Совсем иное дело

Сборник, 2023

Сборник «Совсем иное дело» представляет собой уникальное собрание литературных произведений, посвященных великому русскому писателю Николаю Васильевичу Гоголю. Он объединяет множество талантливых авторов, чьи работы раскрывают глубокое воздействие и влияние Гоголя на русскую литературу и культуру. Это не только почтение великому классику, но и доказательство того, что его творчество остается живым и воодушевляет новые поколения писателей и поэтов. Приглашаем читателей насладиться богатством и глубиной гоголевской литературы и вдохновиться ее величием.

Игорь Вайсман

Родился в 1954 г. Член Союза российских писателей. Пишет прозу, сатиру и публицистику. Публиковался в литературном журнале «Бельские просторы»; еженедельнике «Истоки»; сатирическом журнале «Вилы»; Общественной электронной газете Республики Башкортостан; газете «Экономика и мы» и других изданиях. Рассказы печатались во многих антологиях современной прозы, изданных в Москве, Уфе, Санкт-Петербурге и других городах РФ. Автор книг: «Книговорот» (2016), «Постиндустриальная баллада» (2017), «Достоверная история Константиныча, прозванного Антиказановой» (2021), публицистического сборника «Может ли Россия стать флагманом всего человечества?» (2017), «Трактат об обязанностях» (2022), «Животные приближают нас к богу» (2023). Проживает в г. Уфе.

Жертва науки

Карьерная кривая амбициозного физиолога Душегубова стремительно двигалась вверх. Победы в олимпиадах в школе, золотая медаль по её окончании, красный диплом в университете, в двадцать пять лет кандидат наук, в тридцать — доктор. Своя лаборатория в НИИ, пара сотен научных статей, признание коллег в стране и за рубежом…

Правда, у супруги корифея науки, мягкой и доброй женщины, не всё в успехах мужа вызывало одобрение. Она нередко упрекала его в том, что слишком уж жёстко осуществляет он карьеру — совершенно не щадит своих сотрудников, которые, забыв о своих научных амбициях, вынуждены целиком работать на проекты шефа. А одних только мышей и крыс на свои эксперименты гениальный супруг извёл тысячи. Да что супруга, даже коллеги по работе иногда не выдерживали: «Ты животных совсем не жалеешь. Только тебе одному их и возят. Побойся Бога!»

На это Душегубов всегда парировал одинаково: «Наука требует жертв! Я целиком принёс себя ей в жертву, почему другие не должны? Мышей и крыс много, а таких светил, как я, по пальцам можно пересчитать. На месте каждого погибшего ради науки животного народится сотня, а личности моего масштаба появляются раз в двадцать лет».

Это его оправдание (если такое слово здесь уместно) нисколько не удовлетворяло старшего научного сотрудника Бякина, находившего в нём варварство, садизм и непомерное самовозвеличивание. Тот был полной противоположностью своему шефу — в свои сорок пять лет едва защитил кандидатскую, да и должность получил скорее не за вклад в науку, а за двадцать с лишним лет работы на одном месте. Не преуспел он и на личном фронте, так и не создав семью.

Но переубедить начальника Бякину так и не удалось, а его слишком откровенные замечания закончились двумя выговорами и угрозой лишения премиальных.

У Бякина была любимица — белоснежная мышка с невероятно милыми глазами-пуговками. Он дал ей имя Стелла и кормил голландским сыром. Другие сотрудники лаборатории тоже баловали её, и только для сурового босса она была одной из многих, материалом для опытов, не более. Никому и в голову не приходило использовать Стеллу как подопытное животное. Но Душегубов однажды, без малейших колебаний, вскрыл ей череп и приступил к бесчеловечным опытам с мозгом.

— Моя Стелла! — закричал убитый горем Бякин и чуть ли не с кулаками набросился на своего начальника.

— Как вы так могли?! — возмущались другие сотрудники. — Неужели не нашлось другой мыши?!

— Молчать!!! — рявкнул профессор. — Наука требует жертв! Сколько можно это повторять! Развели тут сентименты: детский сад, а не лаборатория! Бякин! Ты лишаешься премии. Как закончу опыт, подпишу приказ.

