Демьяновы сюжеты

Слава Иванов, 2022

Долгожданная перестройка плавно перешла в 90-ые, которые на пути к светлому будущему преподнесли сюрпризы из разряда: лучше бы их не было. Герой повествования по прозвищу Демьян захандрил, задергался, начал совершать странные поступки. Однажды он устроился сиделкой-аниматором, развлекал пожилую женщину – в прошлом доцента кафедры марксизма-ленинизма. И это был не единственный кульбит, исполненный Демьяном. Впрочем, похоже действовали и некоторые его собратья из сферы культуры, искусства, образования. Новая, постперестроечная реальность заставила их выживать, прибегая к весьма оригинальным решениям, включая парадоксальные… Содержит нецензурную брань.

Первая часть

Перестроечная эйфория таяла на глазах и к началу 90-х, кажется, исчезла вовсе. Даже массовые выступления против ГКЧП, переименование Ленинграда в Санкт-Петербург, запрет КПСС и ряд других громких событий ничего существенно не изменили. Перелом в общественном настроении был кратковременным, его ощутила и восприняла как предвестие обнадеживающих перемен лишь сравнительно небольшая и не слишком представительная кучка фантазеров и мечтателей, среди которых оказался и я. Правда, сбоку…

Неподалеку от меня — на той же обочине или даже в засаде я неожиданно обнаружил несколько весьма уважаемых товарищей, совсем недавно претендовавших на роли идейных лидеров прогрессивной ленинградской интеллигенции. Призадумавшиеся и подавленные, они по большей части многозначительно отмалчивались. А когда заговаривали, вкрадчиво советовали: скоропалительные выводы делать не стоит, давайте оглядимся, вникнем, прочувствуем. Из уст недавних пассионариев это было слышать странно.

Мой сосед, которого я в шутку называл Первопроходцем, был одним из первых школьных учителей, освоивших курс преподавания ОБЖ на высочайшем уровне. Ребята его боготворили, коллеги перенимали опыт, начальство поощряло. Но ему этого было мало. Первопроходец мечтал прославиться как автор эпиграмм на злобу дня. Один его тогдашний опус звучал так: «Глас демократов — балагур невнятный — отводит взор, вступая на попятный…». Конечно, сказано коряво, но по сути — очень точно.

Запомнилась мимолетная встреча возле Дома кино с некогда влиятельной и активной дамой. Назовем ее Галатей.

Как известно, мифическую Галатею создал скульптор Пигмалион, оживила ее богиня Афродита. Нашу Галатею сотворила и оживила советская власть, точнее — ряд ее ответвлений, тесно переплетенных между собой. Наделенные большими полномочиями и, пожалуй, неплохой интуицией, они нередко выбирали из широких масс людей для витрины советского образа жизни, а также для других потребностей, включая развлечения и даже капризы. Среди избранных не всегда были самые лучшие, но непременно, за очень редким исключением, разумные, преданные и благодарные. То есть, откуда ни посмотри, со всех сторон благонадежные. За это им полагалось счастье.

Галатея в советские времена имела постоянные, можно сказать, закрепленные за ней почетные места во многих президиумах, первых рядах премьерных показов, в списках делегаций, отъезжающих в капстраны (страны социалистического лагеря она объехала в ранней молодости). При этом она никогда высоких постов не занимала. Злые языки намекали, что так распорядился ее предусмотрительный покровитель из Смольного (другие говорили с Литейного): номенклатурные хлопоты тебе ни к чему.

Но зато она была членом Государственных экзаменационных комиссий сразу в нескольких вузах, входила в состав престижных общественных советов, комитетов и организаций, очень часто мелькала на ТВ, разговаривала на радио, и регулярно публиковала проблемные по тогдашним меркам статьи не только в ленинградской, но и в центральной прессе.

Мы познакомились в самом начале 80-ых на городском смотре художественной самодеятельности. Она была зампредседателя оргкомитета, а я членом жюри конкурса агитбригад; снабжал ее материалами для статьи в «Советской культуре». Рассчитанная на целую полосу, статья почему-то превратилась в небольшую заметку. Галатея иронично посмеивалась: ретроградам будет стыдно, а, может быть, и больно.

Несомненно одаренная, хорошо образованная, с соблазнительной фигурой и приятным лицом, она держалась со скромным достоинством, ну, точно королева с незапятнанной репутацией и надежной гвардией, обеспечивающих ей безмятежное настоящее и прекрасное будущее.

В ее обществе я чувствовал себя неловко, попросту говоря, робел. Хотя однажды был удостоен неожиданной чести поговорить по душам:

— Каким ветром тебя занесло в институт культуры? — спросила Галатея.

— Думаю, случайным, — на секунду замялся я, но вдруг, точно шлея под хвост попала — раскрепостился почти до панибратства: — Мадам!.. Шквалистый ветер подхватил меня на Невском и понес вслед за прехорошенькой девушкой, которая, свернув на Садовую, устремилась к Неве. Через десять интригующих минут, оказавшись на Дворцовой набережной, мы почти одновременно вошли в двери института, поднялись на четвертый этаж и вместе с другими абитуриентами, просочились в аудиторию, где намечалась консультация для поступающих на режиссуру.

— И ты сразу поступил?

— Да, мадам, взяли за штаны, широкие плечи и густые брови — с прицелом на роли революционных матросов и героев Шолохова и Шукшина, — трепался я, удивляясь своей наглости: — А вообще-то ваш покорный слуга собирался в Фармацевтический. Будучи в армии, начитался детективов. Один из персонажей — хладнокровный, ироничный судмедэксперт — заставил меня взять в руки справочник: «Ленинградские вузы».

Галатея усмехнулась, и опять же по-королевски вздохнула:

— Значит, еще одна вариация на тему: шерше ля фам? Как ее имя?

— Варвара.

Она, сложив губы уточкой, покачала головой:

— Два «эр» в одном имени — это, пожалуй, многовато…

Боже мой, что с нами делает время! — думал я, приближаясь к неузнаваемой Галатее. К декабрю 1992 года от ее королевского имиджа остался лишь французский полушубок из черной овчины. Припорошенный снежной, серебристой крупой, он выглядел по-прежнему потрясающе. Все остальное поблекло, поистерлось и скукожилось, не без злорадства отметил я, и приступил к нехитрому ритуалу: почтительное приветствие, дежурные комплименты, типичные риторические вопросы.

В ответ, поморщившись, она произнесла скрипучим, прокуренным голосом:

— Теперь живу в коммунальной квартире, ко мне прописали препротивную особу.

— Как? — Я сделал нарочито большие глаза и вытянулся как струна.

Криво улыбнувшись, она продолжила:

— Тетку зовут Депрессия, хозяйничает безраздельно, просыпаться не хочется, а тем более с кем-то говорить. Извини, Демьян, такова суровая правда. — Она швырнула окурок мимо урны, и вдруг вместо того, чтобы подниматься по гранитной лестнице, ведущей к дверям Дома кино, резко повернулась и быстрым, решительным шагом направилась в сторону Цирка.

По улице Толмачева, которая недавно обрела свое исконное название — Караванная, ей навстречу, естественно, шли люди, некоторые — в Дом кино, кто-то с ней поздоровался. Но она, низко склонив голову, упрямо мчалась во весь опор, делая вид, что никого не замечает.

И, надо же, вдруг меня обуяла совершенно неожиданная, острая жалость. Кажется, в тот момент я даже готов был прослезиться. Невольно подумалось: какой, однако, перестроечный пассаж! Низвергнутым с пьедестала и освистанным, кому на голову опрокинули ушаты помоев, сейчас живется куда как труднее, чем нам, рядовым обывателям-созерцателям. У нас, по крайней мере, появилась новая забава — в массовом порядке чесать языками, не задумываясь о последствиях. По всякому поводу, а иногда и без повода — лыко в строку…

— Верной дорогой идете, дорогие товарищи, петербуржцы! — запнувшись на «петербуржцах», мрачно бубнила моя институтская однокурсница Варвара Авдотьина, по непонятным причинам надолго застрявшая в должности всего лишь директора заводского клуба. Ее расторопность, нахрапистость, пофигическая беспринципность в сочетании с чертовски привлекательной внешностью должны были обеспечить стремительный карьерный рост. Но, увы, почему-то не срослось. Думаю, помешали импульсивность и непредсказуемость — порой такое завернет, что хоть стой, хоть падай! Либо кто-то из ее отвергнутых мужчин — а их было немало — подставил подножку. А может быть, все вместе — и первое, и второе, а также десятое, о котором никто не догадывался.

Итак, Авдотьина исподлобья, тупо смотрела на рабочих, выносивших из зрительного зала связки нарядных и, наверно, очень дорогих кресел, обитых тонкой, темно-вишневой кожей. А потом вдруг звонко хлопнув себя по округлым бедрам и тряхнув загорелой, упругой грудью, едва не выпрыгнувшей из глубокого декольте, смачно выругалась и, простите, истерично заржала:

— Уроды!.. Завтра стену придут крушить… Вход с улицы понадобился… Магазин приспичило открывать… — сбивчиво голосила она, вставляя слова между резкими стонами, напоминавшими собачее повизгивание.

