задохнуться! — сержусь я, уже отталкивая ее от себя ножкой, — все-таки надо соблюдать хоть какую-то санитарию! Это и в книгах прописано!

— Сволочь! Ну, неужели я не достойна быть женщиной, — плачет Мнемозинка.

— Ты достойна, ты очень достойна, но зачем нам так торопиться?! Надо сначала привыкнуть друг к дружке, наполниться духовным содержанием, — стараюсь утешить ее я, поспешно брызгая в ротик антимикробный аэрозоль Кацунюка, который я недавно получил от него по почте.

— Наполниться духовным содержанием?! — усмехнулась Мнемозинка.

— Да, сначала надо наполниться духовным содержанием, — обрадовался я, думая, что она уже стала соглашаться со мной, — умница, хочешь я тебя еще разок поцелую! Только потом обязательно сбегаю зубы почищу и прополощу рот настойкой перца!

— Ну, и дурак же, ты, Сепов! — нервно смеется Мнемозинка. — Я даже и не подозревала, что ты можешь быть таким дураком! Таким идиотом! Такой чуркой неотесанной!

— Самое главное сохранять спокойствие, — говорю себе я, и бегу чистить зубы и полоскать рот настойкой перца, потом ложусь в кровать и пытаюсь закрыть глаза, и уснуть, но у меня ничего не получается, неудовлетворенная Мнемозинка продолжает меня оскорблять уже самыми неприличными выражениями.

— Мнемозинка, деточка, мне завтра рано идти на работку, — вздыхаю я, — ну, постарайся успокоиться и уснуть! Эта игра на нервишках нас с тобой ни к чему хорошему не приведет. Завтра мы можем встать злыми и невыспавшимися! К тому же от недосыпа у многих людей случаются всякие нехорошие болезни, нервно-психические рассройства, наконец, и если ты меня очень любишь, то постарайся, как можно скорее, успокоиться, ну, а если захочешь покрепче соснуть, прими-ка тогда димедрольчика, у меня целая упаковка есть!

— С тобой успокоишься, хрен моржовый! — огрызается Мнемозинка, и кидает в меня подушку.

— А хочешь, мы через неделю слетаем на Кипр? — предлагаю я.

— На Кипр? — тихо переспрашивает меня быстро успокоившаяся Мнемозинка.

— Да, на Кипр, — я слегка дотрагиваюсь до ее вздрагивающего тельца, и опять провожу ладошкой в резиновой перчатке по волосикам, — там такое прекрасное море, такие пальмочки, такие отличные теннисные корты, великолепная рыбалочка!

— Я бы, конечно, не отказалась, — всхлипнула Мнемозинка, — только пообещай мне, что на Кипре ты, наконец, сделаешь меня женщиной!

— Обещаю! Честное наиблагороднейшее слово! — соврал я, желая поскорее соснуть.

— Ну, хорошо, я тебе уже верю, — чуть еле слышно шепчет Мнемозинка, и тут же засыпает, сгорбившись на постельке маленьким беззащитным калачиком..

— Ну, наконец-то, — облегченно вздыхаю я, и опять бегу принимать душ и дезинфицироваться, и только потом уже давлю хрюшку.

Почти сразу же мне снится такой сон, будто иду я в яркий солнечный день по многолюдной морской набережной к пляжу с необычайно большой коляской, и вроде как укачиваю в ней какого-то ребетенка, как вдруг из коляски-то высовывается растрепанная голова Мнемозинки, и начинает на весь пляж орать: «Ты же обещал меня трахнуть! Скотина! Ну, Трахни меня! Трахни!»

Я изо всех сил пытаюсь сунуть в ротик Мнемозинке соску с молочной бутылочкой, да куда там, у меня совсем ничего не получается, а она все громче и громче орет, а к нам уже бегут со всех сторон люди. Скоро вокруг нас собирается такая огромнейшая толпа, и все на нас смотрят, и так бесстыдно, нахально смотрят, аж жуть какая-то!

— Вы, что, не видели молодоженов, — обиженно оглядываюсь я по сторонам.

— Да, трахните вы ее, трахните, а то она никак не успокоится, — кричат на меня все остальные людишки, — или вы в упор ее видеть не желаете?!

— А если я не хочу?! А если мне это не нравится?! — возмущаюсь я.