Говорят, в мире действует закон (по сей день не разработанный наукой), согласно которому зло непременно будет наказано. И этим же вечером произошёл случай из ряда вон, изменивший всё в одночасье. Возвращаясь с работы домой, надежда мировой физиологии впал вдруг в какое-то странное состояние. Перестал ощущать дорогу, руль, скорость, время, видеть дорожные знаки. Потерял с самого детства неизменно присущее ему чувство реальности, настоящего момента. Полностью утратил самоконтроль, чего с ним никогда не было. А затем провалился в какое-то безвременье и беспространствие.

Когда же очнулся, обнаружил себя лежащим в чём мать родила на чём-то вроде хирургического стола в странного вида белой комнате без окон и дверей и даже без углов между стенами, полом и потолком, которые плавно переходили друг в друга. Сверху, как и положено в операционных, на него ярко светили юпитеры незнакомой конструкции.

Сознание вернулось к Душегубову, и он хотел было уже вскочить со своего странного ложа и разобраться, в чём, собственно, дело, но какая-то невидимая сила словно магнитом пригвоздила его к столу. Он не мог пошевелить даже пальцем, хотя ничем не был привязан.

Через некоторое время перед ним непонятно откуда возникло несколько человечков. Это были пришельцы, точь-в-точь такие, какими их обычно изображают: с большими лысыми головами, маленькими носами и ртами и огромными миндалевидными глазами. Их было пятеро. Окружив скованного неведомой силой пленника, они поднесли к нему свои тонкие руки с длинными пальцами, в которых находились какие-то незнакомые инструменты, и приступили к операции.

Душегубова сковал смертельный ужас.

— Что вы собираетесь со мной делать?! — завизжал он каким-то фальцетом.

— Проводить научные эксперименты, — услышал он возмутительно-спокойный голос. Но не ушами услышал — ответ как бы возник в его сознании.

— Вы с ума сошли! — возопил профессор ещё громче. — Я вам что, мышь лабораторная?!. Я же человек! Вы что, не различаете?!

— Цель нашего эксперимента как раз и состоит в том, чтобы установить разницу между человеком и мышью, — возник в сознании издевательски-безразличный голос.

Только тут Душегубов заметил, что справа от него на точно таком же столе лежит белая мышь. Да не простая мышь, а размером с человека. Волна панического страха ударила ему в голову, лишив последних остатков гордости.

— Вы не имеете права! Я буду жаловаться! — вопил он. — Я не поленюсь обратиться даже в Страсбургский суд!

Но на сей раз вместо ответа экспериментаторы отключили его голос, словно убрав громкость радиоприёмника. Физиолог орал благим матом, но собственного голоса не слышал. Со стороны это выглядело очень нелепо.

Нисколько не обращая внимания на протест подопытного, пришельцы вскрыли ему брюшную полость и очень быстро извлекли печень. А через некоторое время точно так же вырезали мышиную печень и поместили её на место человеческой. Профессорский же орган пересадили грызуну.

Душегубов испытал при этом лишь неприятные ощущения. По-видимому, хирурги иного мира использовали какие-то неизвестные земной науке обезболивающие. Однако от длительного шока нервы учёного не выдержали, и он впал в глубокий обморок.

Когда же пришёл в себя, то оказался в огромной клетке, наподобие тех, в каких держат мышей в его родной лаборатории. В углу стояла грязная миска с закисшими зёрнами пшеницы и чеплашка с затхлой водой.

Комната показалась профессору знакомой. Присмотревшись внимательнее, он заметил полное сходство со своей институтской лабораторией. Разница заключалась, пожалуй, только в гигантских размерах самой комнаты и всех предметов.

В лабораторию вошёл человек в давно не стираном белом халате, и Душегубов узнал в нём выросшего в десятки раз собственного сотрудника Бякина. Выглядел тот неважно: небритый, взъерошенный, со взглядом, выражающим полное равнодушие ко всему миру. Развалившись в его (!), профессорском, кресле, он достал из пакета баллон с пивом и стал пить прямо из горлышка. Затем закурил, а пепел стряхивал в большую фарфоровую вазу — подарок заведующему лаборатории от Академии наук.

— Вот скотина! — выругался профессор. — Ты посмотри, что творит!