Страстный монолог, продолжившийся в опустевшем зале, растянулся на четверть часа, никак не меньше. Она, бегала из угла в угол — подсчитывала изъяны в паркетном полу, образовавшиеся после торопливого, а точнее варварского демонтажа кресел. Наконец, когда, слава богу, успокоилась, подошла ко мне почти вплотную и прошептала:

— Демьян, как ты считаешь?.. Только честно… На территории секретного, оборонного предприятия барахлом торговать — это беспросветная дурь или полная капитуляция? Нас же столичный генералитет курирует.

— Против алчности даже армия бессильна, — сочувственно ответил я, не придумав ничего более умного.

— Вот и я полагаю, — неожиданно криво улыбнулась она, сверкнув черными, цыганскими глазищами, густо обведенных розовыми тенями, — одна надежда на Краснознаменный Тихоокеанский флот.

Почему Тихоокеанский? — спрашивать не стал. Понял, так она пошутила.

Всплески ироничного пессимизма стали чем-то обыденным. По крайней мере, многие мои коллеги — обобщенно сотрудники учреждений культуры, а также представители похожих профессий — были сильно разочарованы. Конечно, гласность, плюрализм, демократия несомненные, жирные плюсы, рассуждали они, но как-то все очень стремно. Знаете, что означает это дурацкое словечко?..

— Нехорошие сны посещают, — загробным голосом балагурил дядя Толя, электрик пригородного парка культуры и отдыха, нередко называвший себя ветераном советского кино. И не без оснований. Его лысая голова, похожая на регбийный мяч, мелькала в массовых сценах почти пятидесяти картин. Особой популярностью он пользовался на киностудиях союзных республик, охотно приезжавших поснимать в Северную столицу революционные события 1917 года. — Неслучайно желудок барахлит, — монотонно продолжал дядя Толя, — затылок ноет, глаз дергается. Но это бы ладно! Кто-нибудь знает, почему уши постоянно чешутся? — И вдруг ловко задвигал своими оттопыренными ушами — вверх-вниз, вверх-вниз.

Салон старенького ПАЗика, приспособленного под гримерку, затрясся от хохота.

Чопорная гримерша — она с опечаленным видом и без должной старательности приклеивала дяде Толе клочковатую, сивую бороденку — фыркнула и, скорчив брезгливую гримасу, произнесла менторским тоном:

— Про либерализацию цен слушать просто смешно.

— Обхохочемся… — флегматично встрял нагловатый, помятый красавчик, недавно перебравшийся в Питер из провинции. Он пристально разглядывал в зеркале мастерски нарисованный шрам на своей щеке. — У нас в театре премьеру отложили. Намечался клевый спектакль, в Москве не стыдно показать. А с костюмами хрень, в смету не вписались. Дворянскую знать в дерюгу обрядили. Но директор театра, успокаивая убитого горем режиссера, брякнул: ну и что?!. Мне даже нравится, театр условное искусство. Спасибо нашей Народной, она его такими матюками обложила, что он со страху чуть в штаны не намочил. А все от того, что старухе тоже подлянку устроили. Великосветской даме платье из подкладочной ткани сварганили. Но самое интересное было дальше. Старуха, продолжая прессовать директора, пригрозила, что пожалуется в Обком партии. И тут, директор радостно завопил: голубушка, очнитесь, нету больше никаких обкомов, кончились!.. А в ответ старуха прошептала так, как умела только она, ее было слышно не только в зрительном зале, но и за кулисами: дурачина ты, простофиля, без обкомов страна не выживет. Словно знала наперед про Беловежскую пущу…

И вдруг ПАЗик снова затрясся, и опять от хохота. Так народ отреагировал на Траурный марш Шопена в исполнении дяди Толи. Он, закатив глаза, выводил мелодию тоненьким, гнусавы голоском. Между прочим, пел очень чисто.

В ту пору появилось немало оракулов, предсказывавших в будущем очень большие проблемы. Их апокалипсические сентенции зачастую обрамлял привычный и милый нашему уху мазохизм, исполненный безудержного веселья.

— Всенепременно шандарахнет и слева, и справа, и хорошо, если только по нашим несчастным задницам. А вдруг по головам? — невнятно вопрошал пьяненький, вертлявый трубач небольшого духового оркестра.

Они только что успешно завершили концерт на Кантемировской, у метро «Лесная», достойно поблагодарили наряд милиции, и теперь, отойдя в сторонку, закусывали «Старку» жирными беляшами. Все кроме неугомонного трубача жевали молча. Он же с полным ртом продолжал солировать:

— Расчистите проходы к столам, уберите все лишнее. Ушлые японцы всегда так делают. Во время землетрясений прячутся именно под столами. Видел собственными глазами на острове Хонсю, когда у Мравинского работал. Гастроли имели феноменальный успех, — едва не подавился трубач.

Музыканты, понимающе улыбались, выразительно переглядывались, но тему прославленного Симфонического оркестра Ленинградской филармонии и участия в нем их нынешнего коллеги развивать не стали. Настоящих ленинградцев всегда отличали великодушие и деликатность.

Самый молодой из музыкантов, худущий, длинноволосый верзила постучал трубача по спине и тот, коротко поблагодарив, мгновенно продолжил. Правда, говорил уже не своим голосом, а сипящим, жалобным голоском, как будто пародировал всенародно любимого артиста Вицина:

— Публика встречала и провожала оглушительными аплодисментами, переходящими в бурные овации, сравнимые с камнепадом! Иной раз даже вздрагивал — а вдруг это землетрясение? Однажды, чуть инструмент не уронил…

Я, случайно оказавшись с ними рядом (уже около получаса ждал опаздывающего товарища), видел, как они сбились в кружок, плечистый тромбонист извлек из-за пазухи початую бутылку и опытной рукой разлил остатки в разовые стаканы.

— Предлагаю тост! — Трубач наконец освободил, как сказали бы медики, дыхательные пути, облегченно выдохнул, но вдруг снова закашлялся. Впрочем, это его не остановило: — За наш родной… любимый… блистательный… — с необъяснимым упорством выдавливал он слово за словом.

— Бандитский Петербург! — решительно отчеканил тромбонист.

И все радостно оживились, как будто их приятель обнародовал удачную шутку.

Хотя какая же это шутка? Статья «Бандитский Петербург» в газете «Смена», появившаяся еще прошлой осенью и наделавшая много шума, вызывала немалое беспокойство. Криминальные новости наступившего 1993 года только усиливали тревожные настроения.

Увы, никто из предсказателей, включая взаправду умных и проницательных, не мог даже предположить, чем все это обернется на самом деле. Для значительной части коллег мучительный период поиска способов элементарного выживания продолжался как минимум десять лет.

Как прокормить семью? Чем оплатить лекарства или ЖКХ? На какие шиши приобрести обувку (не новую), а которая хотя бы не промокает? С этими и аналогичными вопросами просыпались, и с ними же засыпали.

На юбилее одного студенческого театра возникла очень странная ситуация. И не когда-нибудь, а во время торжественной церемонии награждения почетными грамотами.

Последним в списке был концертмейстер. Молодой очкарик в строгом, черном костюме осторожно поднялся из-за рояля и как-то уж очень медленно направился на авансцену, двигаясь бочком и приволакивая правую ногу. В зале раздались смешки. Очкарик остановился, виновато посмотрел в зал и продолжил движение. Но вдруг покачнулся и опять застыл, приоткрыв рот. При этом его лицо вытянулось, а потемневшие глаза распахнулись так широко, что стало страшно. Смешки как по команде стихли. Перепуганный ведущий юбилея подскочил к очкарику, что-то шепнул и попытался придержать его за локоть. Но тот не позволил, решительно покачав головой.

На помощь ведущему выбежал из первого ряда режиссер, оставив свою почетную грамоту соседке из второго ряда. Весьма импозантный колобок, в прошлом мало кому известный артист легендарного, академического театра, на небольшой сцене студенческого клуба держался уверенно и эффектно. Добродушно посмеиваясь, он немного наклонился и широким жестом предложил очкарику взять его под руку. Но не тут было! Концертмейстер с силой оттолкнул руку режиссера и, неловко крутанувшись, заковылял обратно к роялю. Ведущий догнал бедолагу, схватил за плечи, развернул его на 180 градусов и стал подталкивать к начальственной даме, делегированной на юбилей из Мариинского дворца.

Рослая, внушительного вида дама с депутатским значком на лацкане темно-серого пиджака, стоя возле центрально микрофона, нервно обмахивалась почетной грамотой, словно веером, и с большим недоумением наблюдала за происходящим. Ведущему и режиссеру никак не удавалось как следует ухватиться за разбушевавшегося очкарика, чтобы заставить упрямца двигаться в заданном направлении. Его руки вращались как крылья ветряной мельницы.

Так продолжалось до тех пор, пока на сцену не вышла пожилая техничка в сером халате. На бутафорском блюдечке величиной с огромное блюдо, отмеченное яркой, синей каемочкой, она вынесла стопку воды и таблетку, предназначенные для очкарика.

Но взбешенный режиссер его опередил. Он схватил таблетку и подбросил ее вверх; пролетевшая по высокой дуге, она упала точно в открытый рот режиссера.