— Не лишайте ребенка удовольствия! Неужели вам ее нисколечко не жалко?! — кричит на меня истошно какая-то толстая баба, и тянет меня за шиворот головой в коляску к Мнемозинке.

— Помогите! Караул! Убивают! — кричу я, и весь в поту, просыпаюсь.

— Что с тобой?! — смотрит на меня удивленная Мнемозинка.

— Да, соснилось что-то, и сам никак не пойму, что за ерунда такая, — говорю я, и вижу уже солнышко в окошечко улыбается, ну, значит, утро и пора на работку, то есть к себе на фирмочку. Мнемозинка уже в который раз меня спрашивает, чем же, в самом деле, занимается моя фирмочка, но я упрямо молчу.

Говорить о том, что я занимаюсь выпуском унитазов и сливных бачков, мне почему-то не очень-то и хочется. Все-таки ареол богатого молодого красавчика, увы, никак не вяжется с изготовлением сральных принадлежностей. К тому же она совсем загибается без секса! У нее это вроде как ломка у наркомана, то был секс в неограниченном количестве, и с любым более, менее подходящим мужичком, а то вообще никакого секса, одни лишь невинные поцелуи, да еще с таким чистым красавцем, как я, который никогда не позабывает дезинфицировать свою ротовую полость, и до, и после поцелуев!

Я гляжу с удовольствием на себя в зеркало и медленно причесываюсь, а потом французским лаком закрепляю элегантный изгиб своего чуба, чуть приподнятого над моими кустистыми бровями. Потом душусь «Кристианом Диором», отчего Мнемозинка хохочет, как ненормальная.

— Ну что, петух гамбургский, надушился как баба, а мне так и не скажешь, чем занимается твоя фирмочка?! — издевательским тоном шепчет Мнемозинка.

— Ах, Мнемозинка, да я же не имею никакого права разглашать государственную тайну, — шепчу я, и серебряными щипчиками ловко выдираю у себя из правой ноздри уже два наросших волосика, надо же, как я зарос! Так недолго у себя и джунгли в носу вырастить! Все-таки за всем телом требуется глаз да глаз, за любой его частичкой!

— Господи, ты, что, всегда так много времени проводишь у зеркала?! — удивляется Мнемозинка, — ведь ты же не женщина, Герман!

— Ах, птенчик, за красотой обязательно все нормальные люди следят, — улыбаюсь я и уверенным движением выдираю еще один волосок из левой ноздри.

— Что же я, по-твоему, ненормальная?! Я женщина, и за собою как ты следить не собираюсь, — возмущается еще громче Мнемозинка, — потому что мне очень дорого свое время! А ты вот тратишь, и сказать стыдно, на какую хрень!

— Между прочим, зря ты это, — вздыхаю я, — за собой всегда надо поглядывать! Причем, каждый божий денек! Стоит о себе хоть на минутку забыть, или хотя бы на один денек, как любой человечик сразу же превращается в ужасного и грязного дикаря! — с улыбкой говорю ей я, и медленно втираю в кожу японский омолаживающий крем с небольшим содержанием золота и стволовых клеток.

— Сейчас ты молода, Мнемозинка, но, глядишь, лет этак, через десяточек ты постареешь, и кожа твоя быстро сморщится, если ты, конечно, не будешь за ней ухаживать! Ухаживать надо за всем, за личиком, за подмышками, за кожей, за волосиками, за ногтями и за…

— По-моему, моя кожа все-равно рано или поздно сморщится, буду я за ней ухаживать, или нет, и рожа тоже, — хихикает Мнемозинка, — а ты, случаем, не голубой, мой милый?!

— Ах, Мнемозинка, моя Мнемозинка, — огорченно вздыхаю я, — а ведь с какой нежной умопомраченной решительностью я к тебе отношусь?! Тут даже и словца для образца моего чувственного отношения к тебе не подберешь-то, а ты обо мне еще так плохо думаешь, эх, да что там говорить, Мненмозинка!

— Да, я уж вижу, с какой ты нежностью относишься ко мне! — снова, как в прошлый раз, возмущается Мнемозинка, — боишься даже дотронуться до меня, словно испачкаться! Эти чертовы перчатки как хирург какой одеваешь! Я, что, грязная или какая-то больная, в самом-то деле?! Ну, что ты молчишь-то, словно в рот воды набрал?!

— Кажется, твои родители приедут в эти выходные, — напоминаю я.

