У нас это невозможно

Синклер Льюис, 1935

Роман «У нас это невозможно»◦– классическое произведение в жанре альтернативной истории и одновременно сильный и мрачный роман-предупреждение о том, что фашизм, если позволить ему поднять голову, может наступить в любой стране. Честолюбивый политик приходит к власти, используя самые низменные инстинкты простого народа, изображая себя защитником традиционных ценностей и обещая вернуть стране былую мощь. И очень скоро уютная, по-хорошему провинциальная и консервативная «одноэтажная Америка» 1930-х превращается в диктатуру, где преследуют всякое инакомыслие, уничтожают под корень свободную прессу, а противников режима вынуждают эмигрировать или бросают за решетку…

XII

Я не успокоюсь до тех пор, пока страна наша не станет производить все, что ей нужно — даже кофе, какао и каучук, — и, таким образом, наши доллары будут оставаться дома. Если мы сумеем сделать это и одновременно так развить туризм, чтобы со всего мира съезжались иностранцы посмотреть на наши чудеса — Большой Каньон, Глетчер, Йеллоустонский и другие парки, красивейшие отели Чикаго и т. д. — и оставляли у нас свои деньги, то мы получим такой торговый баланс, которого с избытком хватит на осуществление моей часто подвергавшейся критике, но тем не менее абсолютно здравой идеи о том, чтобы обеспечить каждой семье от 3000 до 5000 долларов в год, я имею в виду каждую действительно американскую семью. Великая мечта — вот что нам нужно, а не эта бессмысленная потеря времени в Женеве, болтовня в Лугано или где бы то ни было^[16].

«В атаку». Берзелиос Уиндрип

День выборов приходился на вторник, 3 ноября, а в воскресенье вечером, 1 ноября, сенатор Уиндрип разыграл финал своей предвыборной кампании на массовом митинге в Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке. Зал, включая и стоячие места, вмещал до девятнадцати тысяч человек, билеты, стоившие от пятидесяти центов до пяти долларов, были раскуплены уже за неделю, и спекулянты перепродавали их потом по цене от одного до двадцати долларов.

Дормэсу удалось достать один-единственный билет у знакомого сотрудника газеты Херста — из всей нью-йоркской прессы только газеты Херста поддерживали Уиндрипа, — и первого ноября после обеда он выехал в Нью-Йорк; впервые за последние три года ему предстояло проехать триста миль.

В Вермонте было холодно, выпал ранний снег, но белые сугробы так спокойно лежали на земле, воздух был настолько чист и ясен, что мир казался погруженным в молчание серебряным карнавалом. Даже в безлунную ночь от снега, от самой земли исходило бледное сияние, и звезды были как капли замерзшей ртути.

Выйдя в шесть часов утра из здания Центрального вокзала, вслед за носильщиком, который нес его потертый кожаный чемодан, Дормэс сразу попал под грязную капель холодных помоев из кухонной раковины неба. Знаменитые небоскребы, которые он надеялся увидеть на 42-й улице, стояли мертвые, укутанные в саван рваного тумана. Что касается толпы, которая с жестоким безразличием неслась мимо — каждую секунду перед глазами мелькали новые равнодушные лица, — то провинциалу из Форта Бьюла не могло не показаться, что Нью-Йорк собрал сюда, под моросящий дождь, жителей со всего штата или что где-то случился большой пожар.

Он благоразумно намеревался воспользоваться метро — в городе вавилонских садов состоятельный захолустный житель чувствует себя нищим! Он даже вспомнил, что в Манхэттене еще не вывелись пятицентовые троллейбусы, в которых провинциал может с интересом разглядывать моряков, поэтов и женщин в экзотических шалях из степей Казахстана. Носильщику он сказал с видом многоопытного путешественника:

— Я думаю ехать троллейбусом, тут всего несколько кварталов.

Но затем, оглушенный, ошеломленный и стиснутый толпой, промокший и усталый, он укрылся в такси и тут же пожалел, что сделал это, когда увидел скользкую серую мостовую и когда его такси оказалось заклиненным в массе других машин, воняющих бензином и бешено гудящих, чтобы выбраться из этой мешанины — из беспорядочного стада баранов-роботов, блеющих от страха механическими легкими в сто лошадиных сил.