Водой воспользовался ведущий. Зажмурившись, он одним махом поглотил содержимое стопки, протяжно крякнул и стал занюхивать рукавом.

А техничка по-матерински обняла концертмейстера:

— Гарик, что с тобой? Тебе нехорошо?

Гарик наклонился, снял с правой ноги ботинок и, просунув в него руку, громко всхлипнул. Затем, отодвинув оторвавшуюся подошву, выразительно пошевелил длинными пальцами, выглядывающими из ботинка, и вдруг показал фигу:

— Фи-гура здесь, фи-гура там, — жалобно пролепетал он, делая ударение на «и». А потом, набрав в легкие воздух, заголосил как заправский тенор: — Фи-гура!..

— Теперь, пожалуй, можно аплодировать, — церемонно произнес режиссер и озорно подмигнул зрителям.

Все участники интермедии склонились в низком поклоне. Зрители ревели от восторга.

К артистам присоединилась и дама-депутат. Пожав руку концертмейстеру, вручила ему почетную грамоту и получила свою порцию аплодисментов.

По окончании юбилея она сказала режиссеру:

— В советское время за такую пантомиму вас бы поперли с работы. Это в лучшем случае. Я бы не поленилась, поспособствовала. А сегодня благодарю. Остро и актуально! — Она потянулась к уху режиссера: — Муж моей соседки, профессор Лесотехнической академии превратился в сущего оборванца, щеголяет в засаленных брюках с бахромой. И никаких других штанов у него не намечается, так как его жена, надменная, ленивая дура, считающая себя интеллектуалкой, на мужнину копеечную зарплату книжки покупает и вдобавок хихикает: теперь такой выбор, что не удержаться. А на днях в ответ на мое справедливое замечание — неужели нельзя обойтись без этих сомнительных мемуаров — процитировала Наполеона: самое верное средство остаться бедным — быть честным человеком. Представляете, такую пантомиму?!.

Уж не знаю, так ли было на самом деле и был ли вообще этот разговор, судить не берусь. Сам за кулисами не был, в фойе зацепился языком со знакомой журналисткой из «Комсомолки». Но в изложении моего друга Марика (того самого режиссера) звучало очень правдиво.

Кстати, чтобы не выглядеть однобоким и тенденциозным, дополню историю про Марика несколькими лаконичными фрагментами.

Он, еще до перестройки изгнанный из профессионального театра за ненадобностью, бесперспективностью и аморальное поведение, очень быстро освоился в студенческом коллективе, хотя ранее никакого отношения ни к режиссуре, ни к самодеятельности не имел. Сработала интуиция. Она, как известно, порой выдает парадоксальные, но при этом спасительные решения. Нельзя сбрасывать со счетов и возникшую обстановку. Интригующие, перестроечные изменения в жизни страны в некоторых случаях действовали как мощные катализаторы.

Перед тем, как дебютировать в студенческом театре, Марик сильно нервничал. Бессонная, мучительная ночь, казалось, будет продолжаться вечно и доконает его окончательно. Почему-то в голове засела и многократно прокручивалась история полуторагодовалой давности, произошедшая в кабинете худрука легендарного театра, в котором он числился актером без малого десять лет.

В тот злополучный день была получка. Марик, сообразив на троих с такими же, как и он, бедолагами — толком невостребованными актерами, продолжил гулять у свободных от спектакля осветителей. И догулялся до святая святых!..

— Выслушайте меня, ради всех великих Станиславских и Немировичей вместе взятых! — пламенно произнес он, склонившись над столом художественного руководителя театра в позе разъяренного зверька (в ту пору вес Марика в одежде не превышал 60 кг). — Сколько можно держать меня на цугундере по третьему плану кулис среди статистов? Мне нужны роли! Без ролей актер — жалкая пташка, заточенная в клетку, позабывшая про свои крылья. Крылья, данные для высокого полета…

— А вы, простите, кто? — хмыкнул худрук, проведя ладонями вниз по отечным щекам землистого цвета, и таким образом высвободил красивые, выразительные глаза для приветливого взгляда.

— Вы меня не узнаете? — одними губами спросил ошарашенный Марик.

И худрук показал класс, на который способны лишь поистине талантливые и мастеровитые артисты. Он всего лишь качнул головой, и на его лице тотчас вспыхнула ослепительная улыбка, выражающая искреннее смущение и неподдельный интерес к чудаковатому визитеру:

— Уверен, мы с вами встречались. Но где и когда, простите, не припомню.

Раздавленный Марик направился к выходу, но вдруг остановился:

— Чудовище!.. — прошептал он, вытирая рукавом слезы. — Когда подохнете, спляшу на крышке гроба чечетку!..

На следующий день состоялось расширенное заседание месткома, и уже к вечеру вывесили приказ об увольнении, как тогда говорили: «по статье». В советские времена статья в трудовой книжке считалась позорным пятном, с которым устроиться на новую работу было очень непросто. Марик, посоветовавшись с женой, не стал испытывать судьбу и на полтора года затаился, возложив на себя обязанности домохозяйки в самом широком смысле этого слова. Кстати, тогда же он принял обет трезвости. Попросту говоря, «зашился».

Трудно поверить, новая жизнь вне театра его не тяготила. Напротив — он ею увлекся. С неподдельным интересом постигал секреты кулинарного мастерства, с фанатическим рвением занимался уборкой квартиры, а его занятия с сыном были отмечены вдохновенным полетом фантазии и предельной требовательностью. Он провожал и встречал мальчика из школы, делал с ним уроки, читал и устраивал обсуждение книг из списка обязательной литературы, водил на тренировки по теннису, при этом не ленился сделать небольшой крюк, чтобы оказаться возле какого-нибудь архитектурного символа города…

Возможно, так продолжалось бы еще очень долго, но началась перестройка, и Марик забеспокоился. Давно не звонивший коллегам, он припал к телефону на несколько часов, назавтра история повторилась. Расспрашивая как дела и терпеливо выслушивая ответы, он не забывал вставить: отдохнул, набрался сил, снова хочу работать. Где? — непринципиально, хоть в самодеятельности. Одна пожилая артистка дала ему телефон директора студклуба.

Бессонная ночь плавно перетекала в робкое, сумрачное утро. Измочаленный до крайности Марик начал задремывать, а вскоре и вовсе уснул…

Взволнованно рассказывая про эту ночь, названную им судьбоносной, Марик вдруг захлопал повлажневшими глазами и, засмущавшись, тихо спросил, ну совершенно по-детски:

— Ты веришь в чудеса?

— Было дело, — ответил я, — когда на елках дедморозил. Один пьяненький папаша сунул в мой волшебный мешок шкалик виски.

— А я верю, теперь верю, благодаря обеим моим бабушкам: Розочке и бабе Шуры. При жизни Розалия Соломоновна и Александра Ивановна больно покусывали друг друга, а тут, явившись ко мне во сне, шептались на скамейке в Катькином саду как лучшие подружки. Он вскочил с дивана и показал сценку с таким блеском, словно ее долго и тщательно репетировал:

Розочка (заговорщически): Что Марк умеет делать хорошо?

Баба Шура (с хитрющей улыбкой): Рожи корчить и ногами кренделить, в цирк ходить не надо!..

Розочка (скептически, но напористо): А художественное руководство театра не разглядело в нем ни Чаплина, ни Фаину Георгиевну Раневскую.

Баба Шура (давясь от смеха): Подслеповатое руководство, никудышное.

Розочка (растерянно): Но что-то ведь надо делать.

Баба Шура (возмущенно): Как это что, если Маркуша свистуном уродился! Пусть скоморошничает и дальше. Глядишь, Рудаковым и Нечаевым станет, разве плохо?!

Розочка (примирительно): Тем более с перестройкой открываются такие перспективы!..

Баба Шура (мечтательно): Про перестройку не знаю, а то, что его удача поблизости, и дураку ясно. Кошка нынче мурлыкала: Мар-куша, Мар-куша…

— Вот и все! — радостно воскликнул Марик. — Но из постели я выпорхнул другим человеком. С крыльями!..

Сразу возникло подозрение — никакого сна не было. Марик его просто выдумал. Но то, что в эти дни он действительно стал производить впечатление человека, который нашел себя и теперь ему все по плечу, это бесспорно.

Встреча со студентами прошла на ура. Марик вдохновенно рассказывал анекдоты и байки, лихо показывал Брежнева и Горбачева, а потом, присев к старенькому, расстроенному пианино спел голосом Утесова про прекрасную маркизу. Студенты были в диком восторге. А он продолжал их смешить, доводя до невменяемого состояния.

И так на каждой репетиции. Атмосфера в театре была восхитительная, Марик стал подлинным кумиром, на его «бенефисы» приходили даже преподаватели и совсем посторонние люди.

Что же касается спектаклей, то тут было не все так гладко. Любую пьесу, взятую для постановки, он превращал в откровенный фарс. Обоснованно комичное нередко сочеталось с пошловатым эпатажем. Но всегда находились поклонники, рассматривающие его ляпы как смелое новаторство. Иначе говоря, Марик был надежно защищен от объективной критики. Так, немного пощиплют, а в основном — спасибо за оригинальное прочтение.