— Да, в выходные, — понемногу успокаивается Мнемозинка.

— Почему бы мне, не купить им домик где-нибудь поблизости, а то они как бы там не замерзли в своем далеком Заполярье!

— Ты, на самом деле, хочешь купить им дом?! — восторгается Мнемозинка, и обнимает меня, и целует, и опять свой препротивный язык сует мне в ротик.

— Мнемозинка, но у меня же хронический насморк, — говорю я, вырываясь из ее жутких объятий, — так недолго и задохнуться можно!

— Все, я больше не буду, — извиняется Мнемозинка, опустив передо мной головку, как провинившаяся школьница.

Я побрызгал в ротик аэрозолем Кацунюка, и уже с удовольствием глажу ее ладошкой по волосикам, успев надеть перчатку на правую руку.

— Эх, Мнемозинка, — шепчу с волнением я, — а можно я тебя побью немного ремешком по твоей божественной попочке?! Всего один только разик?! Один лишь разок?!

— Но мне же больно будет, — испуганно смотрит на меня Мнемозинка.

— Ну, что ты, я ведь совсем чуть-чуть, и не очень сильно, — еще больше волнуюсь я, а сам уже ремешочек из брючек, из шкафчика вытаскиваю, и нежно так провожу своими резиновыми пальчиками по черной кожице ремешка.

Мнемозинка, видя это, уже покорно ложится на кровать и оголяет свою милую добрую, белую как снег, попку, и тут уж я вконец, весь в соитии с нею, то есть, в своей стихиюшке!

Состояние абсолютного безумия, да еще при неожиданном включении странного транса, да еще производящего необыкновеннейший импульсик с глубоким содраганием всего тельца, да еще с проникновением в твое сознание ого-го-какого громадного наслаждения, причиняя Мнемозинке болюшку, но такую сладкую, такую сердечную, что просто слов нет для выражения радости!

О, батюшки, какие бесподобные всхлипы ее, какие нежные стоны, стоны похотливой девки, готовой отдаться тебе когда угодно и где угодно, лишь бы только почивать на лаврах обеспеченного ею скверного блаженства.

— Ай, больно, — плачет моя Мнемозинка, а я делаю еще круче взмах ручкой, движение мое становится еще быстрее и быстрее. Как вихрь, как небесный ураганчик я обрушиваю на Мнемозинку всю силу своей безумной страсти!

— Ай! Ай! Ай! Больно! — плачет Мнемозинка.

— Ну, что, ты, голубушка, ну, еще немножечко! Ну, еще чуть-чуть и все пройдет!

— Больно! — орет Мнемозинка, а у меня от ее крика даже уши закладывает. Однако, наслаждение уже достигнуто. На ее божественной попке кровоточат цветы моего блаженства. Я даже не удержался, и немного лизнул ее теплую кровушку.

— Ну, вот, а ты боялась! Всего и делов-то! — засмеялся я, и снова погладил ее по головке своей резиновой перчаткой.

— Ты извращенец, — с ненавистью поглядела на меня Мнемозинка, переворачиваясь на спину, и сжимая ручки в маленькие кулачки.

— Эх, Мнемозинка, все мы по своему извращаем свою земную сущность, — вздохнул я, опять вдевая ремешок в брючные хлястики, — однако, мне уж пора и на работку. Кстати, я додумался, что твоим папкой с мамакой все же лучше купить двухэтажный домик, этак две тыщи квадратов, да и баньку с бассейнчиком неплохо бы соорудить! А?!

— С бассейном?! — переспросила Мнемозинка, быстро изменяясь в лице.

— Да, с бассейном, да еще с зимним садиком, — подтвердил я, — представляешь, вокруг будут цвести пальмочки в кадках, а в середке будет озерцо с морской водичкой!

— Да, ты просто прелесть, Герман, — нежно проворковала Мнемозинка, — можно я тебя поцелую?! Ну, один только разок?!

Боже мой! Эта чертовка опять засунула грязный язычище в мой ротик! Однако, на этот уж раз я промолчал, хотя чуть было не задохнулся. Ладно, сейчас аэрозолем пройдусь, а чуть позже прополощу рот зубным эликсирчиком, да еще спиртовой настойкой перца, уж больно она хорошо микробы-то уничтожает!

— Поскорей бы приезжали родители, — Мнемозинка так мечтательно заморгала глазками, что мне опять захотелось пройтись ремнем по ее милой попке, но надо было уже убегать.