Он мучительно колебался, прежде чем снова выйти на улицу из своего маленького отеля на Вест-Фортис, когда же наконец решился и очутился в толпе горластых продавщиц, испитых хористок и смазливых молодчиков с Бродвея, то, шагая в калошах, с зонтиком, навязанным ему Эммой, почувствовал себя настоящим Каспаром Милкетостом.

Прежде всего ему бросилось в глаза множество каких-то военизированных личностей без револьверов и винтовок, но облаченных в форму наподобие американских кавалеристов 1870 года: голубые фуражки набекрень, синие френчи, голубые с желтыми лампасами брюки, заправленные в черные резиновые краги у рядовых, а у командного состава — в сапоги из блестящей черной кожи. У каждого на правой стороне воротника имелись буквы ММ, а на левой — пятиконечная звезда. Личностей этих было много; они шагали с дерзким видом, расталкивая штатских и прокладывая себе дорогу в толпе, а на такую мелкоту, как Дормэс, взирали с холодной наглостью.

Вдруг он понял.

Эти юные кондотьеры — минитмены, личные войска Берзелиоса Уиндрипа, о которых Дормэс печатал тревожные сообщения в своей газете. Он был испуган и смущен, увидев их теперь воочию: слова превратились в грубую плоть.

За три недели до этого Уиндрип объявил, что полковник Дьюи Хэйк организовал специально на время выборной кампании общенациональную лигу уиндриповских клубов, члены которых именовали себя минитменами. Вполне возможно, что эта лига была основана еще несколько месяцев назад, так как насчитывала уже триста-четыреста тысяч членов. Дормэс опасался, что ММ могут стать постоянной организацией, более страшной, чем Ку-клукс-клан.

Форма их напоминала прежнюю Америку — Америку Колд-Харбора и отрядов, дравшихся с индейцами под предводительством Майлза и Кастера. Их эмблемой, их свастикой (в этом Дормэс усмотрел коварство и мистицизм Ли Сарасона) была пятиконечная звезда, так как звезда на американском флаге была пятиконечной, в то время как, мол, звезда на советском флаге и религиозная эмблема евреев — щит Давида — были шестиконечными.

Тот факт, что советская звезда на самом деле была тоже пятиконечной, не был никем замечен в эти волнующие дни возрождения. Во всяком случае, это была удачная идея, чтобы звезда бросала вызов одновременно и евреям и большевикам, — так что намерения ММ были хорошие, даже если их символика хромала.

Но самое замечательное в этих ММ было то, что они носили не цветные рубашки, а просто белые на параде и защитные — в другое время, так что Бэз Уиндрип мог частенько громыхать по этому поводу: «Черные рубашки»? «Коричневые рубашки»? «Красные рубашки»? Может быть, еще рубашки в крапинку?!^[17] Все это — слинявшие мундиры европейской тирании. О нет! Минитмены — не фашисты и не коммунисты, а просто демократы — рыцари, паладины прав забытых людей… ударные отряды Свободы!»

Дормэс пообедал в китайском ресторанчике — обычная слабость, которую он разрешал себе, бывая в большом городе один, без Эммы, считавшей, что китайские блюда — это просто жареные упаковочные стружки с мучной подливкой. Он на время забыл про минитменов и с удовольствием рассматривал позолоченную деревянную резьбу, восьмиугольные фонари с нарисованными на них игрушечными китайскими крестьянами, переходящими через легкие мостики, и посетителей — двух мужчин и двух женщин, у которых был вид государственных преступников и которые весь обед сдержанно переругивались.

Направляясь к Мэдисон-сквер-гарден, где должно было состояться решающее уиндриповское собрание, Дормэс попал в водоворот. Казалось, вся страна ринулась в том же направлении. Он не мог достать такси и, пройдя в шумном людском потоке кварталов четырнадцать до Мэдисон-сквер-гарден, убедился, что толпа настроена весьма кровожадно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

16

Намек на бесплодную деятельность Лиги Наций.

17

На самом деле в 30-е годы среди множества профашистских организаций в США были и такие, как «черные рубашки», «серые рубашки», «серебряные рубашки» и другие.