Вскоре, помимо работы с молодежью у него появилось новое увлечение — эстрада. Юморил в отдаленных домах культуры, санаториях, жилконторах. Да, это было не престижно и материально не шибко привлекательно, но зато можно было импровизировать, а точнее хулиганить, зачастую переступая все мыслимые и немыслимые границы. Разумеется, публике это безумно нравилось. И организаторам концертов тоже нравилось, хотя и не безоговорочно. Марик, все же надо поаккуратнее, говорили они, но за руки не хватали. Спустя примерно полгода его повысили. От рядового артиста сборного концерта, выступавшего с короткими номерами, он перешел в статус конферансье и теперь мог дразнить гусей сколько угодно.

Однажды, после выступления на загородной базе отдыха прядильно-ниточного комбината к нему обратился седовласый, вальяжный парторг:

— Не хотите ли поучаствовать в мальчишнике? У нашего районного партайгеноссе юбилей. Вот мы с товарищами и решили наряду с официальным чествованием затеять веселую пирушку для узкого круга соратников. Сметали достойную сметочку, вам семьдесят целковых причитается…

Марик согласился, но поставил условие: сценарий мой. С большим успехом проведя мальчишник, он в тот же вечер получил новое предложение, а потом еще и еще. Его жизнь превратилась в нескончаемый праздник, но при этом студентов не бросил. Два раза в неделю, а иногда и чаще увлеченно репетировал до поздней ночи, не забывая про атмосферу. Комедию надо делать весело, приговаривал он, обнаружив в аудитории хотя бы одну кислую физиономию. И начиналась феерия, взрывы хохота разносились по всей территории студгородка.

В 90-ые Марк Ефимович без устали развлекал новых русских, получая баснословные гонорары. Он округлился, приоделся, купил новую иномарку и переехал из малогабаритной двушки на Малой Охте в шикарную трехкомнатную квартиру на Васильевском с видом на Финский залив. А главное — это меня поражало больше всего — из робкого неудачника, каким он был совсем недавно, превратился в истинного хозяина своей и не только своей жизни.

Непринужденно, то есть как минимум на равных, разговаривал с городским начальством, крупнейшими предпринимателями, звездами шоу-бизнеса, который в постперестроечной России делал первые, но отнюдь не робкие шаги. Долго не раздумывая, он мог позвонить любому, самому титулованному, возведенному в ранг живого классика, деятелю культуры и искусства. И говорил, не расшаркиваясь, а запросто, как будто с детства имел такую возможность.

Даже общаясь с бандитами — а их среди его заказчиков было немало — держался вполне достойно. Правда, на этом и споткнулся. Опрометчиво схлестнувшись с одним из головорезов, вынужден был ретироваться, попросту говоря, бежать из страны. Сначала рванул в Израиль, благо там проживали его родственники, а потом бог знает куда. Был слух, что скрылся в Австралии.

Побег был странным и неожиданным, в том числе, наверно, и для самого Марика. Ведь конфликт с головорезом был улажен. Один из самых авторитетных, городских бандюганов, твердо сказал: мы перетерли, тебя не тронут, живи спокойно, за базар отвечаю. Марик облегченно вздохнул. Но через пару дней вновь запаниковал. Его сын вернулся из института с подбитым глазом. Скорее всего парня разукрасило мелкое хулиганье, шпана порезвилась от нечего делать. Таких случаев было предостаточно, но Марика буквально затрясло от страха. Он даже «развязал» — вновь стал прикладываться к бутылке, начиная с раннего утра.

Очевидцы утверждали: прощаться со студентами пришел, едва держась на ногах. Другие очевидцы, они провожали семейство Марика в Пулково, говорили, что в аэропорту он тоже был «в хлам». Громко икал, всхлипывал и повторял как заведенный одно и то же:

— И все-таки я счастливое дитя перестройки!

К сожаленью, я опоздал. Подбежав к стойке паспортного контроля, увидел лишь спину Марика в зоне вылета. Низко склонив голову, он забавно «кренделил ногами». Пассажиры на него оглядывались и широко улыбались.

Среди моих знакомых были и другие счастливчики. В новых реалиях они не испытывали никаких особенных трудностей. Наоборот, процветали, занимаясь привычным делом! Некоторые из них вспоминают 90-ые как золотое время.

Вот, скажем, И.Ю. — неоправданно рано списанная в тираж актриса по причине внезапно нахлынувшей на нее восторженной наивности. Она решила, что если в стране объявили гласность, то и в театре тоже можно разговаривать; несколько раз высказалась по поводу репертуарной и кадровой политики и тем самым подписала себе приговор.

Уйдя из театра, ни одного дня не сидела без дела, работала в детском саду, в самодеятельности, а в постперестроечное время устроилась в частную школу преподавателем дополнительного образования. Успешно вела ритмику, художественное слово, организовывала школьные праздники и получала, по тем временам, очень неплохую зарплату. Когда же в списке ее предметов появился еще и «Этикет», она совсем перестала экономить; иной раз делала покупки, на которые были способны лишь, так называемые, новые русские.

Об этом прознали ее бывшие коллеги. Взбудораженные служители Мельпомены и Талии разделились на два лагеря — одни радовались, другие завидовали. Но и первые, и вторые глубоко заблуждались, думая, что она теперь нашла свой путь.

И.Ю. ведь была актрисой и, по-моему, никогда об этом не забывала. Поэтому, однажды поздравляя ее с каким-то праздником, я взял и ляпнул:

— Скорейшего возвращения на сцену!..

— Ну что ты, Демьянушка, об этом даже не помышляю, — смущенно засмеялась она.

— Напрасно!

— Но я же не птица Феникс, возродиться, увы, не суждено…

Однако случилось непредвиденное, ей позвонил некогда известный режиссер и предложил сыграть небольшую роль в антрепризном спектакле.

Давно забытое слово «антреприза» прозвучало столь неожиданно и волнующе, что И.Ю., практически не задавая никаких вопросов, тотчас согласилась. Правда, через день, придя на встречу с режиссером, проходившую в заброшенном помещении красного уголка при жилконторе, высказала сомнения: последние годы я выходила на сцену только на елках, да и то очень редко.

Режиссера это нисколечко не смутило. Он давно и хорошо знал И.Ю., а потому был уверен — не подведет. К любому «кушать подано» отнесется трепетно и ответственно, и при этом не станет торговаться, согласится работать за гроши. Она ведь умная, в состоянии понять, что стесненный бюджет одной из первых в новой России антреприз не предполагает больших гонораров.

Оставалось заинтересовать и увлечь. И ему это удалось. Выбрал единственно правильный ход — не стал ничего приукрашивать:

— Наша антреприза пока лишь ребенок, толком не умеющий ходить. Его будущность, вызывает большие опасения. Грохнуться может в любой момент, но я не теряю надежды. Думаю, за два-три года дитя окрепнет и побежит. В данный момент выживаем под крылом ООО «Прогресс», называясь творческим отделом. Директор — мой друг детства.

— А чем еще занимается «Прогресс»?

— В основном мелкорозничной торговлей. Хмурые торговцы подпитывают нас медными деньгами, проклиная на чем свет стоит. К счастью, мы с ними почти не пересекаемся, только с директором и главбухом. Сейчас в репертуаре два спектакля. В один из них хотел бы ввести тебя. Актриса, покинувшая нас, была недовольна партнерами, и это вполне объяснимо. Там заняты ребята — недавние выпускники новоиспеченного вуза с весьма противоречивой репутацией. Им нужна опытная наставница…

Этим же вечером И.Ю. включилась в репетиционный процесс. С молодняком взаправду было непросто, однако за две с половиной репетиции ввелась в спектакль — незамысловатую, итальянскую комедию, поставленную с фантазией, но, к сожаленью, без должной тщательности. Об этом она прямо сказала режиссеру, и попросила разрешения продолжить репетиции, как говорится, в условиях эксплуатации:

— Уверяю вас, ничего не испорчу, все мизансцены сохраню в неприкосновенности.

Внезапно покрасневший режиссер пристально посмотрел на И.Ю., затем усмехнулся и, взяв себя в руки, произнес:

— Спорить не стану, спектакль придуман и выстроен, но все еще сырой, так что дерзай, если народ согласится.

— Извини, Аркаша, — неожиданно громко и залихватски ойкнула она, — народ уже приуготовлен, артисты рвутся в бой!..

За месяц сыграли четыре спектакля в пригородных Домах культуры и санаториях, продолжали интенсивно репетировать; кроме этого, И.Ю. сочла необходимым вникнуть и в оргвопросы, поскольку впереди замаячили малые гастроли, а среди администраторов были сплошь случайные люди.

При такой занятости на школу совсем не оставалось времени, И.Ю. вынуждена была искать себе подмену, а потом уговорила директора отпустить ее в отпуск за свой счет до окончания учебного года.

Сначала поехали в Ленинградскую область, затем искали счастья в других краях. Но, к сожаленью, тщетно, хотя спектакль от разу к разу становился все лучше. Это было понятно по реакции публики. Но организация гастролей была до такой степени халтурной и бестолковой, что пришлось возвращаться в Петербург с пустыми карманами.