Однако его подчинённый если что и услышал, то лишь мышиный писк. Исполненный вселенской апатией, старший научный сотрудник битый час провёл, тупо разглядывая какие-то картинки на экране монитора. Затем со словами: «Ну что, поработаем?» направился к клетке, в которой сидел его начальник, открыл её и, взяв того за хвост, вытащил на волю.

— Бякин, ты чего задумал?! — заорал Душегубов. — Уволю к чертям собачьим!

— Ишь, распищалась! — возмутился тот в ответ. — Наука требует жертв!

Никаких обезболивающих, в отличие от пришельцев из другого мира, сотрудник профессора в своих экспериментах не применял. И объяснять их визжащему в истерике боссу даже не пытался. Хуже того, по ходу своих кровавых опытов, то и дело прерывался на перекуры и кофепития. А по их окончании открыл сейф, достал ёмкость со спиртом и остограммился. Но Душегубов этого уже не видел: издох от адской боли и потери крови.

Литератор на смертном одре

Старому литератору Дровосекову врачи вынесли диагноз-приговор: «Жить вам осталось три дня!» Вот так, безапелляционно и бесповоротно! Сказали как отрезали. Нарушили своё же твёрдое правило. Видимо, не слишком-то уважали этого пациента.

Лежит литератор на своём видавшем виды диване в запущенной, запыленной холостяцкой квартире, и невесёлые мысли посещают его голову. Отнюдь не творческие.

«Вот уж не думал, что буду так умирать — в полной тоске, одиночестве и заброшенности. Ни тебе поклонников, ни почитателей, ни цветов, ни плачущих женщин! Никому оказался не нужен, а ведь всю жизнь старался, вкалывал, отказывал себе во всех удовольствиях!

Где сотрудники той газеты, что иногда меня публиковала? А ведь каждый раз, что я их посещал, говорили: “Вы уж, пожалуйста, нас не забывайте! Заходите, будем рады!” Хоть бы поинтересовались: жив ли, здоров?..

И куда пропали девицы из собеса? Всё крутились, изображали заботу: “Может, вам в магазине что надо купить? Может, в аптеке?” А когда надо, их ветром сдуло. Квартиру мою хотели к рукам прибрать, затем и хлопотали! Кукиш вам квартиру!

А где те несколько старух, что приходили меня послушать? Правда, зевали, когда я читал. Одна так даже засыпала. Но приходили же, времени не жалели!

Да хоть бы Дарюхин с Ваграмичевым пришли — критики хреновы! Порадоваться, что помираю, не дописав последний роман. Что больше не буду мозолить им глаза. Как они меня поносили, сколько крови выпили!.. Всю жизнь мою отравили: “Твои дешёвые детективы никому не нужны! И без них полки в магазинах ломятся от низкопробной литературы! Только лес переводишь, вредитель!”

Так у меня ведь и родственники какие-то остались… Я их, конечно, давно не видел, но совесть-то у них должна быть!

А на мои похороны, интересно, народ придёт или нет? Курицына, помню, пару лет назад хоронили, так народу собралось человек пятьдесят. Сам председатель Союза писателей речь толкал. Но кто такой Курицын? Так себе писателишка.

Вот ведь никогда не думал, что так закончу свою жизнь — ни тебе славы, ни почёта, ни уважения…»

Размышлял так Дровосеков, переживал, расстраивался и впал то ли в забытьё, то ли в сон. И видит, что оказался он на том свете. Два стражника ввели его в какую-то большую комнату, где стоял высокий человек во всем чёрном.

— Ну что, гражданин литератор, — начал тот сразу без предисловий, — раскаиваемся в своей грешной, никчёмной жизни?

— А? Что? Как? — ничего не понял Дровосеков. — В чём я должен раскаяться-то?

— А сам, стало быть, не догадываешься? Своим умом не дошёл? А ещё считаешься представителем интеллектуальной профессии!

— Помилуйте, я всю жизнь пахал, света вольного не видел! — взмолился наш герой.

— Работы бывают разные. И у палача работа, и у тюремщика, и у убойщика скота…

— Ну, вы скажете тоже!.. Я ведь никому вреда не причинил…

— Не причинил?! — повысил голос человек в чёрном. — Ты так в этом уверен?! А я уверен в обратном!