— Мнемозинка, пообещай мне, что ты теперь всегда будешь мне давать бить себя по попке! Ведь это же совсем не больно?! — испытующе я взглянул на нее.

Мнемозинка на какое-то мгновенье вздрогнула, и даже немного всплакнула.

— Если тебе, Герман, этого так хочется, то я, конечно, не против, — еле выговорила она, изображая на личике страдальческую улыбку.

— Ну, вот и ладушки, — обрадовался я, — так что сегодня вечерком опять будь готова!

— Для тебя, Герман, я всегда готова, — облизнула губки Мнемозинка, и было непонятно, то ли она издевается надо мной, то ли на самом деле соглашается.

— Только на этот раз будет не ремень, а плеточка, — поправляя на себе галстучек, прошептал я, глядя с восторженным придыханием, как обессиленная от напряжения Мнемозинка уже покорно опускается на кроватку.

— А лучше всего это сделать сейчас, — неожиданно возбудился я, и, вытащив из шкафчика свою заветную плеточку из свиной кожки, и оголив ей попку, с наслаждением исхлестал в кровь ее ягодички.

Мнемозинка зарыдала, глупая, и чтобы никак не встревожить ее криком соседей, я засунул ей в рот край подушки, который она тут же ухватила от боли красивыми зубками.

— Хорошо, Мнемозиночка! Даже очень прекрасно! — задыхаясь от счастья, прошептал я, взмахивая плеточкой, — еще чуть-чуть потерпи, пожалуйста, ради нашего семейного счастья! И очень скоро ты его обязательно получишь! Ей-Богу, получишь! Ах, Мнемозинка! Моя Мнемозинка, ты просто картинка!

— Мама! — закричала будто резаная Мнемозина. — Мамочка! Помогите!

— Да, что же ты так кричишь-то, Мнемозинка, ты же напугаешь всех соседей, — занервничал я, и с сожалением закончил нашу глубоко интимную связь, спрятав плеточку обратно в шкафчик, — подумаешь, ну, похлестал тебя немножко! А разве тебя в детстве не пороли?! И потом, должен же я хоть в чем-то находить свою безумную радость! Или не должен?!

— Должен! Должен! — всхлипнула Мнемозинка, оборачиваясь красной от слез мордочкой ко мне.

— Может я, чем больше тебя бью, тем больше наполняюсь к тебе жалостью, и вообще любовью, — прошептал я тоже со слезами на глазах, — эх, как же хорошо так вот любить, и жалеть, и лупить, а потом снова жалеть и любить, и снова лупить изо всех сил!

— Эх, ты, сумасшедший, — вздохнула глубоко опечаленная Мнемозинка, — иди на свою работку, а то опоздаешь, на хрен!

— Спасибо тебе, родненькая, сегодня ты мне принесла истинную радость, — прошептал я, и снова погладив ее по головке как котенка, побежал, то есть поехал на своем голубом «Пежо» на работку.

Из дневника невинного садиста Германа Сепова: Волшебство:

Волшебство Мнемозинки заключается в ее попке. Попка Мнемозинки мягкая, нежная и очень-очень гладкая… В ней осязаемо проявляются и два земных полушария, и кружочки грудей, и кругляшки щек ее мордочки, и вообще попка Мнемозинки самодостаточна, она одновременно — и источник наслаждения, и источник болюшки.

Наслаждение не может быть без болюшки. Мое наслаждение — это боль Мнемозинки. Ее попка это карточка всех ее болевых точек… Особенно волшебной чувствуется на вкус кровь ее попки… Некое олицетворение ее девственной крови, пусть даже в прошлом чистоты… Идеальное ощущение проникновения в самую ее суть, в душу…

И потом ее попка приводит меня не только в восторг, но и к великим мыслям:

Попка — это Любовь! Попка — это счастье! Попка — это жизнь! Попка — наслажденье!

Без попки Мнемозинки Счастье невозможно!

Волшебен бывает и голос Мнемозинки, крик боли, который я из нее так легко вырываю, подобен звездному серпантину, покрывающему собою все небо… От удара плеточкой ее попка сотрясается как живое существо. Кажется, что ее попка может сама любить и страдать, и вообще существовать независимо от самой Мнемозинки… Бесконечный фонтанчик наслаждений, попка Мнемозинки — само волшебство!