Еще хуже обстояли дела со вторым спектаклем, в котором была занята супружеская пара, имевшая в своем послужном списке звания лауреатов премии Ленинского комсомола, полученные в свое время на Дальнем Востоке. Им надоело «мыкаться по воинским частям и сельским клубам» и они, попросту говоря, смылись в неизвестном направлении, коротко попрощавшись с режиссером по телефону.

Антрепризу пришлось свернуть, режиссер захворал, артисты разбежались кто куда с твердой уверенностью, что больше никогда в подобных экспериментах участвовать не будут. Так решили все, кроме И.Ю.

По весне она пришла к директору «Прогресса» и настояла, чтобы он ее выслушал. Объясняя причину фиаско, она детально проанализировала все плюсы и минусы и предложила свой, подробно разработанный план действий. В лаконичном изложении это выглядело так:

— арендуем престижное помещение в историческом центре города, открываем платную, молодежную студию «Музыки и жеста», за год я их научу не только двигаться, но и открывать рот под фонограмму;

— делаем детский спектакль и десяток эстрадных, массовых номеров, адресованных взрослым; по тематике номера должны соответствовать праздничному календарю, чтобы они всегда были востребованы режиссерами городских мероприятий;

— и для спектакля, и для номеров шьем яркие, оригинальные костюмы, делаем крупномасштабный реквизит, создаем фонограммы наивысшего качества…

Директор «Прогресса», между прочим, по образованию журналист, заинтересовался; ему понравилась хваткая, рассудительная и при этом интеллигентная женщина с очевидными приметами былой, благородной красоты. Целый месяц он напряженно думал, обсчитывал, консультировался и в конце концов сказал «да», скорректировав планы И.Ю. примерно на две трети.

Но ничего, все равно закрутилось. Через год появились первые, заработанные деньги, довольно быстро перекрыли затраты, а потом, представьте себе, начали стричь купоны.

Как-то раз, это было во второй половине 90-х, я спросил:

— Уважаемая, И.Ю., позволь полюбопытствовать, сколько стоит твоя студия с одним номером?

— Для тебя сработаем за двести баксов, для чужих — от трехсот до пятисот. — А увидев мое вытянутое лицо, добавила: — А как ты хотел? Тридцать человек заняты! И все одеты, обуты…

В детских спектаклях, играя главные роли, она блистала вплоть до двухтысячных, и нередко при аншлаговых залах. Конечно, высоким искусством это было назвать трудно, но публике нравилось. И актриса И.Ю. вдохновенно играла.

С еще большим вдохновением она играла роль менеджера, руководителя полупрофессиональной студии, существовавшей — если взглянуть объективно и сказать честно — вопреки тем самым обстоятельствам, которые в театре называют «предлагаемыми».

Директор «Прогресса» давно не помогал, поскольку сам едва держался на плаву, менялись поколения участников — все надо было начинать заново, прорвало трубу и добрая половина костюмов оказалась на помойке, арендная плата за репетиционную площадку увеличилась в два раза, пришлось искать новое помещение, а там оказались неуступчивые соседи… Но как-то выкарабкивались и продолжали работать.

— Предпринимательство творческая стезя, — говорила И.Ю., посмеиваясь. — Мне нравится эта отчаянная круговерть. Интрига не отпускает…

И наконец — заключительный штрих. В самый трудный момент, когда судьба студии висела на волоске, я предложил И.Ю.:

— А почему бы тебе со своим замечательным коллективом не перейти под крыло какого-нибудь Дворца культуры? Тебе бы платили зарплату, наверняка выделили бы пару ставок для ассистентов, предоставили бы помещение…

В ответ получил отповедь, не терпящую возражений:

— Кто-то из великих французов сказал: мой стакан не велик, но я пью из своего стакана, — сделав акцент на слове «своего», твердо произнесла она.

И я подумал: мне бы такой характер…

Но, стараясь быть объективным, скажу прямо: на тот момент количество подобных сюжетов было ничтожным. А в основном, чтобы жить хотя бы относительно достойно, людям приходилось изворачиваться, больно наступая на свое «я».

Способы выбирали разные. Одни попросту затягивали потуже пояса: ничего лишнего! Их самоограничения порой принимали формы жесткой аскезы. Другие настойчиво искали дополнительные источники доходов: челночили, занимались извозом, репетиторствовали, рукодельничали.

Одна мастерица — опытный руководитель хора ветеранов войны и труда — так лихо научилась работать крючком, что за неделю исхитрялась связать полтора десятка кружевных салфеток с вензелями, которые заранее называли ее многочисленные клиенты. Относительно дешевые подарки в буквальном смысле разлетались. Говорили, что мастерица вязала всегда и везде, даже во время репетиций. Дирижировала, мотая головой. И ничего, без ощутимого ущерба для репетиционного процесса.

А третьи — их, конечно, было меньшинство — уходили в бизнес и политику, вступали в контакты с криминалом. То есть справлялись с трудностями, не шибко ограничивая себя в выборе вариантов. Главное — наметить цель, а как ее достигнуть — дело десятое.

Встречались и эксцентрики, чью логику поведения разгадать было чрезвычайно сложно.

Для примера: мой давнишний приятель Кузин затеял, как сегодня бы сказали, реалити — шоу с элементами эпатажного маскарада.

Преподаватель гуманитарного вуза с ученой степенью кандидата искусствоведения нередко обивал пороги общепитовских забегаловок, химчисток, пошивочных ателье, парикмахерских, а иногда и административных учреждений, где в основном трудились женщины, предлагая купить дешевые бакалейные товары. Кузин получал их «на реализацию» на оптовой базе и носил в огромном, брезентовом рюкзаке собственного изготовления. При этом никто из его знакомых, а тем более студентов, не знал, чем он промышляет, поскольку Кузин тщательно маскировался.

Модник, аккуратист, чистюля отправлялся торговать обязательно небритым, в серой, фетровой шляпе, надвинутой на глаза, которые вдобавок закрывали роговые, бабушкины очки, перевязанные синей изолентной. Образ провинциального, пожилого чудака дополняли застиранный, пятнистый плащ и стоптанные зимние сапоги с расстегнутыми молниями. Разумеется, в таком виде к солидным покупателям его не допускали, а потому и доходы были копеечными. Но он не унимался.

Я был одним из первых, а, может быть, самым первым, кто его разоблачил. Вычислил во дворе-колодце на Фонтанке, где проживали мои родственники. Понурив голову, он топтался возле небольшой, железной лестницы, ведущей к ярким, оранжевым дверям, кажется, это была только что открывшаяся риэлтовская контора. А перед ним, стоя на возвышении, застенчиво улыбалась милая девчушка лет семнадцати в розовых лосинах, слегка прикрытых коротюсенькой, черной юбкой:

— К нам больше не ходите. Заведующая сказала ребятам, чтобы вам ноги пообломали. Им два раза повторять не надо…

Вдруг, заметив меня, Кузин съежился, закинул рюкзак на спину и, согнувшись в три погибели, засеменил к подворотне. Я его догнал уже на набережной:

— Ваше превосходительство, что за маскарад? Где ваш клубный пиджак с золотыми пуговицами? Куда подевались англицкие штиблеты?

Он поставил рюкзак на асфальт и хрипло прошептал, некрасиво сморщившись:

— Демьян, умоляю!.. Пожалуйста, никому ни слова. Провожу важный эксперимент, вживаюсь в образ.

— Ты что, в артисты подался?

— В каком-то смысле. Роль коробейника осваиваю. Неудачливого!.. — И тут его физиономия округлилась и обнаружила чертовски обаятельную улыбку, в прежние времена разбившая немало женских сердец: — Купи хотя бы кусочек мыла. Хорошее мыло, пахучее, из Финляндии привезли. А то еще есть специи турецкие…

— Тоже из Хельсинки?

— Из Лапландии, — засмеялся он, но быстро остановился и помрачнел. — Демьян, заклинаю тебя…

— Буду молчать, — кивнул я и протянул ему руку. — Но когда ты вновь…

— Тогда, пожалуйста, сколько угодно. А пока не надо.

— Слушай, но ты же не умираешь с голоду, — ляпнул я, разглядывая его рыжеватую щетину, кое-где отмеченную сединой. — Зачем тебе это?

— Ты прав, зарплату платят исправно. На хлеб и кильки в томате хватает. Но я люблю семгу слабого соления, а еще больше осетрину.

— И я люблю!.. — радостно воскликнул я, но, встретившись с его недобрым взглядом, тотчас осекся.

— Составил программу действий, — твердо произнес он. — Прежде чем сделать решительный шаг в сторону деликатесов, должен испить чашу унижений до дна и озлобиться на весь белый свет. Эпоха циников исключает благодушие…

Тогда я его не понял, подумал, что, вероятно, коробейник просто тронулся умом. Понимание пришло позже, оно сложилось в связи с его и моими последующими шагами. Шагали врозь, далеко друг от друга, но при этом оба принуждали себя к постыдному лицедейству, и не только…

Кузин уволился из института и стал жить на два города. В Питере бывал наездами, а все остальное время трудился в Москве, помогал нуждающимся повысить личностную самооценку в коммерческом центре психологической помощи. Нуждающихся москвичей с хорошими деньгами хватило на несколько лет интенсивной работы.