— Но что, что я сделал кому плохого? — пропищал не своим голосом литератор и, неожиданно для самого себя, бухнулся на колени.

— Что сделал?! — словно гром прогремел судья. — Смотри!

С этими словами он взмахнул правой рукой, и вся правая стена комнаты превратилась в экран. На нём тягачи, погрузчики, бульдозеры и целая бригада лесорубов валили лес. Поваленные деревья освобождали от веток и укладывали в лесовозы. Затем пошли кадры, как колонна длинномеров и лесовозов везёт кругляк по трассе. И как потом на фабрике из него делают целлюлозу, а затем из неё бумагу.

Взмахом руки человек в чёрном остановил показ и вновь обратился к Дровосекову.

— Ну что, дошло наконец?

— Не-е-т, — промямлил подсудимый.

— Не-е-т?! Вот какие мы умные! — съехидничал судья и вновь обратил стену в экран. — Показываю для тупых.

Теперь экран изображал детей, больных астмой. Они задыхались и смотреть на их муки было очень тяжело. Следующие кадры представили, сколько лесов на Земле уничтожено в угоду людским желаниям. Потом пошли цифры: насколько уменьшилось содержание кислорода в атмосфере вследствие вырубки лесов. Как пагубно это отразилось на здоровье бессчётного количества людей. Как изменился климат, как почва стала подвергаться эрозии и упала урожайность в сельском хозяйстве.

Судья погасил экран и вновь спросил:

— Ну что, так и не признаём себя виновным?

Творец детективных романов попытался что-то сказать, раскрыл рот, но слова не хотели из него выходить. И он так и стоял на коленях с раскрытым ртом.

— Тебе нет оправдания потому, что всё, что ты писал — пустое, никчёмное. А природа не терпит пустоты, да будет тебе известно. И ещё: весь мир давно перешёл на компьютеры, а ты так и не соизволил его освоить. Продолжал переводить бумагу. Показать, сколько леса было уничтожено конкретно на тебя за те 20 лет, что можно было обходиться и без бумаги?

Вместо ответа подсудимый протестующе замотал головой.

— Смотри сюда! — невзирая на него, прогремел судья и взмахом левой руки обратил в экран левую стену.

Дровосеков с силой зажмурился и опустил голову, но грозный окрик заставил его открыть глаза. Это была картина массового исхода зверей и птиц из родного леса, который обрекли на вырубку.

Птицы побросали гнёзда с птенцами и с тревожными криками уносились прочь. Звери бежали плечом к плечу — вчерашние враги: лисы и зайцы, волки и косули, рыси и белки, медведи и лоси… А в это время их норы с грудными детёнышами давили бульдозеры.

В заключении на весь экран показали заплаканные глаза оленя. Потом крупным планом бурундука, вынужденного от безысходности свести счёты с жизнью, удавившись развилкой веток. И ворон, прокаркавших вполне по-человечески, что они выклюют ему глаза.

После всего увиденного литератор в себя так и не пришёл. Куда его определили — в чистилище или прямиком в ад, нам, пока живущим здесь, неизвестно.

Обитатели преисподней

— Вы говорите по-русски?

— Ещё как.

— Хотите поговорить?

— Нет.

— И я нет.

Михаил Жванецкий

Сидоркин открыл глаза и с изумлением увидел, что прямо против него на скамейке, в каких-то двух метрах, сидит его заклятый враг Пинчук и недобро щурится на него.

— Тебя здесь только не хватало, — пробурчал тот.

–…Я к тебе не собирался, — ответил Сидоркин, ничего не понимая.

Он огляделся и увидел, что находится в довольно странном круглом помещении с абсолютно белыми полами, стенами и потолком, производящим впечатление какой-то пустоты. Не было ничего, на чём можно остановить взгляд. Непонятно было, откуда льётся свет, — казалось отовсюду. Вдоль стен напротив друг друга стояли две такие же белые скамейки из неизвестного материала, на которых, кроме него и Пинчука, сидели ещё два человека. Их Сидоркин не мог распознать, так как оба склонили головы и прикрыли глаза рукой, словно находясь в глубокой тоске.

«Пойду-ка я отсюда», — подумал он и решительно встал.

— А куда это ты собрался? — спросил Пинчук.

— А что я тут забыл?

В этот момент один из неизвестных поднял голову, и Сидоркина едва не хватил удар. Ибо это был банкир Щукин, несколько лет таскавший его по судам.

— Ба-а, какие люди в Голливуде! — воскликнул он, увидев Сидоркина. — Весёлая компания собралась!

— Щукин, тебе чего, ты же проиграл суд?

— Все мы тут проигравшие.

— Я-то в чём проиграл? — удивился Сидоркин.

— А ты ещё не понял? Поймёшь, времени куча, — иронично заметил Щукин.

— С чего это куча? Времени всегда мало, — возразил Сидоркин и направился туда, где, по его мнению, должен быть выход.

Но никакого выхода не оказалось. Пришлось повернуть обратно. Но и в противоположной стороне ничего не было. Только стерильно белые стены, без малейшей щёлочки. Как-то неосознанно Сидоркин посмотрел наверх и увидел, что метрах в десяти в центре потолка имелось большое круглое отверстие, какое обыкновенно бывает у стеклянных банок. Но дотянуться до него нечего было и думать.

Остальные, не скрывая сарказма, наблюдали за выражением лица Сидоркина, явно получая от этого удовольствие. Последний узник странного помещения поднял голову. Это был интеллектуал и щёголь Мокрицкий, которому Сидоркин в своё время сшил дело и уволил по статье. Увидев бывшего начальника, он, кажется, даже повеселел.

— А-а, вот кого к нам занесло! — засверкали глаза Мокрицкого, а рот расплылся в ехидной улыбке. — Так до тебя, как до жирафа, доходит, никак понять не можешь, где очутился?

— Зачем же, понял: во сне я нахожусь.

— Во сне? — переспросил щёголь. — А вот я сейчас дам тебе в репу и узнаешь, какой это сон.

И, не раздумывая, он хлёстко ударил кулаком в нос Сидоркина. Полилась кровь.

— Ну как сон? — как ни в чём не бывало спросил Мокрицкий.

— Сволочь, — пробормотал Сидоркин, утираясь носовым платком, — мало я тебя уволил. Надо было вообще посадить.

— Кто бы говорил, — не согласился Мокрицкий, — карьеру благодаря мне сделал, патенты мои себе присвоил. А докторскую кто тебе написал? Ты думаешь, я и сейчас буду всё это молча проглатывать? Не дождёшься! Здесь я выскажу тебе всё.

— Тоже мне, святой нашёлся, — огрызнулся Сидоркин, — можно подумать, ты чужие патенты не присваивал, когда был главным инженером. Правильно тебя Пинчук разжаловал.

— А ты чего, подлизаться ко мне захотел? — встрял в разговор упомянутый Пинчук. — Не поздно ли опомнился? А то, что твои мозги ни на что, кроме плетения интриг, не способны, так это не только Мокрицкий знает.

— Шли бы вы отсюда, — с ненавистью процедил Сидоркин. — Видеть вас не могу.

— Куда ж мы пойдём? — с издёвкой в голосе спросил Щукин. — Тут другие командуют. Как решат, так и будет. Так что, господин генеральный директор, пора забыть свой начальственный тон.

— А кто командует-то? — простодушно спросил Сидоркин. — Как с ними связаться?

— Ты никак их кинуть собрался, как меня? — предположил банкир.

— Да что кинуть! Подсесть вздумал, как меня, и занять их место, — вставил Пинчук.

— Владыкой морским решил стать наш карьерист, как в сказке Пушкина, — добавил Мокрицкий.

— Нет, поговорить просто хотел, — попытался оправдаться Сидоркин, — чтоб перевели в другую камеру или как это называется? Где мы сидим?

— А зачем тебе в другую камеру? — не унимался Щукин. — Тут и светло, и чисто.

— Чтоб вас не видеть.

— А придётся видеть, — продолжал издеваться банкир.

— Стерпится, слюбится, — добавил Мокрицкий.

— Выпустите меня отсюда! — в отчаянии закричал Сидоркин и стал молотить кулаками по стене. Но кулаки, хотя стены производили впечатление матового стекла, словно ударяли в подушку, не производя ни малейшего звука.