За это время мы с ним встретились лишь однажды, но зато по-взрослому. До поздней ночи упражнялись в пивбаре на Гороховой. Кажется, продегустировали все меню.

Постараюсь кратко воспроизвести два фрагмента нашего диалога в несколько измененном виде — так, как будто только что пригубили. Начнем, пожалуй, с реплики Кузина:

— Ты думаешь, это плутовство на фоне бушующей вакханалии? Наглый отъем денег у дремучих папуасов? Нет, Демьян, кое-кому действительно удалось помочь.

— Кому?

— Тем, кто уверовал, что психологическая устойчивость, исключающая самокопание, является основой беспроблемного существования. Вот, например, жена одного нефтяника завела молодого любовника. Угрызения совести едва не довели ее до психушки. А с моей помощью обрела душевную гармонию.

— Каким образом?

— Из многофигурной и аляповатой композиции, отражающей ее бестолковую жизнь, убрала всего лишь одно пятно.

— Какое?

— Совесть!.. Смахнула ее с полотна, выставила за скобки, и теперь благоденствует с новым, еще более одаренным мачо.

— Совсем-совсем без совести?

— Совсем-совсем — это абстракция, черный квадрат, бесконечность. На бренной земле совсем без совести не обойтись. Но запомни — в небольших дозах и в исключительных случаях. Вот, например, вернешься ты сегодня домой, и жена укоризненно спросит: у тебя совесть есть? А ты в ответ с чистосердечной открытостью: виноват! И это будет правильно! А если соврешь или ответишь «нет!», прощения тебе не видать.

— А ты, как будешь оправдываться?

— Тоже чистосердечно: встретил старого друга, мы с ним когда-то две смены в пионерском лагере отбарабанили. Он барабанил барабанщиком, а я горнистом, — захохотал Кузин и принялся отстукивать по столу барабанную дробь, вдобавок завывая на манер горна: — Ту-ту-ту!..

По очереди сходили в туалет, и я спросил:

— Ваши психотерапевты — все искусствоведы?

— Юмор оценил, но отвечаю совершенно серьезно: не все, только я и одна очень продвинутая девица — специалист по южно-азиатскому кинематографу. Остальные с дипломами медицинских вузов, но мы им не уступаем. В нашем увлекательном деле на первом месте интуиция, обаяние и сила убеждения.

— А скажи-ка мне, обаятельный и убедительный, что за нужда мотаться туда-сюда? Замутил бы что-нибудь подобное в Питере и врачевал бы души страждущих где-нибудь на Мойке или в Веселом Поселке.

Он едва не подпрыгнул от возмущения. По крайней мере стул под ним закачался и отъехал на метр от стола:

— Ну ты даешь!.. Я же не законченный дебил, чтобы в родном городе, где меня знают сотни людей, заниматься клоунадой.

— А в Москве, значит, можно?

— Демьян, запиши крупными буквами: в златоглавой все можно! Петербург пока сильно отстает…

И я, несмотря на сильное алкогольное потрясение, сумел разглядеть в его резонерстве прореху. Завуалированные приметы стыда, как он ни старался, все-равно прорывались наружу.

Ну, а чтобы рассказать о себе, целесообразно вернуться на пару лет назад, к моей однокурснице — Варваре Авдотьиной, то есть в клуб оборонного предприятия. На сей раз я там оказался в середине 90-х, когда от некогда солидного помещения осталось всего лишь две небольшие комнаты и кабинет директора. Пришел, разумеется, не просто так. Авдотьина обещала подсуетиться — разузнать, где можно заполучить халтуру с гибким графиком и с нормальной оплатой.

— Демьян, ты моего Леньку помнишь? — спросила она, плотно прикрыв дверь своего кабинета.

— Вроде пока еще не в маразме…

— Понятно! — резко перебила она. — Леньке нужен культурный затейник, которому не боязно вручить ключ от квартиры. Мы с ним посоветовались и пришли к выводу: лучшей кандидатуры, чем Стасик Демьянов в городе не найти. Так что, Демьян, мяч на твоей половине. Принимай решение, не прогадаешь. Как говорится, будешь с ног до головы в шоколаде.

От такого неожиданного поворота я опешил. Никак не предполагал, что Авдотьина вырулит на своего первого мужа с предложением о каком-то затейничестве.

В так называемые застойные — 70-80-ые годы Леонид, по прозвищу «юродивый», был внештатным сотрудником Райкома комсомола. Трудился за идею, свято верил в коммунистические идеалы и намеревался положить жизнь на строительство общества всеобщего благоденствия.

В голове помутилось до такой степени, что поначалу не мог вымолвить ни слова.

— Демьян, тебе что-то не понятно? Спрашивай!..

И я спросил:

— Вы что, опять с Леонидом вместе?

— А мы никогда и не расставались. Развод не повод, чтобы терять полезные связи. Еще вопросы есть?..

— Чем он сейчас занимается?

— В Питере у него Фонд поддержки социальных проектов, а за околицей торгует, преимущественно водярой и бормотухой.

— Не понимаю, какая связь между социальными проектами и алкоголем?

— Самая прямая. Он же предусмотрительный и практичный. Знает, каков рейтинг у Ельцина, верит, что коммунисты скоро вернутся, и, значит, неминуемо наступит час расплаты. Вот тут-то он и напомнит о своей правильной гражданской позиции, у него по бумагам Фонда миллион добрых дел. А когда отмоется, купит себе приставной стульчик в каком-нибудь ихнем политбюро — на барыши со спиртного. Задаром такие посадочные места не отдают.

Она вытащила из ящика стола визитку и протянула мне:

— Здесь номер его мобильного радиотелефона, который всегда при нем. Слышал про такое изобретение?

— Видел в заморском боевике, — пролепетал я, ошарашенный настолько, что застучало в висках. — Кого предстоит развлекать?

— Его полоумную мамашу. Скажу откровенно — экземпляр еще тот. Будучи моей свекровью, кровушка пила регулярно. Укоряла, мол, я, бесстыжая деревенщина, вышла замуж исключительно из-за ленинградской прописки. А я и не скрывала. Говорила: будете оскорблять, треть квартиры оттяпаю. Но пожалела, несчастных!.. — взвизгнула Авдотьина и, свалившись в свое директорское кресло, вдруг радостно заулыбалась: — Змею подколодную забавлять — рискованное предприятие, Демьян. Старушка после инсульта, но все еще извивается и шипит. Но ты не тушуйся. Если остро нужны бабки, перетерпишь. Из-за денег люди и не такое соглашаются…

Выйдя из клуба, а потом из заводской проходной, поплелся на трамвайную остановку в состоянии чудовищного раздрая. Долги и четвертый месяц без зарплаты принуждали меня забыть про амбиции и не привередничать. Готов был согласиться на что угодно, только бы платили. Но быть сиделкой у больной, скучающей старухи — на такой кульбит, увы, я был не способен.

Оказавшись в трамвае, невольно, вспомнил слова Авдотьиной про шоколад. Значит, Ленька действительно способен щедро раскошелиться, иначе бы Варвара промолчала. Не той она породы, чтобы трепаться попусту, когда решается что-то по-настоящему серьезное. Даже в том случае, если лично ее это не касается.

Придя домой, наткнулся на сочувствующий взгляд Илоны — моей жены:

— Как поживает Варвара?

— У нее все отлично, — буркнул я и направился было в свою комнату. Но Илона меня остановила:

— Предлагаю откушать, — шутливо сказала она. — Бульон, правда, из кубиков, зато гренки настоящие — на сливочном масле.

— Спасибо, потом…

Войдя в комнату, я плюхнулся на диван, перевалился на спину и закрыл глаза. Есть хотелось ужасно, но подняться не было никаких сил. В первую очередь, моральных. Чувствовал себя кругом виноватым дураком, превратившимся в хронического иждивенца.

Сегодня, вспоминая эти черные дни, я с трудом нахожу причины для столь болезненных переживаний, но тогда происходящее воспринималось как самая мрачная, тупиковая полоса моей жизни.

Однажды, выступая на круглом столе, посвященном проблемам городской культурной среды, я говорил примерно следующее: принято считать, что культурное благополучие города определяется количеством хороших спектаклей, концертов, музейных экспозиций, выставок и, конечно, библиотек с уютными, светлыми читальными залами. Я с этим согласен, но всего лишь отчасти, поскольку есть и другие, не менее важные показатели, которые в нашей дискуссии пока упоминались только вскользь и крайне редко. Речь о работе Дворцов и Домов культуры, досуговых центров и центров эстетического воспитания, парках, дискотеках и, ныне обретающих популярность, арт-кафе. Именно там большинство горожан, посещая их многочисленные мероприятия, приобщается к культуре. Продолжив выступление, высказал ряд соображений о том, как повысить уровень данных мероприятий, сделав акцент на совершенствовании профессиональной оснащенности специалистов, которых в ту пору по традиции, пришедшей из советских времен, нередко все еще называли «клубниками».

Слушали меня вполуха, перешептывались, гремели стульями. Но по окончании этого омерзительного, никому ненужного круглого стола ко мне подошел незнакомый, хорошо одетый молодой человек, назвался Филиппом и стал дотошно расспрашивать, как и что?.. Я терпеливо отвечал, но в конце концов не выдержал: Филипп, чего вы из-под меня хотите? Хочу пригласить к моему шефу, ответил он. По профилю деятельности наша фирма далека от культуры, но босс — меценат, и ваша идея насчет курсов повышения квалификации ему понравится. Ни о каких курсах я не говорил, но с меценатом познакомиться было интересно. Через неделю пришел в их офис на Большой Морской.

Босс — очень приятный, спортивный, загорелый полукровок средних лет с проницательным, умным взглядом пустился с места в карьер: курсы повышения квалификации — это вчерашний пирожок без начинки, а вот тему института готов обсуждать. Как вы полагаете, можно открыть новый институт, не дублирующий уже имеющиеся учебные заведения культуры, это реально? И тут вместо того, чтобы сказать правдивое «нет», я соврал. Соврал без какой-либо корысти. Просто было интересно, как поведет себя босс-меценат.

Например, сказал я, это может быть институт прикладного проектирования в сфере культуры. Абитуриенты — только взаправду одаренные и желательно с опытом работы в клубных учреждениях, основные преподаватели — из числа успешно практикующих специалистов, занятия — в форме творческих лабораторий с четко сформулированными целями и задачами: где, когда, во имя чего намерены проводить проектируемую социокультурную акцию, экзамены — в условиях реальной клубной деятельности. В трех-четырех фразах пояснил важность работы по изучению запросов аудитории. Потребителю должно быть, по крайней мере, интересно…

Сообразительный босс хватал все на лету: любопытно, очень любопытно. Действительно новогодняя сказка для детей где-нибудь в Подпорожье, должна отличаться от аналогичной игрушки в Лас-Вегасе. Не скрою, одному институт мне не поднять, но я найду подельников. Только, как-то их надо сагитировать. Они народ занятой, избалованный, за бутылкой водки не уболтаешь.

И я предложил: можно сделать рекламный видеоролик. Мультяшный! — воскликнул босс, пишите сценарий…

Дальше события развивались стремительно: показал набросок сценария боссу, он одобрил, и тотчас уговорил меня перейти на работу в его фирму. В тот же день подал заявление на имя директора методического центра: прошу уволить по собственному желанию.

Думаете, я не понимал, что институт — очевидная химера? Прекрасно понимал, но при этом внутренний голос настаивал: этим прожектом стоит заняться. Хотя бы для того, чтобы переключиться на что-то новое и перестать круглосуточно мусолить проблемы, коих на тот момент было уже не счесть. И в личной жизни, и на работе, и с так называемыми соратниками-единомышленниками все разладилось и перепуталось до такой степени, что запросто можно было угодить в психушку.

Напоминаю, это происходило на фоне политических и экономических потрясений, являвшихся неотъемлемыми атрибутами жизни страны в 90-ые.

Помнится, в ту пору мне несколько раз приснилось, что я заблудился в чужом, мрачном, непроходимом лесу, простиравшемся на десятки километров. Его величественный и суровый вид приводил в состояние восторга и одновременно безвыходности. Спустя годы что-то подобное я ощутил уже на яву, когда оказался на северо-западе Америки, неподалеку от Сиэтла. Забравшись на гору, я увидел цепи холмов, поросших могучими, хвойными деревьями, и мне показалось, что они движутся, сжимаясь вокруг меня. Но там были люди, много людей, приехавших порезвиться на природе. А во сне я был один-одинешенек. Ужас, накрывавший меня с ног до головы, усиливали треск и шорох, и еще какие-то протяжные звуки непонятного происхождения. Однажды я даже закричал, перепугав жену и дочь до такой степени, что они собирались звонить в неотложку.

Из этого состояния надо было как-то выбираться. И я, точно мне кто-то приставил дуло пистолета к виску, ушел с головой в написание методических материалов для нового вуза. Сидел за пишущей машинкой с утра до ночи, до полного изнеможения и, представьте себе, помогло. На третий-четвертый день начал ощущать себя выздоравливающим, сумевшим справиться с тяжелой и продолжительной болезнью. Все неразрешимое вдруг перестало быть неразрешимым и упростилось почти до дважды два — четыре.

А к Новому году получил первую зарплату, она равнялась десяти прежним, которые я получал в методцентре. Чем не повод воспарить к облакам и напрочь утратить понимание того, что происходит с тобой и вокруг тебя? Ровно это со мной и случилось.

Завиральная идея об открытии института перестала казаться химерой. Да, будет трудно, придется преодолеть множество барьеров, но чем черт не шутит, в конце-то концов не боги горшки обжигают, размышлял я, отбрасывая в сторону все то, что мешало думать в оптимистическом ключе. И довольно быстро уговорил себя — все получится.

Несмотря на то, что босс неожиданно уехал в Штаты, моя деятельность в фирме была приостановлена, попросту перестали платить зарплату, я упрямо думал — ничего страшного не произошло. И охотно, с необъяснимой, детской наивностью верил Филиппу: не волнуйтесь, продолжайте работу, все идет по плану, на днях заключим договор об аренде Дворца Белосельских-Белозерских для проведения презентации института. А когда же будет зарплата? Сразу по возвращении босса. Думаю, что к лету мы встретимся на троих. Кстати, хорошо бы сделать список потенциальных преподавателей…

Всерьез забеспокоился только в начале мая, когда из офиса фирмы один за другим стали исчезать сотрудники. Филипп вынужден был признаться: у нас временные трудности, босс в Майами под подпиской о невыезде, все деньги ушли на адвокатов, но, вероятно, к осени положение нормализуется, босс вернется, и вы сможете воплотить задуманное.

Без денег? — съехидничал я, глядя Филиппу прямо в глаза. И он ответил с мальчишеской запальчивостью: вы просто не знаете босса!..

Раздался стук в дверь. В комнату вошла Илона с табуреткой в руках, на ней стояли чашка с бульоном и тарелка с гренками.

— Поешь. — Она поставила табуретку рядом с диваном.

Продолжать капризничать было бы совсем глупо. Присев на диване и склонившись над табуреткой, я буквально за две минуты расправился с едой.

Илона, стоявшая у окна, повернулась, подошла ко мне и присела рядом:

— Демьян, послушай, пожалуйста!.. — Она мило улыбалась и говорила ласково: — Может, хватит упрямиться?

— Ты о чем?

— Сегодня встретила Людочку Первушину, она спросила про тебя. Прости, немного посплетничали, сказала, что ты мыкаешься без работы. Демьян, ты бы видел, как вытянулась ее мордашка. Не может быть, повторяла она, потряхивая своими кудряшками и хлопая глазами, у Демьяна такое реноме и полгорода знакомых. Посоветовала, прямо сегодня позвонить Шпильману, у Семена уволился зам.

— И что я ему скажу? — встрепенулся я и приготовился защищаться, точно Илона вознамерилась отнять у меня самое дорогое. — Семен Михайлович, возьмите меня на пару месяцев? Но, извините, ничего гарантировать не могу. Возможно, свалю от вас еще раньше. Вы ведь слышали, наверно, про новый институт?..

— Станислав Викторович, — тихо произнесла жена.

Такой заход, когда вместо укоренившегося со школьной поры прозвища Демьян, звучало мое имя-отчество, не предвещал ничего хорошего.

— Станислав Викторович, — повторила она громче и решительнее. — Нам ведь с вами хорошо известно, что периодически, слава богу, не очень часто, вы впадаете в детство. Зачем об этой напасти знать посторонним? Звоните Шпильману, и ни слова об институте. Его нет и никогда не будет. — Она положила руку на мое плечо. — Ты думаешь, я дура и не в состоянии тебя понять? Уверяю — все предельно ясно. Несколько месяцев кряду расписывая эту образовательную фантазию, тебе очень трудно остановиться. Взять, и сходу поставить точку — это вроде, как бросить курить. Вспомни, как ты мучился.

— Я и сейчас мучаюсь, — буркнул я, уставившись в пол.

— Поверь, я тебе искренне сочувствую, но, что поделаешь, придется. Придется эту сказку отложить до лучших времен. В сентябре возвращается тетя Сима, ей надо будет хоть что-то отдать. Обязательно!..

Илона резко встала и, молча, вышла из комнаты.

Я знал, что тетя Сима — наш основной кредитор, последние годы работавшая переводчиком в Германии, собирается в Россию, что на неметчине ей осточертело и она давно хочет домой. Но почему так быстро? Если память не изменяет, она говорила о весне будущего года. Точно — о весне…

Из коридора послышался громкий голос Илоны:

— Ушла на работу, потом — к девочкам. Возможно, останусь у них ночевать.

(Девочки — это теща и наша дочь, которая два месяца назад переехала жить к бабушке. Там сытнее, до института рукой подать и не надо затыкать уши, когда родители начинают выяснять отношения).