— Обязательно выпустят. Переведут к чертям за хорошее поведение, которые будут жарить тебя на сковородке, — изрёк Щукин.

— На медленном огне, — добавил Пинчук.

— И палкой с шипами в прямой кишке будут ковыряться, — осклабился Мокрицкий.

— А-а-а, — заорал Сидоркин и разрыдался.

— Никогда бы не подумал, что, находясь здесь, можно получать такой кайф, — сказал сияющий Щукин, жадно наблюдая страдания генерального директора.

Сверкающие глаза остальных красноречиво говорили о том, что банкир выразил общее мнение.

Однако вскоре настроение Сидоркина поменялось на противоположное. Лицо налилось кровью, кулаки сжались, всё тело напряглось.

— А вы кто такие, ангелы, что ли? — заревел он. — Судилище мне устроили. На себя бы посмотрели, мерзавцы! Ты, Пинчук, жаба жирная, когда был генеральным, интриг не плёл, да? Липовые договора не заключал, мёртвых душ не оформлял, взяток не вымогал? Да я, можно сказать, доброе дело сделал, когда тебя сбросил.

Многочисленные подбородки Пинчука затряслись от негодования, но, раскрыв рот для ответа, он так и не смог ничего произнести.

— А ты, Щукин, честный банкир, да? Ты это на исповеди скажи. В церкви-то был хоть раз?

— Поздно об этом говорить, поезд ушёл, — развёл руками Щукин.

— Мокрицкий, может, ты святой? — продолжал изобличать Сидоркин. — Всех баб перетрахал! До моей супруги добрался! И я должен это терпеть? Может, тебе зарплату надо было повысить?

— Я просто тебе отомстил, — ответил бывший главный инженер.

— Это что, теперь так мстят, что ли?

— Кто как может, — философски заметил Мокрицкий.

— Он и мою соблазнил, — опомнился Пинчук. — Кастрировать его надо было.

— Это что, господа, — вставил Щукин, — на вас у него зуб был. А вот за что он мою жену обольстил? У меня с ним и дел-то никаких не было. Я и встречался с ним всего несколько раз, когда мы вместе с Пинчуком думали, как отплатить Сидоркину. Так что скажешь, Казанова чёртов?

— Понравилась, — скромно опустив глаза, попытался оправдаться соблазнитель.

— Что значит понравилась?

— Мне что, женщина не может понравиться?

— Слушай, Мокрицкий, а кого ты здесь соблазнять-то будешь, а? — спросил Пинчук. — Тяжко тебе придётся.

— Ошибаешься. Здесь мне это не понадобится. А всё, что вы мне наговорили, — от зависти. Можно подумать, вы такие однолюбы, ни на кого, кроме жены, никогда не смотрели! А кто в Сен-Тропе с двумя девочками отдыхать летал, а, Сидоркин? Да ещё за счёт предприятия?

— Тебе только об этом говорить! — огрызнулся генеральный директор.

— А разве только в Сен-Тропе? — вставил Пинчук. — Он, когда моим замом был, в наш дом отдыха по ночам с девчонками ездил. Мне Петровна, кастелянша, рассказывала…

— Пинчук, ты молчи лучше, — возмутился Сидоркин. — Уж если у тебя не стоит, то это не означает, что ты святой.

— Эх, как бы я тебе сейчас съездил в рожу! — бывший генеральный даже привстал. — Да что толку, поезд ушёл.

— Он бы съездил! — напомнил о себе Щукин. — Да я бы, если б там вас встретил, вот так — вместе, всех бы зараз удавил!

В этот момент компанию пополнил прокурор Дятлов. Возникнув буквально из ничего, он оказался сидящим на полу между четырьмя постояльцами. Глядя на недобрые лица лютых врагов, он не сразу пришёл в себя.

— А ты откуда? — вскинул брови Сидоркин. — С Луны, что ли, свалился?

— Добро пожаловать в нашу дружную семью! — с издёвкой произнёс Мокрицкий.

— Чувствуй себя как дома! — добавил Щукин.

— Ещё одного ублюдка принесло! — проворчал Пинчук. — Глаза б тебя не видели, да ничего не поделаешь.