Хлопнула входная дверь. Так, как будто раздался выстрел. Отчего-то испугавшись, я соскочил с дивана, выбежал в коридор, включил свет, осмотрелся, а вернувшись к себе, подскочил к окну. Светлый плащ жены на мгновенье мелькнул на детской площадке, но вскоре скрылся за высоким кустарником, густо усеянным первой листвой.

Какое-то время я стоял у окна и разглядывал на подоконнике цветочные горшки. Зачем-то поменял местами кактус и денежное дерево, едва не уронив на пол фарфоровую миску с алоэ. О чем я думал? Да все о том же: о деньгах, которые где-то надо заработать. Наконец, крепко выругавшись, прошел к письменному столу, из нижнего ящика вынул амбарную книгу с надписью: «Телефоны и адреса» и стал искать номер Шпильмана.

Вдруг зазвонил телефон. Пулей вылетел в коридор, схватил трубку и услышал незнакомый, мужской голос:

— Здорово, Демьян, не стал дожидаться пока ты найдешь время…

— Простите, а вы кто?..

— Леонид Иванович Горкин, собственной персоной…

На следующий день ровно в 9.00 я подошел к трехэтажному особняку, возведенному лет сто пятьдесят назад, а то и раньше, и остро нуждающемуся в капитальном ремонте. Нырнув под арку и оказавшись в маленьком дворике, довольно быстро отыскал покосившуюся дверь, покрытую толстым слоем облупившейся, коричневатой краски. Похоже, она держалась на одной петле. Справа от двери была прикреплена стеклянная, матовая табличка с названием Фонда, а ниже — кусок фанеры: «Временно закрыт по техническим причинам».

С трудом открыв дверь и спускаясь вниз, испытал весьма неприятные ощущения. Разбитые ступени лестницы, ведущей в подвальное помещение к серым, металлическим дверям Фонда, хрустели и скрежетали под ногами с такой угрожающей силой, что, казалось, все это крошево вот-вот полетит в тартарары, и я вместе с ним.

— Извини, Демьян, я не виноват!.. — произнес усталый, худощавый мужичок с заострившейся, серой физиономией очень немолодого человека, давно не видевшего солнца. — Надеюсь, в ближайшее время получу разрешение на ремонт и сразу начну латать дыры. Сам понимаешь, историческое здание.

— Привет, Леонид, тебя не узнать.

— Ты тоже чуть-чуть изменился.

Мы пожали руки и прошли внутрь. Небольшой овальный зал, ярко освещенный модными светильниками, вмонтированными в подвесной потолок, импортная, наисовременнейшая офисная мебель и техника, расставленные, точно на выставке, все это приятно удивило. Невольно подумал о достатке хозяев или хозяина.

— Скоро здесь будут люди, поэтому поторопимся. — Ленька подтолкнул ко мне стул и сам присел напротив, упершись локтями в светлую, полированную столешницу, на которой стояли сверкающий электрочайник, белоснежная сахарница и две массивных кружки с забавным логотипом Фонда, представлявшим собой пирамиду, сложенную из деталей детского конструктора. Рядом с чайником лежал массивный телефон с выдвинутой антенной. — Если голоден, могу угостить сосисками в тесте…

— Не голоден, давай к делу.

— Давай. — Он мотнул головой и, нагнувшись ко мне, заговорил полушепотом: — Матери в декабре исполнилось семьдесят. Отметили весело и с размахом. А на следующий день начались проблемы со здоровьем.

— Я знаю, Авдотьина сообщила.

— От инсульта оправилась удивительно быстро. В феврале даже на дачу улизнула, сказав обслуге, что Леонид позвонил и распорядился предоставить им отгулы до его приезда, а я закроюсь на все три замка, и буду молиться в тишине с зашторенными окнами. И они, придурки, поверили. Коммунистка, доцент кафедры марксизма-ленинизма, убежденная атеистка в религию ударилась. Это ж кому сказать!.. Я когда из командировки примчался, приготовился к самому худшему. Бросился туда, сюда, и только в последнюю очередь на дачу. Приезжаю и вижу: тропинка расчищена и посыпана золой, в доме теплынь, видно, печка круглые сутки топилась, повсюду чистота, порядок, а ее самой нет. У меня даже ноги подкосились, плюхнулся на табуретку, сижу и ничего в толк взять не могу. А тут и мамулечка заходит с полным мешком газет и журналов. На станцию прогулялась…

— Извини, Леонид, в чем проблема? Я-то тебе зачем?

— Сейчас поймешь. — Он нахмурился и заговорил еще тише: — По-моему, проблема в ее одиночестве. Всех приятельниц разогнала, родственников видеть не хочет, с обслугой почти не разговаривает. У меня теперь мать с сыном работают, беженцы из Средней Азии, она — по хозяйству, парень — охранником и водителем, оба волне приличные, интеллигентные люди. Мамуля упорно делает вид, что их не замечает. А я по командировкам… Варвара сказала, какой у меня бизнес?

— Намекнула.

— Небольшой склад, два магазина, десяток ларьков и забегаловка «Незабудка». Все точки по трассе разбросаны аж на триста километров. От папаши, которого я видел лишь по большим праздникам, достались. Перед смертью отписал с извинениями: прости меня непутевого служаку. Он в милиции до майора дослужился.

— Майор милиции занимался торговлей?

— Ой, чем он только не занимался. Но, разумеется, через подставных… Я бы к чертовой матери закрыл эту бодягу, но там же люди: Леонид Иванович, не лишайте работы, без вас пропадем. И бандиты туда же: не рыпайся, Иваныч, мы с твоим батей хорошо ладили. А то ведь, смотри, реквизируем. Пришлось пообещать: ладно, еще год-другой поторгую. Короче, Демьян, когда я в отъезде или очень занят, прошу быть с утра до вечера в маминой квартире. Обслуга рядом, я для них на нашей лестничной площадке однокомнатную конуру снял. Раньше там любительница живности обитала, держала свору собак, черт знает сколько денег угрохал, чтобы от вони избавиться.

— Широко живете, Леонид Иванович, — не без зависти произнес я, соорудив на своей физиономии восторженную улыбку.

— Ай!.. — Он в сердцах махнул рукой и горестно вздохнул. — Мы с Варварой посоветовались и решили: ты, и только ты сумеешь найти общий язык с мамулей. Для меня это очень важно. Считай, что моя жизнь в твоих руках. — Он поднялся из-за стола, подошел к входной двери, прислушался, а затем быстро вернулся назад: — Знаешь, что она мне сказала на даче? Я не по своей воле сбежала, меня телевизор надоумил, кажется, плут Кашпировский приходил. Шепнул про смутное время и добавил: на одном месте сидеть никак нельзя. Теперь понятно, почему я смирилась с твоей командировочной свистопляской?

— А как ты матери объяснишь мое вторжение?

— Извини, уже объяснил. Приятный мужчина средних лет, которого знаю давно и всецело ему доверяю, будет надежно оберегать тебя от хандры и прочих миноров. Гарантирую, вы подружитесь, и, возможно, со временем он станет твоим секретарем. Ты же хотела навести порядок в своих бумагах и засесть за мемуары, так Демьян в этих вопросах непревзойденный дока. Он без отрыва от основной работы пяток историко-биографических сценариев для телевидения накатал.

— Значит, еще и мемуары? — невольно вырвалось у меня, сопровождаемое гомерическим хохотом.

— Успокойся, ну что ты, честное слово!.. — танцевал вокруг меня расстроенный Ленька. — Про них сказанул для проформы, надо же было обозначить какую-то перспективу, пусть чуток помечтает. Хотя, если говорить серьезно, мамуле есть о чем рассказать. Она же приятельствовала с Галатеей. Помнишь ее?

Я кивнул, и постарался взять себя в руки, но, видимо, проглотив крупную, неугомонную, щекочущую смешинку, продолжал вздрагивать и гримасничать. А Ленька, делая вид, что не обращает внимания на мои конвульсии, напористо продолжал:

— Благодаря Галатее, весь ленинградский бомонд — мамулины знакомцы, среди них были и ухажеры.

— То есть ничего рисовать не придется? — отсмеявшись, строго спросил я.

— Клянусь! О писанине даже и не думай.

— А как она на меня отреагировала?

— К великому удивлению, почти не фордыбачила. — Ленька шумно и протяжно выдохнул, внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг нагловато усмехнулся: — Почему не спрашиваешь про бабки?

— Жду, когда работодатель сам скажет. Ты же должен меня заинтересовать.

— Довольствие поделим. Часть наличкой и часть напитками. У меня все так получают, никто не жалуется. Варвара доложила про твои долги. Уверяю, через год будешь дышать свободно, — хихикнул он, — если новых не наберешь.

— Через полгода надо, а половину к первому сентября, — твердо сказал я, и даже вздрогнул от своей дерзости. — На твой алкоголь не претендую.

Леонид изучающе посмотрел на меня, точно хотел удостовериться, я ли это. Впрочем, и я, глядя на Леньку, думал примерно в том же направлении: неужели этот заматеревший, напористый мужичонка тот самый юродивый, который через каждое слово вставлял «простите-извините» и при этом краснел как провинциальная барышня, впервые переступившая порог борделя.

Конец ознакомительного фрагмента.